"Поцелуй на ночь" - читать интересную книгу автора (Вудсток Кейт)10Джимми Спенсер выложил практически все, что знал про Итана Тонбриджа и Дженну Фарроуз, хотя эти сведения были им почерпнуты в основном из журналов, а часть – из того, что об этой блистательной паре сплетничали в конторе Джима. Во время рассказа Хит мрачнел и суровел на глазах. Прежде всего потому, что выходило неудачное: этот Тонбридж, хоть и был, судя по всему, плейбоем и тунеядцем, чисто по-человечески парнем являлся неплохим. Если же сюда пристегнуть огромное состояние и смазливую внешность, то выходило и вовсе нехорошо. Даже если учесть все то, что рассказывала сама Дженна. Он сколько раз читал про такое: встретила девушка из высшего общества простого парня, и стало это ей так интересно, так в новинку, что позабыла она своего великосветского жениха, уехала с простым парнем и примерно две недели восхищалась – как здорово жить в трейлере, умываться холодной водой и готовить жрачку на костре. А через две недели надоело ей это все, и уехала она домой, увозя воспоминания о хорошем сексе и отвратительных бытовых условиях. В их с Дженной случае нет даже трейлера, а значит, и прелестей новизны, самое же главное, что и хорошего секса тоже нет. И быть не может, потому что, хоть у Хита и переворачивается все внутри при одном только виде Дженны Фарроуз, он даже и представить себе не может, что они… он и она… Это все равно, что с ангелом переспать… или с феей! Но если Джимми Спенсер говорит правду, и Дженна к нему, к Хиту, неровно, скажем, дышит, то надо как можно скорее со всем этим завязывать и валить отсюда. Прежде всего потому, что так будет лучше для нее. Чем быстрее он исчезнет с ее глаз, тем быстрее она придет в себя и забудет о нем, успокоится, выйдет замуж за своего Тонбриджа… В этом месте услужливое воображение подбросило картинку, от которой Хит едва не зарычал на манер Малыша: широкоплечий красавчик с безвольным дамским подбородком склоняется над обнаженной Дженной в постели, она обвивает его шею руками, они начинают целоваться… Потом Хит его убьет. Разыщет и убьет. Ох, в недобрый час поселил его Джимми Спенсер в дом Дженны Фарроуз. С этими невеселыми мыслями Хит подошел к окну комнаты Дженны, небрежно взялся одной рукой за карниз, подбросил собственное тело, оказался вровень с подоконником… И едва не сверзился на землю со всей дури. Красавица с изумрудными глазами, Снежная Королева, холодная и неприступная Дженна Фарроуз сидела на краю собственной постели, обняв подушку, и рыдала настоящими слезами. Они текли из изумрудных очей градом, так что сами очи выглядели уже чуть менее изумрудными. Еще распух и покраснел точеный носик, спутанные волосы упали на зареванное лицо, и обалдевший Хит некстати вспомнил Дженну утреннюю, заспанную, похожую на девчонку-школьницу. Вспомнил – и подивился: они знакомы всего ничего, а у них уже столько общих воспоминаний, столько… одним словом, такое ощущение, будто они прожили вместе целую жизнь. В хорошем смысле. То есть… ну… в общем… И опять-таки совершенно машинально он перемахнул через подоконник и оказался перед ней на коленях, схватил за руки. – Джен, ты чего? Почему ты плачешь? Устала? Обиделась? Джен! – Отста-а-ань! – Ну не плачь, пожалуйста! И как-то так вышло, что через некоторое время Хит Бартон, вернее, остатки его здравого смысла осознали, что он целует Дженну Фарроуз, а она отвечает, и соленые слезы почему-то кажутся сладкими на вкус. Джим Спенсер побродил вокруг бассейна. Поиграл с собаками. Допил свое пиво. Потом нерешительно покосился в сторону дома, преувеличенно бодро взглянул на часы и сообщил самому себе: – Ого! Рабочий день скоро кончится, а я все еще здесь! Пожалуй, мне пора. Хит, до скорого. Мисс Фарроуз… Дженна, спасибо за пиво. Был рад знакомству. Пока-пока. Джим Спенсер осторожно прикрыл за собой калитку, уселся в машину и только здесь позволил себе улыбнуться и даже подмигнуть собственному отражению в зеркале. За окном громыхнуло не на шутку, резко потемнело, потом в окно ворвался порыв свежего воздуха, пахнущего океаном. Начиналась гроза – но даже если бы начинался Армагеддон, эти двое ничего не заметили бы. Они лежали на смятой постели и целовались. Ничего больше. Однако вряд ли нашлись бы в это мгновение на земле любовники, сплетенные теснее. Хит держался из последних сил, сердце стучало оглушительно и страшно, тело плавилось от желания, аж ноги судорогой сводило. Слишком мало на Дженне было одежды, запоздало думал Хит… Дженна ничего не видела и не слышала. Гроза ли, солнце – ей было все равно. Весь мир стремительно свернулся вокруг нее в спираль и превратился в Хита Бартона. Кольцо его рук, тяжесть его тела, огонь его губ – вот и все, что нужно для того, чтобы жить. Если бы прямо сейчас он взял ее, она бы почти не почувствовала разницы. Разве можно быть еще ближе, еще теснее… Кожа вплавилась в кожу, кровь слилась с кровью, сердце стучит в два раза громче и чаще, потому что это два сердца. Два тела – одно, две души – одно. И впервые в жизни ей не страшно, потому что теперь она – целая. И не одиноко, потому что они двое стали – одно. Где-то на краю затухающего сознания рушились странные, прекрасные и абсолютно безжизненные замки изо льда и стали, замки ее прошлой жизни, пустой и холодной, прекрасной и безжизненной. Замки одиночества, замки обиды, замки равнодушия. Сыпались осколки в горящую огнем пропасть черных глаз мужчины, испарялись на лету, и изо льда вырастали дивные цветы и буйные заросли, и шел дождь, и земля дымилась паром и любовью… Пальцы скользят по плечам? Горным валунам? Почему так много сил дано одному человеку, внутренних, бешеных сил жизни, и как ухитрилась прожить без всего этого она, глупая, холодная девочка, не знавшая жизни и любви? Ты не отпускай меня, Хит. Никогда не отпускай. Потому что мне нельзя дышать без тебя. Нельзя жить. Нельзя – быть… В детстве он рассматривал большие альбомы по живописи и античной скульптуре и искренне считал, что таких людей в жизни просто не бывает. Таких красивых людей. Оказалось – бывают еще красивее. Тело Дженны было белым, как алебастр, идеальным, гладким, словно у самой прекрасной античной статуи, но в отличие от статуи еще и теплым, живым, желанным. Хит осторожно проводил кончиками пальцев по ее плечам и груди, весело ужасаясь – не повредить бы эту нежную кожу своими шершавыми ручищами! Нет сил целовать, но и не целовать невозможно. Невозможно жить без тебя, красивая. Невозможно – быть… Она в какой-то миг поняла, что продолжения не будет. Во всяком случае, без ее инициативы не будет точно. Но на этот раз уже не расстроилась и не обиделась – просто со счастливым стоном прижалась к нему всем телом, обвила шею руками, спрятала лицо на широченной груди, с наслаждением втягивая ноздрями запах его разгоряченного тела. Попробуй, оторви ее сейчас от Хита Бартона – будет визжать и кусаться, как дикий зверек. Теперь Дженна точно знала, что он ее хочет так же сильно, как и она его, и сдерживается только потому, что человек-кремень, слово чести и вообще. Глупость ужасная, но так хорошо… У нее никогда не было таких мужчин. У нее вообще были не мужчины, а какое-то безобразие. Да и не было ничего, какое там. Разве можно сравнивать? У Хита литое горячее тело, крепкие руки и столько нежности, что Дженна купается в ней, как в теплом море. И никуда она его не отпустит, это даже не обсуждается. Это все равно, что совершить самоубийство. – Я никуда тебя не отпущу. – Джен… – Молчи. Я буду говорить. Пожалуйста. Когда всю жизнь подчиняешь распорядку, сначала очень легко. Самодисциплина сродни медитации. И кажется, что все идет по плану. Можно ли спать с нелюбимым мужчиной? Конечно, можно. Ты знаешь его много лет, он безукоризненно одет, вежлив, богат, воспитан и образован, у него хороший вкус и прекрасный дантист. У вас случается симпатия, потом она перерастает в роман, а потом всего-то и нужно, что уместить ваши отношения в распорядок жизни. Скажем, по пятницам в десять? Или в субботу днем? Никаких неожиданностей – ведь ритуал отработан до мелочей еще до нас, и следовать ему будут и после нас. Звонок в дверь, букет цветов, вечернее платье, уютный ресторанчик со свечами на столиках – не то, чтобы мы были романтичны, просто это сигнал для возможных знакомых – я занят, у меня интимная встреча. Все всё понимают, но ритуал требует соблюдения приличий. После ресторана – его машина, и теплая рука лежит у тебя на коленке. Если не лежит – у дверей твоего дома вы распрощаетесь. Если лежит – пригласить выпить кофе. Согласится, оговорив, что это всего лишь на полчасика. Кофе выпит, он вызывается помочь отнести чашки на кухню. Когда ты ставишь их в раковину, он невзначай обнимает тебя сзади, целует в шею, шепчет что-то о духах, сводящих его с ума. На пороге спальни вы расстаетесь, потому что тебе нужно в ванную, а он в это время аккуратно раздевается и вешает все на один стул, чтобы не потерять чего-нибудь, не забыть – это даже и примета плохая, о чем вы говорите… И дальше тоже ритуал – два раза погладить грудь, поцеловать, потом стиснуть чуть сильнее, имитируя бешеную страсть, деловитые поиски презерватива, потом поза миссионера, пять-десять минут ритмических отжиманий, оханье, стон или рычание – в зависимости от того, кем мы себя сегодня ощущаем. Блаженный вздох, три минуты тишины, ленивое поглаживание по плечу. Ты не сваришь еще кофе, малыш? Конечно, милый. И вот ты несешь кофе, а он уже одет, только без галстука. Галстук он унесет с собой в руке, даже дурашливо помашет им от машины, чтобы ты не считала это совсем уж официальным визитом. И большинство считает, что это хорошо. Замечательно. Вполне приемлемо. Я сама так считала. А потом однажды наступает конец света. Вы давно вместе. Вернее, вы давно любовники. Он все чаще допускает в разговорах с тобой раздраженные нотки, а ты млеешь от этого, потому что это как бы сближает твой статус со статусом законной супруги. И однажды он звонит тебе в неурочный час и зовет к себе. И ты приезжаешь, преисполненная сознанием того, что очередной пункт в распорядке жизни достигнут, вы на новой ступени, предыдущую – вычеркиваем. Ты в новом платье, его любимые духи на всякий случай с собой, в сумочке, ты входишь в квартиру, улыбаешься, поворачиваешься, чтобы он снял с тебя пальто, и потому не сразу понимаешь, что он пьян и зол на весь мир, а в особенности на тебя… И понимаешь это только тогда, когда платье разорвано вдрызг, а ты лежишь на полу прихожей, и он торопливо расстегивает брюки, ругаясь вполголоса, но и тогда, в этом кошмаре, ты все еще будешь убеждать себя – это он в порыве страсти, ты так его возбуждаешь… И он изнасилует тебя на полу, а из-под двери будет дуть, и тебе будет больно, потому что всухую, резко, и ты инстинктивно рванешься, а он залепит тебе оплеуху… – Джен, не надо… – Надо. Мне слишком долго снились кошмары. …Потом все переменится, но ты – ох, как же ты верно сказал про «нафантазируем»! – все еще будешь убеждать себя, что у вас с ним настоящая африканская страсть. На самом деле ты просто надоела, но ведь ты – не обычная секретарша, ты почти равна ему по служебному положению, и потому он не может просто послать тебя к черту. Вымещая злость, он потихоньку делает твою жизнь невыносимой. Унижает тебя в постели. Все реже выводит в рестораны и на приемы. Все чаще требует извращенного секса. Злится. Бьет. Почему женщины такие дуры, Хит? Ведь они продолжают это терпеть. Я знаю, я терпела. В какой-то момент он меняется. Становится прежним, даже лучше. Добрым, дурашливым, веселым, внимательным. Дарит тебе бриллиантовое колье. Вы снова ходите по ресторанам, по пятницам встречаетесь у тебя, по субботам – у него. И вот, в одну из суббот, после секса, довольная и благостная, ты сидишь с ногами в его рабочем кресле. На тебе его рубашка, она тебе велика и пахнет им, ты зарываешься в нее носом и неуместно мечтаешь о том, что мальчик будет похож на него, такой же толстенький и с темными волосиками, а девочка… В этот момент ты замечаешь неплотно прикрытый ящик стола. Из него торчат фотографии. В прошлые выходные вы ездили на пляж и много фотографировались, ты думаешь, что это они, вынимаешь пачку… И мир взрывается прямо тебе в лицо. Это тоже девочки. Двенадцать, тринадцать, от силы четырнадцать лет. Худощавые неразвитые тела – и лица старых проституток. Размалеванные, циничные, с холодными глазами. Ничего удивительного – эти глаза видели ад. Им больше нечего бояться ни в этой жизни, ни в загробной. А рядом с ними, на них, под ними – он. Голый. Возбужденный. Распаленный. Мерзкий. Удивительно – ты никогда не замечала, что у него рыхлое брюшко, впалая грудь и несоразмерно маленький член. А ведь ему только-только за тридцать… Собственно, уже все неважно. Ты кладешь их на место и выходишь из кабинета, ты начинаешь одеваться, постепенно впадая в истерику от омерзения и ужаса, и тогда из ванной появляется он. Сначала он удивлен и встревожен, потом начинает злиться, хочет тебя задержать, хватает за руки, борется с тобой – и тут ты понимаешь в своем благословенном просветлении, что его возбуждает именно это: насилие, жестокость, безусловное подчинение, потакание всем его похотям. И ты вырываешься и бросаешь ему в лицо все, что отвратительной блевотиной лежит у тебя на душе. Он испуган. Он взбешен. Он растерян. Но уже через мгновение, когда ты готова выбежать вон, он предлагает тебе остаться еще на минуту. Посмотреть еще одну пачку фотографий. А на них – ты. Твой собственный оргазм – или то, что ты считала оргазмом долгие годы – крупным планом. Твое голое тело. Твои раздвинутые ноги. Твоя глупая физиономия. Он снимал все скрытой камерой. Фото и видео. Получилась ничья. Молчу я – молчит он. – Дженни… – Не смей меня жалеть. Боги наказывают только за один грех – за гордыню. Это честно. Разумеется, мы порвали отношения. И оба оказались в западне. Я не могла сменить место работы, он – уволить меня. Мы ненавидели друг друга, испепеляли взглядом на совещаниях… Я впала в депрессию, появился Итан. Он добрый парень, хороший. Ничего он не знал, но ведь тот, первый, понимал, что с Тонбриджем ему лучше не связываться. Он назначил мне последнюю встречу, мы заключили соглашение. При мне он уничтожил видеопленку, негативы и фотографии, при мне же сжег свои. Вот и все. Ничего интересного. Сюжет для дешевого порнографического романа. Теперь ты уйдешь, да? Он молчал долго. И только прижимал ее к себе все крепче и крепче. А она умирала от тоски и любви. Потом Хит Бартон вздохнул – отчего Дженна приподнялась на его груди, словно на волне – и сказал странно звенящим голосом: – Я не уйду. Я и не смог бы. Я горжусь тобой. – Почему!? – Потому что ты сильная. Потому что пережила. Потому что нашла силы сказать. Знаешь, что такое ложь? Ложь – это стена, Джен. Мы сами ее строим, каждый день, каждый час. Одна малюсенькая ложь – маме, младшему брату, учительнице, себе самому, невесте, жене, мужу – один маленький кирпичик. Те из нас, кто позрячее, могут ее видеть. Только она медленно растет, стена. Вроде еще только до колена. До пояса. Можно перепрыгнуть, перешагнуть, перелезть. И мы все кладем и кладем кирпичики, а в один прекрасный день задираем голову – а стена теряется в облаках. И тогда только один выход. – Какой?.. – Удариться об нее всем телом. Разрушить. Пока не схватился раствор. Иначе мы так и останемся – за стеной. – Хит… – Что, светлая? – Я люблю тебя. – А я – тебя. – Ты не уйдешь? – Нет. Никогда и никуда. А на крайний случай – сопру этого чертова коня в Центральном парке. – Что? – Так, неважно. Поспорили с Джимми о преимуществах феодализма перед капитализмом. – Ох, Джимми… – Спи. – А ты уйдешь! – Я же сказал – не уйду. Слово офицера. Он тихо поцеловал ее. И она заснула на его груди, заснула мгновенно и крепко, как засыпают маленькие дети после болезни, когда отступает жар и на лбу выступает прохладная испарина. А утром на подоконнике стояли полевые цветы в банке с водой. |
||
|