"Закрытый перелом" - читать интересную книгу автора (Владимиров Виталий)

20

Время, сложенное из мгновений, как поток из капель, движется с равномерностью маятника, но в каждом человеке есть свой механизм отсчета. И время, то тянется бесконечной вереницей шагов в зале ожидания, то летит птицей в веселом застолье или в задушевной беседе с другом.

Но есть и иная оценка времени.

В периоды высокого, как весенний паводок, эмоционального подъема каждое мгновение для человека подобно прозрачному и плотному алмазу, подобно сгустку энергии — кванту. В такие периоды жизнь освещена светом неистовой работы, радостью постижения и мукой высокого творчества, сияет радугой взаимной любви.

Это и есть счастье.

Люся и Виктор были счастливы.

Счастливы своей любовью.

Но, несмотря на то, что и Люсей, и Виктором владело ощущение полной слитности, каждый из них все-таки воспринял щедрый подарок судьбы по-своему.

К Люсе после происшедшего пришло раскаяние. Ей было стыдно перед Михаилом, Люся не представляла себе, как она с ним встретится, как посмотрит ему в глаза, но Михаил был в очередной, безнадежно затянувшейся командировке. Люсе было страшно за Дениску, она опасалась справедливой кары за свое поведение, но гнала от себя даже мысль об этом. Люсе было беззащитно, потому что полностью доверившись Виктору, она в сущности не знала его.

Но и раскаяние, и стыд, и страх, и неуверенность для Люси были мимолетными, потому что все ее чувства, все ее мысли захлестывались, тонули в глубине одного всепоглощающего ощущения счастья быть женщиной, быть любимой и любящей женщиной, настолько ее порыв, ее тяга к Виктору не соответствовали трезвым, холодным, разумным отношениям с Михаилом.

А Виктор был безмятежен.

Он не задумывался о будущем — слишком безоблачным был для него горизонт. Он не знал и следа озабоченности о том, как строить дальше свои отношения с Люсей — она его любит, это ясно, и они будут встречаться, а там видно будет. Это подтвердилось новым приходом Люси, их новой встречей.

Она сама искала эту встречу.

И снова любовь творила с ними чудеса, и был девятый вал чувства, забравший, казалось бы, все силы без остатка, но подаривший взамен блаженную усталость. В такие минуты нежность, теплая, как ветер с юга, пронизывает каждое движение, каждое слово.

Люся и Виктор, смеясь и перебивая друг друга, вспоминали, как Виктор неожиданно поцеловал Люсю в передней сразу, как только она вошла в его дом, как Виктор, безголосый, сипло объяснялся Люсе в Любви и как Люся судорожно искала ему в помощь бумагу и карандаш.

У них уже была своя история, свое прошлое, их любовь из птенца превратилась в птицу.

Виктор читал Люсе стихи, напевал песни, он ощущал такую раскованность, что мог поделиться с Люсей самым своим сокровенным — настолько он был уверен, что она поймет его и рассуди также, как судит он сам, и почувствует также, как чувствует он сам.

— Какое же это счастье, что мы нашли друг друга! А ведь во всем виновата Марина, это она — наша крестная мать, дай ей столько, сколько нам дано, а, Люсенок?

— Слушай, надо бы к ней обязательно придти или сюда пригласить, — тут же согласно откликнулась Люся. — Хотя так, как у нас, наверное, не бывает, я теперь это точно знаю. Мне так счастливо, и внутри словно колокольчик дрожит. Только не так, как в школе на переменку трезвонят, а совсем-совсем по-другому. Мне отец рассказывал, что на японских пагодах по углам повешены колокольчики, ветер их раскачивает и они позванивают… Тихо-тихо так… Как у меня…

— Дай послушать, — улыбнулся Виктор. — А я вот все время думаю — за что это нам с тобой такое счастье привалило? Ты знаешь, я только теперь понял, как мне все-таки одиноко жилось до встречи с тобой. Все вроде бы есть — и друзья, и работа, но часто ли ты встречала счастливых людей? Есть, конечно, фанатики, для которых не существует ни своего дома, ни любимой — только работа, работа, работа, я сейчас говорю не о таких, а о массе. Вот возьмем, например, наш институт — тысячи полторы народу кормится, это точно. Толку от них чуть. Закрой нашу лавочку — никто и не почувствует, но только попробуй сделать это. Зато деловитости, активности, собраний-заседаний хоть отбавляй. Ты знаешь, самой изощренной пыткой, придуманной фашистами, была бессмысленная, бесполезная работа — сегодня кучу камней перенести сюда, а завтра — на прежнее место. Так и у нас в институте — такая же бездуховность, бессмысленность. Причем появились мастера заправлять арапа столь высокого класса, что за ними никак не угнаться.

— А может как раз и не стоит с такими наперегонки соревноваться? — миролюбиво заметила Люся.

— Как же! Тогда они обгонят тебя, — охотно объяснил Виктор. — И грязью обольют, и станут относиться к тебе с презрением, если ты не входишь в их элиту.

Виктор и дальше развивал мысль об элите, хотя это была не его идея, а Антона. Виктор излагал Люсе концепцию Антона, искренне веря, что в его устах она выглядит также по-мужски, по-человечески веско, как у Антона. Но в то же время то, что так безоговорочно звучало в изложении Антона, оказалось не столь убедительным в пересказе Виктора. И чем дальше, тем больше, ощущая скорее подсознательно, чем разумом, Виктор почувствовал, как зазмеилась трещинка в их с Люсей счастье. Виктор где-то в глубине души неясно встревожился и новыми примерами пытался укрепить безаппеляционность концепции Антона.

— Такая бездуховность проявляется не только на службе. Ну, кому нужны мои маски, мои лица, кроме меня, а теперь и тебя? Ты знаешь, когда-то жили-были три художника: один ваял человеческие лица, другой писал картину всеобщего благоденствия, а третий строил структуры. Где же теперь эти художники? Один стал кандидатом технических наук и ходит в институт, как чиновник в присутствие.

Другой превратился из художника и в оформителя. Сейчас большая нужда именно в оформителях, а не в художниках, разве не так? Каждому директору хочется красиво оформить свой завод, свой институт, чтобы, когда посетит его высокое начальство с визитом, куча мусора была бы закрыта художественным панно или монументом. Вот и вызывают художника Петрова, вот и покупают талант художника Петрова, а потом при встрече Петров говорит: "Старик, это я для денег делал, а для души пока некогда." О чем же мне с ним после этого говорить, что обсуждать, чем делиться? Третий художник уехал куда-то… Нет, это раньше мы вместе ходили по мастерским других художников, по другим подвалам, сами устраивали свои выставки, спорили до хрипоты ночами напролет, открытием нам казалось каждое новое полотно, каждая новая работа… А сейчас?.. Скучно. Сейчас мы увидели, что все уже давно открыто, картины все уже написаны, структуры созданы, маски изваяны. И что надо успеть прожить, пригубить, насладиться остатком жизни, неужели не так?

Чем дольше говорил Виктор, тем крепче к нему прижималась Люся, она воспринимала слова Виктора как исповедь любимого человека о переживаемом им духовном кризисе, в котором он находится после стольких лет одиночества, после смерти матери и отца.

Виктор же, уже волнуясь по-настоящему, уже понимая, насколько серьезно все то, о чем он говорил, явственно ощущал, что за зазмеившейся трещинкой в их счастье зазияла пропасть.

— Вот и получается, что жизнь — одинокая, горькая штука, страшно одинокая, люди одиноки и каждый в отдельности, и все вместе, потому что смертны мы и боимся смерти, и только любовь, такая любовь, как у нас, только как у нас, именно как у нас, способна отогреть от могильного холода и даст забыться от страха небытия…

Люся не дала договорить Виктору, она обхватила его голову, целовала глаза, губы, лоб, закрыла его собой, защитила, как мать укрывает своего ребенка…

А потом они замерли оба, и уже жар-птица великой любви спрятала Люсю и Виктора под сень своих крыльев…

Виктор отвез Люсю, но остановил машину за квартал до ее дома.

— Помнишь, ты мне говорила, что ты — человек, не любящий неопределенности?.. — Виктор положил руки на руль.

И Виктор, и Люся сидели в машине и смотрели прямо перед собой.

— … Что ты предпочитаешь жить по принципу: раз — и все! Может быть, так и договоримся?.. Я понимаю, как тебе нелегко вырываться, но раз в неделю давай: раз — и все!.. А?..

Люся повернулась к Виктору.

— Я постараюсь, любимый, — сказала Люся и долго-долго вглядывалась в лицо Виктора. — Не печалься ни о чем.