"Суворов Александр Васильевич" - читать интересную книгу автора (К.Осипов)

IV. Война с конфедератами

В описываемую эпоху польское государство сохраняло еще феодальный строй общества, препятствовавший развитию торговли и промышленности, обрекавший на бесправие и нищету широкие слои населения.

По словам Энгельса, Польша XVIII века находилась «в состоянии полного развала». Эта «дворянская республика, основанная на эксплоатации и угнетении крестьян, неспособная по своей конституции ни к какому общенациональному действию», была обречена «стать легкой добычей своих соседей»[20].

Польские короли являлись марионетками в руках соседних государств. Россия проявляла большую заинтересованность в делах Польши, особенно возросшую с воцарением Екатерины II.

Не желая примириться со все возрастающим русским влиянием, польское дворянство стало подготовлять вооруженную борьбу против России. В своих замыслах оно было, поддержано Францией и Австрией.

Не желая непосредственно ввязываться в войну с Россией, эти государства составили план толкнуть на борьбу с ней ее соседей на севере и на юге - Швецию и Турцию. В 1768 году началась русско-турецкая война.

В феврале 1768 года группа панов и шляхтичей съехалась в небольшом городке Баре, близ турецкой границы. Собравшиеся выпустили воззвание к польскому народу, в котором объявили короля Станислава низложенным, а себя - главарями организованной ими национальной («Барской») конфедерации[21].

Через несколько дней под знамена конфедератов стеклось 8 тысяч человек. Во главе их стал шляхтич Иосиф Пулавский. Войска Станислава, усиленные русским отрядом, стали подавлять движение. Между тем в конце 1768 года турецкое правительство под прямым давлением Австрии и Франции объявило войну России. Это воодушевило конфедератов, и шедшее было на убыль движение распространилось с новой энергией.

Главные силы России предназначены были действовать против турок. Но наряду с этим были приняты меры к подавлению вооруженного движения польских конфедератов. Было решено собрать под Смоленском корпус из четырех пехотных и двух кавалерийских полков под командованием генерал-поручика Нуммерса. В состав этого корпуса был включен и Суздальский полк.

Получив приказ идти к Смоленску, Суворов немедленно выступил из Ладоги. Стоял ноябрь; полк шел по щиколотку в грязи; лошади месили копытами жидкую кашу, которая носила громкое название «дороги». Осенняя распутица, множество болот, длинные ночи - все это чрезвычайно затрудняло поход. Но Суворов был чуть ли не рад всему этому: вот когда представился случай для серьезного походного учения. С неослабевавшей энергией вел он свой полк, несмотря на грязь и ненастье; 869 верст, отделявшие Новую Ладогу от Смоленска, были пройдены в течение тридцати дней. При этом заболевших насчитывалось всего трое, один умер и один извозчик «отлучился». А между тем, в полку насчитывалось до 1500 человек. Суворов мог быть доволен плодами своих забот: в других частях тогдашней армии дневные переходы редко превышали 10-11 верст, беспрерывно устраивались остановки на отдых, и все-таки значительная часть солдат к концу похода оказывалась «в нетях» или в госпиталях.

Незадолго до назначения в Польшу, в сентябре 1768 года, Суворов был произведен в бригадиры[22].

В Смоленске он получил в командование бригаду, в состав которой вошел и Суздальский полк. Зиму он провел в тренировке новых своих частей по образцу суздальцев, а весною направился к Варшаве с Суздальским полком и двумя эскадронами драгун. Он употребил редко применявшийся в то время способ: реквизировал подводы у населения и, посадив на них людей, стремительно двинулся в путь. Расстояние в 600 верст было покрыто в двенадцать дней.

Общее командование русскими войсками в Польше было возложено в это время на генерала Веймарна. Он был опытным военачальником, однако чрезвычайным педантом и к тому же мелочно-самолюбивым человеком. Суворову было нелегко ладить с ним. «Каторга моя в Польше за мое праводушие всем разумным знакома», писал он впоследствии об этом.

Сосредоточенные в Польше русские отряды были немногочисленны. Но у конфедератов не было единства в действиях, не было выучки и дисциплины, и в результате они оказывались слабее. Все же иногда они соединяли свои раздробленные силы, и тогда с ними приходилось считаться.

В августе 1769 года было получено известие о сосредоточении крупных сил конфедератов под Брестом. Во главе их стояли сыновья умершего к тому времени Иосифа Пулавского - Франц и Казимир. Против них действовали два довольно многочисленных русских отряда, силою в полторы-две тысячи человек каждый. Однако командиры этих отрядов - Ренн и Древиц - не решались напасть на Пулавских. В распоряжении Суворова имелась едва четвертая часть тех сил, которые были у Ренна и Древица. Но он меньше всего собирался придерживаться их тактики. Он полагал, что правильный образ действий заключается в том, чтобы теснить противника, не давая ему опомниться. Оставив в Бресте часть своего отряда, взяв 450 человек при двух пушках, он двинулся в погоню за Пулавскими и настиг их около деревни Орехово.

Вначале Суворов, учитывая громадное численное превосходство поляков, ограничивался тем, что отбивал картечью их атаки. Решив, что неприятель обескуражен неудачами, он приказал зажечь у него в тылу гранатами деревню и предпринял штыковую атаку. Атака эта весьма примечательна: Суворов атаковал пехотой конницу - случай, почти не имевший прецедентов в военной практике. Штыковой удар был проведен с обычной энергией. Поляки бежали, и немногочисленные кавалеристы Суворова преследовали их на протяжении трех верст, в то время как пехота, по его распоряжению, вела частую стрельбу - с целью «психического воздействия» на неприятеля. Поляки были настолько деморализованы, что не могли остановиться, хотя под конец их преследовали всего десять кавалеристов во главе с самим Суворовым. Вдобавок они понесли тяжелую потерю в лице Франца Пулавского, убитого в схватке.

В этом бою Суворов проявил необычайную отвагу: в самом начале он с 50 драгунами атаковал батарею, обстреливавшую мост, через который должны были наступать гренадеры. Драгуны в решительный момент обратились вспять, оставив Суворова одного. Но, вместо того чтобы броситься на одинокого всадника, польские артиллеристы отвезли батарею за линию.

Дело под Ореховом выдвинуло Суворова в первый ряд русских военачальников в Польше и принесло ему чин генерал-майора.

После Орехова. Суворов избрал средоточием своего отряда город Люблин и разослал оттуда во все стороны мелкие отряды, неустанно гонявшиеся за появлявшимися партиями конфедератов.

В такого рода деятельности прошел весь 1770 год. Осенью этого года полководец едва не погиб: переправляясь через Вислу, он неудачно прыгнул на понтон, ударился грудью о край понтона, упал в воду и стал тонуть. Один из солдат схватил его за волосы и спас; но Суворов так сильно ударился грудью, что проболел три месяца.

Беспощадно громя отряды конфедератов, он очень человеколюбиво обращался с побежденными и часто отпускал их на родину под честное слово, что они не будут более участвовать в войне. - В бытность мою в Польше сердце мое никогда не затруднялось в добре и должность никогда не полагала тому преград, - говорил Суворов.

Он приказывал хорошо обращаться с пленными и кормить их, «хотя бы то было сверх надлежащей порции». Недоумевавшим по этому поводу офицерам он разъяснял, что «благоприятие раскаявшихся возмутителей пользует более нашим интересам, нежели разлитие их крови».

В этом была и гуманность и политическая дальновидность.

В 1770 году конфедераты получили деятельного организатора в лице французского генерала Дюмурье, явившегося в Польшу в сопровождении отряда французских солдат.

Связанное с прибытием Дюмурье оживление военных действий открыло и для Суворова некоторые перспективы. Он двинулся против нового противника и, выйдя из Люблина, взял приступом местечко Ландскрону (Ланцкрону) (в 30 верстах от Кракова). В этом деле, между прочим, были прострелены его шляпа и мундир.

Овладев местечком, он порешил взять и цитадель, в которой заперлись поляки, но здесь постигла его неудача, одна из редких неудач в его военной карьере, - конфедераты отбили штурм, причем русские понесли потери: было убито 22 солдата, ранено 6 офицеров и 27 солдат. Сам Суворов был при этом легко ранен; была ранена и лошадь под ним. Пришлось отступить.

Неудачный исход предприятия был обусловлен совершенным незнакомством войск, не прошедших суворовской школы, с техникой штурма крепостей. В письме к Веймарну Суворов горько иронизировал по этому поводу: «Имели мы прежде вымышленные слова: Строй фронт по локтю! Раздайся из середины крыльем! Фронт назад! Поет для скуки взводный командир: В средину сомкнись! Стройся в полторы шеренги! Стройся в три шеренги! Строй ряды, в шесть шеренг! Наконец, тысячу таких слов… Все под Ланцкроной исчезло!»

Неудачная стычка под Ландскроной, разумеется, ни в малой степени не повлияла на энергичную, инициативную тактику Суворова. К этому времени он уже прочно утвердился в своих взглядах на военное дело, иллюстрацией чего может служить его интересное письмо ротмистру Вагнеру (от 25 февраля 1771 г.): «Сикурс есть слово ненадежной слабости, а резерв - склонности к мужественному нападению; опасность есть слово робкое и никогда как сикурс слово чужестранное, да на русском языке никогда не употребляемое и от меня заказанное, а на то служит осторожность. А кто в военном искусстве мудр, то над сим предосторожность, а не торопливость, свыше же резерва называется усилие, то есть что и без него начальник войска по его размеру и храбрости сильным быть себя почитает. Сикурс, опасность и протчие вообразительные во мнениях слова служат бабам, кои боятца с печи слезть, чтоб ноги не переломить, а ленивым, роскошным, и тупозрячим (нужны) для подлой обороны»…

Подлинно суворовское, великолепное высказывание! В нем с предельной четкостью и выразительностью изложены принципы смелой, уверенной тактики замечательного полководца.

Очень скоро после неудачного Ландскронского дела Суворов направился к местечку Рахову и рассеял скопившийся там отряд конфедератов. Во время этой экспедиции случился эпизод, очень характерный для Суворова: его колонна подошла к Рахову ночью и рассыпалась по местечку в поисках засевших в избах поляков. Полководец остался совершенно один; в этот момент он заметил, что в корчме заперся многочисленный отряд. Не колеблясь, он подъехал к двери и предложил полякам сдаться; поляки в количестве 50 человек сдались ему.

Вернувшись в свой «капиталь»[23], как прозвал Суворов город Люблин, он получил от Веймарна приказ снова идти к Кракову, где теперь расположились главные силы конфедератов. Имея под начальством свыше полутора тысяч человек, он с обычной быстротой совершил марш и застал Дюмурье врасплох. Однако реализовать выгоды внезапности ему помешала новая, хотя и столь же незначительная неудача. Вблизи Кракова, около деревни Тынец, находился сильно укрепленный редут, занятый отрядом конфедерата Валевского. Суворов решил взять редут с налета. Это было выполнено, но пехота конфедератов отбила редут и после упорной борьбы удержала его за собой. Потеряв около двухсот человек и несколько часов драгоценного времени, Суворов прекратил штурм и двинулся к соседней деревне Ландскроне, уже являвшейся незадолго перед этим ареной военных столкновений. Тут произошел известный бой, остающийся классическим примером смелости и мастерства в учете психологии противника.

В распоряжении Суворова было в это время уже три с половиной тысячи человек; поляков было приблизительно столько же. Дюмурье занимал чрезвычайно сильную позицию. Левый фланг его упирался в Ландскронский замок; центр и правый фланг, недоступные по крутизне склонов, были прикрыты рощами. У него имелось 50 пушек. «Ланцкорон столько нарыт, что мы о его штурме и не думали», доносил Суворов Веймарну. Иными словами, Суворов понимал, что планомерный штурм столь сильной позиции должен повлечь большие потери. Чтобы избежать их, он решается на очень рискованный шаг, целиком основанный на его глубоком и тонком понимании военной психологии. Суворов, не дожидаясь, пока подтянется весь его отряд, двинул 150 конных карабинеров и две сотни чугуевских казаков на фланг неприятельского расположения.

Уверенный в неприступности своей позиции, Дюмурье приказал подпустить поближе «шедшую на верную гибель» конницу и открыть огонь, только когда она взберется на вершину гребня. Но Суворов лучше знал впечатлительность польских войск, не прошедших регулярного воинского обучения. Едва казаки, поднявшись на высоты, построились в лаву[24] и ударили в пики, польская пехота смешалась и бросилась в бегство. Пытавшийся остановить беглецов видный конфедерат Сапега был убит обезумевшими от страха людьми. Все усилия Дюмурье восстановить порядок были тщетны. Бой был окончен за полчаса. Поляки потеряли 500 человек, остальные рассеялись по окрестностям; только французский эскадрон и отряд Валевского, считавшийся одним из лучших в войске конфедератов, отступили в порядке. Что касается русских, то у них насчитывалось только 10 раненых (убитых не было вовсе).

После этой битвы отношения Дюмурье с конфедератами и без того не отличавшиеся сердечностью, вконец испортились, и он через несколько недель уехал во Францию. «Мурье, управясь делом и не дождавшись еще карьерной атаки, откланялся по-французскому и сделал антрешат в Белу, откуда за границу», не без ехидства донес об этом Суворов.

Впоследствии в своих мемуарах Дюмурье пространно критиковал приказ Суворова атаковать конницей сильную позицию. Он считал подобные действия противоречащими всем тактическим правилам и объяснял успех Суворова игрой случая. Посредственность пыталась критиковать гения! Дюмурье невдомек было, что Суворов проявил в этом бою высокое искусство. Он точно оценил обстоятельства, понял нравственную слабость противника, интуитивно нашел верное средство» для его поражения. Свой рискованный план он построил на впечатлительности поляков, на внезапности удара и на стремительности его. В данном случае это было гораздо эффективнее, чем методический нажим на польские позиции. Это было действительно очень простое решение вопроса, но то была простота гения.

С поражением Дюмурье самым видным предводителем конфедератов остался Казимир Пулавский. Суворов погнался за ним, настиг его, разбил и попытался уничтожить его отряд. Однако Пулавский остроумным маневром сумел оторваться от русских войск, увлеченных преследованием его арьергарда, и благополучно увел от погони свои главные силы.

Узнав о военной хитрости Пулавского, Суворов, всегда умевший отдать должное искусству и друга и врага, пришел в восторг. Он отослал Пулавскому свою любимую фарфоровую табакерку - в знак уважения к отваге и находчивости противника.

Этим окончилась предпринятая Суворовым операция. Она была построена на тех же твердо усвоенных им принципах: неустанная стремительность, неодолимый натиск. В течение семнадцати суток отряд прошел около 700 верст среди враждебно настроенного населения, почти ежедневно ведя бои с противником. Это производило впечатление смерча, и ни поляки, ни французские офицеры не знали, как бороться с ним.

Последние надежды польских конфедератов сосредоточились теперь на литовском великом гетмане графе Огинском. Долго колебавшийся, ввязываться ли ему в военную авантюру, он в конце концов уступил подстрекательствам французского правительства. На решение его повлияло прибытие к нему из Польши конфедерата Коссаковского с двухтысячным полком черных гусар. Отряд этот назывался «вольные братья» и считался лучшим у конфедератов. Огинский, помышлявший в случае успеха о польской короне, наконец, решился: в августе 1771 года он внезапно напал на русский отряд и взял в плен около пятисот человек; командир отряда Албычев был убит.

Известие о том, что Огинский стал на сторону конфедератов, разнеслось по Литве, и отовсюду стали стекаться к нему волонтеры.

Удачное развитие дальнейшей деятельности Огинского грозило русским серьезными последствиями. Народные волнения могли быстро охватить весь дотоле спокойный край.

Опытному глазу Суворова ясно было, чем чревато выступление Огинского, если не затушить его в самом начале.

С отрядом в 800 человек, пройдя за четыре дня около двухсот верст, Суворов подошел к местечку Столовичи, где разместилась более чем трехтысячная колонна Огинского. Несмотря на то, что войско противника было вчетверо больше его собственного отряда, Суворов, верный своей обычной тактике, задумал немедленную атаку. Была темная ночь. Русский отряд без шума подошел к местечку, снял сторожевой пикет и ворвался в Столовичи. «Нападение наше на литовцев было со спины», констатировал Суворов. Не давая опомниться конфедератам, русские, к которым примкнули содержавшиеся здесь в плену солдаты убитого Албычева, штыками и саблями очистили Столовичи.

В Столовичах была расположена только часть польско-литовских войск. Остальные разбили лагерь в поле. Не позволяя им придти в себя, Суворов на рассвете атаковал их и рассеял. Победа была полная. Огинский с десятком гусар бежал за границу.

Последствия Столовичской битвы были огромны. Суворов доносил о ней: «Сражение продолжалось от трех до четырех часов, и вся Литва успокоилась».

Суворов был настолько доволен поведением своих солдат в этой операции, что подарил каждому из них от себя по серебряному рублю[25]. Сам он был награжден за эту победу орденом (третьим за время пребывания в Польше). Правда, это случилось не сразу: разгневанный тем, что Суворов действовал по собственной инициативе, Веймарн подал на него формальную жалобу в Военную коллегию. Факты, однако, были чересчур очевидны; жалоба осталась без последствий, а Суворову послали орден.

Вскоре после сражения при Столовичах Веймарна перевели в другое место, и взамен его был назначен Бибиков. С новым начальником у Суворова установились хорошие отношения. Однако укоренившиеся в нравах генералитета интриги не прекращались, и Суворов просил о переводе его в армию Румянцева, действовавшую против турок.

«Мизантропия овладевает мною, - писал он Бибикову. - Не предвижу далее ничего, кроме досад и горестей».

Прошло все-таки еще около года, прежде чем ему удалось покинуть Польшу. В течение этого года имело место одно небезынтересное событие. Прибывший вместо Дюмурье к конфедератам французский генерал Виомениль затеял смелое предприятие. «В отчаянном положении, в котором находится конфедерация, - писал Виомениль, - необходим блистательный подвиг для того, чтобы снова поддержать ее, вдохнуть в нее мужество». В качестве такого подвига был задуман захват Краковской цитадели, охранявшейся Суздальским полком под командой бездеятельного офицера Штакель- берга («обремененного ксендзами и бабами», как выразился Суворов). План этот удался как нельзя лучше. В январе 1772 года, в то время как русские офицеры веселились на маскараде, отряд французов пробрался через сточные трубы в цитадель и захватил ее.

Узнав о случившемся, Суворов с полутора тысячами человек бросился к Кракову. Он сделал все возможное, чтобы отбить цитадель: обстреливал ее, пытался выманить французов в поле, но все было тщетно. С каждым днем его положение делалось хуже, так как вокруг него стягивалось кольцо конфедератских отрядов. Пришлось решиться на попытку завладеть цитаделью штурмом. Эта попытка окончилась полной неудачей.

«Неудачное наше штурмование доказало, правда, весьма храбрость, но купно[26] в тех работах и неискусство наше», доносил Суворов Бибикову.

Началась осада. Суворов подвез сильные орудия, приказал вести подкопы. В замке вскоре обнаружился недостаток продовольствия и медикаментов.

После трехмесячной осады, узнав от разведчиков о крайне тяжелом положении защитников замка, Суворов послал к ним парламентера с предложением очень выгодных условий капитуляции. Осажденные сочли это за признак слабости и вступили в пререкания. В ответ Суворов предъявил новые условия, несколько жестче первых, предупредив, что в дальнейшем условия капитуляции будут каждый раз становиться все более суровыми. Осажденные поторопились принять все условия.

Суворов оказал сдавшемуся гарнизону очень корректный прием. Всем французским офицерам он возвратил шпаги, не без язвительности заметив, что Россия и Франция не находятся в состояннии войны.

Между тем сопротивление поляков все более ослабевало В августе 1772 года был подписан договор об отторжении от Польши значительной части территории: около четырех тысяч квадратных миль с пятимиллионным населением. На долю России из этого досталось несколько более одной трети (белорусские области на Днепре и Двине); прочее оттягали Австрия и Пруссия.

Большинство конфедератов изъявило покорность. Им была обещана амнистия. Казимир Пулавский, лишенный приверженцев, направился в Америку, вступил в ряды армии Вашингтона и был убит в сражении у Саванны. Расставаясь со своими последними соратниками, он отдал дань уважения Суворову и выразил скорбь, что у поляков не нашлось подобного человека.

С окончанием войны Суворов добился разрешения покинуть пределы Польши. Уезжая, он написал Бибикову большое письмо.

«Следую судьбе моей, которая приближает меня к моему отечеству и выводит из страны, где я желал делать только добро, по крайней мере, всегда о том старался. Сердце мое не затруднялось в том и долг мой никогда не полагал тому преград… Безукоризненная добродетель моя весьма довольна одобрением, изъявляемым моему поведению… Простодушная благодарность рождает во мне любовь к этому краю, где мне желают одного добра…»

Это письмо, из которого мы привели лишь некоторые цитаты, весьма характерно для Суворова. Он всегда гордился - даже немного кичился - своей добродетелью, понимая под ней, вероятнее всего, свою подлинную бескорыстность и принципиальность. Он гордился тем, что, проходя с боями по покоряемым им землям, никогда не прибегал к жестокостям.

Суворов настойчиво просил командировать его в южную армию, но вместо того ему пришлось отправиться в Финляндию, где создавалось напряженное положение вследствие политических осложнений со Швецией, Зимой 1772 года он был в Петербурге, затем в продолжение нескольких месяцев инспектировал пограничные районы Финляндии. Разъезжая по сумрачным лесам, он не переставал зорко следить за судьбой заключенного тогда с Турцией перемирия, предвидя, что там предстоят крупные военные столкновения.

Суворов рвался к ним, подобно тому, как четыре года назад рвался в Польшу. Там он обманулся в своих надеждах: постоянная утомительная погоня за партизанами, мелочная опека Веймарна, незначительный масштаб операций - все это не удовлетворяло его. Как былинный Святогор, он искал, где применить свою силу. Он надеялся, что на турецком театре войны найдет желанный простор.