"Простой план" - читать интересную книгу автора (Смит Скотт)

8

Репортерам понадобилось тридцать шесть часов, чтобы разыскать мой дом. Должно быть, они поначалу предположили, что я живу в Ашенвиле, а не в Дельфии, а может, просто решили соблюсти приличия и выждать. Как бы то ни было, в воскресенье днем масс-медиа прибыли в полном составе: передвижные станции из Толидского телецентра, по одной от каждого канала – одиннадцатого, тринадцатого и двадцать четвертого, и одна из Детройта, с пятого канала; репортеры и фотокорреспонденты из «Толидо блейд», детройтской «Фри пресс», кливлендской «Плейн дилер».

Репортеры оказались на удивление вежливыми. В дверь не ломились, не заглядывали в окна, не тормошили соседей, а терпеливо ждали нашего появления. Когда мы въехали на аллею, они плотно обступили нашу машину, фотографируя и выкрикивая вопросы. Мы прошли в дом, опустив головы. Вряд ли репортеры ожидали чего-то иного.

В последующие дни их ряды заметно поредели. Первыми, в тот же вечер, уехали телевизионщики, следом за ними, один за другим, потянулись и газетчики, пустившись в погоню за новыми сенсациями, пока, наконец, к концу недели, двор совсем не опустел. Внезапно стало очень тихо, и лишь темные овальные отпечатки подошв на снегу да помятые пластиковые стаканы и обертки от сандвичей, валявшиеся вдоль обочины, напоминали о недавнем нашествии.

Похороны прошли чередой: во вторник хоронили Ненси, в среду – Сонни, Лу – в субботу, а Джекоба – в понедельник на следующей неделе. Траурные церемонии проходили в церкви Сэйнт-Джуд, и я присутствовал на каждой.

Репортеры не обошли своим вниманием и эти скорбные мероприятия, так что я опять имел удовольствие лицезреть себя на экране телевизора. И не переставал удивляться своему перевоплощению. Выглядел я мрачным и подавленным, тяжело переживающим обрушившееся горе, серьезным и величественным в своей скорби; в жизни мне еще не доводилось испытывать подобные чувства.

У Джекоба не было костюма, так что мне пришлось купить, иначе не в чем было бы положить его в гроб. Хотя, в общем-то, все это не имело значения – Джекоб никогда не надел бы костюма, – но мне почему-то доставляло удовольствие видеть его хорошо одетым. В костюме он выглядел моложе, даже стройнее; коричневый пестрый галстук был завязан под подбородком, из нагрудного кармана пиджака торчал накрахмаленный платочек. Хоронили его в закрытом гробу – как и всех предыдущих, – но до начала панихиды мне удалось повидать брата. Гример хорошо поработал над его лицом; угадать, как прошли его последние предсмертные минуты, было невозможно. Глаза его были закрыты, на носу сидели очки. Я несколько секунд смотрел на брата, потом поцеловал его в лоб и отступил назад, позволив молодому служителю с белой гвоздикой в петлице подойти к гробу и привинтить крышку.

Сара пришла на панихиду с Амандой, и ребенок, уткнувшись матери в грудь, хныкал не переставая. Время от времени Аманда вдруг заходилась в крике, и он эхом разносился под низким куполом церкви, напоминая отчаянный вопль заточенного в темницу. Сара качала ее, забавляла, напевала песенки, что-то шептала на ушко, но ничего не помогало. Аманда отвергала все попытки утешить ее.

На панихиде было многолюдно, хотя никто из присутствовавших и не принадлежал к числу друзей Джекоба. Пришли те, кто знал нас еще детьми; люди, с которыми я как бухгалтер «Рэйклиз» был связан деловыми отношениями, и просто любопытные. Единственным другом моего брата был Лу, но его уже два дня как похоронили, и теперь он поджидал Джекоба в сырой земле на церковном кладбище.

Священник спросил меня, не желаю ли я сказать несколько слов, но я отказался, сославшись на то, что не готов к этому, да и не смогу сдержаться, даже если попытаюсь высказаться, что, впрочем, было недалеко от истины. Священник с пониманием отнесся к моим объяснениям и произнес надгробное слово сам, представив дело так, будто знал Джекоба очень близко и всегда относился к нему как к сыну. Это произвело определенный эффект. Слушатели растрогались.

После панихиды мы вышли из церкви и двинулись на кладбище, где уже была вырыта могила – черная прямоугольная яма, издалека бросавшаяся в глаза.

Священник сказал еще несколько слов.

– Бог дал – Бог взял. Да святится имя Господне, – в завершение произнес он.

Когда гроб начали опускать в землю, пошел легкий снежок. Я кинул горсть замерзшей глины на крышку гроба, и она шлепнулась на нее с глухим стуком. В вечернем номере «Блейд» появилась фотография, на которой я был запечатлен как раз в этот момент – чуть в сторонке от других скорбящих, в темном костюме, склонив голову, зажав в руке ком грязи, а вокруг меня кружатся белые пушистые снежинки. Все это очень напоминало сцену из исторического романа.

Сара подошла к могиле и уронила розу на крышку гроба. Аманда все еще плакала у нее на руках.

Покидая кладбище, я обернулся, чтобы бросить последний взгляд на могилу. Старик-экскаваторщик уже готов был засыпать ее и заводил свой агрегат. Всего в нескольких ярдах какая-то женщина играла с двумя малышами в прятки среди могильных камней. Отбежав, она скрылась за большим мраморным крестом, а мальчики, заливаясь веселым хохотом, пробирались к ней через сугробы и, когда наконец обнаружили ее, радостно воскликнули. Она выпрямилась и собралась было бежать к следующему памятнику, как вдруг увидела меня и замерла. Мальчики, взяв ее в кольцо, заходились от смеха.

Мне не хотелось, чтобы она думала, будто я оскорблен ее весельем в столь скорбный момент, так что я чуть заметно помахал ей рукой. Дети увидели меня и помахали в ответ, высоко задрав ручонки, как отплывающие в круиз, но женщина что-то прошептала им, и в тот же миг они прекратили игру.

Я чувствовал, как томится в ожидании Сара, слышал, как хнычет на ее руках Аманда. И все равно не мог сдвинуться с места.

Впервые за этот день я был близок к тому, чтобы разрыдаться. Не знаю, что послужило поводом – может, те двое мальчишек, напоминавшие нас с Джекобом в детстве, – но меня вдруг охватила дрожь, сдавило грудь и голову, зазвенело в ушах. Это не было отголоском печали, чувства вины или упрека. Пожалуй, я испытал замешательство. Мои преступления разом всплыли в сознании, и я не смог отыскать в них смысла. Они были непостижимы, чужеродны; казалось, их совершил кто-то другой.

Сара, коснувшись меня рукой, прервала полет моих фантазий и вернула к реальности.

– Хэнк? – тихо и участливо прозвучал ее голос.

Я медленно обернулся к ней.

– С тобой все в порядке?

Я уставился на нее, и она спокойно улыбнулась в ответ. На ней было длинное черное шерстяное пальто и зимние сапоги. Руки обтягивали тонкие кожаные перчатки, шею обвивал белый шарф. Выглядела она на редкость привлекательно.

– Аманда начинает мерзнуть, – сказала она, увлекая меня к выходу.

Я кивнул и, как дряхлый старикашка, послушно побрел за ней к машине.

Уже когда мы усаживались, я расслышал, как ожил мотор экскаватора.

В последующие дни мы оказались в центре всеобщего внимания и заботы. Соседи оставляли на нашем пороге кастрюли с едой, банки с домашним джемом, буханки свежеиспеченного хлеба, судки с супом. Знакомые и сослуживцы звонили по телефону, выражая соболезнования. Совершенно не знакомые мне люди, тронутые моей трагедией, писали письма, цитируя в них псалмы, присылали пособия по аутотренингу, предлагали советы и утешение. Поразительное великодушие сквозило в этом непрошеном участии, но, как ни странно, оно породило и некоторую тревогу в душе: у меня вдруг открылись глаза на то, что в нашей с Сарой жизни никогда не было друзей.

Даже не знаю, как это получилось. В колледже, конечно, у нас были приятели, у Сары – так целые полчища. Но после того как мы переехали в Дельфию, они куда-то исчезли, а новых мы не приобрели. Не могу сказать, чтобы мне не хватало общения – одиноким я себя никогда не чувствовал, – просто я был удивлен. Мне показалось плохим знаком то, что мы смогли так долго жить в полной изоляции, находя удовлетворение друг в друге и не желая иметь никаких контактов с внешним миром. Ведь если вдуматься, это было своего рода отклонением от нормы. Я даже мог представить, что сказали бы наши соседи, если бы нас вдруг арестовали: что это их вовсе не удивляет, ведь мы были отшельниками, необщительными, скрытными. Убийства же, как правило, совершают именно затворники, и мысль о том, что о нас могут сказать то же самое, выстроила в моем сознании новую логическую цепочку. Возможно, мы были не правы, представляя себя нормальными людьми, вовлеченными в экстраординарную ситуацию. Возможно, эту ситуацию создали мы сами. И потому были ответственны за все, что произошло.

Но я все равно сомневался в этом, а может, и не верил вовсе. Я отчетливо помнил и мог восстановить в мельчайших подробностях каждое событие из этого зловещего ряда, объяснить, почему одно неизбежно вело к другому, почему не было альтернативы, почему нельзя было свернуть в сторону, вернуться, изменив то, что уже было сделано. Я убил Джекоба, потому что он дал слабину, и все из-за того, что я убил Сонни, а это было необходимо, чтобы прикрыть убийство Ненси, которая в свою очередь собиралась стрелять в меня, потому что Джекоб убил Лу, подумав, что тот собирается выстрелить. А Лу угрожал мне своим дробовиком из-за того, что я заманил его в ловушку, обманным путем выудив из него признание в убийстве Дуайта Педерсона, что тоже имело под собой основание, – ведь Лу шантажировал меня, поскольку я не хотел отдавать ему до лета причитающуюся долю денег, потому что должен был убедиться в том, что самолет не разыскивают…

Мне казалось, что я могу перечислять эти доводы бесконечно, и каждый из них снимал с меня ответственность за происшедшее. Но одно то, что я чувствовал потребность в таком самоистязании – ведь я теперь часто выстраивал в голове такую чудовищную цепочку, пытаясь убедить себя в ее фатальной неизбежности, – казалось мне достаточным поводом для беспокойства. Я начинал – пока, правда, только начинал – сомневаться в себе. Я начинал задаваться вопросом: а так ли уж чисты были наши помыслы.

Прошла неделя со дня похорон Джекоба, и волна повышенного внимания к нам с Сарой спала.

В понедельник я приступил к работе, и. жизнь моя в один миг вернулась в прежнюю колею. Случалось, что я становился невольным свидетелем чужих разговоров о происшедшем в доме Лу, и в них неизменно присутствовали такие слова, как трагедия, безумство, ужас, бессмыслица. Казалось, ни у кого не возникло ни малейших сомнений в подлинности моей версии событий. Я был вне подозрений: отсутствовал мотив преступления, и даже намек на мою причастность к убийствам звучал бы жестоко, бестактно. В конце концов, я ведь потерял брата.

В трейлере Сонни обнаружили губную помаду и платье Ненси. Я видел телеинтервью с одной из ее коллег, которая высказала предположение, что роман этот если и имел место, то начался совсем недавно. Она не объяснила, почему так думает, а репортер не стал допытываться: достаточно было и этих откровений. Ходили разговоры о том, каким воинственным был в тот вечер Лу в баре «Рэнглер», как обвинял какого-то мальчишку в попытке одурачить его. Всем запомнилось, что он был свирепым, задиристым – типичный пьянчужка, норовящий ввязаться в драку. И наконец, правдивости нашей истории добавила толидская «Блейд», опубликовавшая заметку о крупных проигрышах Лу на скачках. Жизнь его, как утверждала газета, дала трещину, и сам он стремительно деградировал. Рано или поздно с ним должно было что-нибудь приключиться.

Дочурка наша росла. Она научилась переворачиваться, и, как уверяла ее мать, значительно раньше срока. Сара вновь устроилась на работу в дельфийскую библиотеку, на неполный день. Аманду она брала с собой и там ставила ее колыбельку на пол, позади контрольного стола на выходе. Медленно тянулся февраль.

Я все откладывал уборку квартиры Джекоба. Пока однажды его хозяин не прислал мне на работу уведомление о том, что квартиру надо освободить к первому марта.

Я дотянул до двадцать девятого февраля. Был понедельник, я ушел с работы на час раньше, заскочив по дороге в бакалейную лавку набрать старых коробок. Их, вместе с толстой бобиной клейкой ленты из «Рэй-клиз», я и втащил в дом, где размещалась скобяная лавка, а наверху – квартирка Джекоба.

Здесь ничего не изменилось с того дня, как я навещал Джекоба в последний раз. Стоял все тот же затхлый запах, царил беспорядок, было грязно и мерзко. Все так же кружили в воздухе хлопья пыли, пол был заставлен все теми же пивными бутылками, и в ногах кровати лежали те же серые простыни.

Я начал с одежды, поскольку это представлялось мне самой легкой задачей. Я не складывал вещи, а просто швырял их в коробки. Собственно, вещей было не так уж и много: шесть пар брюк – джинсы и рабочие брюки цвета хаки; полдюжины фланелевых рубашек, ярко-красный свитер с воротником-хомутом; большой, с капюшоном, хлопчатобумажный спортивный свитер; пестрый ассортимент теннисок, носки, нижнее белье. На крючке в шкафу висел одинокий голубой галстук с вышивкой, изображающей оленя в прыжке; были еще две пары теннисных тапочек и пара сапог, шапки и перчатки, черная лыжная маска, плавки, куртки на разные сезоны. Я нашел серые фланелевые брюки и коричневые кожаные ботинки – те, что были на нем в то утро, когда он просил меня помочь выкупить ферму. Набив коробку, я тут же отнес ее в машину и погрузил на заднее сиденье.

Разобравшись с одеждой, я двинулся в ванную, где нашел туалетные принадлежности, полотенце, бритвенный прибор, пластмассовый водяной пистолет, стопку журналов «Мэд»; из ванной я заглянул в маленький альков, который служил кухней, – здесь меня поджидали две кастрюли, сковорода, поднос со столовыми приборами, четыре стакана, полдюжины тарелок, видавшая виды метла и пустая жестяная банка из-под газированной воды. Все было засаленное, темное. Я собрал в пакет для мусора остатки еды: банку равиоли, коробку глазированных кукурузных хлопьев, уже провонявший пакет молока, нераспечатанный мешочек с шоколадным драже, заплесневелый ломоть хлеба, три кусочка сыра, сморщенное яблоко.

Потом я занялся мусором. Выбросил пивные бутылки и старые газеты, обертки от конфет и пустые пакеты из-под корма для собаки. После этого подошел к кровати. Я содрал простыни, завернул будильник в теплое нижнее белье и все это запихнул в коробку. Подушку я отшвырнул к двери. От всего, что мне попадалось под руку, слегка пахло Джекобом.

Мебель в квартире принадлежала хозяину, так что, когда я упаковал подушку и простыни, из вещей Джекоба оставался лишь один чемодан. Это был старый солдатский сундучок – реликвия нашего дядюшки со времен Второй мировой войны, которую он передал Джекобу в день его десятилетия.

Я хотел отнести его вниз не открывая, но в последний момент передумал, положил чемодан на кровать и открыл крышку.

В чемодане все было сложено на редкость аккуратно. Слева – запасной комплект постельного белья и полотенца. Все это было из родительского дома; я сразу узнал эти старенькие зеленовато-голубые полотенца с вышитыми на них инициалами матери и простыни в мелкие розочки. В правом углу чемодана лежали бритвенный прибор в красной коробке, старенький томик Библии, крикетная перчатка, коробка с пулями для ружья Джекоба и мачете, принадлежавшее все тому же дядюшке, который подарил брату этот чемодан. Привез он его с какого-то острова в Тихом океане. Мачете было длинным и выглядело зловеще – с толстым, но изящно закругленным лезвием и деревянной светло-коричневой рукояткой. Оно вполне могло стать украшением музейной экспозиции как образец примитивного и смертоносного орудия труда.

Под мачете я обнаружил большую, похожую на старинную книгу. Любопытство взяло верх, и я, вытащив ее из чемодана, присел на край кровати. Солнце уже зашло, и в квартире стало темно. Свет горел только в ванной, больше нигде, так что мне пришлось напрячь зрение, чтобы прочитать название книги. Оно было оттиснуто на переплете золотыми буквами: «Фермерское хозяйство от А до Я».

Я перевернул обложку и на титульном листе прочел написанное карандашом имя отца. Под ним, чернилами, Джекоб нацарапал свое. Я предположил, что книга эта в числе прочей ерунды была завещана Джекобу отцом – жалкая компенсация обещанной фермы. Но, листая страницы, я понял, что Джекоб относился к этому подарку весьма серьезно. Бросались в глаза подчеркнутые строчки, пометки на полях. Отдельные главы книги были посвящены ирригации, осушению, обслуживанию сельхозтехники, использованию удобрений, семеноводству, законодательству, правилам транспортировки – в общем, всему, что, как мне казалось, Джекобу было неведомо и недоступно.

Он овладевал азами фермерства.

Я вернулся к титульному листу и проверил год издания. Книга вышла в свет в 1936 году, более пятидесяти лет назад. На ее страницах еще не встречались такие термины, как пестициды и гербициды, опыливание урожая. А нормативные акты, которые были расписаны так подробно, с тех пор неоднократно пересматривались. Выходило так, что мой брат штудировал, и с завидным упорством, никчемный, устаревший учебник.

В корешке книги торчал сложенный лист бумаги. Это оказался эскиз проекта отцовской фермы, составленный, судя по всему, самим Джекобом. На нем указывались места расположения сарая, навеса для сельхозтехники, зернового бункера. Были очерчены границы и проставлены точные размеры полей, стрелки указывали направление стока вод при осушении. К эскизу была приклеена фотография нашего дома, сделанная – судя по тому, что на окнах уже не было штор, – перед самым сносом. Вероятно, Джекоб съездил туда, чтобы успеть заснять родительский дом, пусть даже и в руинах.

Мне трудно передать чувства, которые овладели мной, когда я взглянул на фото, эскиз, испещренную пометками книгу. Наверное, первой нахлынула досада – что не хватило ума оставить чемодан в покое и отнести сразу же в машину. Ведь я планировал проявить максимум оперативности. Я предполагал, что вещи брата хранят в себе скрытую опасность для меня, и потому заранее настраивал себя на то, что следует быть предельно внимательным и собранным, как будто в комнате повсюду расставлены мины-ловушки. По сути дела, ими могли стать самые безобидные предметы, начиненные бомбовыми зарядами грусти и печали. Из-за собственного любопытства я и наткнулся на такую мину, опрометчиво заглянув в чемодан. И вот теперь сидел на кровати Джекоба, чувствуя, как закипают в глазах слезы, и в темной пустой квартире слышалось мое тяжелое дыхание – предвестник горьких рыданий.

Печаль. Пожалуй, именно это чувство определяло в тот момент мое душевное состояние. Возникло ощущение, будто в груди внезапно созрела злокачественная опухоль, которая давила на легкие, лишая их возможности черпать воздух, так что мне пришлось заглатывать его самому, широко открывая рот. Я по-прежнему был согласен с Сарой в том, что мои действия диктовались крайней необходимостью: ведь, не убей я Сонни и Джекоба, нас бы непременно поймали и отправили за решетку, так что речь шла о самосохранении. И в то же время душой я протестовал против того, что произошло. Я попробовал представить боль, которую испытывал Джекоб, нашпигованный трубками, с изодранными внутренностями; подумал о его планах в отношении фермы, вспомнил пометки в книге, нарисованный эскиз; подумал и о том, что он пришел мне на помощь, застрелил своего лучшего друга, дабы защитить меня, своего брата; и все эти мысли и воспоминания были окрашены печалью.

Я вдруг понял, что Джекоб, по сути, был наивным ребенком. И, что бы Сара ни говорила о случайностях, необходимой самообороне или отсутствии выбора, в том, что произошло с Джекобом, виноват был только я. Я был убийцей, и нечего закрывать на это глаза. На мне лежала ответственность за все, что случилось, на мне лежал тяжкий грех.

Минут десять, может, и пятнадцать я сидел на кровати и плакал, закрыв лицо руками. И совершенно неожиданно для себя самого почувствовал, что слезы приносят облегчение; ко мне вернулись силы, я словно очистился от грехов своих и тут же начал успокаиваться. Я затих, как после приступа рвоты; тело мое, повинуясь собственному желанию, просто перестало сотрясаться от рыданий.

Я выждал какое-то время, но слезы больше не приходили. За окном совсем стемнело. Я слышал, как наверху, над моей головой, кто-то расхаживает взад-вперед по комнате. Половицы громко поскрипывали под тяжелыми шагами. Время от времени за окном раздавался шум от движения автомобилей по Мейн-стрит. Еле слышно потрескивала отопительная батарея.

Я вытер лицо рукой. Свернув эскиз, я вложил его обратно в книгу, бросил ее на дно чемодана и захлопнул крышку. Занимаясь упаковкой вещей Джекоба, я засучил рукава; теперь же аккуратно опустил их и расправил, застегнул манжеты.

Меня чуть пошатывало и немного мутило, как будто я не ел целый день. Я даже начал ощущать, как давит на тело одежда. Лицо мое было еще влажным от слез, и, пока они подсыхали, кожа слегка натягивалась. На губах чувствовался солоноватый привкус.

Еще до того, как подняться с кровати, я уже решил для себя, как реагировать на минутную слабость, которую я допустил в этот вечер. Пусть это останется аномалией, эпизодом в моей жизни, крошечной лагуной отчаяния, в которую я нечаянно плюхнулся, но все-таки сумел выкарабкаться. Саре я ничего не расскажу, сохраню все в тайне. И, когда это повторится, а я не сомневался, что так и будет, я сумею убедить себя в необходимости смириться с тем, что произошло. Что сделано – то сделано, и, только усвоив это, можно жить дальше, приняв смерть брата как неизбежность. Иначе, если уступить отчаянию и боли, печаль может медленно перерасти в сожаление, сожаление в упрек, а упрек в конце концов породит жажду понести наказание. И это отравит мою жизнь. Мне необходимо было обуздать эмоции, загнать их в самые потаенные уголки сознания.

Через минуту-другую я уже был на ногах и надевал куртку. Потом прошел в ванную и умылся. И наконец, заперев за собой дверь, понес чемодан и коробку с постельным бельем к машине.

Приехав домой, я оставил коробки на заднем сиденье. Я знал, что вытащить их сейчас равнозначно тому, чтобы выбросить, а я еще не был морально готов к этому.

Пожалуй, единственным существом, кто вместе со мной скорбел по кончине Джекоба, был Мэри-Бет. За те несколько недель, что он пробыл в нашем доме, с ним произошла удивительная метаморфоза. Он превратился в злого, брехливого пса. На нас стал рычать, а когда мы пытались приласкать его, скалил зубы.

Сара волновалась за Аманду, опасаясь, что собака может броситься на ребенка, и я решил, что лучше держать Мэри-Бет на улице. По утрам, уходя на работу, я стал привязывать его бельевой веревкой к стволу боярышника, что рос во дворе нашего дома, а на ночь запирал в гараже. Новый распорядок, казалось, еще больше злил собаку. Целый день пес сидел на снегу во дворе дома и лаял на проезжавшие мимо машины, на детей, поджидавших на углу школьный автобус, на почтальона, совершавшего свой ежедневный обход. Постоянно дергая веревку, он стер себе шерсть, и на загривке появились проплешины. По ночам, запертый в гараже, он выл – подолгу и протяжно, и вой эхом разносился по спящей улице. Среди соседских ребятишек поползли слухи о том, что наш дом наводнен привидениями и ночью воет вовсе не собака, а призрак моего брата.

Аманда, словно переняв от собаки дурной нрав, стала раздражительной, крикливой, несговорчивой. Плакала она теперь еще больше, и в голосе ее появились резкие нотки, как будто она жаловалась на настоящую боль, а не просто на дискомфорт. Она стала настолько привязана к матери, что, если не видела Сару, не чувствовала ее прикосновения, не слышала ее голоса, тут же заливалась громким плачем. Совпадение жутковатое – но только плюшевый мишка Джекоба мог немного успокоить девочку. Как только начинал петь мужской голос, малышка замирала, и ее тельце, казалось, прислушивалось к словам песенки, запоминало мелодию.

«Братец Жак, братец Жак…»

И лишь ночью, когда становилось уже совсем темно и Аманде очень хотелось спать, мне удавалось угомонить ее.

После долгих уговоров я продал грузовик Джекоба магазину «Рэйклиз» и теперь каждое утро, приезжая на работу, видел его запаркованным на улице, набитым мешками с зерном.

Неделю спустя ко мне на работу заглянул шериф. Его интересовало, что я намерен делать с ружьем Джекоба.

– Сказать по правде, я как-то не задумывался над этим, – сказал я. – Наверное, продам.

Шериф сидел в кресле возле моего стола. На нем была форма, поверх которой он надел темно-зеленую полицейскую куртку. Фуражку он держал на коленях.

– Я так и думал, что ты захочешь продать его, – подхватил он. – Может, ты позволишь мне первому предложить тебе цену?

– Вы хотите купить его?

Он кивнул головой.

– Я давно ищу хорошее охотничье ружье.

Мысль о том, что он может завладеть ружьем Джекоба, повергла меня в некоторое уныние и заронила в душу тревогу. Как бы там ни было, но ружье представляло собой вещественное доказательство, и мне не хотелось, чтобы оно досталось Карлу. Но для отказа у меня не было никакого подходящего предлога.

– Я и не собираюсь торговаться, Карл, – сказал я. – Называйте цену, и ружье ваше.

– Как насчет четырехсот долларов?

Я вяло махнул рукой.

– Отдаю за триста.

– Ты не слишком ловкий коммерсант, Хэнк, – улыбнулся он.

– Я бы ни за что не позволил себе драть с вас три шкуры.

– Четыреста долларов – цена разумная. Я знаю толк в ружьях.

– Ну, хорошо. Как вам будет угодно. Но учтите, что я отдавал его вам за триста.

Карл нахмурился. Я чувствовал, что ему не хотелось переплачивать, но он сознавал, что сам загнал себя в ловушку и теперь придется выкладывать четыре сотни.

– Что, если завтра утром я завезу его к вам в офис, – предложил я, – а чек вы мне вышлете, когда осмотрите ружье повнимательнее?

Он медленно кивнул.

– Мне это подходит.

Потом мы немного поболтали о погоде, о Саре и ребенке. Но, уже собираясь уходить, Карл вновь заговорил о ружье.

– Ты уверен, что хочешь продать его? – спросил он. – Я не хотел бы давить на тебя.

– Да мне оно, в общем-то, и ни к чему, Карл. Никогда в жизни не охотился.

– А отец разве не брал тебя с собой на охоту? – Казалось, его это очень удивило.

– Нет, – ответил я. – Я даже ни разу не стрелял из ружья.

– Ни разу?

Я покачал головой.

Карл какое-то время постоял у стола, уставившись на меня и теребя в руках фуражку. Мне вдруг показалось, что он сейчас опять усядется.

– Но ты ведь знаешь, как стрелять, правда?

Я насторожился. Голос его звучал теперь иначе, в нем не было прежней непринужденности. И вопрос он задал не из простого любопытства и не ради поддержания беседы; его интересовал ответ, и он рассчитывал его получить.

– Думаю, что да, – сказал я.

Он кивнул головой, но от стола все не отходил, словно ожидал услышать что-то еще. Я отвел от него взгляд и уставился на свои руки, лежащие на столе. В ярком свете, падавшем от настольной лампы, волоски на моих пальцах казались седыми. Я сомкнул пальцы в кулаки.

– Ты хорошо знал Сонни? – неожиданно спросил Карл.

Я взглянул на него, чувствуя, как забилось сердце.

– Сонни Мейджора?

Он кивнул головой.

– Не так, чтобы очень. Скорее, шапочное знакомство. Не более того.

– Значит, просто знакомые…

– Да, – подтвердил я. – Здоровались, когда встречались на улице, но никогда не останавливались, чтобы поболтать.

Карл помолчал – по-видимому, переваривая полученную информацию. Потом надел фуражку. Он собирался уходить.

– А что? – спросил я. Он пожал плечами.

– Да ничего, просто интересно. – И он слегка улыбнулся мне.

Я поверил ему, мне почему-то казалось, что в его вопросах и в самом деле было больше любопытства, нежели подозрительности. Просто так же, как, зная меня, он не мог предположить, что убийство Джекоба, Сонни и Ненси – моих рук дело, его восприятие Лу с трудом соотносилось с тем, что тот совершил согласно нашей версии. Думаю, он чувствовал, что что-то здесь не так, но не мог угадать, что именно. Карл не вел расследование – он просто пытался восстановить ход событий, выстроить логическую цепочку, отыскав недостающие звенья. Я это знал и потому был уверен, что никакой опасности он не представляет. И все-таки наш разговор меня расстроил. Когда Карл ушел, я еще и еще раз прокрутил в памяти каждое свое слово, каждый жест, выискивая ошибки и промахи, которые могли стать подтверждением моей виновности. Конечно, не стоило так нервничать, тем более что серьезных поводов для этого не было, но все-таки на душе у меня было неспокойно, и всякий раз, как я пытался погасить в душе тревогу, она разгоралась все сильнее.

Саре я рассказал о том, что продал ружье шерифу, но умолчал о его расспросах.

В ту ночь, как раз после визита Карла в мой офис, мы долго не могли сомкнуть глаз: Аманда разбушевалась не на шутку. Мы уложили ее в свою постель, выключили свет, и в темноте Сара укачивала ее на руках, а я все запускал плюшевого медвежонка Джекоба. Было уже далеко за полночь, когда она наконец заснула. Мы с Сарой, совершенно ошалевшие, еще долго сидели в обрушившейся на нас тишине, боясь пошевелиться, дабы не разбудить задремавшего ребенка. Наши ноги соприкасались под одеялом; я чувствовал, как трется о мою икру горячий лоскуток ее нежной кожи.

– Хэнк? – шепнула Сара.

– Что?

– А ты мог бы убить меня из-за денег? – Тон ее был игривым, она явно шутила, но в ее голосе я уловил и нотки искреннего беспокойства.

– Я убил их не из-за денег, – проговорил я.

Я почувствовал, как Сара повернула голову и смотрит на меня в темноте.

– Я пошел на это, чтобы уберечь нас. Спасти от тюрьмы.

Аманда издала какой-то звук, похожий на вздох, и Сара опять стала слегка покачивать ее.

– Хорошо. А мог бы ты убить меня, чтобы избежать тюрьмы? – Нотки беспокойства, заглушая игривый тон, зазвучали уже громче.

– Конечно нет, – сказал я, заваливаясь на спину.

И демонстративно зарылся в подушку, давая понять, что разговор окончен.

– Тогда представь, что у тебя появилась возможность скрыться с деньгами, но ты знаешь, что я могу тебя выдать. Что тогда?

– Ты бы никогда не смогла выдать меня.

– Ну, предположим, намерения мои изменились. И я захотела признаться.

Я выждал какое-то время, потом повернулся к ней.

– Что ты хочешь этим сказать?

Сара сидела, возвышаясь надо мной, словно темная глыба.

– Это просто игра. Мы рассматриваем гипотетическую ситуацию.

Я промолчал.

– Тебя отправят за решетку, – проговорила она.

– Я убил их ради того, чтобы спасти тебя, Сара. Тебя и Аманду.

Сара заерзала, и кровать негромко скрипнула. Я вдруг почувствовал, как она резко отстранилась от меня.

– Ты говорил, что убил Педерсона ради спасения Джекоба!

Я на мгновение задумался. Да, тогда я объяснил ей свое поведение именно так, но меня ведь побудили к этому и другие причины. Я попытался выкрутиться.

– Я не мог поступить иначе, – сказал я. – В перспективе маячила лишь тюрьма. Вы двое – все, что у меня есть.

Я протянул к ней руку, но в темноте нечаянно наткнулся на спящую Аманду. Она проснулась и начала плакать.

– Шшш, – принялась успокаивать ее Сара. Мы оба замерли, вслушиваясь в стихающие вопли младенца.

– Ты когда-нибудь задумывался над тем, что можешь убить Джекоба? – прошептала Сара.

– Это совсем другое. Ты же знаешь.

– Другое?

– Тебе я могу доверять. Ему не мог.

Лишь только произнеся это вслух, я вник в истинный смысл сказанного. Это была полуправда, но я предпочел не высказываться до конца. Мне казалось, что не стоит ворошить прошлое.

Сара задумалась.

– Ты понимаешь, что я имею в виду, – добавил я шепотом.

Я скорее уловил, чем разглядел, как она кивнула. Встав с кровати, она понесла Аманду в колыбельку. Вернувшись, Сара легла и тесно прижалась ко мне. Я ощутил на шее ее дыхание, и по моему телу пробежала дрожь.

После некоторого колебания я спросил:

– А ты могла бы убить меня?

– О, Хэнк. – Она зевнула. – Не думаю, чтобы я вообще могла убить кого-нибудь.

Из гаража донесся вой собаки. «Призрак Джекоба», – подумал я.

Сара приподняла голову и поцеловала меня в щеку.

– Спокойной ночи, – сказала она.

В среду вечером, вернувшись домой с работы, я обнаружил на кухонном столе три газетные вырезки. Это были фотокопии статей из толидской «Блейд». Одна из них была датирована двадцать восьмым ноября 1987 года, и ее заголовок гласил:

В статье шла речь об Элис Макмартин, семнадцатилетней дочери детройтского миллионера Байрона Макмартина. Вечером двадцать седьмого ноября Элис была похищена из родительского поместья в Блумфилд-Хиллз, штат Мичиган. Двое похитителей, переодетые в форму офицеров полиции, вооруженные пистолетами и дубинками, ворвались в дом около восьми вечера. Скрытая видеокамера, установленная в доме, запечатлела момент убийства. Злоумышленники заковали в наручники служащих поместья Макмартина – четверых телохранителей, горничную и шофера; потом этих несчастных, с заломленными за спину руками, заставили встать на колени лицом к стене. Похитители, воспользовавшись пистолетами телохранителей, убили всех шестерых выстрелами в затылок.

Байрон Макмартин с супругой, возвратившись домой со светского раута около десяти вечера, обнаружил исчезновение дочери и также шесть трупов. По сведениям из неназванного источника, похитители потребовали выкуп в четыре миллиона восемьсот тысяч долларов в немеченых банкнотах.

Вторая статья так же, как и предыдущая, являлась фотокопией передовицы «Блейд». Она была озаглавлена:

Дата и место были обозначены: «Сандаски, Огайо, 8 декабря».

За три дня до этого, говорилось в статье, тело Элис Макмартин – с кляпом во рту и закованной в наручники – было обнаружено в озере Эри местным рыболовом. По всей видимости, труп пролежал в воде немалое время, потому что агенты ФБР смогли опознать девушку только по слепкам зубов. Она была убита выстрелом в затылок и уже потом сброшена в озеро. Вероятно, убийство последовало через двадцать четыре часа после похищения.

Выкуп был уплачен после того, как агенты ФБР убедили отца Элис в том, что это поможет им поймать похитителей.

И последняя вырезка была с третьей страницы все той же «Блейд». Она начиналась броским заголовком:

В 1986 году Вернон был условно освобожден из миланской исправительной колонии, где он провел семь лет из двадцати четырех, определенных приговором суда в 1977 году за убийство соседа на почве ссоры по поводу продажи автомобиля. ФБР выражало уверенность в том, что им удастся напасть на след и задержать подозреваемых. «Теперь, когда мы установили личности преступников, – сказал один из агентов, – их поимка – дело времени. Они могут бегать от нас сколько им вздумается, но рано или поздно – на следующей ли неделе или в следующем году – мы до них доберемся».

Статья заканчивалась цитатой все того же агента, который выражал негодование по поводу жестокости совершенного преступления:

«Во всем чувствовался холодный расчет, – сказал агент Тейл. – Ясно, что эти негодяи продумали все до мелочей. Они убивали не потому, что поддались панике. Достаточно посмотреть пленку, чтобы убедиться в том, насколько хладнокровно они действовали».

Тейл высказывал предположение, что преступники убили шестерых служащих Макмартина, опасаясь, что они опознают Стефана Боковски.

«Они хотели спрятать концы в воду, – сказал он. – К счастью для нас, они забыли о видеокамере».

Я вернулся к первой заметке и перечитал ее. Потом просмотрел две другие. К последней прилагались три фотографии. На одной из них был запечатлен Стефан Боковски в бытность его служащим в поместье Макмартина – маленький темноволосый юноша с тонкими губами. Глаза его ввалились, и взгляд их был усталым.

Рядом помещалась фотография Вернона. Снимок был сделан в тюрьме, где он отбывал срок. Бородатый мужчина с волевым лицом, челюсти плотно сжаты. Он был гораздо крупнее Стефана. И вообще они не походили на родных братьев.

Третья фотография отражала ту самую сцену убийства, что засняла видеокамера. На ней было видно, как Стефан целится в затылок стоявшему на коленях мужчине.

Я огляделся вокруг. На плите стояла кастрюля, издававшая булькающие звуки. Пахло тушеной говядиной. Сара была наверху, с ребенком. До меня доносилось ее негромкое мурлыканье – казалось, будто она что-то читает вслух. Ее вязанье было небрежно свалено тут же, на столе, и длинные спицы торчали вверх, как в мине-ловушке.

Я в очередной раз перечитал статьи. Закончив, я направился наверх, в спальню.

Сара принимала ванну вместе с Амандой. Когда я вошел, она подняла на меня глаза, потом бросила быстрый взгляд на фотокопии, что я держал в руке. Судя по всему, она гордилась своим открытием. Лицо ее сияло, она торжествовала.

В ванной была настоящая парилка. Я захлопнул за собой дверь и, ослабив узел галстука, уселся на крышку унитаза.

Аманда лежала на спинке в теплой воде и широко улыбалась. Сара сидела, чуть наклонившись вперед, сомкнув руки на затылке у малышки, а бедрами удерживая ее на плаву. Девочка одной ножкой упиралась матери в грудь.

Сара сочиняла сказку для Аманды. При моем появлении она сделала короткую паузу, потом продолжила:

– Королева очень разозлилась. Она выбежала из бального зала, бросая злобные взгляды по сторонам. За ней поспешил король и следом – вся его свита. «Дорогая! – кричал он. – Прости меня!» Он выскочил на улицу и огляделся. «Дорогая! – вновь воскликнул он. – Где же ты?» Потом отдал своим солдатам приказ обыскать город. Но королева как сквозь землю провалилась.

Аманда хихикнула и шлепнула ручонкой по воде – раздался пустой хлюпающий звук. Взбрыкнув ножкой, она угодила Саре в грудь. Сара тоже хихикнула.

Я никак не мог понять, кончилась ли сказка, и на всякий случай выждал еще какое-то время, прежде чем заговорить. Фотокопии газетных вырезок лежали у меня на коленях. Во влажном воздухе слегка запахло химикатами.

Сара чуть повела бедрами, и малышка судорожно глотнула воздух. И мать, и дочь раскраснелись от купания. Концы волос у Сары намокли и слиплись.

– Ты нашла это в библиотеке? – поинтересовался я.

Она кивнула.

– Как я понимаю, это и есть наши денежки, не так ли?

Она опять кивнула и наклонилась поцеловать ребенка в лобик.

– Ты узнал среди них парня из самолета? – спросила она.

Я отыскал последнюю страницу и уставился на фотографии.

– Не могу сказать точно. У него лицо было порядком изъедено.

– Определенно это наши деньги.

– Должно быть, в самолете младший брат. Он был невысокого роста, это я помню. – Я протянул Саре фотографию. – Другой парень очень крупный.

Сара даже не взглянула на снимок. Она любовалась Амандой.

– Они тоже были братьями. Какое фатальное совпадение, ты не находишь?

– Что ты имеешь в виду?

– Только то, что они тоже были братьями – как вы с Джекобом.

Я задумался было над ее словами, но тут же заставил себя выкинуть это из головы. Мне действительно не хотелось заострять сейчас внимание на таких мелочах. Я положил вырезки на край раковины.

– Как тебе удалось отыскать их? – спросил я.

Она нагнулась вперед и вытащила затычку из ванны. Вода тут же хлынула в трубу. Аманда замерла, вслушиваясь в незнакомые звуки.

– Я просто начала просматривать старые газеты – с того времени, как вы нашли самолет. Мне не пришлось долго возиться. Сенсация подавалась на первой странице. Стоило мне увидеть заголовок, как я тут же вспомнила, что когда-то уже читала эту статью.

– Я тоже читал.

– Но тогда это была обычная газетная публикация, не более того. Я не придала ей особого значения.

– Ситуация меняется. Тебе так не кажется?

Она взглянула на меня.

– Почему?

– Мы договаривались, что оставим деньги у себя при условии, что их никто не разыскивает.

– Ну, и?..

– А теперь мы знаем, что их ищут. И уже нельзя не признать, что мы совершаем воровство.

Сара уставилась на меня. Похоже, она пришла в замешательство.

– Это с самого начала было воровством, Хэнк, – сказала она. – Просто раньше мы не знали, у кого крадем. И то, что сейчас нам это известно, в сущности, ничего не меняет.

Она, разумеется, была права. Я понял это сразу, лишь только она заговорила.

– Думаю, это хорошо, что мы знаем происхождение этих денег, – продолжила она. – А то я уже начинала волноваться, что они могут оказаться фальшивыми или мечеными. И вышло бы так, что все наши муки напрасны, и мы никогда не сможем воспользоваться своим сокровищем.

– Но они все-таки могут оказаться мечеными, – возразил я. И почувствовал, как больно кольнула мысль о том, что все эти бумажки не представляют никакой ценности и мне пришлось убить стольких людей ради мешка бумаги. У меня голова пошла кругом: неужели наша борьба, наш страшный выбор в конечном итоге обернутся нашим же поражением?

Но Сара не согласилась со мной.

– Они требовали немеченых денег. Так утверждает газета.

– Может, потому они и убили ее. Получили выкуп и обнаружили…

– Нет, – оборвала меня Сара, указывая на газетные вырезки. – Здесь написано, что они убили ее сразу же. Еще до того, как увидели деньги.

– Но разве мы в состоянии распознать, помечены деньги или нет? Ты что, можешь просветить их ультрафиолетовым лучом или придумать что-то еще?

– Они бы ни за что не дали меченых денег. Риск был слишком велик.

– И все-таки мне кажется…

– Доверься мне, Хэнк. Деньги не помечены, я знаю.

Я промолчал.

– Ты становишься параноиком. Так и ищешь себе поводы для беспокойства.

В ванне, у слива, вода закручивалась в маленькую воронку и с громким хлюпающим звуком уносилась в трубу.

– Теперь у меня возникло желание вернуться в самолет, – проговорил я. – Хочу убедиться, Боковски это или нет.

– А при нем не было бумажника?

– Мне тогда и в голову не пришло проверить.

– Возвращаться глупо, Хэнк. Это все равно что явиться с повинной.

Я в задумчивости уставился на нее, потом неохотно кивнул.

– Да, пожалуй, лучше мне там не появляться. Сара приподняла Аманду с коленей. Вода из ванны уже ушла.

– Дай полотенце, – попросила она.

Я встал и, сняв с вешалки полотенце, взял малышку из рук Сары, укутал ее и вернулся вместе с ней к унитазу. Усевшись на крышку, я положил Аманду на колени и стал покачивать ее. Девочка захныкала.

– Что меня настораживает, – сказал я, наблюдая за тем, как Сара вытирается, – так это то, что кое-кто знает про деньги.

– Этот человек и сам напуган, Хэнк. Ведь полиции известно его имя.

– ФБР не сомневается в том, что им удастся поймать его. Тогда он расскажет про брата, который скрылся с деньгами на самолете.

– И что?

– Все откроется, Сара. Полиции не составит большого труда сопоставить факты. Карлу известно о том, что я слышал рев самолета где-то в районе заповедника. Он также знает, что Джекоб, Лу, Сонни и Ненси убиты. Представь, что находят самолет, а в нем, как известно, должны быть четыре миллиона долларов… – Я запнулся. Меня вдруг охватила паника, я почувствовал легкую дрожь в мышцах. Жестом руки я указал на фотокопии, лежавшие на умывальнике. – Мы, похоже, оказались в той же ситуации, что и те похитители, забывшие о видеокамере. Я так и знал, что мы что-нибудь упустим из виду.

Сара бросила полотенце в бельевую корзину и прошла к двери, чтобы снять с крючка халат. Она неторопливо оделась, потом, наклонившись ко мне, взяла на руки Аманду.

– Это нам с тобой кажется, что взаимосвязь всех этих событий легко прослеживается, – спокойно проговорила она. – А никто другой этого даже и не заметит.

Ребенок потихоньку успокаивался.

Я поднялся. Чувствуя, что уже начинаю потеть, я снял пиджак и перебросил его через плечо. Рубашка неприятно липла к спине.

– А вдруг после Джекоба, Лу или Ненси осталось что-нибудь – дневник или что-то в этом роде? Что, если один из них проболтался кому-то еще?

– Да ладно тебе, Хэнк, – попыталась успокоить меня Сара. – Ты слишком все усложняешь.

Она улыбнулась и ласково обняла меня одной рукой, ребенок – все еще всхлипывающий – оказался зажатым между нами. Сара продолжала стоять, легонько прижавшись ко мне щекой; ее влажная кожа пахла свежестью и чистотой.

– Ну ты только подумай, какое впечатление ты производишь на окружающих, – промолвила она. – Нормальный парень. Симпатичный, любезный, приветливый. Никому и в голову не придет, что ты способен на такие злодеяния.

День рождения Сары – двенадцатое марта – пришелся на субботу. Мне хотелось, чтобы этот день стал памятным для нас обоих, и не только потому, что Саре исполнялось тридцать, – просто представлялся прекрасный повод также отметить и наши грандиозные приобретения последнего времени – ребенка и деньги. По этому случаю я приготовил два больших подарка; стоимость каждого выходила далеко за пределы моих прежних финансовых возможностей, но теперь, благодаря содержимому заветного рюкзачка, я мог позволить себе такие шикарные жесты.

Моим первым подарком был домик с прилегающим участком земли – кондоминиум во Флориде. Как-то в конце февраля я прочитал в газете рекламное объявление о правительственном аукционе, на котором предполагалось выставить на продажу изъятое у наркомафии имущество. Приводился целый перечень объектов для реализации: среди них были яхты, автомобили, самолеты, мотоциклы, дома, драгоценности, кондоминиумы и даже конезавод. Все это можно было купить по ценам, составляющим менее десяти процентов оценочной стоимости. Аукцион должен был состояться в субботу, пятого марта, в Толидо. Саре я сказал, что этот день будет у меня рабочим, и пятого марта, около девяти утра, уже въезжал в город.

По адресу, указанному в объявлении, почти у самого порта находился небольшой склад. Внутри него рядами стояли стулья, а перед ними возвышался деревянный подиум. Никаких товаров выставлено не было; их фотографии и подробные описания были сброшюрованы и вручались участникам аукциона при входе. Когда я прибыл, в зале сидело уже человек сорок, все мужчины: следом за мной вошли еще несколько посетителей.

С открытием аукциона запаздывали, так что пришлось еще полчаса сидеть и изучать каталог. Я приехал с намерением приобрести что-нибудь из драгоценностей, но, листая глянцевые страницы каталога, все больше склонялся к другим идеям. Четвертым пунктом в списке объектов торгов значился трехкомнатный кондоминиум с видом на море в Форт-Майерсе, во Флориде. Домик был в испанском стиле – покрытый белой штукатуркой, с красной черепичной крышей; имелся солярий. Красивый, даже, можно сказать, роскошный, он привел меня в полный восторг, и я тут же решил, что непременно приобрету его для Сары.

Оценочная стоимость дома составляла триста тридцать пять тысяч долларов, но торги должны были начаться с отметки в пятнадцать тысяч долларов. На моем счете в Ашенвильском банке лежало чуть более тридцати пяти тысяч – сбережения на случай нашего переезда из Форт-Оттова, который мы планировали рано или поздно осуществить. Совершенно неожиданно для самого себя я решил, что, если придется, вполне можно потратить тридцать тысяч из этой суммы. Я рассудил так: в худшем случае, если все-таки вдруг мы вынуждены будем сжечь стодолларовые банкноты, то, продав этот дом во Флориде, мы все равно ничего не проиграем, а даже наверняка получим какую-то прибыль. Так что свою будущую покупку я решил рассматривать в качестве хорошего вложения капитала.

Никогда раньше мне не доводилось участвовать в аукционе, и, когда действо началось, я стал с интересом присматриваться к тому, как торгуются другие. Люди просто поднимали руки, когда ведущий выкрикивал цену; к победителю подходила дама с блокнотом, отводила его в сторону и писала для него какую-то информацию.

В торгах по кондоминиуму во Флориде помимо меня участвовали лишь трое. Цена плавно скользила вверх, перешагнув отметку в двадцать тысяч. По мере ее приближения к тридцати тысячам я все больше нервничал и даже уже начал смиряться с мыслью, что дом мне не достанется, как вдруг мои соперники разом охладели к сделке, и я закончил торг, выиграв на сумме в тридцать одну тысячу долларов.

Дама с блокнотом увлекла меня в сторонку. Она была молода, с тонкими чертами лица и короткими черными волосами. На именной бирке, приколотой к груди, я прочел, что зовут ее мисс Хастингс. Говорила она очень быстро, почти скороговоркой, объясняя, что мне делать дальше.

Она протянула мне открытку. Я должен был переслать чек на полную стоимость покупки по указанному в ней адресу в течение следующей недели. Получатель платежа в течение десяти рабочих дней обязался оформить все необходимые документы. По истечении этого срока, но никак не раньше, я мог зайти по указанному адресу и получить свою собственность – в данном случае документы на право владения домом. Закончив рассказывать и дождавшись, пока я запишу свое имя, адрес и номер телефона, она оставила меня, направившись к следующему покупателю.

Я вернулся на свое место и попытался разобраться в своих чувствах. Только что я связал себя обязательством выплатить тридцать одну тысячу долларов – почти все налги сбережения. С одной стороны, это казалось чудовищной глупостью. Но, сравнивая стоимость моей покупки с той суммой, что мы прятали под кроватью, смешно было переживать из-за таких мелочей. И кроме того, я совершил выгодную сделку – купил такое чудное местечко и всего лишь за десять процентов оценочной стоимости. В конце концов, я ведь четырежды миллионер; пожалуй, мне пора уже выступать в роли солидного покупателя. Вскоре я уже был вполне удовлетворен собственным приобретением, так что в моей походке, пока я пробирался к выходу, появилась некоторая развязность, и мне даже захотелось иметь трость, чтобы помахивать ею при ходьбе.

Моим следующим подарком Саре был огромный рояль. О нем она мечтала с детства. Она не умела играть, так что рояль был ей нужен вовсе не для музицирования – просто, как я думаю, он был для нее неким символом благополучия и достатка, и сейчас момент казался мне самым подходящим для такого подарка.

Я ездил по близлежащим магазинам, обзванивал с работы более дальние, всякий раз удивляясь, как дорого стоят рояли. До этого я не имел ни малейшего представления о цене этого инструмента, да и никогда не задумывался над этим. Я завершил свои поиски, отыскав уцененный рояль, который имел дефект полировки – на крышке расплылось большое, величиной с ладонь, пятно. Рояль обошелся мне в две тысячи четыреста долларов, что, собственно, и составляло остаток на нашем счете.

Я договорился, чтобы инструмент доставили утром двенадцатого марта. Сара в этот день работала. Рояль внесли трое грузчиков – он был без ножек – и быстро собрали его в гостиной. Чудовищных размеров, он выглядел нелепо в этой комнате и вдобавок ко всему заслонял собой всю остальную мебель. Но я остался доволен. Было в нем нечто особенное, что не могло оставить Сару равнодушной; к тому же я не сомневался в том, что в нашем будущем доме он будет смотреться куда лучше.

Я приколол к чехлу, которым прикрыл рояль, красный бант. Рядом с бантом пристроил страничку из каталога с фотографией и описанием нашего будущего владения во Флориде. Потом сел и стал ждать возвращения Сары.

Пожалуй, большее впечатление на Сару произвел рояль, нежели кондоминиум: возможно, сыграло свою роль его физическое присутствие – он стоял в комнате такой большой, осязаемый, его клавиши можно было тронуть, извлечь из них звук; на этом фоне картинка какого-то домика, находящегося за тысячи миль от нас, безусловно, проигрывала. Рояль был реальностью, в то время как дом оставался не более чем обещанием.

– О, Хэнк, – воскликнула Сара тотчас, как увидела рояль, – ты доставил мне такое удовольствие.

Она тут же отбарабанила мелодию «Когда являются святые» – единственную, которую знала. Подняв крышку, осмотрела струны. Потом нажала на педали, пробежала руками по клавишам. Сара попыталась сыграть для Аманды «Братца Жака», но у нее это плохо получалось, и каждый раз, как она брала фальшивую ноту, ребенок начинал плакать.

Уже поздно вечером – после вручения подарков, праздничного ужина, который я сам приготовил – курица по-корнуоллски с подливкой и гарниром из зеленых бобов и картофельного пюре, двух бутылок вина, – мы занялись любовью прямо на крышке рояля.

Идея принадлежала Саре. Меня беспокоило то, что рояль может не выдержать нашего веса, но Сара, раздевшись, быстро взобралась на крышку и вытянулась на ней, оперевшись на локти и широко расставив ноги.

– Иди ко мне, – с улыбкой поманила она. Мы оба были немного пьяны.

Я освободился от одежды и медленно, все время прислушиваясь, не похрустывают ли ножки инструмента, взобрался наверх и склонился над Сарой.

Это был незабываемый сеанс секса. Пустоты рояля эхом вторили нашим стонам и возвращали их нам в несколько измененной тональности, добавляя резонанса и сочности, обволакивая мягкой вибрацией туго натянутых струн.

– Это начало нашей новой жизни, – прошептала Сара в разгар любовных ласк, прижавшись губами к моему уху, так что дыхание ее выплескивалось шумно и страстно, как у подводного пловца.

Кивнув в знак согласия, я уперся коленом в крышку рояля, и мощная конструкция, казалось, застонала – долгое скорбное эхо пронеслось по деревянному корпусу, и его вибрация дрожью отозвалась в наших обнаженных телах.

Когда мы закончили, Сара достала из шкафа в коридоре бутыль полировальной жидкости и стерла с крышки капельки нашего пота.

В понедельник, во время перерыва на ленч, я заскочил на кладбище и не спеша обошел несколько могил, на надгробных плитах которых прочитал знакомые имена – Джекоба, родителей, Педерсона, Лу, Ненси, Сонни.

Был серый, облачный, ненастный полдень, небо низко нависало над землей и давило своей тяжестью. Веяло какой-то безысходностью и пустотой. За церковным кладбищем маячил лишь горизонт. На могиле Педерсона лежал букет хризантем; желтые и красные, они больше походили на пятна краски, которую выплеснул на надгробие проходивший мимо вандал, чем на символ искренней скорби, коим и было их предназначение.

В церкви Сэйнт-Джуд кто-то репетировал на органе. Его низкие утробные звуки проникали сквозь толстую кирпичную стену и угнетали своей монотонностью.

Снег за то время, что прошло после похорон, так ни разу и не выпал, и новые надгробия выделялись огромными черными глыбами.

Когда я был маленьким, смерть представлялась мне неким водоемом. Чем-то похожим на лужу – может, чуть темнее и глубже; и когда ты подходил к ней, она притягивала тебя к себе и засасывала в свой глубины. Не знаю, откуда взялся именно этот образ, но жил он в моем сознании довольно долго – пожалуй, лет до десяти-одиннадцати. Возможно, он возник из рассказов матери, когда она пыталась объяснить нам таинство смерти. Если так, то, значит, и Джекобу смерть являлась именно в этом образе.

Свежие могилы тоже выглядели как лужи.

Перед уходом с кладбища я немного постоял у нашего фамильного захоронения. Имя Джекоба было высечено прямо под именем отца. В правом нижнем углу могильной плиты еще оставалось место, предназначенное для меня; я это знал, и мне было приятно сознавать, что, если только я не умру в ближайшие несколько месяцев, оно так и останется пустовать. Я надеялся быть похороненным далеко отсюда, под другим именем, и меня это радовало. Такого душевного подъема я не испытывал уже давно. Пожалуй, в первый и последний раз я почувствовал уверенность в том, что поступил правильно. То, что мы в итоге приобрели, стоило цены, которую пришлось заплатить. Мы расставались с прежней жизнью. Когда-то этот кусок гранита был моей судьбой, моим уделом, но я вырвался из этого плена. Через несколько месяцев я окунусь в мир совершенно иных радостей и наслаждений, освобожусь от всего, что прежде связывало меня, мешало жить достойно. Я создам себя заново, вычерчу свой собственный путь. Отныне я сам буду определять свою судьбу.

В четверг, вернувшись вечером с работы, я застал Сару на кухне в слезах.

Я не сразу догадался, что она плачет. Поначалу я лишь уловил скрытую напряженность, некоторую официальность; возникло ощущение, будто Сара злится на меня. Она стояла возле раковины и мыла посуду. Я вошел на кухню, все еще в костюме и при галстуке, и, присев к столу, дабы создать ей компанию, поинтересовался, как прошел у нее день; Сара отвечала односложно, с трудом выдавливая из себя какие-то звуки. На меня она не смотрела; казалось, ее внимание полностью приковано к собственным рукам, орудующим в мыльной пене.

– С тобой все в порядке? – не выдержав, спросил я.

Сара кивнула, но даже не обернулась ко мне. Плечи ее поникли, она как будто сгорбилась. В раковине зазвенели тарелки.

– Сара?

Она не откликнулась. Я встал и, приблизившись к ней, легонько коснулся ее плеча – она оцепенела словно в испуге.

– В чем дело? – Заглянув ей в лицо, я увидел, что по щекам ее медленно катятся слезы.

Сара не была слезлива; я мог бы по пальцам пересчитать, сколько раз видел ее плачущей. Это случалось лишь в самые трагические минуты, так что моей первой реакцией на ее слезы была паника. Я тут же подумал о ребенке.

– Где Аманда? – выпалил я.

Сара продолжала возиться с посудой. Отвернувшись, она тихонько всхлипнула.

– Наверху.

– С ней все в порядке?

Сара кивнула.

– Она спит.

Я протянул руку к крану и выключил воду. На кухне сразу воцарилась гнетущая тишина – от этого на душе стало еще тревожнее.

– Что происходит? – спросил я. И скользнул рукой по ее спине, заключая в объятия. Сара на какое-то мгновение замерла, руки ее безжизненно свесились в воду – казалось, будто они сломаны в запястьях. Внезапно она подалась назад, и долго сдерживаемые рыдания наконец прорвались наружу. Я притянул ее к себе и крепко обнял.

Она немного поплакала, уткнувшись в меня и обхватив за шею мокрыми руками; я чувствовал, как стекает мне на спину мыльная вода.

– Все хорошо, – прошептал я. – Все хорошо. Когда она успокоилась, я подвел ее к столу.

– Я больше не могу работать в библиотеке, – сказала она присаживаясь.

– Тебя уволили? – По правде говоря, я не мог себе представить, чтобы такое было возможно.

Она покачала головой.

– Меня попросили не приносить больше Аманду. Посетители жалуются на шум. – Она утерла щеку рукой. – Сказали, что мне можно будет вернуться, когда девочка подрастет и перестанет плакать. Я наклонился и взял ее за руку.

– Тебе вовсе не обязательно сейчас работать.

– Я знаю. Просто…

– У нас и без того теперь достаточно денег. – Я улыбнулся.

– Я знаю, – повторила она.

– По-моему, не стоит расстраиваться из-за такой ерунды.

– О, Хэнк. Я совсем не из-за этого.

Я удивленно посмотрел на нее.

– Тогда из-за чего же?

Сара опять вытерла слезы. Потом закрыла глаза.

– Это сложно объяснить. Просто все как-то сразу навалилось.

– Ты имеешь в виду то, что мы совершили?

Голос мой, должно быть, прозвучал как-то странно – взволнованно, а может, и испуганно, – потому что она тут же открыла глаза. И в упор посмотрела на меня. Потом покачала головой.

– Все это ерунда, – проговорила она. – Я просто устала.

В уик-энд началась оттепель.

В субботу температура воздуха перешагнула нулевую отметку, и весь мир, казалось, начал таять и плавиться. По небу плыли огромные белоснежные облака, влажный южный ветер нежно подталкивал их к северу. В воздухе витал обманчивый запах весны.

В воскресенье стало еще теплее; столбик термометра неумолимо поднимался вверх, оживляя таяние снега. Ближе к полудню в снегу начали появляться проталины, в которых чернела земля. Вечером, выйдя во двор, чтобы отвязать собаку и загнать ее в гараж, я увидел, что она сидит в луже грязи глубиной в дюйм. Земля скидывала снежный покров.

В ту ночь я никак не мог заснуть. Вода шумно капала с карнизов, и этот монотонный звук, похожий на тиканье часов, не смолкал ни на миг. Дом стонал и поскрипывал. Чувствовалось какое-то движение в воздухе – природа освобождалась, стряхивала с себя все лишнее.

Я лежал в постели и пытался расслабиться, заставляя себя дышать глубоко и медленно, но, стоило мне закрыть глаза, и я тут же видел перед собой самолет – распластанный на брюхе, высвободившийся из-под снега, сверкающий своим металлическим панцирем в лучах солнца, словно маяк в ночи, притягивающий к себе людские взоры. Я чувствовал его нетерпение, страстное желание быть поскорее обнаруженным.

В среду со мной произошел странный случай. Я сидел за рабочим столом, выверяя бухгалтерский отчет, когда вдруг явственно расслышал доносившийся из коридора голос Джекоба.

Конечно же, голос не мог принадлежать ему, но его тембр был настолько знаком, что я не смог побороть искушение встать из-за стола, подойти к двери и выглянуть наружу.

В коридоре стоял какой-то толстяк; я видел его впервые. Он не был нашим клиентом. Скорее всего, этот человек просто проезжал мимо и заглянул, чтобы узнать дорогу.

Старый, лысоватый, с густыми отвислыми усами, он был ничуть не похож на Джекоба. Его манера разговора, жесты тоже были чужими, и постепенно иллюзия того, что он говорит голосом моего брата, исчезала. Речь его уже казалась мне гортанной, интонации резковатыми.

Но стоило мне закрыть глаза, как я вновь услышал голос Джекоба. Я замер, вслушиваясь в его звучание, чувствуя, как разливается в душе грусть и боль утраты.

Это было всепоглощающее чувство, сильнее которого я еще никогда не испытывал, и его физический эффект был сравним разве что с приступом тошноты. Я чуть согнулся в поясе, словно меня ударили по животу.

– Мистер Митчелл? – услышал я обращенный ко мне голос.

Я открыл глаза и выпрямился. Черил, сидевшая за контрольным прилавком, сочувственно смотрела на меня. Толстяк стоял посреди коридора, правой рукой пощипывая кончик уса.

– С вами все в порядке? – спросила Черил. Она, казалось, готова была кинуться мне на помощь.

Я попытался припомнить, не выдал ли я себя каким-нибудь стоном, вздохом или иным звуком, но в памяти возник пробел.

– Все хорошо, – сказал я. Прокашлявшись, я улыбнулся толстяку. Он дружески кивнул мне головой, и я ответил ему тем же.

Потом вернулся в свой кабинет и захлопнул за собой дверь.

В тот же вечер, просматривая газету, я наткнулся на публикацию о грандиозной афере, которую какие-то мошенники недавно провернули в одном из штатов, выманив миллионы долларов у доверчивых граждан.

В местной газете, говорилось в статье, было помещено фальшивое объявление о правительственной распродаже конфискованной у наркомафии собственности. Участники аукциона, справедливо полагавшие, что, раз торги проводятся правительством, обмана быть не может, приобретали объекты собственности, представленные лишь на картинках. Мошенники рассадили среди покупателей своих сообщников, которые искусственно подогревали страсти вокруг торгов. Жертвы этого надувательства, честно оплатив свои покупки чеками и радуясь тому, что сделали выгодные приобретения – ведь цены их составляли менее десяти процентов реальной стоимости, – явившись через две недели для получения документов, обнаружили, что купленный ими товар – не более чем картинка в каталоге.

Новость эту я воспринял с удивительным спокойствием. Расчеты по моему чеку были произведены накануне; я сам заходил в банк, чтобы удостовериться в этом. Остаток моего счета значился в сумме одна тысяча восемьсот семьдесят восемь долларов и двадцать один пенс. Тридцать одну тысячу, то есть практически все наши сбережения, я выбросил на ветер, но поверить в это до сих пор не мог.

Трагизм ситуации состоял в том, что все произошло так тихо и буднично. Да, это была катастрофа – пожалуй, первая в моей жизни, – но почему-то она не стала для меня потрясением, явилась без лишней помпы – так, крохотная заметка в газете, даже не на первой полосе. Так что и реакция моя вполне вписывалась в рамки этой обыденности. Мне же необходима была встряска – чтобы в ночи раздался телефонный звонок, за окнами слышалось завывание сирен, а в груди полыхала огнем боль.

Сам того не ожидая, я чувствовал себя уверенным и невозмутимым, а вовсе не убитым горем. Пока в моем сознании жила мечта о рюкзаке, набитом деньгами, потеря тридцати одной тысячи казалась пустячной, нелепым промахом. И мысль о том, что кто-то украл у нас эти деньги, как ни странно, даже согревала меня. Теперь я точно знал, что где-то есть ребята – такие же злодеи, как и я, а может, и хуже, – целая шайка мошенников, кочующая по стране и отнимающая у граждан их сбережения. На этом фоне мои преступления казались не такими уж бесчеловечными.

Во всяком случае, представлялись чуть более понятными и объяснимыми.

Разумеется, к моим ощущениям примешивался и страх – холодный и липкий, он проклевывался, словно зернышко, в обретенном мною спокойствии. Страховочные стропы, которые я свил в самом начале нашего спуска в пропасть – а ими была идея сжечь деньги при первой же опасности, – оказались перерезанными. Теперь мы уже не могли позволить себе расстаться с деньгами, независимо от того, какими неприятностями грозило обернуться для нас в будущем обретенное богатство. Отныне, кроме этих денег, у нас не осталось ничего. Последняя надежда вырваться из их плена ускользнула, и это не давало мне покоя, порождало страх. Я оказался в ловушке: мне было ясно, что отныне все наши решения в том, что касается денег, будут продиктованы жестокой зависимостью от них, и уже не желания будут определять наши поступки, а лишь суровая необходимость.

Прочитав заметку, я вырвал ее из газеты и спустил в унитаз. Мне не хотелось, чтобы Сара узнала об этом. Во всяком случае, до тех пор, пока мы не окажемся далеко отсюда и в полной безопасности.

Поздно вечером, отвязывая Мэри-Бет от дерева, чтобы отвести его в гараж, я заметил, что проплешины под ошейником приобрели чудовищные размеры. Теперь это уже были мокрые, кровоточащие раны, из которых сочился гной. Шерсть вокруг них слиплась от грязи.

Во мне шевельнулась жалость. Опустившись на колени возле пса, я попытался ослабить ошейник, но, стоило мне лишь дотронуться до него, как Мэри-Бет, наклонив голову, очень быстро и ловко укусил меня за запястье.

Я в ужасе вскочил на ноги, а пес съежился от страха, забившись в грязь. Меня еще ни разу не кусала собака, и я не знал, как на это реагировать. Моей первой мыслью было избить Мэри-Бет и оставить его на всю ночь во дворе, но потом я все-таки передумал. Я понял, что на самом деле не сержусь на него, просто мне хотелось изобразить злость.

Я осторожно ощупал запястье. Солнце село, и во дворе было темно, так что разглядеть все равно ничего бы не удалось, но мне показалось, что кожу пес не прокусил. Он лишь тяпнул меня, а вовсе не стремился растерзать.

Мэри-Бет лежал в грязи и лизал лапы. Я понимал, что с ним нужно что-то делать. Пес был слаб, жалок; он, как зверь в зоопарке, сидел целыми днями на привязи, а по ночам – взаперти.

В прихожей зажегся свет, и из-за двери выглянула Сара.

– Хэнк? – позвала она.

Я обернулся, все еще прикрывая запястье другой рукой.

– Что ты там делаешь? – спросила она.

– Меня укусила собака.

– Что? – Сара не расслышала.

– Ничего. – Нагнувшись, я осторожно взялся за ошейник. Мэри-Бет не сопротивлялся.

– Увожу пса в гараж, – крикнул я Саре.

В четверг, поздно ночью, я открыл глаза и сел в постели – меня буквально трясло от какого-то неосознанного волнения, граничащего с паникой. Во сне мой больной мозг родил очередной план, и я поспешил посвятить в него Сару.

– Сара, – шепнул я, коснувшись ее плеча.

Она откатилась подальше от моей руки и что-то невнятно пробормотала.

Я зажег свет и повернул ее лицом к себе.

– Сара, – снова прошептал я, уставившись на нее в ожидании, когда она откроет глаза. Увидев, что она наконец проснулась, я сказал: – Я знаю, как избавиться от самолета.

– Что? – Сара бросила взгляд на колыбельку Аманды, потом, щурясь от света лампы, полусонная, обернулась ко мне.

– Я возьму напрокат автоген. Мы отправимся в лес и распилим самолет на маленькие кусочки.

– Автоген?

– Останки самолета мы закопаем в лесу.

Она уставилась на меня, пытаясь вникнуть в смысл моих слов.

– Самолет – это последняя оставшаяся улика, – продолжал я. – Нам бы только от него избавиться, и тогда уж можно будет ни о чем больше не беспокоиться.

Сара села в кровати. Откинула с лица упавшие пряди волос.

– Ты хочешь разрезать самолет?

– Это необходимо сделать до того, как его обнаружат. – Я сделал паузу, обдумывая сценарий дальнейших действий. – Можем сделать это завтра. Я возьму выходной. Найдем контору, где можно взять напрокат…

– Хэнк, – перебила она меня.

Что-то в ее голосе заставило меня замолчать и взглянуть на нее. Лицо ее выражало неподдельный страх. Руки она крепко прижимала к груди.

– В чем дело? – спросил я.

– Прислушайся к самому себе. К тому, что ты несешь.

Озадаченный, я тупо смотрел на нее.

– Ты, похоже, сошел с ума. Мы не можем идти с автогеном в лес и резать самолет. Это же бред какой-то.

Лишь только услышав это, я понял, что Сара, как всегда, права. Идея моя выглядела абсурдной и скорее напоминала сонное бормотание.

– Мы должны успокоиться, взять себя в руки, – сказала Сара. – Нельзя становиться заложниками ситуации.

– Я лишь хотел…

– Нужно положить этому конец. Что сделано – то сделано. Жизнь продолжается.

Я попытался взять ее за руку, надеясь этим жестом продемонстрировать, что со мной все в порядке, но она отстранилась от меня.

– Если мы будем и дальше заниматься самобичеванием, – проговорила она, – кончится тем, что мы потеряем все.

Аманда вскрикнула, но тут же затихла. Мы оба посмотрели в ее сторону.

– Получится так, что мы в конце концов признаемся, – прошептала Сара.

Я покачал головой.

– Я не намерен признаваться.

– Мы так близки к финишу, Хэнк. Скоро кто-нибудь обязательно найдет самолет, поднимется большой переполох, но постепенно люди начнут забывать о случившемся. И тогда мы сможем уехать. Заберем деньги и скроемся.

Сара закрыла глаза, словно рисуя в своем воображении картину нашего отъезда. Вскоре она опять устремила взгляд на меня.

– Деньги ведь здесь, совсем рядом. – Она похлопала ладонью по матрацу. – Прямо под нами. Они будут нашими, если только мы сумеем их сохранить.

Я смотрел на нее. Свет от настольной лампы, падая ей на волосы, вырисовывал над ее головой золотистый нимб.

– Но разве тебе иногда не бывает горько? – спросил я.

– Горько?

– Да. От сознания того, что мы совершили?

– Конечно, – кивнула она. – Я ни на минуту не расстаюсь с этим ощущением.

Я вздохнул, испытав облегчение от ее признания.

– Но как бы то ни было, мы должны научиться жить с этим чувством. Воспринимать случившееся как любую другую невзгоду.

– Но разве это возможно? Ведь я убил своего брата.

– Это не твоя вина, Хэнк. У тебя не было выбора. Поверь мне. – Она коснулась моей руки. – Потому что это правда.

Я ничего не сказал, и она, слегка прижав мою руку к матрацу, придвинулась ближе.

– Ты понял?

Не отводя от меня взгляда, Сара сильнее сжала мою руку. Потом посмотрела на часы. Голова ее вынырнула из луча света, и нимб исчез. На часах было три семнадцать утра. Мысленно я все повторял слова Сары: «Это не твоя вина».

– Иди сюда. – Сара распахнула объятия. Я прильнул к ней, и она, обняв меня, медленно склонила мою голову к подушке.

– Все образуется, – прошептала она. – Обещаю тебе.

Она выждала какое-то время, словно пытаясь убедиться в том, что я больше не собираюсь вскакивать; потом повернулась на другой бок и погасила свет.

Мы молча лежали в темноте, как вдруг во дворе завыл Мэри-Бет.

– Я пристрелю его, – сказал я. – Хочу избавить его от страданий.

– О, Хэнк. – Сара вздохнула уже в полудреме. Она лежала на некотором расстоянии от меня, и простыни в ложбинке между нами быстро остывали. – Пора уже покончить со стрельбой.

Ближе к рассвету вернулась зима. Прорвался северный ветер, и снова повеяло холодом.

В пятницу утром, когда я ехал на работу, начался снегопад.