"Поход" - читать интересную книгу автора (Шмидт Афонсо)

IV Лу

Когда Лаэрте закончил подготовительные курсы при университете, дона Синьяра решила устроить по этому поводу вечеринку. Она называла это «вечеринкой» из скромности. За много дней до торжества в доме на улице Табатингуэра началась генеральная уборка. Металлические ручки у дверей ослепительно засияли, а полы засверкали белизной.

Кума Урсула, зайдя к доне Синьяре, не смогла удержаться от возгласа:

– Вот это блестит, так блестит!

Невольница Розинья с полотенцем, обернутым вокруг головы, и в юбке с оборками, подоткнутой до колен, работала от зари до зари. Но трудилась она с охотой, то и дело показывая в улыбке ослепительно белые зубы: ведь это был праздник молодого барина. В кухне на пылающей плите кипели тазы со сластями: один день из гуявы, другой – из кокосового ореха с сахаром и яйцами.

Лаэрте выглядел несколько озабоченным. Все заметили сосредоточенное выражение его лица. Что это могло означать? Вскоре, однако, выяснилось, в чем дело. Негритяночка застала его в мезонине танцующим в одиночестве – он хотел научиться этому искусству, чтобы принять участие в польках и кадрилях…

Наконец наступила суббота. И весьма кстати, ибо сеньор Алвес Нунес уже расхаживал, явно раздраженный всей этой уборкой, которая принудила его изменить своим привычкам. Обед подали на кухне, и при этом наспех, потому что столовая уже была приготовлена к приему гостей.

После обеда Лаэрте поднялся к себе, чтобы переодеться. В этот вечер он впервые надел новый фрак от Педро Бургада – его портновская мастерская пользовалась в Сан-Пауло широкой известностью. Сеньор Алвес Нунес рассказывал, что когда-то портные Бургада часто выносили свои скамеечки на середину улицы и там работали, сопровождая шитье настоящими концертами художественного свиста. Эти представления заканчивались лишь тогда, когда мимо проходил судья Антонио Роберто де Алмейда, брюзга и ворчун, который прогонял портных ударами палки.

В сумерках Лаэрте спустился в гостиную, чтобы покрасоваться перед большим зеркалом и получше повязать галстук. Дом, подготовленный к приему гостей, он нашел блистательным. Гостиную и столовую соединили – была снята разделявшая их стеклянная перегородка. В обеих комнатах были зажжены позолоченные люстры, а свет бра, проникавший сквозь абажуры, придавал окружающей обстановке мягкость и нежность лунной ночи. Все пять окон, выходивших на улицу, как бы выставляли напоказ новые кружевные занавеси, колеблемые ветром.

Гостиная предназначалась для танцев; отсюда вынесли всю мебель, поставили взятый напрокат красивый немецкий рояль. Напротив расставили стулья для оркестра – их привезли только перед самым началом праздника. А просторная квадратная столовая со стенами, окрашенными масляной краской, на которых висели натюрморты, была приготовлена для отдыха гостей в перерывах между танцами. Вдоль стен стояли венские стулья, которые сдавались напрокат специально для балов и собраний. Другие помещения дома – задняя комната, комната для гостей и библиотека сеньора Алвеса – также были приспособлены для этого памятного вечера.

Лаэрте, выглядевший несколько строго в своих клетчатых, расширяющихся книзу брюках, долго возился, пытаясь завязать фиолетовый шелковый галстук. В это время мимо проходил дядя, уже одетый по-праздничному, но еще в домашних туфлях; он и помог племяннику, ворча и отпуская при этом нелестные замечания по адресу нынешней неопытной молодежи. Он уверенно завязал Лаэрте сложный узел и приладил галстук к золотой запонке, которой был застегнут высокий, открытый воротник с загнутыми наружу уголками.

В эту минуту часы в столовой пробили девять. Лаэрте подошел к окну, отодвинул кружевную занавеску и выглянул наружу. Улица была безлюдна. В домах горел свет, но они казались пустынными, кроме лавки итальянца, откуда слышались голоса. Молодой человек, разочарованный, собирался было отойти от окна, но вдруг в тишине услышал звуки флейты и увидел приближавшихся музыкантов. Неся под мышкой инструменты, они поднимались на холм, к дому сеньора Нунеса. За несколько метров до двери они остановились у фонаря, о чем-то переговорили между собой и неожиданно заиграли вальс.

Тихая улица сразу оживилась; открылись окна, отовсюду стали выглядывать любопытные женщины. Сбежавшиеся ребятишки окружили музыкантов. Последним появился малый лет десяти-одиннадцати, который, очевидно, был вожаком всех ребят Табатингуэры. Это он в день Приезда Лаэрте открыл ему глаза на то, что представляет собой Касапава. Этого мальчишку можно было встретить повсюду; товарищи звали его Калунга.[26] «Калунга здесь, Калунга там!» Он носил короткие штаны и отцовский пиджак, доходивший ему до колен; создавалось впечатление, что под пиджаком на нем нет никакой другой одежды. На голове у него была круглая шапчонка, искусно сделанная из газетного листа. Он залихватски курил зловонную сигарету из тех, от которых дохнут птицы на лету. Время от времени Калунга спохватывался, что он продает газеты, и выкрикивал:

– А вот «Газета до Пово», «Газета до Пово»!..

Лаэрте бегом поднялся к себе наверх, чтобы закончить туалет, а тетя Синьяра, на ходу вытирая руки о передник, пошла встретить музыкантов. Она показала отведенное для них место и для воодушевления угостила их портвейном.

Начали съезжаться гости. Слышался цокот копыт, лошади тащили пролетки в гору. Появление каждой семьи встречалось бурными приветствиями. Расспросы, поцелуи, объятия…

То были друзья Алвеса Нунеса – по преимуществу консервативные деятели, пользующиеся уважением и авторитетом во всей провинции. Но были среди гостей и студенты, и литераторы, и даже лица, не получившие приглашения, которые, однако, неизбежно проникают всюду. Группа юношей – почти все республиканцы, – не желая сразу входить в дом, предпочла непринужденно побеседовать на улице при свете газового фонаря, напротив освещенных окон особняка Алвеса Нунеса. Один из них был поэт, автор поэмы «Светящееся море», очень похожий на молодого Генриха IV. Другой – славившийся своим изысканным стилем журналист, который должен был положить начало новой литературной школе. На плечах у них были короткие черные накидки с яркой бархатной подкладкой.

К этой группе молодых людей подошел Буэно, и приятели с места в карьер засыпали его вопросами о Паше.

Паша был конь, и у него была своя история.

Барон де Капанема, директор телеграфа, в прошлом профессор ботаники, однажды по просьбе Парижского ботанического сада выслал во Францию драгоценные экземпляры бразильской флоры. За это французское правительство преподнесло ему пару чистокровных арабских скакунов – кобылу и жеребца. Позднее барон подарил жеребенка от этой породистой четы своему другу, инженеру Жанакопулосу, живущему в Сантосе. Инженер – друг пижамы и книг – не питал слабости к лошадям. Кончилось это тем, что он уступил подаренного ему коня Буэно де Андрада – инженеру с душой мушкетера, – который и стал повсюду разъезжать на Паше. Но содержание породистого коня обходилось дорого, он был бесполезен и дорог, как принц.

Расспросы друзей были приятны Буэно, и он, оживленно жестикулируя, начал рассказывать о частной жизни арабского скакуна.

При свете газового фонаря молодые люди шутили и смеялись.

Поэт по чьей-то просьбе начал декламировать один из своих новых сонетов.

В этот момент по мостовой прогрохотал экипаж, запряженный четверкой лошадей. Кони с разбегу остановились перед освещенной дверью. Ливрейный лакей соскочил с запяток и торжественно открыл дверцу.

Первой из экипажа вышла изящная девушка со светло-каштановыми косами, перехваченными большим бантом. Казалось, в этот вечер она впервые надела длинное платье из золотистого дамасского шелка с тремя рядами оборок; ее маленькие ножки были затянуты в шнурованные ботинки из белой лайки. Однако на самом деле она, видимо, была не такой уж скромницей, какой представлялась с первого взгляда. Девушка поздоровалась с несколькими студентами, фамильярно назвав их по имени, затем вошла в дом, где ее уже ожидала дона Синьяра с объятиями и поцелуями.

За девушкой вышла строгая тощая дама с неприветливой физиономией, в круглых очках с дымчатыми стеклами. Она, казалось, постоянно была наготове, чтобы защищать, не свою костлявую фигуру, конечно, а прелести особы, которую сопровождала. Поздоровавшись с хозяевами, обе они затерялись в толпе дам и кавалеров. И все это произошло быстрее, чем мы успели рассказать…

Последним из экипажа вышел отец девушки, высокий иностранец с седыми висками, с корректными манерами. Господин Моран, французский инженер, уже много лет жил в Бразилии, куда вместе с другими специалистами приехал по контракту для постройки газового завода. Некоторое время спустя он женился на доне Адриане де Оливейра, паулистской даме исключительной красоты и отменных душевных качеств. Господин Моран не был, однако, счастлив в семейной жизни: на следующий год он овдовел, оставшись с дочкой, которой было тогда всего несколько месяцев.

Все склонны были думать, что он женится снова. В Сан-Пауло не было недостатка в девушках, которые согласились бы выйти замуж за такого благородного и учтивого человека, к тому же обладавшего известным состоянием. Однако он выглядел грустным и держался замкнуто. Выписав из Франции сестру, старую деву, Моран поручил ей вести хозяйство и воспитывать дочь. Мадемуазель Жувина – так ее звали – прекрасно справилась со своей миссией: она стала полноправной хозяйкой дома, вскоре приобретенного Мораном, и занялась воспитанием девочки, которую растила, словно редкий цветок. Со временем девушка действительно стала цветком – красоты и ума.

Звали ее Лусила; она была Лу в семье и дона Лу – в обществе. Обычно в марте старая Жувина и дона Лу выезжали в Сантос, садились там на французский пароход и отправлялись на несколько месяцев в Марсель погостить у своих родственников. Вот откуда у этой элегантной паулистаночки и появились несколько свободные европейские манеры – и это в те времена, когда дамы не выходили одни из дому и даже не всегда получали разрешение сидеть у окна! Дона Лу представляла собой прелестное исключение. Она совершала длительные прогулки верхом на своей гнедой кобыле; в ясные вечера приказывала запрячь фаэтон и, сама правя, с хлыстом в руке, отправлялась в гости к подругам. За это дону Лу несколько осуждали в гостиных, что не мешало ей пользоваться симпатиями и уважением тех, кто хорошо ее знал.

Когда дона Лу подошла к комнате для гостей, где дамы оставляли накидки и приводили в порядок прически, ее чуть не сбил с ног какой-то молодой человек во фраке; необычайно смутившись, он заметался перед ней. Светлые глаза девушки заискрились от гнева. А Лаэрте – это был он, – заметив это, растерялся еще больше. Тогда девушка, никогда не упускавшая случая позабавиться, сделала вид, что ошиблась:

– Вы швейцар при дамской комнате?

У Лаэрте все закружилось перед глазами, ему показалось, что дом зашатался, и он прислонился к стене.

В эту минуту на помощь пришла дона Синьяра и представила молодых людей друг другу:

– Лу, я хочу познакомить тебя с моим племянником Лаэрте. Как и все студенты-новички… малый с амбицией.

Девушка поздоровалась с подчеркнутой скромностью, чуть присев в реверансе.

Но дона Синьяра еще не считала свою миссию законченной.

– Лаэрте! Дона Лу заслуживает того, чтобы и любоваться ею и уважать ее: она умна, образованна и очаровательна. Однако советую тебе быть осторожным…

Оба – юноша и девушка – ждали окончания фразы, но оно последовало лишь после нарочитой паузы:

– …потому что она настоящий дьяволенок и еще не потеряла охоты ко всяким шалостям.

Все трое рассмеялись. Немного погодя мадемуазель Жувина подошла спросить племянницу, почему они смеялись. Та ответила:

– Потому что нам было весело…

А в это время зал уже заполнился девушками, которые, стоя вдоль стен, обмахивались большими веерами из перьев. Среди гостей сновали мальчики с кружевными воротничками, в ботинках выше щиколотки. Из задней комнаты донесся плач ребенка, и одна из дам чуть не бегом бросилась туда, чтобы узнать, в чем дело. Музыканты вынимали платки и отирали пот со лба, затем брали пробные аккорды и отпивали из рюмок портвейн. В неожиданно наступившей тишине оркестр заиграл вальс «Голубой Дунай», который в то время считался последней новинкой. Кавалеры стали приглашать дам. Разлетались косы, ленты бантов казались порхающими бабочками. Развевались широкие юбки с тройным рядом пышных оборок, соблазнительно открывая замшевые башмачки.

Те, кто задержался на улице у фонаря, теперь тоже вошли в дом и сдали свои накидки, шляпы и трости Розинье, которая озабоченно отнесла их на хранение в кладовую, превращенную в мужской гардероб. Вместе с приглашенными появились и непрошенные гости, которых хозяин дома принимал так же любезно, не скрывая, впрочем, неодобрительной усмешки.

Сеньор Алвес Нунес не любил танцев и остался в библиотеке, поставив перед собой коробку гаванских сигар и бутылку иоганнесбурга. Вокруг него собрались видные представители паулистского общества – и консерваторы и республиканцы. Когда они встречались в одном и том же салоне, что в ту пору было обычным явлением, то обращались друг к другу крайне учтиво: «ваше превосходительство…» Однако на другой же день, на трибуне или в газетах, и отношение друг к другу и тон выступлений резко менялись.

Оживленная беседа в салоне Алвеса Нунеса вращалась вокруг двух наиболее важных и тревожных тем – отмены рабства и провозглашения республики.[27] Здесь сталкивались самые различные точки зрения. Среди монархистов были аболиционисты, среди республиканцев – сторонники рабовладения. Одни говорили о свободе, другие – об освобождении с выкупом, третьи – об отмене рабства, и все это были различные понятия. Те, кто проповедовал освобождение невольников, несколько пренебрежительно относились к тем, кто пускался в абстрактные рассуждения о свободе. Все были убеждены в своей правоте, что не мешало им, однако, уважать чужие взгляды…

Исключением являлся лишь сеньор Фрейтас, который при каждом удобном случае бросал одну из своих излюбленных язвительных фраз, не щадя никого. Так случилось и здесь. Один из почтенных паулистов пожаловался на агрессивный характер, который за последнее время принимает идея освобождения от рабства. Он рассказал, что, будучи в Сантосе, видел, как чернь охотилась за одним лесным капитаном и средь бела дня на железнодорожной станции избила его. В заключение этот политический деятель сделал вывод:

– В Сантосе все – аболиционисты… А сеньор Фрейтас ехидно добавил:

– Все, даже сторонники республики.

Во время танцев Лаэрте слонялся из угла в угол и наблюдал за парами, которые кружились по залу, или, когда замолкала музыка, останавливались у окон за легкими кружевными занавесями. Он был настолько очарован доной Лу, что часам к двум ночи не удержался: с отважным видом подошел к ней и галантно расшаркался.

– Окажите мне честь протанцевать со мной этот контрданс.

– С большим удовольствием.

Оркестр заиграл «шоттиш», один из этих быстрых танцев с подпрыгиваниями. Новичок, ожидавший вальса, в котором больше ходили по паркету, чем танцевали, старался как мог повторять па, которые проделывала девушка.

Дона Лу с самым серьезным видом обратилась к своему кавалеру:

– С той минуты, как мне вас представили, я заметила, что внушаю вам антипатию. А сейчас поняла, что вы меня ненавидите и ради этого способны на самые страшные преступления. Однако пожалейте меня! Беззащитная девушка молит вас о милосердии!..

– Что же я сделал такого страшного?

– Вы наступаете мне на ноги. Я знаю, что вы пригласили меня на танец только из мести. Но так не поступают. Я бы предпочла танцевать с кавалерийским сержантом, не снявшим шпор.

Лаэрте расстроился и остановился. Он чувствовал себя униженным. Дона Лу взяла его под руку и провела в столовую, где беседовали дамы. Но тут же выйдя в коридор, сердито сказала своему спутнику:

– Будь вы на самом деле рыцарем, после мучений, которым меня подвергли, пригласили бы хоть немного подышать свежим воздухом на террасе…

И, не ожидая ответа, она повела его под руку на террасу, выходившую во двор. Здесь Лаэрте обычно занимался, прислонив книгу к балюстраде. Но сейчас он впервые оказался на этой террасе с красивой девушкой, в полном уединении, если не считать луны, глядевшей с неба.

– Боже! Что скажет мой муж, если найдет меня здесь? – с. беспокойством проговорила дона Лу.

– Ваш муж? Кто он?

– Разве вы не знаете? Это тот седой господин, что в библиотеке беседует с вашим дядей.

– А я-то думал…

– Неужели вы, сеньор, наедине с хорошенькой женщиной, при луне, не можете быть более любезным?

– Нет. Признаюсь, что…

– Я хочу вас проэкзаменовать. Только отвечайте быстро, не думая: какой сборник стихов вам больше всего нравится?

– «Вёсны».

– Так я и думала. Вы что же, не знаете «Плавающую пену»?

– Знаю, но плохо.

– В таком случае вы не сын своего века. Держу пари на что угодно, что вы и не каиафа…

– Каиафа? Это что такое?

– Боже мой! Как вы неопытны! Где же вы живете? Здесь, в столице, или в каком-нибудь заброшенном провинциальном уголке?

– И там и здесь.

– И не знаете, что такое каиафа, сторонник Антонио Бенто? Ну так я вам объясню: это человек, который – будь он ученый, или извозчик, или освобожденный негр, или почтенный коммерсант – добивается отмены рабства. Понимаете? Пока руководители занимаются политикой в парламенте и организуют освободительную кампанию в газетах, мы, каиафы, ведем подпольную работу, полную опасностей и приключений. В ней случаются и перестрелки и нападения. Я вам поведаю тайну: в эти часы в районе Браза наши люди, должно быть, борются за свободу нескольких негров, которых доверили нашему попечению.

– Значит, вы аболиционистка? – спросил пораженный Лаэрте.

– Конечно.

– А ваш муж?

Она рассмеялась, показав при этом свои замечательные зубки. Лаэрте ничего не понимал. Такая образованная, такая милая, такая утонченная девушка озабочена судьбой негров, которые надрываются на работе и на поле и в зензале. Когда он об этом подумал, его словно осенило. Пожалуй, невольник – не тот грубый дикарь, каким его изображают! Это Салустио, его друг детства; это негритянка, вскормившая его своим молоком, которого был лишен ее собственный сын; это Луис Гама. Да, именно Луис Гама…

– Вы уже слышали о Луисе Гаме?

– Адвокате-негре…

Дона Лу печально улыбнулась.

– Я вам расскажу историю, которую повторяла столько раз, что выучила наизусть, слово в слово.

Она устремила на Лаэрте светлый, ласковый взор и начала свой рассказ.

– Луис Гама родился в Баие, он был сыном негритянки, по имени Луиза Маим, и ее хозяина-португальца.

Когда Луис подрос, отец продал его одному из работорговцев, разъезжавших по северу страны.

Это было не так легко осуществить: умный, живой мальчик, без сомнения, не будет молчать, да и мать, которая всегда слыла бунтовщицей, поднимет шум. Поэтому хозяин, скрывая свои истинные намерения, был с сыном очень ласков и как-то повел его посмотреть корабль, стоявший на якоре в порту. Пока мальчик развлекался, бегая по трюмам и палубам, отец скрылся, сжимая в руке полученные за сына деньги…

Луис искал отца, но безуспешно. Он хотел выбраться с корабля, но не тут-то было… Его уже включили в партию невольников, которую работорговец погрузил на судно. А за спиной торговца стояла полиция.

Партия рабов была доставлена в Сантос. Оттуда ее погнали в Кампинас, который в те годы был центром торговли невольниками. Объявили, как обычно: «Молодые и здоровые парни, могут копать и рыхлить землю». Товар был выставлен на площади у храма в воскресенье, в час мессы. Как это было принято, невольникам на голову надели красные колпаки.

Прибывали фазендейро… в грязных сапогах, широкополых чилийских шляпах, с хлыстом в руке… Осматривали негров, велели выходить вперед тем, кто казался покрепче, смотрели у них зубы, спрашивали о здоровье, потом договаривались с работорговцем о цене «за штуку». Когда большая часть партии была уже продана, торговец пустил остаток с аукциона.

Франсиско Эжидио приехал в Кампинас купить негритенка: ему нужен был кучер для поездок из фазенды в город. Увидев Луиса, он сразу им заинтересовался.

– Править умеешь?

– Я сумею делать все, что прикажет сеньор.

– Хочешь быть у меня кучером?

– Хочу, сеньор.

– Отлично. Я тебя покупаю. Но подожди… Откуда ты?

– Из Баии, сеньор.

Франсиско Эжидио перекрестился.

– Из Баии? Упаси меня господь. Видишь ли, из всех товаров Баии можно покупать только кокосовый орех да перец… Все остальное никуда не годится… Хорошо, что я догадался спросить. Сеньор торговец! Ничего не выйдет: мальчишка мне не подходит.

Оставшихся невольников отвезли в Сан-Пауло и выставили для продажи на улице Императрицы перед зданием торгового дома Гарро.

Здесь появился другой покупатель: фазендейро из Минас-Жераис, который привез сына для поступления в университет, на факультет права. Он и купил Луиса, с тем чтобы тот был не только слугой, но и товарищем его сына.

Молодому барину Луис понравился. Он научил негритенка грамоте, и вскоре они оба стали изучать право. Так как Луис Гама не мог посещать университет, то получал учебные задания через своего хозяина. С течением времени он стал выделяться своими знаниями и приобрел много друзей среди студентов, которые охотно приняли его в свою среду.

В один прекрасный день советник Фуртадо устроил его писцом в полицию. Друзьями Луиса стали советники Карран и Криспиниано, юристы Жозе Бонифасио и Жозе Мария де Андраде, которые нередко прислушивались к его советам по правовым вопросам.

Он подвизался в суде вместе с лучшими адвокатами того времени, выигрывал иски на сотни конто; но у самого никогда не было за душой даже тостана – он все тратил на пропаганду против рабства.

Встречая на улице своего бывшего хозяина, который стал его другом и почитателем, Луис отвешивал почтительный поклон:

– Будьте благословенны, господин мой!

Тот, улыбаясь, обнимал его.

– Ты все такой же…

Луис Гама, Америко де Кампос и другие республиканцы основали масонскую ложу «Америка». Так в синем зале, украшенном серебряными звездами, зародилось аболиционистское движение в Сан-Пауло.

Как-то раз Гама был привлечен к судебной ответственности за укрывательство беглых рабов и оказался на скамье подсудимых. В день суда зал заполнили адвокаты и профессора; здесь присутствовала вся Академия права. Гама объявил, что не нуждается в адвокате и будет защищаться сам.

Он не отрицал, что укрывал беглых невольников. Обличая систему рабовладения, Гама заявил, что, по сути дела, именно рабовладельцы являются преступниками, которые должны отвечать за совершенное ими преступление – кражу. Кражу свободы ближнего. При этом он бросил фразу, которая запомнилась надолго и стала знаменем борьбы аболиционистов. Послушайте – я выучила ее наизусть:

«Для сердца не существует законов. Хотя сострадание к человеку и христианское милосердие должны быть в душе у каждого, я утверждаю, оспаривая закон: раб, убивающий своего хозяина, совершает лишь акт законной самозащиты».

Луис Гама был оправдан; решение это было единогласным. Присутствующие горячо ему аплодировали. Когда он вышел из здания суда, толпа с триумфом пронесла его на руках по улицам столицы. Старые негритянки, протягивая к нему руки, восклицали:

– Свободу! Свободу!

Дона Лу постепенно растрогалась собственным красноречием. Ее светлые, чистые глаза расширились.

Лаэрте ощутил в себе неожиданное пробуждение того, что раньше, когда он дружил со своим верным Салустио, только смутно чувствовал. Он поднял глаза на дону Лу – девушка стала неузнаваема. Все ее легкомыслие и шутливость исчезли, две слезинки медленно катились по прекрасному лицу.

– Хотите быть нашим товарищем в этой борьбе? – спросила Лу, дотронувшись до похолодевшей руки юноши.

– Еще бы!

– Слово?

– Честное слово!

– Тогда приходите завтра к десятичасовой мессе в Церковь богородицы целительницы. – И, с нежностью посмотрев на него, добавила: – Мой юный товарищ!

Когда они вернулись в зал, многие гости уже прощались, девушки одевались перед зеркалом.

Один из студентов, уходя, позвал с собой Лаэрте. Тот попросил у дяди разрешения пройтись. Сеньор Нунес в это время стоял в дверях, провожая наиболее почетных гостей. Он был в хорошем настроении, что с ним случалось редко. Выслушав просьбу племянника, он торжественно изрек:

– Отныне ты уже не мальчик. Я тебе сделаю подарок, такой же, как полвека назад получил сам…

Лаэрте смутился. Гости, беседовавшие с дядей, приняли таинственный вид, словно заговорщики.

Сеньор Алвес Нунес вынул из кармана какой-то предмет, завернутый в шелковую бумагу и перевязанный розовой ленточкой, и передал его Лаэрте.

– Что это, дядюшка?

– Ключ. Ключ от входной двери. Он символизирует свободу. Посмотрим, как молодой студент сумеет ею пользоваться.

Лаэрте взял ключ и устремился в ночь – свежую, душистую, чуть подернутую туманом.