Часть четвертая. Муз

Звонок в дверь едва не довел меня своей неожиданностью до разрыва сердца. Полудрему сразу унесло куда-то в поднебесье. Книжка, с которой я лежала в обнимку почти час, отлетела в сторону. Подскочив на месте, я понеслась к двери, попутно пытаясь вспомнить, кого же могла посетить столь чудная идейка- припереться ко мне в такое время. На пороге стояла Аринка:

— Ты еще не готова? — начала она, не здороваясь.

— А к чему я должна была готовиться? — не поняла я, на всякий случай пятясь подальше от подруги, которая начала все больше злиться.

— Вообще-то, к концерту Берестова. Но судя по тому, что ты этого не делала, придется теперь только к казни, — жестко выдала девушка.

— Сколько у нас времени? — приступила я к делу, начиная потихоньку соображать. Этому очень способствовало выражение лица Арины, больше напоминавшее тяпку. И ее очень выразительное пыхтение.

— Ровно полчаса на то, чтобы доехать до института, — не часто мне приходилось видеть подругу в таком состоянии. И если честно мне даже думать не хотелось, до чего она может дойти, если я сейчас же что-нибудь не сотворю.

Вздохнув, едва успела закрыться дверь за Аринкой, я понеслась в комнату. На этот раз не было засовывания по три раза двух ног в одну штанину, и даже напяливанья блузки наизнанку. Подруга стояла рядом, с некоторым сарказмом и раздражением поглядывая на то, как я пытаюсь влезть в летние брюки. В серебристых глазах девушки отражался килограмм непонимания и целый воз осуждения.

— Я не понимаю, как можно было забыть о таком событии. Между прочим, не каждого Берестов пригласил на свой концерт, тем более лично. И вообще, вид у тебя такой, словно ты уже готова опоздать.

— Да нет, — расчесывая волосы, произнесла я, — просто пытаюсь следовать мудрому совету Егора. Ты знаешь, он сказал, что если ты куда-то торопишься, не надо считать минуты, представлять, как они быстро утекают. Наоборот, надо думать, что у тебя целая вечность впереди.

— К сожалению, вечности у нас нет, — парировала подруга, — Я смотрю, он произвел на тебя большое впечатление.

— Ты даже не представляешь, как я тебе благодарна, — я бросилась обнимать Аринку, — В прошлый раз, когда мы почти целый день сидели с ним в парке, он едва из меня душу не вытряс. Все спрашивал, анализировал, рассуждал. И самое странное, что мне это очень помогло. Я теперь могу смотреть своим комплексам и страхам в глаза. Я перестала бояться чего-то неизвестного.

— Это любовь? — хмыкнула девушка. Она уже начала отходить, но раздраженность в интонации никуда не ушла.

— Нет. Это дружба, самая настоящая. Я раньше никогда не встречала человека, с которым мне бы было так легко, как с Сорелом.

— А я так, больше не нужна…

— Аришка, как же я могу тебя бросить? Ты самая классная девчонка, которую я знаю.

— Да ты тоже ничего, — улыбнулась подруга.

Несколько мазков помады и теней, и мы с Аринкой вылетели из дома, не теряя ни одной минуты. В итоге, нам не только удалось не опоздать, у нас остался еще небольшой запас времени, чтобы не торопясь добраться до актового зала. Правда вот нормально сесть мы уже не смогли. Пока Арина широким жестом расталкивала народ, я тихой мышкой проскальзывала за ней, стараясь случайно не наступить кому-нибудь на ногу. Путь до удобных кресел в третьем ряду был труден и тернист. Но благодаря недюжинной физической подготовки подружки, и тому, что половина находящихся в зале состояла из наших приятелей, мы смогли успешно его преодолеть. Уже издали я заметила, как на сцене суетятся парни из знакомого ансамбля. В углу притулилось пианино, на стуле разлеглась гитара. Только теперь я сразу вычленила из толпы Берестова. Белая рубашка и новые джинсы, на лице неизменная улыбка, — обязательные отринуты его творческой деятельности. Аринка тоже увидела Костика, буквально вперившись в него взглядом. Я проследила за ним, утыкаясь глазами прямо между двумя зелеными изумрудами. Свет над сценой, полутьма над остальной частью помещения создавали еще более красивые декорации, чем были поставлены людьми на сцене. Несколько подготовительных минут, и мы с Аринкой замерли на креслах, прислушиваясь к старым и новым песням. Одной из первых зазвучала композиция, текст которой хранился у меня дома, написанный на салфетке. Наверное, я слишком заслушалась ее, как и в прошлый раз. И, как и тогда, меня не переставало преследовать ощущение, что Костик не мог создать такие вещи. Не в его это характере. Может быть поэтому я не сразу расслышала среди торопливой мелодии режущие слова уши:

Фонари несущие зарю, разыграли на лице улыбку,

Не беда, я снова повторю, все слова сошью одною ниткой.

На меня словно вылили кипяток. Лицо мгновенно загорелось, подобно елочной гирлянде. Я почувствовала, как внутри клокочет необузданная злость и обида.

— Здорово, — раздалось рядом, — а почему ты мне не сказала, что дала Берестову свои стихи, чтобы он музыку к ним подобрал?

— Я не давала, — прохрипела я.

— То есть?

— Не давала! Он просто их украл у меня, как последний мерзавец.

— Только прошу тебя, не устраивай здесь скандал, пожалуйста, — беспокойно осматриваясь, прошипела Аринка. Я только устало обхватила голову руками, растирая лоб и щеки.

— Не собираюсь я ничего устраивать. Дождусь перерыва, и тогда выскажу ему все, что о нем думаю.

— Да уж, а я еще и добавлю, — мрачно протянула подруга.

Как это не странно, но ждать целый час оказалось проще, чем мне казалось в начале. За это время я придумала, наверное, с десяток версий своей пламенной речи. Музыка по-прежнему лилась мне в уши, но я не воспринимала ее, больше по инерции хлопая музыканту вместе со всеми. Свой же стих я дослушала, теперь еще строже анализируя его, чем всегда. Похоже, меня в тот вечер покусала неправильная муза, раз в моем сознании зародилась подобная мерзость.

Как только прозвенел звонок на перерыв, и Берестов с поклоном удалился в свою гримерку — небольшую комнатку, пристроенную к актовому с залу, мы с Аринкой, не сговариваясь, встали и направились следом. Константин сидел на стуле, перелистывая стопку разнокалиберных листочков. При нашем появлении он попытался как можно быстрее спрятать ее, но Аринка оказалась быстрее, железной ладонью перехватывая запястье музыканта:

— Что вы делаете?! — не своим голосом, срывающимся на писк, проорал парень. Я молча отобрала записи, мельком пробегая по ним глазами. Но уже с первого взгляда стало ясно, что я оказалась в который раз права. В толстой стопке рядом с тетрадочными перегнутыми листами с неровными краями соседствовали альбомные половинки и даже просто обрывки бумаги. Исписанные разными почерками и пастой. Попались, правда, несколько вполне схожих, заполненных черной ручкой мелкими ровными буквами, — тексты самого Берестова. Я откинула еще один стих, впиваясь глазами в смятую салфетку.

— И что, ты всех по ресторанам водишь? Или это участь для избранных?

— Плагиатчик! — поддержала меня подруга, заглядывая через плечо.

— Ничего вы не понимаете! — рявкнул парень так, что я невольно отшатнулась, — Все эти люди боялись открыто выразиться, поделиться своими идеями и мыслями. Я лишь помогаю им. Для меня это не просто путь к славе и деньгам. Если я не смог спасти того, кем дорожил, так хоть не мешайте мне спасать других.

— А тебе не кажется, что вмешиваешься в чужие дела, а? — удивилась я.

— Нет. Лучше уж попытаться хоть что-то делать, чем сидеть сложа руки, пока твой любимый человек готовит мыло и веревку, — уже более спокойным тоном парировал Берестов.

— Ты это о чем? — ошарашенно произнесла Аринка.

— О нем, — Константин ткнул пальцем куда-то за наши спины. Я резко обернулась, едва не вскрикнув от удивления. На пороге гримерки стоял Егор. Голубые глаза были неправдоподобно темными, напоминая грозовое небо. Кожа выглядела настолько бледной, словно парня тщательно обсыпали мукой. Длинные пальцы сделались еще длиннее, приобретя когти. Волосы стали дыбом. И лишь вокруг фигуры закручивалась полупрозрачная дымка, чуть светящаяся золотом и топазами. Я почувствовала, как начинают подкашиваться ноги. Воздух заискрился, когда позади меня встал Берестов. От прежнего Костика в нем не осталось ничего, кроме рубашки и штанов. Напряженное лицо выглядело величественно, глаза превратились в осколки чуть тронутого зеленью льда. И если от тонкого туманного кокона Сорела хотелось сейчас же писать о чем-то грустном, то рядом с Берестовым я почувствовала просто внеземную радость и легкость. В следующее мгновение меня сбило с ног, так, что я оказалось на полу. Я смотрела на ребят, абсолютно не понимая, что происходит, но продолжая отходить подальше. Несколько секунд оба противника рассматривали друг друга, будто впервые видели. Но не успел Берестов сделать последнего шага, как между ними встала Аринка, разводя руки в стороны:

— Прекратите немедленно! Потом будете выяснять отношения, — как ни странно, парни только пожали на это плечами и сразу обмякли, — Берестов, иди к зрителям и выступай. Они тебя, между прочим, уже десять минут ждут. Так что если ты этого не сделаешь, ручаться за твое здоровье я не смогу. А тебе я очень советую покинуть нас как можно быстрее и в ближайшие лет сто стараться не попадаться нам на глаза.

Берестов хмыкнул, проскальзывая за дверь. Егор только закатил глаза и произнес:

— Как скажешь.

— Стой, — с трудом произнесла я. Ноги не слушались, перед глазами все плыло. Подружка, заметив всю плачевность положения, бросилась ко мне. Но первым рядом со мной оказался Сорел. Едва он вцепился мне в руку и опустил мое бренное тело на колченогий стул, как я заорала:

— Не трогай меня! — по лицу текли соленые слезы. Я хотела их стереть, но еще громче заревела, начиная сотрясаться от рыданий. Егор незамедлительно сунул мне бутылку минералки. Дрожащими руками я попыталась удержать ее ровно, едва не расплескав на пол. Первый же глоток жидкости пошел не в то горло. Закашлявшись, я вздохнула, но все же смогла собрать мысли в кучу и глухо спросить:

— Кто ты?

— Муз.

— Кто? — удивленно переспросила Аринка.

— Муза мужского пола, — пояснил Егор, садясь подле меня на корточки. Я посмотрела на него, вглядываясь в светлеющие глаза. Темные волосы его по-прежнему стояли дыбом, но к щекам уже возвращался прежний румянец.

— А где же твои крылья? — глупо произнесла я.

— Какие еще крылья?

— Ну как же? Музы ведь должны по идее носить на своих эфирных крыльях вдохновение, как высочайший подарок простым смертным. Прилетать в образе пышнотелых девиц и шептать на уши сладчайшие речи и рифмы, — простенько объяснила подруга. Лицо Егора вытянулось:

— Я что, так похож на пышнотелую девицу, скрещенную с бабочкой?

— Да нет, — пожала плечами Аришка, — просто не совсем ясно, как же вы… работаете?

— Музы — очень древние существа. В своем обычном бестелесном состоянии мы напеваем песни, которые слышны лишь тем, кто обладает хоть каплей таланта. Они не воспринимают ее ушами, у этих людей словно есть особые органы восприятия, интуиция, сверхсознание, называйте этот как хотите. Думаете, почему у Берестова такой голос?

— Он тоже муз? — уточнила я. Егор кивнул.

— Вот почему в тот день, когда вы пили коньяк на кухне, он так быстро засобирался домой. Он же ведь со всей серьезностью отнесся к твоей фразе, что слова витали в воздухе. Это ведь для нас не пустая болтовня.

— Откуда ты знаешь про коньяк? — непроизвольно вырвалось у меня, — Ты был там?

— Мне не обязательно быть рядом с человеком, что бы видеть, чем он занимается и что у него на душе. Тем более, если я муз этого человека.

— Ты мой муз? Так вот почему я "случайно" столкнулась с тобой около своего двора, а потом ты так легко смог столько времени общаться! А я грешным делом думала, что тебе все обо мне Аринка выложила.

— Ничего я ему не выкладывала, — влезла подружка. Мне постепенно становилось легче. Пульс возвращался в норму, дышать теперь можно было свободно, не опасаясь нового приступа необоснованной истерики. Зато теперь все становилось по своим местам: и странные, меняющие форму тени, и мой экспромт в "Красном закате".

— Ну, раз так, — продолжила я, шмыгая носом. Информация доходила до меня отдельными кусками, и лишь только потому, что я не воспринимала ее отчего-то всерьез, так сильно она меня поразила. Зато вопросы рождались один за другими просто с пулеметной скоростью. Однако самым важным и первостепенным я посчитала именно следующий:

— Ответь честно: сколько же тебе лет.

— Двадцать тысяч триста пятьдесят три года. Берестов на пару десятков лет старше меня, -

Я невольно присвистнула, только теперь понимая, почему глаза двадцатидвухлетнего парня показались мне настолько мудрыми и взрослыми. Да просто потому, что сам парень был в несколько тысяч раз старше, — Мы с ним знакомы с детства. Он был самым лучшим моим другом, почти напарником. Пока в 1937 году мы не познакомились с одной девушкой и оба не распознали в ней талант поэтессы. И я опять наступаю на одни и те же грабли…

Егор задумчиво уставился на меня, брови его беспокойно сошлись не переносице, но через несколько секунд он продолжил:

— Мы имели глупость явиться к ней в своем человеческом обличии. Несколько месяцев мы тесно общались, сдружились, у нас появились общие знакомые и интересы.

— Она знала, что вы не люди? — последнее слово далось с трудом. Сейчас Егор ничем не отличался от остальных моих приятелей.

— Узнала потом, когда стало поздно.

— Поздно?

— К тому времени мы уже не просто стали друг для друга приятелями. Говорят, что высшие существа, такие как музы, феи, боги — не способны переживать человеческие страсти. Если тебе кто-нибудь об этом скажет, знай, что это полная чушь. Ты даже не представляешь, как мне было тяжело, когда она сказала, что любит меня.

— Но почему? — искренне поразилась я.

— Потому что я отлично понимал, что не могу быть с ней рядом всю жизнь, все с ней пройти и умереть в один день, как любят писать некоторые впечатлительные особы. Я не хотел лишать ее простого человеческого счастья. Ведь, связав со мной судьбу, она лишалась права материнства, она бы видела, как старится день за днем, а я остаюсь все такой же молодой. Ко всему прочему, я не смог бы все время быть только с ней, как бы я не любил ее. Ведь муз — это абсолютно бесправное существо. Куда прикажет нам двигаться чужой талант, дар, туда мы и спешим. Любое проявление творчества влечет нас, как пчел- нектар. Она обманывала себя, говорила, что кроме меня ей ничего не нужно. Но я отлично понимал, что ни деньги, ни слава ей не чужды. А они, знаешь ли, имеют очень коварное свойство пленить, оглушать человека и бросать его на дно жизни. Они рушат и губят то светлое в таланте, что всегда проглядывается в первых произведениях: наивность, нерешительность, недоделанность фраз, мазков, мелодий. На их место приходит расчетливость и профессионализм. А когда это происходит, то никакая привязанность и даже любовь не способны удержать музу… Вообще, слава — странная женщина. Она старше меня в два раза, но капризна, как ребенок.

— Слава — это живое существо? — не поверила я.

— Да. Надежда, судьба, слава — они всегда живые для нас, пока мы в них верим. Они реальны, пока мы их принимаем. Они умирают, когда мы перестаем им доверять.

— И что, та девушка, правда, покончила с собой?

— Да. Повесилась, — Егор опустил глаза, разглядывая плитку на полу. Я судорожно вздохнула, ощущая новый приступ слезотечения, — Берестов тогда обвинял меня в этом, кричал. И вот с тех пор мы целых семьдесят лет не разговариваем друг с другом. Он считает, что я слишком принципиален в своих поступках. А я всего лишь думаю, что для того, чтобы сделать правильный выбор, не надо гадать на колечках и картах. Не советоваться с кем-то. Достаточно просто взглянуть в зеркало.

Сорел встал, разворачиваясь к выходу.

— Мне пора. Думаю, мы еще увидимся. По крайней мере, хотелось бы этого.

— А можно задать еще один вопрос? — парень обернулся уже в дверях, — Тот стих, про птицу дыхание — ее?

— Да. Она посвятила его мне, когда еще не знала о моем истинном существе.

— Видимо, она знала, что делает, — пробормотала я, когда дверь за музом закрылась. Сейчас же на меня навалилась непонятная тоска. Воздух буквально искрился от вдохновения. Терять такую возможность было бы просто глупо. К тому же у меня создалось ощущение, что если я не выплесну его на бумагу, то просто свихнусь. — Арин, дай мне какой-нибудь лист почище.

— Ты что, писать будешь?

— Ага.

— Мне уйти? — на всякий случай уточнила подруга, протягивая старый тетрадочный обрезок с полуистершимися клетками. Я схватила лежащую на столе ручку и почти отключаясь от всего мира, ответила:

— Необязательно.

Аришка села рядом, внимательно наблюдая за тем, как белая бумага покрывается тонким узором синих букв. Голова начала кружиться с новой силой, так, что пришлось схватиться за столешницу. Несколько минут я выводила слова и строчки, и только после этого позволила, покачнувшись, тяжело упасть на Аринкино плечо:

Мы верим в закрытые колбы, мы верим в четыре стены,

Мы тремся по чьи-то законам, что б только не вызвать войны.

Под звуки протяжного вальса в прожектора белых лучах

Мы пляшем, забывши про танцы, в костюмах прилипших ветрах.

Наверно, менять что-то поздно. Наверно, мы после поймем.

Как в ритмах запутаться просто, но пальцы уже не сожмем.

Но руки уже не согреем, и в сотый поплачемся раз.

А кто-то намного умнее, забудет сейчас же про нас.

Мы верим, что встретиться просто с знакомым, который решит

Шагнуть нам быстрее ко звездам, или здесь обрести монолит.

Но где-то, журча за стенами, играют уже нам не вальс.

И вскоре, гремя каблуками, пуститься должны в дикий пляс.

И вскоре должны мы решиться. У колбы разбилось стекло.

Нам надо скорее забыться, но песнею сердце полно.

Кричать нам, подобно индейцам, иль сложную дробь исполнять.

Пока не закончиться вечер, нам право дано выбирать.