Монастырская Анастасия Антатольевна Карт-бланш императрицы

ГЛАВА 1.

Счастье не так слепо, как обыкновенно думают. Часто оно есть ни что иное, как следствие верных и твердых мер, не замеченных толпою… Еще чаще оно бывает результатом личных качеств, характера и поведения.

Екатерина II

Зима в тот год выдалась промозглая и слякотная, почти без снега. Раза два просыпался белыми мокрыми хлопьями, да тут же и растаял, смешавшись с городской грязью и нечистотами. Уже к полудню Санкт-Петербург затягивала серая пелена, и на душе становилось особенно тоскливо и холодно.

Этой зимой Екатерина особо маялась и не знала, чем себя занять. Вставала затемно, когда весь двор еще изволил почивать. Зябко поеживаясь, сама растапливала камин, бросая в согревающий огонь сухие потрескивающие поленья. Сама одевалась перед зеркалом, не дожидаясь фрейлин. Сама заплетала длинные густые волосы в косы и укладывала их в простую утреннюю прическу. Умывалась ледяной водой из кадушки, пила крепкий кофе, а потом часами слонялась по комнатам.

Был бы снег, отправилась на санях кататься — всяко развлечение. Бубенцы позвякивают, народ, румяный с мороза, кланяется в пояс. Снег обжигает лицо — хорошо, весело! А тут сиди во дворце затворницей. Даже учение стало недоступным. Тетушка Елизавета Петровна повелела: "Негоже жене наследника с учителями да книгами баловаться, и без учености хороша". А кому хороша? Мужу? Екатерина горько усмехнулась. Скоро двадцать первый годок стукнет, а все девка. Вроде и мужняя жена, а соломенная. Вроде и будущая императрица, великая княгиня, а все равно — чужачка. Ни любви, ни друзей, ни надежды. Ничего. Дни складываются в недели, недели в месяцы, глядишь, так вся жизнь и пройдет, не успеешь оглянуться.

Екатерина вспомнила вчерашний разговор с императрицей. Последние дни Елизавете нездоровилось, мучилась одышкой и жаловалась на боли в сердце. Злые языки поговаривали, что во всех недугах Елизаветы виноваты окуньки в сметане, до коих императрица было очень уж охоча. И до киселька ягодного, поросят молочных, пирогов со сладкими начинками. Не отказывалась дочка Петрова и от заморских яств, кои ей в дар привозили иностранные послы. Все это она запивала хорошим вином, не гнушалась и русской водкой, настоенной на черной смородине и анисе. Стоит ли удивляться после этого одышке и нездоровому цвету лица? Екатерина и не удивилась, напротив, втайне обрадовалась, когда узнала о нездоровье государыни. Шутка ли, несколько дней без ее колкостей и злых вопросов! Лучше уж в лени пребывать, чем стараться угодить императрице. От скуки общалась с мамушками и нянюшками, слушая их рассказы о стародавних временах. Заодно и напевный язык учила: многие слова Екатерина до сих пор произносила с трудом.

Но едва Елизавета пришла в себя, сразу же послала за царственной племянницей. Обласкала, как волк овечку, усадила перед собой, угостила конфектами, после приступила к главному.

— Чем порадуешь, Катенька?

Екатерина молчала, опустив глаза к долу, зная по опыту, что на первый теткин вопрос ответа давать никогда не следует. Вмиг озлится, накричит, а потом долговыми расписками начнет попрекать. Расписок у Екатерины накопилось много: жизнь в России слишком дорогая, а уж сколько на взятки и подношения уходит, и не сосчитать. Потому и молчала, гадая, зачем на этот раз ее позвала государыня.

— Может, неможется тебе по утрам? Может, голова кружится? Мутит? — в голосе императрицы слышалась надежда на то, что давняя мечта наконец близка к осуществлению. — Слышала я, что ты в последнее время из опочивальни не выходишь, дурнотой маешься. Так?

Голова действительно кружилась: в комнате государыни прогоркло и душно. И дурнота накатила от запаха лакричных леденцов — любимого лакомства Елизаветы. На мгновение захотелось бросить все и выбежать на свежий воздух, подальше от постылой золоченой клетки. Но вовремя опомнилась. Куда бежать-то? От судьбы не убежишь, судьбу встречают, глядя ей прямо в глаза.

Великая княгиня подняла голову.

Скрестилась взглядом с Елизаветой.

Государыня дрогнула первой, не выдержала и отвернулась.

— Спасибо, тетушка, я абсолютно здорова, — ровно ответила Екатерина. — Дурнота моя легко объяснима: не привыкла я к петербургской зиме, без солнца скучаю.

Елизавета вдруг рассердилась.

— Будто в твоем затрапезном княжестве его больше было. Пора бы привыкнуть, Россия — судьба твоя! — Помолчала, собираясь с силами, с хрустом разгрызла лакричный леденец и только потом продолжила: — Здорова, значит. Ну, благодарствую, что здорова. Только одного я не пойму, ты уж разъясни мне, глупой, как так получилось. Шестой год ты замужем, а все никак понести не можешь. Бесплодная? Матушка твоя обратное твердила. Да Фридрих, король Прусский, поручился. Хотя где им в этом разбираться, интриганы доморощенные. Привезли пустотелую, думали шпионить начнешь. Ан нет! Не вышло! Не по зубам им русские орешки! Куда Фридриху супротив Бестужева, а?

Екатерина сжалась от явного упрека. Права императрица. Были интриги. Пока сама Екатерина (тогда еще Софья-Августа-Фредерика) лежала в горячечном бреду, не выдержав суровых петербургских морозов, мать сошлась с некоторыми знатными вельможами. Не устояла Иоганна-Елизавета и перед ласками французского красавчика Шетарди. А там и русские дворяне подтянулись: на весь Петербург салон Иоганны прославили. Постельные утехи переплелись с искусными интригами в пользу Фридриха Прусского. Да видно, не такими уж искусными — донесли. Елизавета сквозь пальцы смотрела на срамной грех (чего уж скрывать, сама любила недозволенные ласки), но шпионов не терпела. К тому же ей самой понравился Шетарди, которого Елизавета довольно часто приглашала на интимные ужины. В общем, ел французик за двоих и любил тоже — за двоих.

Масла в огонь подлил Бестужев. Предоставив государыне доказательства ветрености французского посланника. Иоганну-Елизавету с позором выставили из страны, наказав впредь не являться. Даже сейчас Елизавета с отвращением говорила об Иоганне, что уж о тех черных днях вспоминать! Екатерина уцелела с трудом — поначалу от гнева и опалы спасла сильная простуда, потом неискушенность и наивность. Господи, как давно это было!

Она украдкой взглянула на Елизавету. Перед отъездом в Россию Фридрих Прусский сказал, что русская императрица — одна из красивейших женщин Европы: "Особенно хорош рот. Другого такого не сыскать: он полон грации, улыбки и кокетства. Этот рот не умеет гримасничать и дарит та-акие поцелуи, о коих любой смертный может только мечтать. Глаза трогательные: они кажутся черными, хотя на самом деле голубые. У императрицы черные брови и роскошные пепельные волосы. Словом, нет лица, подобного ей! Цвет лица, грудь и руки — невиданные по красоте. Поверь мне, девочка, я знаток и говорю без предубеждения!". Лукавил дядя Фридрих, ох, как лукавил, старый лис. Юную Екатерину тогда очень смутила оговорка о поцелуях. Откуда такие познания? Помучившись любопытством, все-таки не выдержала и задала вопрос матери. Иоганна усмехнулась: "Знает, о чем говорит. Если бы не случай, быть бы русской императрице твоей ближайшей родственницей. Но… это не моя тайна".

Екатерина поняла и больше не допытывалась, однако по приезде первым делом принялась разглядывать русскую самодержицу. Так ли хороша, как говорят? Увы, красота Елизаветы давно поблекла. В светлых косах появились серебряные нити, у губ залегли складки, фигура расплылась, потеряв природную грацию, которую так воспевали современники императрицы. Желтоватый цвет лица говорил о том, что государыня не прочь выпить и много времени проводит в душном помещении. Впоследствии Екатерина открыла для себя новые черты "тетушки": лень и одновременное беспокойство, властность и чувственность, набожность и суеверная экзальтация. Она могла проплакать полдня из-за того, что вышивка на платье фрейлины намного лучше, чем ее наряд; или выдать деньги на увеселения в то время, как важные приказы пылились на столе по несколько месяцев, ожидая своего часа.

Но не стоило недооценивать императрицу — истинную дочь своего отца. Под маской добродушия и наивности скрывались острый, безжалостный ум и жестокость. Да, при восшествии на престол Елизавета поклялась, что во время ее царствования ни один человек не будет казнен. И сдержала клятву. Фридрих восхищался русской владычицей, поставив ее в пример Екатерине. И лишь по прибытии в Россию великой княгине открылась страшная правда: лучше уж смертная казнь, чем подобные пытки. Только в один год в Петербурге были отрублены две тысячи языков и две тысячи пар ушей. И это называется милостью? При дворе ходили слухи и о том, как жестоко Елизавета расправляется с красивыми и молодыми соперницами: полсотни ударов кнутом и прокол языка раскаленным железом. И нет никаких измен! Нередко императрица сама присутствовала при казни, наслаждаясь кровавым зрелищем.

До сих пор Екатерина не знала, почему из всех невест — саксонской, польской, английской, немецкой, шведской — среди которых были и красивее, и знатнее, и благороднее, императрица выбрала именно ее — дочь шлюхи и австрийской шпионки. Неужели посчитала, что родовое беспутство перейдет от матери к дочери и поможет расшевелить наследника, русского чертушку, коего ненавидел весь русский двор, включая и саму императрицу? Что ж, тогда Елизавета ошиблась. Не помогло.

— Заснула ты что ли! — раздраженно крикнула Елизавета. — Так не там спишь.

— Простите, ваше величество, — покаялась Екатерина. — Залюбовалась. Вы сегодня прекрасно выглядите. Это платье удивительно вам к лицу.

Комплимент получился сомнительным и грубым: платье было лимонного оттенка с красными лентами и к желтому лицу совершенно не шло. Однако лесть пришлась по вкусу.

— Выкрутилась, — добродушно проворчала Елизавета и продолжила: — Мне наследник нужен. Сама знаешь, от чертушки толку никакого…

Сказала и осеклась. Екатерина сделала вид, что не заметила досадной оговорки. Кровь прилила к голове, стало трудно дышать. Уже не в первый раз ее терзали обидными вопросами. Любопытные взгляды, без устали ощупывающие стройную фигуру, — не брюхата ли? — давно стали привычными, как и посещения придворного медика — Лестока. Его потные любопытные руки Екатерина ненавидела. Осматривая, Лесток то и дело норовил ущипнуть молодое упругое тело. Но она терпела. Куда деваться?

Все ждали наследника. Все винили ее. Она же молчала, скрывая боль и унижение. Да и кому признаться, что и после шести лет брака по-прежнему невинна?! А муж…

— То-то я смотрю, что Петруша на русских девок заглядывается, — Елизавета, казалось, наслаждалась покорностью и стыдливым румянцем названной племянницы. — Даром мы, что ли, таких подбираем: статных да высоких, кровь с молоком. Есть за что ущипнуть да потрогать. И говорят — не в пример тебе — складнее.

Еще один укус в больное место. Так охотничья шавка впивается в раненого зверя и терзает, пока тот не издохнет. Катерина и сама знала, что некрасива. Худа, угловата, нескладна. Черты лица ее только-только оформились, а до того поражали своей неправильностью. Пожалуй, только глаза хороши, опушенные густыми ресницами, с золотыми крапинками. Подбородок волевой, не женский. Губы узкие, упрямо сжатые.

Говорила по-прежнему с ошибками, писала и того хуже. Весь двор потешался над ее акцентом и неправильными оборотами, а Петруша более всех. После оспы ему, казалось, доставляло особенное удовольствие истязать великую княгиню, не мудрено, что здесь она чувствовала себя чужой.

Нет, не любил ее муж, да и сама она, признаться, не питала к нему любовной склонности. Чертушка. Несдержанный, трусливый, грубый и необразованный, он, казалось, был вместилищем всех известных пороков. И вместе с тем Петр Федорович обладал странной, беспокойной и очень ранимой душой. И как только она удерживалась в этом узком, истощенном и уродливом теле?! Возможно, Екатерина могла бы если не полюбить, так проникнуться к нему симпатией и дружеским участием, но жизнь сложилась иначе. Отношения супругов чем-то напоминали изнурительную войну, причины которой уже никто не помнит, воюют по привычке, оставляя на поле брани последние силы и надежды. Иногда Екатерине казалось, что она обязательно проиграет баталию, иногда верила, что одержит вверх. Но супруга не любила и не привечала.

— А что делать? — Елизавета резко наклонилась вперед. Завитые пепельные букли опасно дрогнули. — Ты жена ему. Великая княгиня Екатерина Алексеевна! Так изволь свой долг выполнить перед государством российским: роди наследника, а после… после делай, что хочешь. Мешать тебе не стану.

— Да как же его выполнишь? — ухватилась Катя за последнюю соломинку. — Коли он от моей спальни бежит, как от огня!

— Ты — жена, — отрезала императрица. — Ты и решай. Чай, не девица, сообразишь, что делать.

Великая княгиня с трудом сдержала смех пополам со слезами, осознав пикантность сложившейся ситуации. Сама виновата, угодила в ловушку. Чего не скажешь о супруге: тот как раз принял необходимые меры, чтобы никто, кроме нее, не узнал о позорном фиаско.

…В супружескую опочивальню Петруша вошел изрядно пьяным. Трясся осиновым листом. Она испуганно вжалась в мягкую перину. Перед отъездом матушка объяснила, что именно делает мужчина с женщиной, и теперь Екатерина со страхом и надеждой ждала сладкого момента. Хотелось надеяться, что сладкого.

Петр отрыгнул и неловко плюхнулся рядом, боясь коснуться тщедушного тела под нарядной, вышитой серебром, рубашкой. Катя тоже не шевелилась.

Она даже не поняла, что потом произошло. Помнила только, как он разорвал на ней тонкую ткань и вмял в постель. Помнила болезненный укусы на шее и груди, удары по лицу и хриплый стон, переходящий в почти звериный вой. Покорно раздвинула ноги и, помня наказ матери, приподнялась, чуть изогнувшись, чтобы мужу было удобнее.

Ночь длилась вечно — попытка за попыткой, и каждая оканчивалась его слезами и животной злобой. В своей неудаче Петр винил жену. Она робко погладила по спине — оттолкнул. Поцеловала в покрытую оспинами щеку — ударил. Прижалась — и получила болезненный пинок в живот.

Только под утро забылись тяжелым сном.

Когда Екатерина открыла глаза, мужа рядом не было. Только на перине расплылось маленькое красное пятнышко. Стащить еще теплое куриное сердечко с кухни для Петра не составило труда. В первую минуту Екатерина почувствовала благодарность к мужу, и только потом поняла, что таким образом он обезопасил себя: брачная ночь завершилась так, как и должно быть, свой долг великий князь выполнил в совершенстве, теперь ей предстояло выполнить свой. Но как? От святого духа дети не рождаются.

Впоследствии Петр еще несколько раз приходил к ней в опочивальню, снова мучая и терзая обоих. После таких ночей Екатерина не могла появляться при дворе, залечивая синяки и следы от укусов травкой бодягой. Двигалась она с трудом: Петру доставляло особой удовольствие причинять ей боль там, царапая и щипая нежные складочки. Однажды он принес кнут…

В конечном итоге, Екатерина почти убедила себя в собственной вине: она так противна мужу, что совсем не привлекает его как женщина. Но потом заметила, что все увлечения Петра заканчивались безвредным флиртом. Ни одна из фавориток не могла похвастаться любовной близостью с великим князем. Ни одна. А значит… Ничего это не значит.

Елизавета тем временем тяжело поднялась с кресел, подошла к окну:

— Ишь ты, как заволокло. Того и гляди, небо упадет на землю. Нева вот-вот из берегов выйдет. Давно такой зимы не было: наводнение за наводнением. Права ты, матушка, давит погода. Как никогда болотный дух чувствуется. Все смог побороть Петр, а болота, кажись, все равно вверх берут. Или проклятие Алешкино действует, а? Но ничего, скоро снег пойдет, легче станет. Дурнота пройдет, полной грудью дышать начнешь. А о том, что я тебе сказала, подумай. Полгода тебе даю. Не понесешь, в монастырь сошлю, а Петру другую жену найду. Выбор нынче богатый. Поняла?

Что ж, тут не понять. Удел постылых царских жен — захудалый монастырь. Совсем недавно Екатерина узнала о печальной судьбе первой жены Петра Великого — Евдокии Лопухиной. Несмотря на рождение детей и верность супруги, Петр добился церковного развода и сослал Евдокию в самый дальний монастырь, где та приняла насильственный постриг. А сам женился на портовой девке, возведя ее в ранг императрицы. Но не сломилась Евдокия, выстояла. Именно там, в ссылке и ждала ее нежная любовь, о которой до сих пор в народе слагают красивые песни. Жаль только, недолго продлилась: Петр не терпел измен, даже и от бывших жен. Чудна твоя история, Россия-матушка, непредсказуема! Вот и ее ждет подобная участь, если только…

— Что скажешь? — Елизавета вцепилась взглядом и не отпускала.

— Что ж тут скажешь? Ваша воля, государыня! — Елизавета резко обернулась, и столько ненависти и гнева было в этом мнимом согласии, что Елизавета попятилась. — Кто ж пойдет супротив царской воли! Вот только так же, как и вы, одного понять не могу: как можно родить, будучи девицей.

— Что?! — императрица даже рассмеялась от неожиданности. Потом отдышалась и весело кивнула, давая понять, что оценила шутку. — Так ты до сих пор девица? Уморишь ты меня, Катерина, ой, уморишь.

"Хорошо бы, — подумала Екатерина. Да где ж мне сейчас с тобой тягаться"?!

— А нут-ка, постой, — Елизавета подошла ближе, словно так могла распознать обман. Екатерина дрогнула — неужели получилось? Получилось! Елизавета явно встревожилась, заволновалась, лицо побагровело, налилось гневом и непониманием:

— Так, значит, не шутишь?

— Нет, — коротко слово камнем упало между ними, припечатав тишину. Екатерина молчала, наслаждаясь своей маленькой победой. Государыня впервые выглядела растерянной.

— Но ведь мне донесли… Простыню показали. Через шесть лет после брака — и девица! Засмеют ведь! На всю Европу позора не оберешься. Почему молчала?

— Боялась гнева царского.

— Гнева боялась, а как припекать стало, не испугалась признаться. Поди-ка вон! — вдруг приказала она. — Свои покои не покидать, ждать Лестока. Если он подтвердит твои слова, то я… Я… Ступай!

Екатерина вышла, держа прямую острую спину, под роскошным платьем дрожали коленки, в уголках глаз застыли блестящие слезинки, но внутреннее чувство подсказывало: старой жизни скоро придет конец. Впереди ее ждут перемены. Вот только к лучшему ли?

Тем же вечером в приватной беседе с императрицей Лесток доложил: великая княгиня действительно девица.

Императрица впала в ярость. По ее приказу, наследника тайно подвергли медицинскому освидетельствованию, несмотря на протест. Чертушка выл, извивался и грозился убить каждого, кто к нему прикоснется. После сник, расплакался и позволил делать с собой все, что было надобно. И только изредка поскуливал от обиды и злости.

Выслушав второй доклад, Елизавета к собственному удивлению тоже расплакалась. И тут подгадил. Чертушка, он и есть чертушка: ничего хорошего от него жди. Лесток подал императрице успокоительную настойку пополам с вином. Елизавета осушила чарку залпом и потребовала еще. И еще. Порозовела, повеселела и потребовала подробностей. Лесток поспешил исполнить желание государыни.

Анатомическое строение наследника не позволяло ему исполнить свои мужские обязанности не только по отношению к своей жене, но вообще и к любой женщине. Следовательно, о продолжении рода и речи не шло.

— Эта проблема характерна для всех императорских домов Европы, — деликатно объяснял Лесток. — К примеру, известно, что французский король Людовик…

— Ты еще про мусульман вспомни! — оборвала лейб-медика Елизавета. — С их, прости господи, обрезанием.

— Именно обрезание и помогает избавиться от этой деликатной проблемы, — не успокоился Лесток. — Вот французы…

— Дались тебе эти французы, — рявкнула императрица. — Про нас сказки сказывай, а французы сами разберутся, что к чему.

— Великий князь нуждается в небольшой операции, — придворный медик тщательно подыскивал слова, чтобы не оскорбить столь августейших особ. — Сужение крайней плоти таково, что не позволяет Петру Федоровичу…

— Знаю, слышала, — громко высморкалась императрица. — Что предлагаешь?

— Иссечение плоти. Как у мусульман.

— Нет! — взвизгнул великий князь, бывший тут же. — Не надо! Я все могу, тетушка! Спроси, кого хочешь, каждая ответит, что лучше меня никого нет. Это все она, Катька, на меня наговаривает. Из зависти и злобы.

— Да чего тебе завидовать, уродик? — взвилась императрица, превозмогая отвращение. — Молчи, Петрушка! Как скажу, так и сделаешь, — истерика прошла, и к Елизавете вернулась способность соображать.

— Операция быстрая и практически безболезненная, — лейб-медик трясся от волнения.

— Нет! Не дамся! — еще немного, и совсем сорвется, уже пена у рта показалась. Государыне с брезгливостью посмотрела на всхлипывающего юнца, побитого оспинами. Ну и как такому щенку царство передать?

— Пошел вон!

Когда Петр вышел, Елизавета еще некоторое время молчала, щуря опухшие глаза на свет.

— Налей еще.

— Ваше величество… Вам нельзя столько пить, — Лесток вспомнил про частые обмороки Елизаветы, наступавшие как раз после четвертой чарки. Бледнела и падала навзничь, задыхаясь. Приходилось ножом резать корсет и платье.

— Налей, говорю. И доверху, не жалей вина, его у нас нынче много, — хохотнула и приложилась, сделав добрый глоток. Толк-то будет от этой операции?

— Надеюсь, — еле слышно прошептал лейб-медик. — Только не обессудьте, ваше величество…

— Говори! — короткий приказ был подобен оплеухе.

— Организм наследника отравлен пьянством, кутежами. К тому же Петр Федорович еще не изволили оправиться полностью после перенесенной болезни…

— Иными словами, — безжалостно закончила государыня, — ты не уверен, что ребенок, рожденный от Петрушки, будет нормальным и здоровым…

— Я вообще не уверен, что великая княгиня сможете зачать ребенка от своего мужа, — неожиданно для себя высказал затаенные мысли лейб-медик. И тут же испугался собственной смелости.

Вопреки опасениям царского гнева не последовало. Государыня размышляла.

— Ценю твою честность, — наконец промолвила она. — А как ты оцениваешь состояние великой княгини?

— Она абсолютно здорова. Организм крепкий, бедра широкие — выносит и родит без осложнений.

— А мое?

Лесток замялся.

— Сколько мне осталось? — напрямик спросила государыня. — Говори, как есть, от этого и твоя судьба зависит.

— М-м… Если ваше величество будет ограничивать себя в еде и ночных развлечениях, сократит потребление вина и водки, станет побольше гулять и отдыхать…

— …то умрет практически здоровой. Дальше можешь не продолжать, — милостиво разрешила Елизавета Петровна. — Значит, не так уж и долго. Поспешать надо. А сейчас поди прочь, думать буду.

Врач, кланяясь, неуклюже попятился спиной к двери и плотно прикрыл ее за собой. Елизавета вздохнула с облегчением: наконец-то одна. Тяжело встала и налила себе еще вина. Гулять, так гулять. Думать, так думать.

Оставлять Россию Петрушке нельзя. Уже сейчас на пруссаков ровняется, а что будет, когда на трон взойдет? Отдаст державу на поругание и разрушение. И Бестужев не поможет. Впрочем, что Бестужев? Недолго ему осталось. И на могущество найдется управа — старость. А старость подкралась незаметно. Прав, конечно, Лесток, чтобы пожить подольше, нужно о многом забыть. Ни вина, ни яств заморских, ни мужчин ласковых. Сон, сон и еще раз сон. Но… не хочется. То, что вредно, самое приятное и есть. И так мало удовольствий, чтобы и от этих отказываться. Что же касается сна, так в могиле отоспится. Там все спят.

Эх, чертушка, чертушка… Ничего не скажешь, порадовала сестричка племянничком. Но другого-то нет. То есть при желании нашла бы, конечно: незаконных — пруд пруди, а толку… Вдруг еще хуже будет? Единственный выход — законный наследник престола, а при нем умная мать регентшей. Чем Катька хуже Елены Глинской? Та ведь сумела сохранить государство для сына. Вот только сына у Катьки нет. Пока нет, — мысленно поправилась Елизавета. — Но обязательно будет.

И кто сказал, что женщина не может управлять государством? Басни все это. Именно поэтому из всех невест шесть лет назад она выбрала прусскую девчонку, разглядев в ней характер и стойкую волю. Только такая, как она могла принять чужую веру и всем сердцем ее полюбить, невзирая на насмешки двора. И только такая, как она, сможет стать русской императрицей.

Словно в подтверждение ее тайным мыслям посыпал крупный холодный снег. В считанные мгновение запорошил невскую перспективу, укрыл черные проталины Невы и очистил болотный воздух.

Когда Екатерина вернулась с прогулки, ее тут же позвали в покои государыни. Она вошла, как и была, с первого морозца, едва скинув шубку. В холодных руках маленькая смешная муфта. На уложенных волосах бриллиантами блестели капельки растаявших снежинок. Глаза блестели. Влажные губы улыбались.

— Обещала тебе снег, — взяла ласковый тон государыня. — Как видишь, обещания свои держу. Так и ты держи свои клятвы, не лукавь понапрасну.

Екатерина непонимающе уставилась на царственную тетушку.

— Твой долг — родить наследника, — Елизавета кормила с рук комнатную собачонку, и казалось, не обращала внимания, на растерянность званой гостьи. — Вот и исполняй. Поняла меня? Неважно, как ты этого добьешься, с Петрушей… или… Знать ничего не хочу. Но через девять месяцев мне нужен наследник. Не слышу ответа!

— Сделаю все, ваше величество, — Екатерина присела в реверансе. Надеюсь, что в скором времени смогу вас порадовать приятным известием.

— Уж постарайся, — кивнула императрица, а вдогонку добавила: — завтра мы устраиваем небольшой раут, так сказать, в семейном кругу. Жду, что будешь. Хватит в опочивальне маяться, еще насидишься в одиночестве…

Вернувшись к себе, Екатерина не выдержала горячечного волнения и распахнула окно. В комнату ворвался холодный невский ветер вперемешку со снегом. Остудил горящие щеки. Катя зачерпнула снега с подоконника и провела по тонкой шее и полуобнаженной груди.

Не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы не разгадать шараду государыни. Завтра — смотрины великой княгини.

Впервые в жизни будет выбирать она, а не ее. Сердце сжалось от сладкого предвкушения и надежды.

Ни один не посмеет отказать.

Ни один.

ГЛАВА 2.

С молчаливого согласия Петровой дочки, особы чувственной и импульсивной (вся в батюшку) нравы при русском дворе царили легкие и свободные: коли кто кому понравился, так это их частное дело. Не выноси сор из избы, и слова худого не услышишь в ответ. Не суди, да не судим будешь. Себя Елизавета не судила, слишком мало ей хорошего в жизни было отпущено, чтобы отказываться от маленьких, но таких приятных удовольствий. Да и сор не выносила — все в дом. Обувь, драгоценности и мужчины — три женских слабости. Кто сам без греха, пусть кинет камень. Единственно, чего не терпела, так соперничества. Ни в нарядах, ни в любовниках. Если понравился твой суженый императрице, закуси губу и в сторону отойди, благодари за царственную милость. Не пройдет и дня, как натешится и выбросит за ненадобностью. Но если сойдешься в любовной азартной схватке, то жди беды — дыбы или ссылки. Беды никто не хотел, потому и равной императрице не было. Брала, что хотела.

Когда на то были особое настроение и любовная охота, Елизавета устраивала домашние рауты. При дворе им давно дали иное — срамное — название, отражающее самую суть ночных сборищ. Императрица о том знала, да только посмеивалась. Вино, карты, скабрезные шутки, сорванные в полумраке поцелуи, задранные юбки и расстегнутые портки — непристойное веселье длилось до трех утра. После чего государыня удалялась в опочивальню. Вслед за ней отправлялся какой-нибудь бравый молодец, до коих Елизавета была весьма охоча. Как только резные двери закрывались, начинался общий блуд. На утро разомлевшая и довольная Елизавета с любопытством выслушивала сплетни мамок-приживалок, кто из фрейлин не устоял супротив зова плоти, а кто, напротив, тяготился непристойными ласками и слишком часто осенял себя крестным знамением. Глупые. Будто не знали, на что идут, когда принимали царственное приглашение на семейные посиделки. Глупых особ Елизавета на домашние рауты больше не звала, но и к себе не приближала. Душа — душе, тело — телу, а кесарю — кесарево.

О том, что происходило во время таких вечеров, Екатерина впервые услышала от своей матери. Поутру Иоганна с удовольствием сравнила любовные способности прусских и российских вояк и пришла к выводу, что первым не хватает выносливости и пыла, а вторым — всего лишь изобретательности: "В руках опытной женщины, моя дорогая Фике, русским любовникам нет равных. Таких жеребцов еще поискать, досадно только, что после любви с ними очень скучно. Впрочем, кто сказал, что в постели нужно говорить? Можно ведь и помолчать, не так ли?".

Екатерину, понятное дело, до сего дня на интимные ужины не допускали. Потому сегодня так волновалась, страшась конфуза. Переменила десяток платьев и, наконец, остановилась на ярко алом, выгодно подчеркивающем тонкую талию. Кружева в тон ткани затейливо оттеняли белизну груди, открытой настолько, чтобы по достоинству оценить ее безупречные формы и упругость. Из драгоценностей интуитивно выбрала бриллианты — любимые камни, достойные самой императрицы. Подумав, сняла обручальное кольцо. Смешно его надевать по такому случаю. Смешно участвовать в подобной затее. Смешно, когда бы ни было так грустно.

Что ей остается? Либо грешить, либо замаливать грехи в отдаленном монастыре. Третьего не дано. Да и не надо, пожалуй. Когда решение принято, глупо отступать назад.

Об истинной цели нынешнего раута знали немногие. Потому и воззрились на нее с удивлением: впервые за шесть лет великая княгиня почтила своим присутствием домашний ужин императрицы. Особо прозорливые мгновенно смекнули, что к чему: приосанились, придвигаясь поближе, ловя надменный царственный взгляд. Но рук на всякий случай не распускали — княгиня все-таки.

Императрица задерживалась. Екатерина потягивала хмельной мед и украдкой осматривалась. Зря боялась насчет откровенного наряда — более скромного, чем ее, здесь, пожалуй, и не найти. Дамы размалеваны, кавалеры хмельны. Пахнет потом, перегаром и блудом.

— Скучаешь, Катенька? — пальцы мужа больно ущипнули за грудь, оставив на живом мраморе красное пятно. — Развлечь?

Знает, догадалась Екатерина. Точно знает. Тетушка не отказала в царственном удовольствии сообщить племяннику радостную весть: не пройдет и положенного срока, как он станет отцом. Разумеется, не приняв в том должного участия. Тут любой осерчает. Тем более этот: не мужчина и не государь. Оспины на лице Петра побагровели, губы скривились: дай волю, мигом скандал устроит. Но воли-то нет, — злорадно подумала Катерина и, вспомнив, прошлые обиды и унижения, нанесла свой, женский, удар:

— Не скучаю, Петенька. ВЫБИРАЮ.

Он тихо взвизгнул, не сдержался, занеся слабую руку для удара:

— Шлюха!

Неслыханно — удар перехватили, приняв на себя. В зале воцарилась тишина. Екатерина с удивлением увидела подле себя молодого офицера, бледного, но решительного:

— Простите ваше высочество, но негоже согласия силой добиваться. Особенно у такой красавицы, — нежным взглядом скользнул по розовевшей груди, словно поцеловал. Сердце дернулось и замерло: что теперь будет? Чертушка растерялся:

— Да как ты смеешь! Да я тебя…

— Ай, и правильно, — раздался рядом веселый голос Елизаветы. — Остынь, Петруша. Умерь свой гнев. Негоже в такой вечер кулаками размахивать. — И обернувшись, к спасителю княгини спросила: — Лицо знакомое, но имени что-то не припомню. Как звать?

— Сергей Салтыков, — приосанился тот.

— Смел, очень смел, — промолвила Елизавета, вглядываясь в смущенное лицо племянницы. — Как же ты посмел промежду жены и мужа влезть? Муж и жена — одна сатана.

— А хоть бы и так, — тот смело взглянул на императрицу. — Только разве мы дворовые, чтобы жену по лицу хлестать? Да еще в царских покоях?!

Елизавета улыбнулась и сделала знак приблизиться. Салтыков еще раз поклонился и повиновался воле государыне. Не всякий день выпадает честь сыграть с императрицей в карты. Екатерина и Петр остались одни.

— Устроила, — с непонятной тоской протянул тот. — Вырядилась, как кабацкая девка. Красное платье, румяна на щеках. Волосы не напудрены. Стыдно на тебя смотреть…

Екатерина снисходительно улыбнулась, острые ногти брезгливо полоснули по руке мужа, оставив мигом вспухшие царапины.

— Еще раз так назовешь, тетеньке пожалуюсь. Накажет.

Угроза вкупе с действием неожиданно подействовала: Петр Федорович удалился, что-то бормоча себе под нос. Катя не переживала: отомстить не отомстит, разве что потом подгадит. Но об этом она подумает завтра, а сейчас… Поднесла к губам чашу с терпким напитком, голова чуть кружилась, на душе вдруг стало весело и неспокойно. Словно что-то давно должно было произойти, а все не происходило. Она нерешительно улыбнулась кому-то, чувствуя прикосновения столь же нерешительных пальцев к своей талии. И закрутилось, понеслось…

Очнулась в креслах, подле присела фрейлина императрицы, Анна Чернышева.

— А кто этот…Салтыков? — спросила Екатерина, не в силах сдержать любопытства.

— Красив, как бог, — с тоской протянула Чернышева. — И столь же соблазнителен.

— Это я и сама вижу, — усмехнулась Екатерина. — А что за семья? Откуда он?

— Странно, что вы раньше его не видели. Впрочем, он долгое время был в отсутствии. Салтыков — камергер великого князя. Принадлежит к одной из самых старинных и знатных русских фамилий. Отец — генерал-адъютант, мать — урожденная княжна Голицына. К ней Елизавета особенно благоволит, за оказанные в свое время услуги.

— Какие услуги? — жадно спросила Екатерина, не сводя бешеного взгляда с Салтыкова.

Фрейлина понизила голос:

— В свое время Салтыкова пленяла целые семьи. Говорили, что ее красота обладала какой-то магической силой, никто не мог устоять. Даже сейчас весьма хороша собой, хоть и находится в преклонных годах. Когда ее величество искали себе сторонников для восшествия на престол, Салтыкова оказала Елизавете Петровне неоценимую услугу. М-м, интимного свойства. Вместе со служанкой она ходила в казармы, отдавалась солдатам, напивалась с ними, играла, проигрывала и платила собственным телом, но в конечном итоге, все-таки выиграла. Все триста гренадеров, сопровождавших государыню в день переворота, были любовниками Салтыковой.

— Невероятно! — с тайным восторгом прошептала Екатерина. — Триста! Вот это женщина! У такой матери должен быть особый сын. Он женат?

— Да, на фрейлине императрицы — Матрене Балк. Она сейчас в положении. Говорят, что это брак по любви, хотя Салтыков и не отказывает себе в прочих удовольствиях. При дворе его называют демоном интриги. Умеет так запутать и заплести, что потом и не разберешься, где начало и конец, где правда и ложь. А уж до красивых женщин весьма охоч. Вином не пои, дай только юбки задрать.

Хмельной мед тем временем действовал: свечи гасли, фрейлины весело повизгивали, когда руки кавалеров задирали им юбки, Екатерина откровенно скучала. Из кого выбирать? Укажи она пальцем на любого, пойдет вслед за ней. Да еще почтет за честь. Только потом что? Разговоры да пересуды? Правильно говорила маменька: выбрать жеребца дело нехитрое, найти мужчину — задачка посложнее. Нет, совсем не так она представляла первый любовный опыт. И уж совсем болезненно сжалось сердце, когда вслед за императрицей удалился и Салтыков. Выходит, для себя присмотрела. Смелого да красивого, не испорченного придворными интригами. Мало ей лейб-гвардии.

Екатерина еще раз оглядела полутемный зал, ненароком узрев то, что невинной девице негоже видеть. Но в кое-то веки не смутилась, а позавидовала, вспомнив о жадном взгляде своего нежданного спасителя. Каково ему там, в государевых покоях?

Дверь тихо затворилась, отрезав в одночасье срамные звуки и гортанные вскрики. Никто и не заметил исчезновения великой княгини. Не до нее, когда так громко амуры расшалились.

Держась по стеночке, пошла по извилистому темному коридору. Дрожащее пламя свечи выхватывало бледные круги: то темное приоткрытое окно, то кусок засаленной картины, то спящую мамку-приживалку.

В который раз она задумалась о том, каким фальшивым и нелепым выглядит двор русской государыни. На первый взгляд, роскошь и богатство. Дамы в шелках и бархате, осыпанные с ног до головы бриллиантами и золотом. Свита, камергеры, придворные дамы и лакеи — числом своим и роскошью мундиров не имеют себе равных в Европе. Императорская резиденция в Петергофе своей роскошью превосходит французский Версаль. Иностранные послы захлебываются восторгом и завистью. Но когда приглядишься, то понимаешь — всего-то и есть, что роскошный фасад, за которым нищета, грязь и зловоние. На фоне роскошных бальных залов существуют узкие и темные комнаты, в коих круглый год стоит скверный запах, поскольку проветрить клетушки просто невозможно.

Но самое опасное и страшное в том, что все дворцы Елизаветы — в Петербурге, Москве, Ораниенбауме и Петергофе — построены из дерева. Ни одного каменного дома. Ни одного! И это в условиях извечной сырости!

На ее памяти пожар уже несколько раз пожирал роскошные апартаменты. Один московский чего стоил: остались головешки. К счастью, жертв оказалось не так уж и много. В основном челядь. Увы, беда ничему не научила императрицу. Она повелела построить другой и поставила срок в шесть недель. Через шесть недель дворец построили. Огромные щели, из которых дуло, кривые окна и узкие вытянутые комнаты. Петербургский ничем не лучше. Также холодно по ночам, а днем нестерпимо душно, дерево гниет, а по утрам на стенах появляется изморось, осенью — плесень. Обиднее всего, что на видимость уходят почти все средства из городской казны, немудрено, что иногда сама императрица живет в долгах.

Сквозняк проник под тонкое платье, и Екатерина ускорила шаг. Пламя свечи клонилось, норовя погаснуть. До своих покоев великая княгиня добралась без приключений. Взялась за золоченую ручку, повернула и вдруг…

— Тихо…

Свеча выпала, и от удара погасла.

Мужская рука нежно, но решительно прикрыла испуганный рот, сильное тело навалилось, наступая, подавляя, подминая под себя. И она прижалась к нему, забилась от сладкого, доселе неведомого чувства…

В спальне Екатерина пришла в себя. Отступила, тяжело дыша, закрыв руками груди, выскочившие из разорванных алых кружев. И застыла, будто волчица перед последним прыжком. Мелькнула мысль, что пока еще можно отступить, но она тут же отбросила сомнения. Куда отступать-то? Разве только к постели, кем-то уже заботливо разобранной.

Почувствовав ее страх, Салтыков осторожно сделал шаг вперед. Отнял от груди левую руку и стал осыпать холодную ладонь поцелуями. Теплые губы осязали каждую клеточку, каждый пальчик, осторожно подбираясь к запястью. Язык еще раз огладил кромку ладони, Екатерина застонала, чувствуя, как он переметнулся к напряженной груди.

— Ты прекрасна! — хриплый шепот прервал сладостные ласки.

— Молчи! Молчи! И… продолжай!

Сергей увлек ее к постели. Как странно: столько времени тратится на одевание — нижние юбки, фижмы, платье, — и совсем немного нужно, чтобы освободится от стесняющего вороха ткани.

Наготы Екатерина не стеснялась, напротив, ей хотелось как можно скорее перейти заветную грань. Она так долго этого ждала…

У Сергея был опыт, у нее — желание. Вполне достаточно для любви.

Говорят, в первый раз бывает больно.

Боли она не почувствовала.

Только долгожданное освобождение.

ГЛАВА 3.

— А теперь уходи! — Екатерина перевернулась на живот, зарывшись в подушки.

— Почему? — в голосе Салтыкова послышалась обида.

— Не хочу, чтобы о нас кто-нибудь знал.

— Так ведь императрица сама… — начал Салтыков и тут же прикусил язык.

— Тем более она, — в голосе Екатерины прорезались опасные нотки. — Коли призовет, будет спрашивать, что к чему, рыбой молчи. Не видел, не знаю, не смог. В общем, не было меж нами ничего, понимаешь? Понимаешь? Видеться с тобой станем в охотничьем домике, после найду способ, как тебе сообщить. Да ты и сам не дурак, подумай, недаром тебя демоном интриги называют. Вот и проверим, какой такой демон. Ступай, Сережа. Я устала.

Салтыков заметно повеселел, уразумев, что его амурными способностями княгиня осталась премного довольна. Додумать остальное решил после. Может, и права Екатерина — не стоит, чтобы их застали вместе. Напоследок приложился к тонкой руке — не как любовник, а как верный, почтительный слуга, и бесшумно удалился.

Жеребец! — лениво подумала Екатерина. — В постели действительно хорош, но после совсем неинтересен — слишком самоуверен. Хотя, на что ей этот самый интерес? Петрушку вот не побоялся, вступился за нее, уже молодец. Императрицу обвел вокруг пальца, добившись высочайшего дозволения, — молодец вдвойне. Ее ублажил… В общем, куда ни кинь — всюду молодец. Вот это-то и настораживает.

Теперь впору и самой в игру вступить. Благо повод имеется, не говоря о возможностях. Расчет государыни понятен: через положенное время получить законного наследника. При благополучном разрешении от бремени Екатерина станет никому не нужна. Если первой родится дочь, еще есть надежда потянуть время, если сын — надежды не останется. В любом случае ребенка у нее отнимут. Императрица сама возьмется за воспитание, дабы не повторить в наследнике черты Петра Федоровича, законного отца. Хоть и неродного. Здоровье Елизаветы с каждым годом ухудшается, но, по словам лейб-медика, на пять-семь лет хватит. А там что?

Петруша с постылой и теперь уже с ненавистной женой церемониться не будет — в лучшем случае сошлет в монастырь, в худшем — даже и думать не хочется. А думать надо, надо просчитывать на несколько ходов вперед, если хочешь остаться в живых. В России жить — с волками выть.

Дело осложнялось еще и тем, что даже формальных прав на престол у Екатерины нет: при венчании забыли издать соответствующий манифест, закрепляющий ее права, как наследницы престола. Объявить объявили, а подтвердить забыли. Возникни только спорная ситуация, и скандала не миновать. А скандала, ох, как не хотелось.

Против нее все вокруг: муж, государыня, Бестужев, Лесток. Княгиня Чоглакова, приставленная императрицей к Екатерине, докладывает о каждом шаге великой княгини. Муж Чоглаковой то и дело норовит в любви объясниться да в постель уложить.

Екатерина встала, накинула на себя теплую шаль и пересела поближе к огню. Думай, Катя, думай. Время действовать придет позже, а пока думать надобно.

Чем меньше лет будет ее ребенку в момент смерти Елизаветы, тем больше шансов у нее, Екатерины, стать его регентшей. Отроком управлять сложнее — история Петра II лишнее тому подтверждение. Тут каждый будет тянуть ее сына в свою сторону. Кто победит, никому не ведомо.

Государя из Петра Федоровича не получится, ей ли это не знать. В мгновение ока заключит мир с дядей Фридрихом, отдав российские земли за бесценок. А там и дворцовые смуты не за горами — наследников у Романовых немало, желающих занять российский трон — еще больше. Как тут не вспомнить младенца Ивана Антоновича, находящегося в заточении? Что ж это получается, подобная судьба ждет и ее сына, пока еще не рожденного? А ей что судьба приготовила?

Как ни продумывала Екатерина, никак не могла найти себе место в российской державе: при любом раскладе выходил монастырь. А то и дыба. В этой стране люди слишком скорые на расправу.

Если только…

Если только сама не займет пустующий трон. Будучи матерью малолетнего царевича, она вполне может претендовать на российский престол, заручившись поддержкой гвардии. В России армия — если не все, то почти все. И здесь ей Петр Федорович совсем не соперник. Русские гвардейцы его люто ненавидят. И дело не только в прусских симпатиях великого князя. А в том, что сильный всегда снисходителен к слабому и ущербному. Петр чувствует отношение русской гвардии к себе и отвечает тем же — лютой ненавистью. Ему дай волю, все полки бы распустил и любимыми голштинцами заменил. А вот ей, Кате, гвардейцы любы. Все, как на подбор. Молоды, красивы. В глазах — огонь, в теле силушка играет. За таким, как за каменной стеной: укроешься, и больше ни о чем думать не надо. Ни муж, ни императрица не страшны.

Императрица… Было у великой княгини еще одно желание, в котором она даже себе боялась признаться. Именно сейчас не хотелось ей терять свою женскую свободу — вынашивать и рожать ребенка. Не потому, что детей не любила и не хотела, а потому, что не желала быть игрушкой в руках Елизаветы. Особенно теперь, когда познала сладость плотской любви. Неслучайно еще по утру призвала любимую бабку-травницу, молчаливую и надежную. При дворе ее дразнили бабой-ягой и поговаривали, что той исполнилось более ста лет. В сказки Екатерина не верила, хотя в целебной действенности русских трав убедилась на собственном опыте. По приезде в Россию волосы висели слабыми кудельками, пришлось мыть их травами. Спустя шесть лет никто бы не узнал в этих роскошных густых и блестящих прядях тех серых жидких кос. Другой настой использовала для умывания. Зимой замораживала отвар и протирала кусочком льда лицо и тело. Теперь о сияющей молодой коже великой княгини знают даже за границей. Так что травницам Екатерина доверяла безоговорочно. Потому послушно и выпила горький травяной настой, препятствующий зарождению плода. Ребенка она родит только тогда, когда сама сочтет нужным. И когда насладится в полной мере мужскими ласками. Вспомнив о последних, она игриво потянулась. Хоть и жеребец, а дело свое знает: вон, как каждая косточка сладко ноет и требует повторения. Что ж, завтра, точнее уж сегодня. и повторим.

Великая княгиня расслабленно подошла к смятой постели. Пожалуй, поспит часок-другой. Вот только надо бы перед рассветом простыню схоронить. Негоже императрице раньше времени радоваться от известия, что ее невинная племянница больше таковой не является. Придет время — узнает.

ГЛАВА 4.

Екатерина в полной мере осталась довольна своим выбором: Сергей Салтыков был послушен, вынослив и когда надо, нем, как рыба. С момента их первого любовного свидания прошло более полугода. Екатерина похорошела, еще более постройнела и выглядела вполне довольной и счастливой.

На Петербург стремительно наступало лето. Петр Федорович успокоился, осознав, что радости нежданного отцовства ему не скоро грозят и даже стал относиться к супруге с толикой непривычного для него уважения: не побоялась пойти супротив воли государыни. Иногда супруги даже разыгрывали забавные сценки единения, прикрывая друг друга в вынужденных отлучках. Но чаще прикрывала Екатерина: чем меньше недруг о тебе знает, тем лучше ты спишь, особенно, если предпочитаешь спать не одна.

Елизавета поначалу бушевала, грозила Новодевичьим монастырем, но вскоре лейб-медик ее успокоил: фигура Екатерины Алексеевны только-только в женскую пору вошла, нужно еще немного подождать, а после и достойного кавалера для долгих летних прогулок сыскать. Какая ж девица устоит супротив жарких поцелуев опытного гвардейца? Глядишь к февралю будущего года великая княгиня и порадует российское государство законным наследником. А пока можно и здоровьем Петра Федоровича всерьез заняться. Кто знает, может после операции все у великокняжеской четы само собой и сладится. Императрице опять недужилось от переедания и жары, потому она быстро согласилась с доводами любимого доктора. В уговорах Лесток действительно постарался на славу, а Екатерина лишилась бриллиантового гарнитура, но о том особенно не жалела: свобода и любовь куда дороже.

Надзирательница Чоглакова также манкировала обязанностями воспитательницы: в конце августа она должна была родить. Беременность протекала тяжело, фрейлина отлеживалась дома. Нет худа без добра: великая княгиня не преминула воспользоваться столь удобной возможностью. Почти всю весну, а затем и лето она посещала воспитательницу в одно время с Салтыковым, после чего влюбленная пара незаметно ускользала в загородный домик для свиданий. И политес соблюден, и цель достигнута.

Пользуясь временной, но долгожданной свободой, Екатерина наслаждалась жизнью. С каждым свиданием она приобретала все больший опыт и удовольствие от любовных игр. Иногда позволяла себе бокал-два вина после интимных ласк, нежась в постели. Иногда расспрашивала Сергея о друзьях и порядках в армии. Тот ничего не скрывал:

— Поговаривают у нас, что императрица все хуже себя чувствует. А на наследника, — тут Салтыков с насмешкой победителя взглянул на Екатерину, но та промолчала. — На появление наследника престола особой надежды нет. И теперь я понимаю, почему. Петр Федорович при дворе ничего, кроме насмешек не вызывает. При нем русская армия навсегда забудет свое величие. Набрал прусский полк, играет в живых солдатиков, наши порядки высмеивает. Да и негоже больному человеку во главе страны стоять. Всех погубит.

— А что, Сережа, — вдруг высказала затаенную мысль Екатерина. — Смог бы, к примеру, гвардейский полк выступить против императора…

Салтыков задумался, наматывая на палец темный локон любовницы.

— Господь с тобой, Катенька, о чем говоришь? — осторожно начал он. И было непонятно, то ли играет, то ли всерьез говорит. — Император богом дан, на царствие церковью благословлен. Пойти против него, означает посягательство на законную власть — бунт.

— Бунт, — легко согласилась Екатерина. — Да ты не пугайся, никто ж не просит тебя против царя полки выставлять. Но если бы… Давай представим: если бы возникла подобная необходимость, и пришла бы пора выбирать между одним претендентом и другим, смогла бы русская армия защитить интересы законного наследника?

— Так бы и говорила, — выдохнул Сергей. — Кто ж супротив законного-то пойдет? Правда всегда на его стороне. А мы там, где правда.

— А как ты законного определишь? — усмехнулась Екатерина и налила себе еще вина. — После помазания на царство?

Салтыков неожиданно растерялся.

— Вопросы ты задаешь, однако, Катя. Что ж гвардейцы не разберутся? Кому скажут присягать, тот и есть единственный и законный наследник.

— И все у вас такие…послушные?

— Не все, — Сергей притянул ее к себе. — Братья Орловы, к примеру, не такие. Особливо Гришка. Тот — черт. Коли что не по нем, вмиг звереет. Но более верного друга не найти. Бог даст, вас когда-нибудь познакомлю, а сейчас довольно говорить… Дай, нацеловаться, экая ты сладкая.

К концу сентября Салтыков Екатерине наскучил. И если уж совсем быть честной — разочаровал. Не чувствовала она в нем искреннего томления сердца: позовешь — приходит, приласкаешь — счастлив, но как долго может такое продолжаться? В его объятиях она сначала великая княгиня, будущая императрица, а потом уже женщина. Может, потому за его спиной не чувствовала себя в безопасности и спокойствии. Чем дальше заходили их отношения, тем больше Салтыков опасался за себя. Не за нее. Все чаще находил поводы не прийти. Однажды она без пользы прождала четыре часа, сходя с ума от беспокойства и досады. Все чаще он прислушивался к мнению государыни. Да и свидания потеряли прежний пыл: обучив, всему, что знал сам, Салтыков стал привычен. Как сафьяновые туфли у кровати. Не найдешь утром — маешься целый день, чувствуешь, что ногам зябко, но уже к вечеру привыкаешь к другим, более удобным и красивым.

При встрече внимательно вглядывалась в совершенное лицо, прислушиваясь к собственным чувствам. Люб или нет? Дорог или уже не нужен? В душе Екатерина не могла простить и того, что сначала Салтыков испросил позволения государыни (а, может, и больше себе позволил), и уж потом пришел к ней в опочивальню. Не попрекала, но и не забывала.

Любовные игры более не приносили успокоения, все чаще Екатерина после них не могла заснуть. Лежа на медвежьих одеялах, терзалась вопросом о своем будущем. Ответа по-прежнему не находила.

Тем временем (не без помощи Салтыкова — будь он неладен, и кто его просил!) Петру Федоровичу была сделана деликатная операция, после которой он быстро оправился и начал с интересом посматривать на тетушкиных и жениных фрейлин. Елизавета тут же призвала племянницу, но та была готова к серьезному разговору. Опустив к полу очи, смиренно поведала, что тяжела и вскорости ожидает появления на свет наследника российского престола.

Впоследствии те дни Екатерина вспоминала с довольной улыбкой. Одним ударом она убила двух зайцев: избавила себя от притязаний мужа и укрепила свои позиции.

Растерявшаяся Елизавета не поверила приятному известию и срочно призвала лейб-медика. Тот провел обследование и подтвердил: великая княгиня беременна.

— Обошла ты меня, лиса — Елизавета старалась привыкнуть к новости, не понимая, радуется или нет. — Скрыла, значит, свои амуры тайные. Поверить не могу, что мне не донесли. И кто счастливец? Салтыков?

Екатерина хитро улыбнулась:

— Негоже у мужней жены спрашивать.

— Ну-ну, — Елизавета нюхнула табаку и от души чихнула. — Твоя правда, матушка, взяла. Ничего тут уже не поделаешь. Петруше сама скажу, а ты до поры до времени из опочивальни не выходи. Схоронись. Он в последнее время какой-то бешеный сделался, совсем стыд потерял. Вчера фрейлину Чернышеву при датском посланнике на обеденный стол завалил. Она визжит, отбивается, а он хохочет, портки расстегивает. Еле скандал замяли и посла успокоили. В их прогнившем королевстве к такому не привыкли. Так что посиди в своей спальне денька два, пока буря не уляжется.

Известие о будущем отцовстве Петр Федорович воспринял на удивление равнодушно, более всего его интересовало состояние здоровья великой государыни. Из чего Екатерина сделала вывод: судьба ее уже предрешена. Как только Петр Федорович займет российский престол, тут же разберется с женой. И никто ей не поможет. Спасение погибающих, дело рук самих погибающих. Впрочем, рано ей пока о том думать — живот растет, и ладно.

Последующие месяцы Екатерина провела за книгами. При дворе появлялась редко, потому о последних сплетнях узнавала последняя. Поговаривали, что Петр Федорович не на шутку увлекся хромоногой и некрасивой сестрой одного из своих камергеров, которую тут же потребовал возвести в ранг фрейлины. Екатерина не отказала: сталкиваться лишний раз с мужем из-за подобных пустяков не хотелось. Новой фрейлины, надо сказать, Екатерина так в глаза и не видела: свои обязанности хромоножка исправно исполняла в спальне Петра Федоровича, чем тот был премного доволен.

Сергея Юрьевича Салтыкова в спешном порядке сделали дипломатом и отправили с почетной миссией за границу, в Швецию. Почетной данная миссия была только на словах и означала принудительную ссылку, но отказаться невозможно. Салтыков понял намек и не возражал. Лишь перед отъездом испросил дозволение попрощаться с великой княгиней, но получил твердый отказ. От Екатерины. Не хотела, чтобы запомнил ее такой — отечной, с темными пятнами на лице и руках. И кто придумал, что беременность красит женщину?

Положение свое она переносила тяжело, особенно тяжко стало перед самыми родами. Мучили мигрени, тошнота, беспричинный страх. Она почти не спала, вглядываясь в дрожащее пламя свечи. Казалось, с капельками воска уходила и вся ее короткая, несчастливая жизнь. Больше себе Екатерина не принадлежала: ребенок жадно высасывал все соки, оставляя одутловатую оболочку. И это было обиднее и больнее всего. Никому не нужна, никому не желанна, никем не любима. Так зачем жить? Этот вопрос она все чаще видела в глазах императрицы. Елизавета приходила в спальню: без позволения клала руку на огромный живот и слушала, как брыкается ее надежда и будущая опора. Екатерина стискивала зубы, борясь с собой, чтобы не закричать и не высказать все, что накопилось за годы унижений и боли. Рука государыни давила, не давала дышать. Ребенок неуклюже поворачивался, больно ударяя ножкой под самое сердце. И тогда Екатерина особо остро его ненавидела.

В день именин Елизаветы она почувствовала себя совсем плохо. Присела на кушетку, вытянув ноги. Бил озноб и накатывала дурнота, а там, за тяжелыми шторами вспыхивали фейерверки в честь государыни.

— Я только одним глазком, можно? — приставленная к ней девка переминалась у самой двери. Остальные прислужницы давно сбежали посмотреть, а эта почему-то осталась. Из жалости что ли?

— Иди, — махнула рукой. — Только недолго. А я пока посплю.

И действительно забылась тяжелым страшным сном. Черные когти раздирали белый живот, и тянули к себе окровавленного младенца, беззубый ротик раскрывался, как у котенка, беззвучно моля о помощи.

— Не дам! Мой! — Екатерина истошно закричала и проснулась. От боли? Мокроты? Страха? Крови?

Боль нарастала, раздирая неуклюжее тело. Екатерина с трудом приподнялась с кушетки, отметив мокрое пятно на дорогой ткани. Держась за поясницу, позвонила в колокольчик. В ответ — тишина.

— Кто-нибудь! Помогите!

Тишина. И только в отдалении новый взрыв фейерверков и звуки народных гуляний. Скоро из пушки палить будут, тогда кричи, не кричи, все равно не услышат.

Новая схватка. Господи, больно-то как! Сдерживая стон и слезы, Екатерина прилегла, осторожно положив руки на колыхающийся живот. Только не жалеть ни о чем! И в первую очередь, не жалеть себя! Жалость убивает силу. А человек без силы мертв.

Кажется, отпустило.

Вытерла пот со лба и убрала влажные спутанные волосы под чепец. Дыши глубже! Глубже…

Ох!

Боль отрезала от остального мира. Одна. Совсем одна. Как и задумано природой. Девки рассказывали, что в деревнях бабы сами рожают: где настигнет, там и разрешаются от бремени. Хоть в коровнике, хоть в поле, хоть во время гуляний. Кто выживет, то выживет, а кто нет, того бог к себе приберет. Значит, на роду так написано.

— Я выживу! — поклялась она едва слышно, теряя последние силы. А ребенок? Он-то как? В душе боролись два страха — за себя и за него. Победил второй, материнский. Схватки становились все чаще. Что ж, сама справится. Чем она хуже деревенских баб? Главное, чтобы младенец не пострадал. Превозмогая боль, чуть приподнялась на кровати, разведя колени, и начала тужиться, выталкивая долгожданного наследника на белый свет.

В таком виде ее и застала вернувшаяся девка. Охнула от испуга, истошно закричала.

— Чего орешь, дура? — оборвала Екатерина. — Лейб-медика зови. Рожаю…

Лесток вошел в спальню с пятым выстрелом из пушки.

А на двенадцатом появился на свет наследник российского престола Павел Петрович.

Императрице доложили сразу.

— Вот так подарок! — Елизавета бережно взяла младенца на руки. — Красавец! Ну, а ты, жива, что ли? — грубо обратилась к Екатерине. — Выглядишь плохо. Бледная, неприбранная. Отворите окно, здесь душно.

— Мне холодно, — прошептала Екатерина.

— А мне жарко, — парировала Елизавета. — Тебе хорошо, ты лежишь, отдыхаешь, а я пока к тебе шла, запыхалась. Вон как сердце колотится.

Сил, чтобы ответить на колкость, у Екатерины не осталось. Хотелось закрыть глаза и погрузиться в теплый, обволакивающий сон. Тело было непривычно легким, а оставшаяся боль — легкой и приятной.

— Детскую устроить радом с моими покоями, — распорядилась Елизавета. — Прислать туда двух кормилиц и нянек. С наследника глаз не спускать. Вот это подарок так подарок на именины. Угодила, матушка. — Повторила она и, звеня тяжелым золоченым платьем, вышла из спальни Екатерины.

Вслед за ней устремилась пьяная и веселая свита. Плачущего младенца унесли. Свечи погасили. Екатерина осталась одна на грязной мокрой постели. Из окна дуло. — Словно собаку кинули, — равнодушно подумала она. — Не умерла, и ладно.

На лоб легла влажная тряпица, пахнущая травами. Старческая рука бережно обтерла лицо и измученное тело. Баба-яга. Спасительница.

— Повернись, княгинюшка. Постельку тебе переменю. Вот так… Рученьки подними, рубашечку надену. Косы расчешу и заплету. Нелюди! Звери! Где ж это видано, роженицу одну оставлять. И дите от матери отымать, когда оно к ней только и тянется. Бог накажет, грех это, большой грех…

Екатерина покорно выполняла все распоряжения любимой бабки-травницы. Поворачивалась, несмотря на боль в животе. Поднимала усталые руки, просовывая их в тонкие рукава ночной рубашки. Пила горячий чай, настоянный на мяте, смородине и малине. И странно, равнодушие отступало, на смену ему приходила злость и решимость. И еще гордость за себя. Вот так бы раскинула руки-крылья и полетела бы — все смогла, все преодолела. Дальше будет легче, хоть и труднее.

— А теперь отдыхай, Екатерина Алексеевна. Спи. Первый сон придет, все страхи унесет. Второй сон придет, горе унесет. Третий сон придет, любовь подарит.

— Не надо мне любви, — прошептала она. — Был бы покой, и то хорошо.

— Мало тебе покоя будет, княгинюшка, — улыбнулась травница, положив на живот роженицы лед в тряпице, и укрывая ее пуховым одеялом. — Дух у тебя суетный да сильный. И судьба особая, богом отмеченная. Потому и любовь особенной будет. У бабы ведь два предназначения — детей рожать да любви искать. Без любви пусто и холодно, да и деток не бывает…

Екатерина уже не слышала, засыпала. Во сне ступила на мягкую манну, в лицо — метель из белых легких перышек. Сильная рука поддержала — не оступись, Катенька. Но она оттолкнула. Не до любви ей сейчас. В ответ увидела мягкую улыбку и сочувствие в серых глазах. Значит, пока не время встретиться. Человек предполагает, а господь бог располагает. Особенно теми, кого так любит испытывать.

ГЛАВА 5.

В своих предположениях относительно императрицы Екатерина оказалась права. Ребенка ей не доверили, позволив лишь раз в неделю навещать под присмотром нянек, да и то с предварительного согласия Елизаветы. Только на крестинах недолго подержала на руках, и то почти сразу же отняли.

После родов Екатерина чуть пополнела, но ей это только шло. Взгляд стал мягче, но решительней. Черты лица казались женственней и привлекательнее, а в движеньях появилась величавая грация и неведомая досель соблазнительность.

По ночам все чаще тревожили беспокойные сны. Проснувшись в одинокой широкой постели, лежала, уставившись в расписной потолок, вспоминая жаркие ласки Салтыкова. Где ж он теперь? С кем? Жена-то здесь осталась. Один в ссылку отправился. Какие женщины в Швеции: чувственные или холодные? Расспросить бы кого, но кто скажет. Понятно, что сдерживать себя не станет. За тоской приходила ревность: хоть и не любила Сергея, а все же жалко. И чего так гнала от себя, почему перестал пить настой, решив, что пришла пора ребенка родить. Испугалась за свою жизнь? Или не хотела вновь оказаться на супружеском ложе. Все сразу. Но еще больше Екатерина жалела о прошлой свободе, хоть и мнимой и такой короткой.

Домашних раутов Елизавета не устраивала, полностью погрузившись в заботы о Павле Петровиче. Дела племянника и его супруги государыню также не интересовали. Особенно похождения Петра Федоровича. Где он, с кем — неважно. Но с Екатериной разговор состоялся особый: мать наследника должна быть вне подозрений и вне всяких увеселений. Иначе…

Екатерине не надо было растолковывать это "иначе". Поначалу действительно старалась вести себя как можно тише и незаметнее, но природа брала свое. Видать, проснулась маменькина порода: кровь бурлила и требовала выхода любовной тоски. А с кем ее разделить? Хорошо было Иоганне-Елизавете: той интимные поручения давал Фридрих Прусский, да и сам не гнушался недозволенными ласками. По малолетству Екатерина жалела отца и осуждала мать, но сейчас если не простила, то, наконец, поняла и разделила женскую правду: жизнь слишком коротка и ненадежна, чтобы отказывать себе в самом главном — любви и страсти. Потому украдкой приглядывалась к придворной знати: вдруг кто понравится. Но тут же отметала кавалеров, как опавшие листья: этот стар и некрасив, тот слишком болтлив, а этот — приспешник государыни. Не пройдет и часа, как донесет.

Одно хорошо — с Петром Федоровичем пусть и временно, но установился супружеский политес. Худой мир лучше доброй ссоры. Два волка, оказавшись в ловушке, ищут пути для спасения: рвать друг друга, нет ни сил, ни времени. Петр Федорович стал чаще бывать на половине супруги, напоминая старые времена: когда они играли в солдатиков, не помышляя о власти и судьбе отечества. Екатерина не обольщалась в истинной причине этих визитов: Петр Федорович намеревался задобрить государыню переменами в поведении. Хоть и по праву наследует престол, а кто ж его знает, как потом все повернется. Вон, отец государыни, Петр Великий сына на дыбу вздернул, а государство жене — девке портовой — отписал. Правда, потом завещание порвал, не простив любимой жене измену с Вильямом Монсом. Полюбовнику голову с плеч лично снес и в спирту сохранил, а банку у супружеской кровати поставил. Дескать, смотри теперь на своего красавца, сколько хочется. Она и смотрела усердно, а толку? Завещания-то нет. Правда, перед смертью нацарапал "Оставить все…", а кому оставить? На это уже дыхания не хватило. Стоит ли говорить, какая смута в государстве потом наступила. Переворот за переворотом. Так что черт его знает, какие мысли в голове Елизаветы сейчас бродят? А ну как, отпишет государство бастарду?! Что тогда?!

Вот и старался Петр Федорович замолить прежние грехи перед "любимой тетушкой". Получалось плохо. Но ведь старался же! "Как ребенок, честное слово, — думала Екатерина, наблюдая за его некрасивым озлобленным лицом. — Вчера кутеж, сегодня — философские беседы о государственности и единении России". И ведь говорит только то, что любо Елизавете, словно выучил загодя слова, а теперь озвучивает их на половине супруги. У нее шпионов больше — донесут быстрее.

Истинный же автор рассуждения о пользе и целях государства российского для Екатерины не остался незаметным. В будущем Никиту Ивановича Панина прочили в личные воспитатели наследника, так распорядилась Елизавета. А пока Павлуша был мал, Панин выполнял при российском дворе различные дипломатические поручения. Императрица иначе, как лисом, его и не называла. Хитер, умен, изворотлив, хоть и не очень пригож собой. Но дипломатия — дама непритязательная, на внешний лоск внимания не обращает, ей игру ума подавай.

В философских диспутах Екатерина участия не принимала, стеснялась своего акцента. Когда волновалась, путала слова, то и дело, попадая в досадные конфузы. Но графа Панина слушала с упоением, иногда спрашивая о том или ином философском трактате или значении непонятного слова. Никита Иванович с удовольствием разъяснял, а иногда приносил книги, которые великая княгиня читала с большим удовольствием: другого развлечения в ее жизни все равно не было. Их беседы становились все более доверительными и откровенными, чем способствовали длинные прогулки по аллеям Петергофа, куда двор переехал еще в середине мая.

— Вы сегодня печальны, ваше высочество, — Панин не только заметил следы слез на лице Екатерины, но и прекрасно знал о новой стычке с Елизаветой. Посещать наследника, когда захочется, Екатерине было отказано, причем на этот раз в ультимативной форме. Почему? Кто поймет логику императрицы. Приходилось наблюдать за ребенком, прячась в кустах и отчаянно ревнуя, когда чужие руки касались малыша. Екатерина вновь страдала от боли и унижения: сначала ей отказали в праве быть женой, теперь — в праве быть матерью. Да, венценосная тетушка умела наносить болезненные удары. Горькая ирония состояла еще и в том, что Петра Федоровича обязали общаться с наследником, и он против воли бывал в детской, куда не допускали его супругу.

Екатерина остановилась у куста сирени. Сорвала ветку, автоматически поднесла к лицу:

— Только в России такая сирень. Пьяная. Голова кружится. У вас тоже, Никита Иванович? Вы побледнели.

У него действительно кружилась голова: то ли от внезапной духоты, то ли от аромата цветов, то ли… В горле пересохло.

— Считается, что если найти в цветках сирени пять лепестков, то можно загадывать желание.

— И что, исполнится? — недоверчиво переспросила Екатерина.

— Обязательно, — в глазах Панина мелькнуло какое-то странное чувство, но Екатерина его не заметила, занятая собственными переживаниями. — Должно исполниться. Вот смотрите, нашел…

— Россия — страна обещаний. Здесь все лгут, даже цветы. — Ветка сирени полетела в траву. — Вы единственный мой друг, Никита Иванович, только с вами я могу быть откровенной, не опасаясь предательства и унижений.

— Всегда к вашим услугам, — граф галантно склонился к руке великой княгине. Губы коснулись горячей кожи. Пробежала искра. — Что бы ни случилось, ваше высочество всегда может на меня положиться. — Сказал, и вдруг покраснел от двусмысленности фразы. Поняла ли?

Поняла. Екатерина молчала. Ее рука по-прежнему томилась в руке графа. Другая бы давно одернула, а эта нет. Смотрит голубыми глазищами так, что не сдержаться. На пушистых ресницах застыли соленые росинки. Подушечкой пальцев он осторожно их смахнул. Взять бы ее на руки, увезти, защитить и всю жизнь заботиться. И вдруг вырвалось затаенное:

— Теперь никуда не отпущу! Никогда!

Екатерина невольно улыбнулась:

— Стоит ли давать такие клятвы, граф, когда впереди еще целая жизнь?

Близко-близко, казалось бы, быть ближе просто невозможно. Но вот Панин сделал всего лишь шаг, и теперь ее губы были на уровне его губ. И почему она раньше не замечала? Почему при виде Никиты ее сердце всегда оставалось спокойным? Почему? Да и сейчас спокойно, разве что сильно удивлено. Игры разума, но где же чувства? Ответить на вопрос не успела.

Поцелуй обоих застал врасплох.

Не уклонилась, напротив крепко прижалась к графу, всем телом ощущая его возбуждение.

— Не здесь, увидят, — прошептала и увлекла в заросли парка. На одном дыхании пробежали по узкой дорожке, скатились по склону, приминая траву и цветы, и оказались на небольшой опушке, укрытой от посторонних глаз зарослями шиповника. — Быстрее, быстрее…

Кого торопила: себя или его? Куда спешила, отказывая себе в удовольствии растянуть ласки, продлить поцелуи и насладиться извечным ритмом любви?! Жаркое влажное тело щекотали травинки, пальцы лихорадочно расстегивали модный камзол и рвали дорогую рубашку, волосы растрепались. Быстрее, быстрее…

Скачка получилась бешеной и короткой, словно оба на полном ходу сорвались с крутого обрыва и полетели… вверх, навстречу полуденному солнцу. Еще один всхлип-стон, и замерли, восстанавливая дыхание и прислушиваясь к миру. Мир стыдливо молчал.

— Вот уж не ожидала, Никита…Иванович подобной прыти от философа.

— В тихом омуте черти водятся, государыня, — тот почтительно поцеловал безвольную руку. Между средним и указательным пальцем зацепился цветок клевера.

Екатерина мгновенно напряглась, испугавшись подвоха:

— Я не государыня.

— Будешь, — уверенные мужские губы нашли опухший от поцелуев рот и прошептали в самый уголок: — Ты уже государыня. Моя. Императрица.

В тихом омуте черти водятся. И не все та философия, что кажется. И не все та страсть, что желание. И не все то желание, что страсть. Любое действие рождает другое действие. Одно движение способно сотрясти мир. Одна слезинка вызывает дождь, одна улыбка — солнце. Любовь пробуждает веру, вера — надежду, а надежда дает мудрость и понимание. Мудрость — первый шаг на пути к власти.

В тот летний день Никита Панин без устали загадывал своей ученице шарады любви, с коими та справлялась блестяще. И лишь на один вопрос Екатерина так и не смогла дать ответа: а что она сама чувствует по отношению к графу. Благодарность? Нежность? Любовь? Впрочем, об этом Панин не спрашивал. Великая мудрость задавать правильные и своевременные вопросы. И не спрашивать о том, о чем слышать не хочешь.

ГЛАВА 6.

Как упоительны в России вечера… Каким убийственно обжигающим может быть лето. И каким обнадеживающим. В конце июня императрица почувствовала себя плохо и вопреки возражениям лейб-медика пожелала вернуться в душный Петербург. Естественно, захватив с собой и наследника. Воспользовавшись отсутствием тетушки, Петр Федорович отправился в небольшое увеселительное путешествие в Москву. Екатерина подозревала, что на самом деле тот остановился совсем неподалеку: в веселом доме, до коих ее супруг в последнее время стал весьма охоч.

В летней резиденции стало почти пусто. Почти — верное слово и абсолютно правильное отражение действительности. Не нужно было прятаться и скрываться, опасаясь случайного взгляда или худого слова. Второй раз в жизни великая княгиня Екатерина Алексеевна была полностью предоставлена самой себе. Как это хорошо, ни перед кем не отчитываться!

В любви Никита Панин оказался искусен и неутомим. Странное дело, в его руках Екатерина чувствовала себя одновременно и слабой женщиной, и владычицей. Он тонко чувствовал эту грань, и пока что ни разу не позволил себе ее перейти. За что великая княгиня платила ему сторицей — жаркими ласками и нежностью. Но в глубине души чувствовала, что однажды любовный Рубикон будет перейден. Ни один мужчина не потерпит неравенства в своем положении. Тем более от женщины, пусть и такой, как она. Когда любовников разделяет столько препятствий, то загодя нужно ждать расставания. Сначала телесного, потом душевного, а если не повезет — то и того, и другого. Сразу и навсегда.

Но пока дозволяет жаркое лето, пока сходят с ума соловьи, шелестит листва за окном, она все же возьмет свое, утолит жажду любви вперемешку с тоской. Панин удивлялся ее ненасытности, а подчас и животной грубости. Царапалась, кусалась, выкрикивала непристойности, переживая всегда бурный экстаз. Екатерина на осторожные упреки исцарапанного и искусанного любовника не отвечала. Но какой к черту политес, когда каждый день может стать последним?!

В перерывах между амурными усладами они беседовали. В лице Екатерины граф Никита Иванович Панин получил внимательную и благодарную слушательницу. История, искусство, политика и философия — в каждой из этих ученых сфер Никита Иванович считался признанным докой. Да что там считался, был им. Больше всего Екатерину интересовала российская история и политика. И хоть сама немало книг прочитала, все же никак не могла уяснить, на чем держится государство российское. Как при том раболепии и лености Петру Великому удалось создать столь мощную империю, которая уже спустя несколько десятилетий готова рухнуть под гнетом внешних обстоятельств, войн и разрушений. Но рухнет ли? В этой стране никогда и ничего не возможно предугадать. Недаром Фридрих Прусский так опасается северной державы. Может, и вправду говорят, что Бог всегда хранит тех, кого подвергает испытаниям?

— Вот ты говоришь, Никита Иванович, что у России свой собственный путь, ни с кем его не сравнить. Даже история царствования и та ни на что не похожа. Смута на смуте, а богатства преумножаются. — Панин весело хмыкнул. Екатерина смутилась, решив, что сказала глупость. Но потом осмелела под жаркими поцелуями и продолжила: — Здесь никогда не знаешь наперед, как станут разворачиваться события. Во всем вижу случай, но никак не рассудочность. Именно случай и пугает. Вдруг не так жизнь повернется, как рассчитывал.

Панин успокаивающе похлопал ее по руке:

— Волков бояться, императрицей не быть. Кто не рискует, матушка, тот в нищете да неизвестности прозябает. Ты по-другому на дело посмотри. Как раз случай и внушает нам надежду. Кем бы мы все были, если бы не Петр на престол взошел, да еще удержался?!

— Так ведь по праву наследовал! — возразила Екатерина.

— Не скажи. Если вдуматься, право такое и у Ивана было, да и Софью не стоит со щита сбрасывать. Иначе могло повернуться, но не повернулось. Счастливая случайность. И если бы не череда таких же случайностей, никогда бы Елизавета не стала императрицей. Растоптали. Да и тебя бы, Екатерина Алексеевна, в жены наследнику не выбрали, если бы опять не случай. Так что благодарна ему будь, и цени — потом воздастся. Вся наша жизнь — череда случайностей и вольностей Бога. Кому захочет, отмерит полную чашу, а уж страдания или счастья, мы про то не знаем.

— Чудно ты рассуждаешь, Никита Иванович, — прошептала Екатерина. — Но как можно править страной, которую предсказать не можешь?

— А как можно владеть женщиной, чья душа, мысли и поступки скрыты от тебя? — парировал Панин. — Можно ли предсказать, как поведет себя чувствительная, умная и себялюбивая женщина? — губы графа скользнули к запрокинутой шее Екатерины. — М-м, какая сладкая! Предсказать нельзя. Но почувствовать — можно. Как раз в этом-то незнании весь смысл и сокрыт. Думай, угадывай, ошибайся. У страны нашей, матушка, женская душа. Она как ветка долго сгибается под мужской силой и грубостью, но всегда выпрямляется, больно ударяя по причинному месту. Ее и кнутом надо, и лаской, и пряником сладким, заморским. Ее как бабу любить надо. Но знаешь, что самое любопытное: только женщина и может почувствовать душу России. Мужик всегда будет стремиться сломать и подавить, такова наша суть. Женская суть в ином — в созидании, сохранении и рождении нового. Понимаешь, к чему веду? Ты вот спрашивала намедни, в чем секрет царствования Елизаветы, государыни нашей? А секрета никакого и нет. Императрица чувствует, где надо отступить, а где, напротив, пора шаг вперед сделать. Но при всех достоинствах Елизаветы Петровны она, прежде всего, слабая женщина, а потом уже императрица. Тоже слабая. Безвольная, потому и опасная. Для тебя, Екатерина Алексеевна, опасная. Потому как силу твою чувствует. Нет сейчас других достойных претендентов на престол.

— Потому меня и поддерживаешь? — догадалась Екатерина.

— Потому и поддерживаю, — не стал лукавить Панин. — Верю в тебя, люблю, и надеюсь, что после не забудешь.

— Честность твою не забуду, — она резко отстранилась, во рту появился знакомый вкус обиды. Нужна ей эта честность? Ей вполне довольно, чтобы любил, но, видно, там, где замешана политика, о любви приходится забыть. Почувствовав перемены в настроении, Панин прижал ее к себе, убаюкивая, и постепенно Екатерина оттаяла, пришла в себя, но осадок все же остался:

— Хорошо тебя, Никита, слушать, только… только не бывать мне императрицей.

— Если так и впредь думать будешь, то не бывать, — непривычно жестко сказал Панин. — Ты ведь как рассуждаешь? Как положено тебе рассуждать. Дескать, государыне недолго осталось, вон какая опухшая да желтая в Петербург уезжала. Никак от обжорства отказаться не в силах, а сердце уже не справляется, еще чуть-чуть, глядишь, и встанет сердце-то. После ее смерти Петра Федоровича как законного наследника будут венчать на царство. Будь ты безропотной и слабой, могла бы при нем чуркой бессловесной остаться или кончить свои дни в монастыре подобно царевне Софье или Евдокии Лопухиной. Но ты иная. Пусть по крови ты нерусская. Но по духу — наша. Самой судьбой тебе, Екатерина Алексеевна, намечено царствовать в России и преумножить величие и славы державы нашей. И грех упускать такую удачу.

— Но как ее не упустить? — простонала Екатерина. — Удачу эту! Кто иноземку на царство допустит? При живом-то муже.

Панин сделал вид, что не заметил последней фразы. Не время еще об этом говорить, после, после. Покамест надобно дождаться первых всходов от посеянных ранее сомнений:

— А кто Анну Иоанновну допустил до царствования? Кто Елизавете трон добыл? Политика — самая сложная игра, интересная и непредсказуемая. Учи правила, а, выучив, сразу забудь. Нет здесь никаких правил, да и быть не может. Пора, матушка, о своем будущем позаботиться, иначе поздно будет. У тебя уже сейчас есть сторонники, а со временем их будет только больше.

— Так уж их и много? — усомнилась она.

— А ты у Прасковьи, подруги своей верной спроси! — недобро усмехнулся Панин. — Как часто муж ее, Яков Брюс, у себя друзей великой княгини привечает. Хочешь, поименно назову всех твоих сторонников?

— Не надо.

— А почему не надо? — Панин встал с постели и, обиженно сопя, начал одеваться. — Молчишь. Молчи. Я и так ответ знаю. Потому что ты, матушка, за моей спиной интриги тайные плетешь. Неумелые, надо сказать, а потому и опасные. Одного не пойму, почему ты мне не доверилась. Думаешь. Как узнаю, сразу к императрице побегу? Или великого князя порадую? В постель со мной легла, тело роскошное предложила, а душу заперла на замочки золоченые. Да только ключики к ним не подарила. Самому приходится голову ломать, как к тебе поближе подобраться. За что, Катя? Ведь люблю тебя, жизнь готов отдать!

— Когда любят, не требуют ничего взамен, — упрямо прошептала Екатерина.

— А я требую! — разозлился Панин. — Потому что рискую! И потому что право имею принимать участие в твоей жизни. Ты вот мысли о троне вынашиваешь. Но мысли эти неправильные: ты о регентстве думаешь, а грезить надобно о короне. В регентшах недолго тебе ходить. Масштаб не тот, да и наследник слишком быстро растет, а влияния на него ты никогда не имела. И впредь иметь не будешь. Пока жива Елизавета, она не позволит, потом Петр Федорович не даст. У него на своего сына свои интересы.

Екатерина молчала, сердцем понимая всю правду Панина. Сердцем, но не умом. Не упустила она и дерзкого намека на происхождение Павла Петровича. В другой момент осерчала бы, а сейчас почти приняла упрек. Приняла, но не поняла. На что обиделся, а, Никита Иванович? На то, что слукавила, не раскрывая своих истинных замыслов? Так смешно было бы в постели секреты выбалтывать. Ей ли не знать, как можно поплатиться за минутную слабость. Никому нельзя доверять! Вон матушка доверилась, расслабилась, и к чему это привело? К тому же Панин по-прежнему вхож к Петру Федоровичу. С женой одни интересы, с мужем другие? Так, что ли, получается? Императрица его обожает. До Екатерины доходили слухи, что когда-то Панин ходил у Елизаветы в фаворитах. Та любила слушать перед сном ученые сказки. Те, которые теперь он ей рассказывает. Кто знает, может, тоже клялся государыне в верности и любви до гроба?! Ох, непростая эта наука — любовь пополам с властью.

Панин уже застегивал камзол.

"А ведь уйдет, — запоздало догадалась Екатерина. — Совсем уйдет". И все? И все. В окна бился холодный ветер разлуки. Разум говорил — отпусти, чувства твердили — останься. Победил извечный женский страх:

— Куда ты собрался, Никита Иванович? — ласково спросила, притянув к себе. — Ночь на дворе. Гроза.

— Во дворце заночую, — буркнул он, уворачиваясь от поцелуев. — Давненько что-то в своих покоях не бывал. Отвык спать один, но ничего, привыкну. Лучше одному, чем так — без доверия.

Екатерина цеплялась за него, как приговоренная:

— Еще минуточку, Никита, еще минуточку. Ты же знаешь, как я боюсь грозы: божественной, и человеческой. И даже не знаю, какая из них вселяет ужас. Одна надежда на тебя. — И вновь град поцелуев. Опытный дипломат, Панин был уже готов признать капитуляцию, но в кое-то веки взыграло, поганое, мужское: пусть еще попросит, поплачет, пусть побудет в состоянии вины. А там он еще подумает, простить или нет. Простит, конечно, но только как убедится, что полученный урок пошел впрок. Уже завтра она станет шелковой, начнет с ним делиться, советоваться. После он ее возведет на трон. Она — кукла податливая, он тайный государь. Все давно продумано и решено. А сегодня пускай поплачет. Женские слезы хоть и вредны для кожи, но здоровья весьма полезны. Расцепил кольцо нежных рук, холодно поклонился, сделал шаг по направлению к двери. Ну же! Ну? Проси! Умоляй! Почему молчишь?!

Она сидела на раскиданной постели, с трудом сдерживая слезы пополам с обидой:

— Что ж остановился? Иди, куда шел. Ты ведь отвык от своих покоев. Пора привыкать. Иди! Не держу.

Тут уж испугался Панин. Долгая размолвка никак не входила в его планы:

— Да пошутил я, — брякнул первое, что на ум пришлось. — И на царедворца бывает проруха.

Екатерина разозлилась:

— Пошутил, значит. Я, дура, сразу не догадалась, где шутка, где правда, — горько прошептала Екатерина. — Видно, действительно, неумна, а ты слишком быстро говоришь. У меня сердце от боли разрывается, а он, оказывается. просто пошутил. Вот как ты мои слезы и любовь ценишь. В шутку. Ну, так пошел вон, шут гороховый!

— Катя!

— Что за фамильярность, граф? — в голосе Екатерины появились злые нотки. — Извольте обращаться ко мне, как должно: ваше императорское высочество!

— Ваше императорское высочество! — покорно повторил Панин и рухнул на колени. — Прости!

— Не прощу! — Екатерина не собиралась пускать гнев на убыль. — Из-за чего пошутил-то? Из-за недоверия моего? А то, что я с тобой постель делю, выходит, уже мало. То, что разговоры с тобой крамольные веду, тоже ничего не значит. Ты-то, случись что, еще впредь императрицы о доносе знать будешь, и сбежишь, только тебя и видели. А я? Куда мне бежать? Разве что к смерти под крылышко?! Там меня давно ждут!

— Прости!

— Что ж вам, кобелям, мало? И постель пуховая, и объятия жаркие, и милость царская. Все для тебя, любый. Так нет — мало! Поди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю, что. А потом еще в ножки кинься, прощения попроси. За то, что слишком долго ходила, за то, что ноги до крови стерла, за то, что полюбила.

— Прости!

— Ты же мне потом это прощение припомнишь, — плача, прошептала Екатерина. — И сам не простишь.

— Прости!

Простила, куда ж деваться! Но осадок в душе остался. После первой царапины жди вторую, а там и до третьей недалеко. Так и произошло. После первой ссоры последовала еще одна: Панин искренне не понимал, почему Екатерина держит его на расстоянии во всем, что касается политических интриг. Ведь в этом искусстве ему нет равных.

Как раз потому-то и не доверяла. Тяжело с тем, кто не обучен, но еще тяжелее с тем, кто не одну собаку съел в интересующем деле: супротив такого умника ты всегда глупцом будешь, а значит, тебя проще обвести вокруг пальца. Бойся сильных и слабых, но еще больше опасайся оказаться в числе сильных, будучи слабым. Эту нехитрую истину Екатерина уяснила с младых ногтей, изменять ей не собиралась. Так что не доверяла полностью Панину, вхожему и к Петру Федоровичу, и императрице.

Впрочем, было еще что-то, что подспудно тревожило: почему Панин рискнул открыться ей в своих чувствах только здесь, а не во дворце, да еще накануне отъезда государыни. Почему так настаивает на приятельстве с ее друзьями? Нет, не заговорщиками, но единомышленниками. И почему после первой же ссоры чувства мгновенно пошли на убыль? Ласки стали равнодушными, поцелуи холодными, а любовь торопливой и нескладной. Почему? Не слишком ли много вопросов для одного мужчины?

В глубине души знала ответ сразу на все: лукавил Панин, когда говорил о своей верности. Как гончая, принюхивался, идя по следу. Кто победит, тому и служить будет. Как он там говорил: в России никогда и ничего не знаешь наперед. Не знал Панин, как события станут развиваться, а значит, постоянно прикидывал и просчитывал. Ее любовью подле себя держал, стараясь в постели угодить; Петра Федоровича — услугами да лестью; императрицу — эх, кабы знать, чем он Елизавету приворожил!

Если любил бы он Екатерину по-настоящему, то не мучил подозрениями и упреками, приняв все, как есть. Ему ли, опытнейшему царедворцу, не знать, как сильно она сейчас рискует. Знал, и все равно упрекал.

Однажды не выдержала и спросила в лоб:

— Чего от меня-то ты хочешь, Никита Иванович?

— Откровенности. Я за тебя голову готов положить, но…

Если бы не было этого "но"! И не только на словах — в отношениях. Но… сказавши однажды, уже не исправишь. Услышав — не забудешь.

Такие разговоры случались все чаще. И все чаще Екатерина задумывалась над тем, что же случится с ее мужем, если все пойдет по ее — женскому — плану, и стань она регентшей при малолетнем сыне? В монастырь Петра Федоровича не сошлешь, чай, не девица красная, постриг не примет. Но… двум медведям в одной берлоге не ужиться. Пусть и берлога эта — бескрайняя российская империя. Крамольные и опасные мысли Екатерина гнала от себя, но они подобно назойливым мухам, возвращались. Связь с Паниным разбудила в великой княгине не только уважение и любовь к самой себе, но и спустя месяцы нанесла еще одну серьезную обиду. И как показало время, далеко не последнюю в череде подобных.

ГЛАВА 7.

По возвращении в Петербург началась иная жизнь. Елизавета все реже появлялась при дворе, поэтому некоторые обязанности постепенно перешли к Петру Федоровичу. Однако чертушке была необходима поддержка, и как ни странно, эту поддержку он нашел в лице своей нелюбимой супруги, обладавшей в равной степени и острым умом, и необходимым честолюбием. Вскоре Екатерине доложили, что "молодой двор" пользуется большой популярностью среди иностранных дипломатов. Те порой даже не знают, в какую дверь постучаться: в парадную, ведущую в императорский зал для императорских аудиенций; или же в скромные покои княжеской четы. Нередко делали выбор в пользу последних.

Екатерина восприняла новость об успехе "молодого двора", как хороший знак для своего будущего. Сближение с мужем виделось идеальным выходом из создавшегося положения: вместе они могли противостоять действиям императрицы (которые все более оказывались непредсказуемыми), но при этом подразумевалось, что каждый вел свою собственную политическую игру. Великую княгиню подобный расклад вполне устраивал.

Честно говоря, у Екатерины был еще один, более веский мотив: приобретая влияние при русском дворе, она автоматически становилась значимой фигурой и в Европе. Кто знает, может, потом это сыграет свою роль.

Возросшие амбиции Екатерины Панину пришлись не по вкусу. Ведь таким образом, его покорная и неуверенная в себе подруга могла полностью выйти из-под его контроля. Немудрено, что, вернувшись в Петербург, любовники стали реже видеться. Однако причина вынужденной разлуки состояла отнюдь не в том, что Екатерина затеяла свою игру, а в поведении самого Никиты Ивановича, опасавшегося сделать ложный шаг и тем самым погубить свою карьеру. Дабы не вызвать подозрений он намного чаще бывал у великого князя, нежели у его супруги. Вместе охотились, вместе ездили в увеселительные заведения, вместе устраивали кутежи. Подруга Екатерины — Прасковья Брюс — недоумевала:

— Как подменили его, матушка. Летом не уставала тебе радоваться: нежен, обходителен, галантен. Пробудил в тебе надежду на женское счастье, и сразу сгинул. С чего вдруг такие перемены?

— Вдруг ничего, Паша, не бывает, во всем ищи скрытые мысли и желаемые поступки, — расстроено ответила Екатерина.

— Да какие ж поступки? — всплеснула пухлыми руками Брюс. — Измену он супротив тебя замыслил, что ли…

— Не знаю. Слишком быстро жизнь проходит, чтобы угадать наше будущее. Граф Панин, как неумелый охотник — одним выстрелом всех зайцев поубивать хочет.

— Так ведь зайцы еще попрыгают, — не унималась верная фрейлина. — Попетляют, а потом возьмут, да и разбегутся в разные стороны. А за двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь.

— Как знать, как знать! — на душе стало пусто и муторно. — Одного уже ушастого поймал. Осталось лишь добить.

Знала, что говорила. Почувствовав охлаждение любовника, Екатерина не на шутку забеспокоилась, стала еще более нежной и ласковой при тех редких свиданиях, что теперь дозволял себе граф Панин. И тем самым, совершила еще одну роковую ошибку. Видимо, Никита Иванович, был из той породы мужчин, кого привлекают недоступные и холодные женщины, коих надобно долго завоевывать: будь то с помощью ума, будь то посредством любовных ухищрений. Сказались и встречи с Елизаветой: под предлогом воспитания наследника (младенца, коему и года еще не исполнилось!) та все чаще вызывала его к себе. О чем они беседовали, Екатерине было неведомо. Однако с каждым днем становилось все горестнее и тревожнее, словно вот-вот и наступит развязка любовного узелка, завязавшегося в душистых летних травах.

Прошел еще месяц, и Екатерина совсем перестала спать. Похудела, подурнела, мучилась тошнотой и кляла себя, развратницу, на чем свет стоит. И что заранее не побеспокоилась, ни приняла нужные меры! Доктора звать побоялась — донесет, тайком пригласила все ту же бабку-травницу. Та ощупала живот, пошептала сухими губами, но не дала ответа — ни обнадеживающего, ни гибельного. Не так, и не этак. Перепутье в жизни.

— Душа у тебя мечется, княгинюшка. Вот и природа женская сбой дала.

— А вдруг брюхата? — еле слышно спросила Екатерина.

— Через месяц ясно будет.

Целый месяц страха и неопределенности! Второго Павла Петровича, да еще сейчас ей не простят.

— Помочь сможешь? — спросила, отведя взор, и сама ужаснулась преступной мысли. Подумать только — плод извести. Душегубство!

— Сложно будет, — бабка внимательно посмотрела на бледную Екатерину. — Дать бы тебе сейчас травок особых, а вдруг не брюхата? Травки сильные, заговоренные, они тебе все женское нутро выжгут, вдруг потом не родишь. Подожди месяц, так спокойнее будет.

Спокойнее — кому? Ей? Бабке-травнице? Или Панину — виновнику всех ее бед и страданий? Да и чего ждать через месяц? Права бабка: травки у нее на этот случай припасены особые, жгучие. Не захочешь — закричишь, когда плод выходить будет. Вспомнив, как страшно кричала княжна Нарышкина, фрейлина ее императорского величества, Екатерина поежилась. Не захотела Нарышкина фигуру уродовать, решила скинуть раньше срока. Теперь поговаривают, что до конца дней будет мучиться от боли и женских страданий. Без детей. Сухоцветом стала. Смоковницей бесплодной.

Господи, что же делать? Куда пойти, горе свое выплакать? Один у нее друг сердешный остался. Хоть и холоден в последнее время сделался. За ним и послала. А спустя еще полчаса горько плакалась подушке. Нет в Петербурге графа Панина, опоздала.

Еще пару дней назад, отговорившись семейными делами, Панин отбыл в Москву. Великая княгиня вновь осталась одна: растерянная, недоумевающая, обиженная. Испуганная. Обида усилилась, когда верная подруга Прасковья Брюс донесла, что в Москву Панин поехал свататься, и вскорости прибудет в Петербург с молодой женой, дабы представить ее императрице, которая, странное дело, очень настаивала на его отъезде и тем паче женитьбе.

Неужели догадывается?

Екатерина проплакала всю ночь. Обидней всего было не сватовство (ей ли, мужниной жене, о том печалиться?), а то, что не сказал, не предупредил, не утешил напоследок. И ведь как подгадала тетушка: удалила аккурат в тот момент, когда Екатерина наиболее остро нуждалась в ласке и поддержке любимого. Неужели опалы испугался? Или переметнулся к другому "медведю", поманившему сладким пряником?! А как же смелые речи, уверения в любви и верности? Приручил. Приголубил. Зачем? За тем, чтобы бросить: чтобы камнем полетела и о камни же ударилась. Вот тебе и шарады любви, казалось бы, во всем достигла искусства, но нет: прогадала, ошиблась в своем доверии, за что и поплатилась. Пора бы привыкнуть. Пора бы…

Но как же не хочется привыкать!

К вечеру столь трудного дня взяла себя в руки и даже приняла приглашение супруга: у того в тот момент был польский граф Станислав Август Понятовский — посланник английского двора. Подобные несоответствия давно уже никого не удивляли. При дворе то и дело появлялись саксонские гости, представлявшие интересы Италии, англичане, находившиеся на службе у французского короля, шведы, разделявшие интересы Польши, и поляки, готовые служить любому, кто станет хорошо платить.

Однако выяснилось, что граф Понятовский вылеплен совсем из другого теста, нежели его соотечественники. В первую очередь им двигали политические амбиции, и только во вторую — деньги. Впрочем, бывали моменты, когда на действия Понятовского влияли сразу оба стремления, и вот тогда не стоило вставать на его пути.

Появление Понятовского при молодом дворе вряд ли кто-нибудь назвал бы случайным. И уж тем более не Екатерина. Незадолго до этого у нее просил аудиенции английский дипломат Чарльз Генбюри Вильямс, холодный и рассудительный человечек, преследующий в России свои собственные цели. Екатерина знала, что долгое время Вильямс пытался повлиять на императрицу, не пропуская ни одного приема и бала, но все усилия, увы, оказались безрезультатными. Новый договор о дружественных отношениях между Россией и Англией так и не был заключен. У Елизаветы нашлись дела поважнее — маскарад и охота.

В отличие от императрицы великая княгиня внимательно выслушала посланника, с удивлением отметив, что он пытается за ней ухаживать. В тот момент Екатерину велико позабавил подобный подход к делу, однако она тут же дала понять посланнику: в их отношениях не может быть даже и намека на флирт. Вильямс сделал правильные выводы, красиво отступился, прислав вместо себя другую кандидатуру, способную удовлетворить взыскательный вкус молодой амбициозной женщины. И вот теперь ей предстояло знакомство с графом Понятовским. Идти не хотелось, но пришлось.

В последнее время Петру Федоровичу особенно много приходилось беседовать с иностранными гостями: Елизавета почти не выходила из покоев, чувствуя себя с каждым днем хуже и хуже. По этикету отсутствие великой княгини считалось оскорблением, потому и приходилось царственной чете разыгрывать маленькие семейные спектакли — себе на потеху, гостям — на утешение. И наоборот.

"А что, — с бесшабашной злостью подумала Екатерина. — Хоть и месяц, но целиком будет мой".

Волосы пудрить не стала. Уложила тяжелые косы короной на голове, перевив бриллиантовой нитью. Надела лучшее платье, унизала пальцы кольцами.

— Лицо мне льдом с петрушкой протри, — отрывисто приказала девке. — И на веки по кусочку положи.

Безотказный рецепт и в этот раз не подвел: краснота от слез мгновенно ушла, лицо засияло, глаза зло заблестели, губы презрительно (но и ослепительно) улыбнулись польскому посланнику. Екатерина оценивающе разглядывала склонившегося перед ней графа. Пышные густые волосы цвета спелой ржи, изящный нос, насмешливый изгиб полных губ, упрямый подбородок с очаровательной ямочкой, ладная поджарая фигура. Хорош, собака, что и говорить, но и только! Больше она на эту удочку не попадется. Хотя, как знать, на такую удочку она, признаться, еще не попадалась.

Супруги были очарованы обходительностью, чувствительностью и остроумием Станислава Понятовского, а также его всесторонней образованностью. Для начала он умело завел разговор на отвлеченные темы. А потом, заметив скуку князя, свел беседу к щекотливым историям и последним придворным сплетням. Чертушка оживился. Но тут заскучала Екатерина. Понятовский не растерялся. И вдохновенно стал декламировать Шекспира, словно невзначай поглаживая подрагивающие пальцы Екатерины. Правда, вскоре Петру Федоровичу надоели сонеты в оригинале, и он, сославшись, на неотложные дела удалился, предоставив жене продолжать увлекательную беседу с английским посланником. Понятовский пересел к ней поближе, потом еще, и великая княгиня неожиданно оказалась прижатой к краю кушетки: справа витой подлокотник, слева горячее бедро графа. Против воли она вдруг почувствовала сильное возбуждение. Как там говорят у русских? Клин клином вышибают? Что ж, таким клином она не прочь воспользоваться. Всяко уже не будет хуже.

Екатерина не могла не знать, что при русском дворе Понятовский уже снискал славу известного ловеласа: ни одна дама не могла устоять перед его страстным натиском. В будущем у него были все шансы занять польский трон, что значительно повышало победные ставки в любви. Впрочем, сама она нисколько не осуждала ветреность графа: по крайней мере, легкость, с какой тот вступал в любовные отношения, была намного честнее, чем лживые клятвы в вечной любви и верности.

— Я был бы счастлив, если бы ваше высочество оказали честь и устроили небольшую прогулку по дворцу. Мне говорили, что здесь есть немало укромных уголков, где даже самые известные прелести открываются с новой стороны.

Екатерина рассмеялась, услышав столь неприкрытый намек. Прелести, значит, заинтересовали. Ай-да Понятовский, ай-да польский граф! Не потому ли муженек и позвал ее сюда, чтобы потом иметь главный козырь против нелюбимой жены. Одно дело — интрига с послушным придворным, и совсем другое — с посланником иной страны, имеющим к тому же все шансы занять престол. Польское королевство в сравнении с Россией ничтожно мало, но это все-таки королевство. А значит, измена царственной супруги может быть приравнена к государственной. Что ж, она готова рискнуть и пуститься в подобную авантюру. Почему бы и нет? Ее сердце болит, душа кровоточит, а тело… Тело уже соскучилось по мужским ласкам. Как бы ни старался Никита Панин, его ей всегда было мало. Тем более, интересно проверить, так ли хорош польский граф в любовном деле, как о нем говорят.

Она быстро кивнула, приказав фрейлинам вернуться в ее покои и терпеливо дожидаться возвращения Екатерины. Сама же пошла вперед, не оборачиваясь и не оглядываясь. Куда денется от желания?!

Екатерина прекрасно знала дворец: будучи невестой наследника, шестнадцатилетней девочкой, украдкой облазала его потайные лестницы и комнаты, где не раз становилась нечаянной свидетельницей любовных утех, как придворной знати, так и черни. Потому выбрала самый дальний, но очень романтический уголок.

Стремительно поднялась по витой лесенке, ведущей на самый верх, откуда открывался потрясающий вид на Неву. Глупо, конечно, но ей всегда нравилась высота, особенно, когда дело касалось амурных приключений.

До чердака оставалось всего несколько ступенек, когда уверенные мужские руки схватили Екатерину за тонкие изящные щиколотки. Она замерла, загадав, что граф с ней сделает дальше.

— Не так быстро, ваше высочество. Куда нам торопиться?

И ведь не дернешься. Перил у лестницы нет. Неловкое движение, и оба кубарем покатятся вниз. Но именно это и возбуждало. Опасность и такая невыносимая легкость бытия. Почувствовав ее настроение, граф поднялся на одну ступеньку. Всего лишь одну, но и этого было вполне достаточно. Он осторожно повернул ее к себе, прислонив к ступеням поверх себя. Хотя самой Екатерине казалось, что она парит в воздухе, еще немного и упадет, влекомая в бездну обжигающей страсти. Пальцы Станислава привычно, но с интересом, скользнули под пышные юбки и добрались до укромного местечка.

— Великолепно! — хрипло прошептал Понятовский.

Это действительно было великолепно — балансировать на самом краю, испытывая незнакомые доселе ощущения. Станислав не просто касался ее потаенных нежных лепестков: подобно змею-искусителю он медленно проникал в нее юрким языком, раскрывая потаенные глубины и наслаждаясь каждым любовным вскриком.

— О! Это становится опасно.

Одним рывком он приподнял Екатерину, миновав сразу несколько ступенек, и бережно уложил на мокрый пол чердака. На пылающее лицо ворохом легли юбки, чуть заглушив рвущийся сладкий стон…

Кажется, в окна бился холодный осенний дождь. Кажется, еще утром она казалась себе несчастной… Кажется… Одна встреча, и жизнь снова переменилась. К лучшему? Худшему? Такими вопросами Екатерина не задавалась. Всего-то и нужно, почувствовать себя желанной, утолить бешеную страсть и тем самым наказать обидчика. Вот тебе, — мысленно твердила она, когда Станислав с восторгом завоевателя вторгся в ее податливое тело. Вот тебе! — тело благодарно откликалось, подчиняясь сильным ударам. Вот тебе! — она выгнулась, прижав любовника к себе и впившись пальцами в жесткую спину. И мгновенно обмякла, чувствуя, как живительный сок ее страсти смешивается с его мускусной влагой.

Станислав оправил на ней одежду, бережно сдул со потного лба выбившиеся пряди волос и лег рядом на пол. Наверное, сто стороны они оба представляли забавную картину: ноги болтаются на лестнице, а головы запрокинуты вверх. Из разбитого стекла прямо на них падали крупные капли дождя.

— Гибельный город, — сказал, наконец, Станислав. — И как Петр додумался построить его на болотах!

— Не только на болотах, — Екатерина ловила пересохшими губами холодные дождинки. — Но и еще и на костях. Бабка-травница рассказывала, что первая жена царя прокляла Петербург и всех, кто в нем живет. "Петербургу быть пусту!". С тех пор здесь люди и маются, не находя себе места. Но знаешь, что самое интересное?

— Что? — он поцеловал ее в мочку уха, игриво зацепив зубами бриллиантовую сережку.

— Попав однажды в его дождливые сети, ты уже никогда не сможешь из них выбраться. Даже если уедешь — все равно вернешься.

— А если нет?

— Тогда сгинешь от тоски. У Петербурга странная, больная душа. Такая же, как и у всех живущих здесь.

— Как у тебя? — тихо спросил он, привлекая ее к себе.

— Как у меня, — прильнула она к нему в долгом и горьком поцелуе.

— Теперь я никуда тебя не отпущу, — пообещал Станислав. — Никогда!

Екатерина улыбнулась:

— Стоит ли давать такие клятвы, когда впереди целая жизнь?

Смешно, но Понятовский проводил великую княгиню до самых покоев. Галантный кавалер, ничего не скажешь. Пощекотал тонким, но колючими усами ладонь, поцеловав каждый пальчик.

— До встречи, моя королева! Стобой забываешь, что в России есть Сибирь.

Она снова рассмеялась. Удивительный человек! Вывалял в грязи да пыли, взял, как дворовую девку, а она только и рада забыть про прежние горести.

Вернувшись в покои, приказала остаться только Брюс. Той только стоило взглянуть на довольное лицо своей покровительницы, чтобы сделать правильные выводы:

— Так ли он хорош? — жадно спросила фрейлина, о чьих любовных подвигах при русском дворе складывали легенды.

— А ты будто и не пробовала? — подколола ее Екатерина.

— Их сиятельство не размениваются, — погрустнела Прасковья. — Только на словах с любой горазды, а на деле…

— Тем ценнее подарок, — улыбнулась Екатерина. — Просто с ним, Пашенька. — И весело. Словно груз огромный с себя сбросила.

А наутро ее ждала еще одна радость. Еще месяц не прошел, а надобность в травках отпала. Ай-да, Станислав, ай-да польский граф постарался на славу.

Сославшись на недомогание, решила провести день у себя за чтением книг. Однако не прошло и часа, как Брюс принесла небольшой букетик цветов, конфеты и забавный мадригал, написанный в честь великой княгини. Через час презент повторился. И так до вечера.

— Разорится, ей-богу, разорится, — смеялась Екатерина, но мадригалы с удовольствием читала, цветы ставила в воду, а конфеты уплетала одну за другой.

Вполне понятно, что когда Екатерина почувствовала себя лучше, она дала знать польскому красавцу о том, что готова с ним встретиться. Письмо послали ранним утром. О конфиденциальности встречи заранее позаботилась верная Брюс: челядь удалили под благовидным предлогом, очередную наставницу отвлекли вином да разговорами.

Екатерина лежала на кушетке, облаченная в дорогой парчовый халат и пила кофе.

Понятовский не вошел — влетел.

— Жестокая! А я так ждал, надеялся и верил.

Екатерина порывалась что-то сказать под градом поцелуев. Но потом оставила жалкие попытки для слов и сопротивления.

— Какая жаркая! — прошептал Понятовский. — Закрой глаза.

Она покорно закрыла глаза, почувствовав, как пояс от халата скользнул гладкой парчовой змеей на пол, открывая совершенное тело.

— Тебе говорили, какая ты красивая? Твои волосы подобны шелку, твое великолепное тело ослепительней снега, твои брови похожи на стрелы любви, такие они длинные и красивые, рот зовет к поцелуям, а руки… руки созданы, чтобы обнимать меня.

Екатерина вздрогнула, когда кусочек льда коснулся ее губ и скользнул ниже, минуя подбородок, мимоходом лаская изящную линию шеи. Обвел вмиг напрягшиеся соски и медленно сполз ниже, тая на горячем животе.

— Еще! — хрипло попросила Екатерина.

— Сколько угодно, моя королева, и как тебе угодно.

Ласковые руки и умелые губы пробуждали страсть еще неискушенного, но давно жаждущего тела. Она извивалась от наслаждения, стонала от счастья и сладкой боли и требовала новых доказательств любви. Так продолжалось до тех пор, пока Станислав не упал рядом с ней, обессиленный и довольный.

В окно заглядывала полная луна.

Засыпая, Екатерина первый раз за многие годы почувствовала себя счастливой. Что бы ни случилось, теперь она будет бороться за свою любовь.

ГЛАВА 8.

Екатерина сдержала свое слово. С Понятовским встречалась, когда хотела и где хотела, игнорируя предостережения царедворцев и неприкрытые угрозы императрицы. Ради него она была готова почти на все.

Граф был неутомим на любовные выдумки. Однажды они умудрились предаться страсти в тронном зале, получая дополнительное удовольствие от особой пикантности необычной ситуации. В другой день мягким ложем стали сани, в которых пара уехала кататься по снежному Петербургу. В третий — Понятовский выбрал сугроб. Несмотря на холод, Екатерине понравились обжигающие поцелуи на морозе. Даже на людях их руки переплетались, а губы так и норовили слиться воедино. Обоих захлестнули бесшабашная удаль и бесстрашие. Взаимная любовь дарила такое счастье, что в сравнении с ним все прочее казалось мелким и неважным. Даже изгнание, даже смерть.

Возможно, произойди эта встреча хотя бы раньше на полгода, ее исход был бы изначально предрешен. Но пришли иные времена: императрица слегла после второго удара, и придворный медик, сменивший Лестока, выглядел всерьез обеспокоенным. Петр закрывал глаза на интриги жены, занятый собственными романами. А Бестужев…

Канцлер, просчитав все "pro et contra", неожиданно сделал ставку на великую княгиню. Добившись с ней встречи (Екатерина не смогла сдержать любопытства), старик довольно искренне покаялся в прошлых заблуждениях, предложив если не дружбу, то хотя бы участие и доверие. И постарался тут же доказать свое расположение.

В знак новых отношений от Екатерины убрали шпионов, предоставив полную свободу действий и передвижения. Вторым шагом на пути примирения стала возможность легальной переписки с Иоганной-Елизаветой, причем Бестужев заверил, что отныне письма великой княгини и ее дорогой матушки прочитываться не будут.

Екатерина недоумевала, какая муха укусила старика. Почему она, а не Петр? Тайну приоткрыл Понятовский:

— Ты будешь удивлена, дорогая, но именно Бестужев настаивал на том, чтобы я помог скрасить твое одиночество. Тише, тише, у тебя очень тяжелая рука, моя королева. Уже проверил — синяки надолго остаются. К тому же, я ведь не сказал, что последовал совету канцлера. Мной руководили лишь вспыхнувшая страсть и желание быть к тебе как можно ближе. Однако канцлер заверил, что в случае нашей любви будут созданы идеальные условия, дабы мы могли встречаться без помех и любопытных глаз.

— Но что ему нужно? — Екатерина наморщила лоб.

— Я могу только догадываться, — безмятежно потянулся граф. — Ему нужна ты. А вот об остальном поведает сей любопытный документ, который канцлер просил меня передать вашему высочеству. Из рук в руки.

Екатерина не обратила внимания на шутовской поклон, с которым граф вручил ей бумаги.

— Он сошел с ума, — сообщила она, дочитав последнюю страницу. — Покажи я этот проект императрице, карьера канцлера закончится тут же.

— Что-то мне подсказывает, что государыня не узнает об этом документе. По крайней мере, от тебя. Надо быть полной дурой, чтобы отказаться от подобного шанса.

— Понабрался словечек, словно вернулся из кабинета ее императорского величества, — пробурчала Екатерина, размышляя над ситуацией. — Сдается мне, что ты в курсе данного документа…

— Разумеется, я его прочитал. Должен же знать, какие вести я приношу моей королеве, — Понятовский попытался изобразить смущение. — Дурные или хорошие. Помнишь, как в святом писании сказано: "Бойтесь данайцев, дары приносящих". Я — тот данаец.

— Перестань, — оборвала его Екатерина. — Не стоит гримасничать. Лучше скажи, что делать.

— Впервые слышу, как ты просишь совета, — граф мгновенно стал серьезным. — Польщен. Первым делом тебе нужно встретиться с канцлером. Бестужев никогда и ничего не делает просто так, ты — его последний шанс удержаться у власти. Императрица — прошлое, а на Петра ни один умный человек не станет делать ставку. Остаешься ты. В первую очередь данный проект устанавливает престолонаследие. После смерти Елизаветы императором будет провозглашен Петр, но только вместе с тобой, как законной супругой, обладающей теми же правами. Ты понимаешь, что это значит?

— Понимаю, — тихо сказала Екатерина. — Мы с чертушкой становимся бесправными игрушками в руках Бестужева. Нам он оставил лишь парадные функции, себе — всю полноту власти. Так?

— Так-то это так. Но только этот документ позволит тебе стать законной императрицей. В разговоре он упомянул, что при благоприятном раскладе хотел бы отдать тебе герцогство Голштинское.

— Хороший откуп, — не поддалась на провокацию Екатерина.

— Хороший, — кивнул Понятовский. — Подумай еще вот о чем: Бестужев не вечен… Да и Петр, если вдуматься, обладает слабым здоровьем. Неровен час, представится. И тогда…

Екатерина внимательно посмотрела на любовника. Понятовский спокойно выдержал ее тяжелый и проницательный взгляд:

— Только не говори, что ты не думала о подобном исходе!

— В отличие от тебя я не говорю об этом вслух, — оборвала его Екатерина. — У стен есть уши.

— Народная мудрость? — оживился Станислав.

— Жизненный опыт. Некоторым он обошелся весьма дорого. Ладно, скажи канцлеру при случае, что я готова встретиться с ним и обсудить сделанное предложение.

Не прошло и двух дней, как встреча состоялась. Канцлер очень торопился.

Лед был сломлен, Екатерина если и не поверила Бестужеву, то уяснила для себя важную вещь: более он ей не враг, напротив, при определенных обстоятельствах может оказаться весьма полезным. В тайный проект были внесены необходимые поправки, скрывающие будущую роль Бестужева, и текст стал более завуалированным. В таком виде его можно было относить на подпись к императрице, что канцлер и сделал, положив его в ворохе незначительных бумаг. Однако уловка не удалась. Елизавета заметила ценный документ и отложила его на потом. Тем не менее, временная неудача только сблизила великую княгиню и канцлера.

Отношения с Понятовским развивались на удивление ровно и гладко. Ни ревности, ни ссор, ни измен, которых так опасалась Екатерина. Казалось, с ней Станислав надолго забыл о любовных похождениях и стал надежен и предан, как огромный добродушный пес. Веселый и изобретательный, Станислав обладал импульсивным, но добрым нравом. Каждое новое свидание оказывалось не похожим на предыдущие: граф без устали придумывал весьма оригинальные способы не только развлечь Екатерину, но и сделать сам акт любви увлекательным приключением. За это — неутомимость и внимание — она еще больше ценила своего польского друга, к которому искренне привязалась. Иногда Екатерина даже позволяла себе помечтать перед сном: она получит развод с великим князем, и станет польской королевой. С любимым и рай в шалаше. Наутро мечты исчезали, как дым вместе с шалашом и польским королевством. Наяву лучше и веселее.

Как-то вечером Екатерина уже готовилась отойти ко сну, как под дверью раздалось веселое мяуканье. Великая княгиня выглянула и увидела шута Льва Нарышкина и Станислава Понятовского. Оба расположились под дверью и с упоением изображали двух мартовских котов.

Екатерина не выдержала и засмеялась:

— Что вы тут делаете?

Нарышкин еще раз мявкнул, и, толкнув Понятовского, заговорил:

— Матушка, Екатерина Алексеевна! Не обессудь за беспокойство — сестра брата моего, Анна Никитична, при смерти. Просит вас прийти попрощаться.

— Сейчас, ночью? — удивилась Екатерина, подозревая, что у этой странной просьбы есть тайное дно.

— Сейчас, матушка, только сейчас, — запрыгал вокруг нее Нарышкин. Понятовский лишь усмехался, наблюдая за колебаниями княгини.

— Вы с ума сошли?! Как я уйду?

— Все очень просто, — подхватил беседу Понятовский. — Мы пройдем через апартаменты великого князя, он все равно ничего не заметит, так как ужинает в привычной для себя компании.

— Или лежит под столом, — добавил Нарышкин, которому весьма по вкусу пришлась устроенная забава. — Решайтесь, ваше высочество, нет никакой опасности, а сестра очень просила быть.

Екатерина скрылась в спальне, где быстро переоделась в мужской костюм, подчеркнувший аппетитные формы. Не прошло и десяти минут, как появилась вновь.

— И что теперь?

— Следуйте за нами, ваше высочество. И ни о чем не беспокойтесь.

Екатерина отдала приказ своему слуге — немому калмыку — охранять двери спальни и никого туда не пускать, а сама бесшумно устремилась за своими спутниками.

Нарышкин оказался прав: все участники веселой попойки валялись под столом, включая великого князя и его новую любовницу — фрейлину Екатерины, Елизавету Воронцову.

— А я-то все гадала, куда она постоянно исчезает! — прошептала Екатерина Понятовскому.

Тот шутливо хлопнул ее пониже талии:

— Ваше высочество ревнует?

— Болван! Да как ты смеешь!

— Я унижен, ваше высочество, и оскорблен, — продолжал блажить Понятовский громким шепотом. — Пока вы меня не поцелуете, с места не сдвинусь. — И действительно застыл посреди обеденного зала, рискуя быть обнаруженным в любую минуту.

— Вы совершенно, невозможны, граф, но я вас люблю, — в свою очередь развеселилась Екатерина. Она чувствовала себя маленькой девочкой, которой, несмотря на строгие запреты, в кое-то веки разрешили пошалить. Понятовский сложил руки на груди и терпеливо ждал. Она скользнула к нему, обвила руками за шею, прижалась всем телом и с нежностью поцеловала.

— Вы с ума сошли! — прошипел Нарышкин, вернувшись с лестницы. — Нашли, где целоваться! Идемте скорее, пока господа не проснулись.

От стола послышался шорох. Троица замерла. Петр Федорович поднял всклокоченную голову, пьяно оглядел зал и остановился на жене, испуганно прижавшейся к другому мужчине.

— О! Катя! Приснится же такое! — и вновь захрапел, пристроившись на тощем бюсте Воронцовой.

Давясь от хохота, компания пробралась на потайную лестницу, и оказалась у черного входа. Там уже ждала карета. Оказавшись в безопасности, дали волю в чувствах. Громче всех смеялась Екатерина:

— Вот удружили! Устроили свидание мужа с женой, — и передразнила: — "О! Катя! Приснится же такое!".

— Интересно, назавтра он вспомнит или нет? — ни к кому не обращаясь, спросил Нарышкин.

— Вряд ли, — Понятовский хозяйским жестом прижал к себе счастливую и хохочущую Екатерину. — Судя по пустым бутылкам, Петр Федорович завтра будет мучаться больной головой, тут уж не до воспоминаний о сладких снах. С утра рассольчику выпьет, потом опохмелиться, а с обеда новый кутеж начнется.

Веселье продолжилось в доме Нарышкиных. Анна Никитична была весела, здорова и чуть хмельна и с удовольствием выслушала историю о приключениях в великокняжеских апартаментах. Вино лилось рекой до самого рассвета, пели песни, играли в карты и шарады, после чего Понятовский вызвался проводить Екатерину до дворца.

На улице было безлюдно.

— Давай пройдемся, а? — предложила вдруг Екатерина. — Я еще ни разу не гуляла просто так, да и возвращаться так рано не хочется… Давно с тобой не была без свидетелей.

Понятовский согласился. Карета медленно ехала за ними. Оба молчали, боясь нарушить утреннюю тишину в алых всполохах северной зари. На их фоне небо казалось почти прозрачным, словно стекло. Стоит ветру подуть, и не выдержав натиска, треснет, разобьется на тысячу кусочков. Екатерина на миг зажмурилась, испугавшись. А что там, за небом? Вдруг, если исчезнет небесная преграда, на землю просыплется метель из белых перышек и запахнет манной?! Она оглянулась: в Неве золотились ранние блики. Через парапет нагнулась к самой воде и отпрянула, стало страшно, словно в глаза судьбе взглянула.

— У тебя лицо другое вдруг стало, — сказала Екатерина, взглянув на Станислава. Провела ладонью по любимым чертам и неожиданно для себя призналась: — Вчера Бестужев предупредил, что против тебя интриги начались, отозвать в Англию хотят.

— Знаю, старик и мне признался. Даже не ожидал подобного откровения. По-моему, он к тебе, Катя, неравнодушен. Что ни день, то о твоем счастье печется. — Станислав прижал ее к себе. — Замерзла? Дрожишь вся.

— Я за нас боюсь. Как без тебя жить? Дышать? Верить? Надеяться?

— Подожди пока бояться, — ласково улыбнулся Станислав. — Нас так просто не возьмешь. Да и Бестужев обещал помочь. А он свои обещания сдерживает.

Екатерина улыбнулась ему сквозь слезы: как же она его любила — до судороги в сердце. Нет его — и тут же останавливается, не желая жить.

— Любимый, подожди немного, не хочу расставаться.

— Уже светает, — забеспокоился Понятовский. — Неровен час — спохватятся, переполох подымут. Хочешь, мы ночью опять сбежим?

— Хочу!

— Значит, до вечера?

— Значит, до вечера. Обещаешь?

— Обещаю. Не испугаешься второй раз через апартаменты князя пройти?

— С тобой я ничего не боюсь. С тобой — я самая смелая женщина в мире.

ГЛАВА 9.

Понятовский оказался прав: в тот раз гроза прошла мимо влюбленных стороной. На защиту интересов польского дипломата встал не только канцлер Бестужев, но и… великий князь. Во многом, именно благодаря его заступничеству, Станислав Понятовский был оставлен в Петербурге. Екатерины удивилась неожиданному расположению мужа, Понятовский в ответ показал увесистый мешочек с золотом. Великий князь, как и все остальные при русском дворе, остро нуждался в деньгах. Купить его расположение оказалось весьма просто.

Чертушка стремительно деградировал: сказывалось ежедневное пьянство. Только два человека имели на него влияние: в большей степени — его любовница Елизавета Воронцова, в меньшей — законная супруга, к мнению которой он иногда прислушивался, визгливо завидуя неженской проницательности и уму.

Супружеская неверность Екатерины Петра вполне устраивала: когда Елизавета упрекала племянника в разгульном образе жизни, тот сразу указывал на жену. Мол, и она не без греха. Тогда Елизавета переключалась на Екатерину, чья почти открытая связь с Понятовским стала достоянием гласности и общего осуждения, как только Екатерина родила дочь Анну. Беременность прошла без осложнений. Родители новорожденной были по-прежнему влюблены друг в друга и очень счастливы. Ребенок только скрепил чувства обоих, сделав их отношения почти узаконенными. Недовольным остался только Петр.

Узнав о рождении "дочери", он пришел в неподдельное раздражение и позволил себе за обедом следующее высказывание:

— Бог ведает, откуда она только берет этих детей! Я не знаю хорошенько, мой ли этот ребенок, и должен ли я его принять на свой счет. Надо подумать! — и тем самым фактически обвинил жену в адюльтере.

Опасную фразу услышал Лев Нарышкин и поспешил передать слова князя Екатерине. Та только рассмеялась, с любовью укачивая новорожденную дочь:

— Какие вы, право, дети! Иди прямо к нему от моего имени, говори громко, чтобы все слышали, и потребуй с князя клятвенного заверения, что он не спал со своей женой около года. Затем объяви, что идешь сейчас же к графу Александру Шувалову, великому инквизитору российской империи. Тогда посмотрим, что скажет Петр Федорович в свое оправдание.

Великий князь послал Нарышкина к черту и признал княжну Анну своею законной дочерью.

Однако после светлой полосы всегда наступает черная. Екатерина так погрузилась в счастливые заботы, что полностью упустила ход придворных интриг, за что вскоре жестоко поплатилась. Первым ударом стало изгнание Станислава Понятовского. Против любовников теперь выступали не только члены императорской фамилии, но французские посланники, имевшие весомое влияние на императрицу. Екатерина заметалась, пытаясь найти выход из положения, но безуспешно. Слишком неравными были силы, и слишком явным давление французского двора, почувствовавшего угрозу своим интересам. Даже Бестужев был бессилен.

Понятовский уезжал в первых числах февраля, когда в Петербурге прежде времени началась оттепель. В воздухе пахло талым снегом и пробуждающимся солнцем. Екатерина плакала и не скрывала своих слез.

— Дай бог, свидимся, — хрипло сказал Станислав и бережно поцеловал залитое слезами лицо. — Никого, как тебя не любил и думаю, что уже не полюблю.

— Не уезжай…

— Да как остаться? — простонал Станислав. — Останусь, тебя с Аннушкой подведу. Прощай, моя королева, и, как у вас, русских, говорится? Не поминай лихом. Либо вернусь к тебе, либо от тоски сгину. Третьего не дано.

На тяжелых, почти каменных ногах Екатерина поднялась к себе и рухнула на постель, захлебнувшись бабьем плачем. Нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Разум подсказывал, что закончилась самая счастливая пора в ее жизни, а впереди ждут потери и, возможно, самые жестокие поражения.

— Как мне жить без тебя? Как дышать? Как верить?

Но как оказалось, это был лишь первый удар. 15 февраля Нарышкин оглушил Екатерину еще одним страшным известием: ранним утром был арестован канцлер Бестужев. В это же день фельдмаршал Апраксин, командовавший русской армией в Пруссии, смещен с должности и отдан под суд.

Услышав новость, Екатерина побледнела, ухватившись за спинку резного стула. Худшей ситуации и придумать нельзя. Судьба опять расставила опасную ловушку, оставив ее в полном одиночестве.

Если при обыске у канцлера будет найдена ее переписка с Бестужевым, а также письма матери и Фридриху Прусскому, ей конец. И дай бог, если дело обойдется изгнанием из России, в худшем — ее ожидает обвинение в измене и ссылка в Сибирь, а то и подушка на горло.

— Что же делать, матушка? — растерянно спросил Нарышкин, затравленно глядя на княгиню. Верный пес, да и только. Но пес не поможет. Здесь другие силы нужны.

Екатерина глубоко и размеренно дышала, восстанавливая прервавшееся дыхание. Сердце бешено колотилось. Руки стали влажными от волнения и панического страха. Самое главное — спокойствие! Спокойствие, Катя, только спокойствие. Подошла к столу и острым фруктовым ножиком полоснула по руке. С кровью вернулась способность четко и быстро мыслить. Справилась. И только потом хрипло спросила:

— Что при дворе говорят? Не юли, слово в слово передавай.

Нарышкин закивал поседевшей головой:

— Говорят, что именно канцлер виноват в том, что русские войска оставили боевые позиции, когда Фридрих был готов сдаться. И что виной тому приказ канцлера, подкрепленный письмами великой княгини. Тебя, матушка, называют жертвой заговора: мол, канцлер и граф Понятовский ввели тебя в заблуждение и насильно заставили написать крамольные письма дабы пожертвовать славой российской во имя чужих интересов. Матушка… Письмо-то было али как?

Екатерина без сил опустилась на стул. Было письмо, было. Чего уж перед собой правду скрывать? Вслух никогда не признается. Но себе и молча можно. Действительно по просьбе Станислава она написала короткую записку Апраксину, где освобождала фельдмаршала от данной ей клятвы удерживать армию и где — о Господи! — советовала тому как можно скорее отступить. Вот только окончательное решение Апраксин все равно принимал сам. Да только как это сейчас докажешь? И где эта записка? Одно дело, если Бестужев ее сжег, и совсем другое, если она попала в руки императрицы.

— Что еще говорят? — великая княгиня подняла воспаленные глаза на любимого шута, испуганного не на шутку. Тот смущенно потупился:

— Ничего. К великому князю на поклон идут.

Хуже не придумаешь! Крысы бегут с корабля. Однако одно проигранное сражение отнюдь не означает проигранной войны.

— Кому поручено следствие?

— Графу Шувалову, графу Бутурлину и князю Трубецкому.

— Высокие чины… — удивленно проговорила Екатерина и тут же скомандовала: — Холодной водки! И огурцов!

Нарышкин с удивлением воззрился на великую княгиню: не иначе, как в уме от страха повредилась. Ей бы о душе подумать, а она водку требует. Да еще с огурцами. Совсем обрусела, ничего от немецкого не осталось. Разве что рассудительность.

— Не беспокойся, Левушка, — Екатерина уже полностью собой овладела. Голос звучал уверенно и даже весело: — Водка не только разум прочищает, но и в чувство приводит. А мне как раз того и надобно, чтобы сомнения прочь оставить. Опьянеть не опьянею, зато злее стану. А когда человек зол, он на многое готов. Даже на невозможное.

Опрокинула стопку ледяной водки в сухое горло, закрыла глаза и начала размышлять.

То, что положение канцлера было непрочным, знали давно. Только ждали удобного случая, чтобы больнее прижать старого лиса. Так что Апраксин пришелся ко двору весьма кстати. Участников заговора не трудно узнать: след тянется из Австрии и Франции. Именно они и послужили тому, что Понятовского изгнали из России. Негоже фавориту невенчанным супругом великой княгини становиться и диктовать ей свою волю. Слишком много власти заимел в России, пора убирать. Что дальше?

А дальше вот что. Скорей всего, Елизавета знает и об участии Екатерины в создании тайного документа о престолонаследии. Одно дело, когда такой манифест дают на подпись, и совсем другое, если узнаешь об интригах заинтересованных лиц в последнюю очередь. А хороша интрига: канцлер всего лишь предложил, в то время, как Екатерина переписала указ под себя. Плохой расклад, не те карты. А раз не те, надо блефовать. Причем по-крупному.

Вторая стопка водки обожгла горячее горло. На закуску был хрусткий пупырчатый огурчик, завернутый в смородиновый лист. Вкусно! Что ж, если она не потеряла вкус к жизни, значит, еще жива и готова к войне.

Мысль лихорадочно работала, набрасывая план действий. Если тебя схватили за руку, то продолжай утверждать, что рука не твоя, — так говорила матушка, когда отец заставал ее в постели с другим мужчиной. Истинно женская уловка неизменно срабатывала. Пока что никто не схватил ее за руку, но если такое случится, она найдет, что ответить. Вот только что?

После пяти рюмок водки план был готов.

Когда Нарышкин заглянул в апартаменты великой княгини, то нашел ее спящей прямо в кресле. На безмятежном лице светилась довольная улыбка.

16 февраля во дворце состоялся пышный бал. Все ждали великую княгиню. Кто-то с тайным сочувствием, кто-то — с откровенным злорадством. Великий князь выглядел возбужденным, зная об уязвимости дорогой супруги.

Екатерина появилась в платье голубого бархата, усыпанная бриллиантами. Была необычайно хороша и весела. Шутила, танцевала, улыбалась и много смеялась. Придворные растерялись.

В середине бала Екатерина подплыла к князю Трубецкому. Тот заметно напрягся, когда рука княгини игриво легла ему на плечо:

— Вы, князь, сегодня слишком печальны и угрюмы, — рассмеялась царственная красавица, стараясь не показать своего волнения. — Что значат эти милые слухи, дошедшие до меня? Нашли ли вы больше преступлений, чем преступников, или больше преступников, чем преступлений? Князь, если вы будете молчать, я непременно обижусь.

Сказать, что Трубецкой удивился, значит, не сказать ничего. Он просто потерял дар речи от подобной самоуверенности. И вместе с тем почувствовал страх. От этой женщины веяло не только бесстрашием, она, казалось, воплощала саму беспощадность и безжалостность. За игривым тоном скрывались ненависть, раздражение и угроза. Да, именно угроза. Трубецкой смешался.

— Прошу простить меня, ваше высочество, — поклонился он. — Я всего лишь исполнял свой долг, как и мои коллеги.

— И в чем состоит ваш долг, князь? — недобро улыбнулась Екатерина.

— Мы арестовали предполагаемых преступников и допросили их.

— И? — улыбка застыла на красивом и, казалось, невозмутимом лице.

— И не нашли никаких преступлений.

— О! Прекрасный ответ, — великая княгиня лучилась неподдельной радостью. — Вы меня развлекли, князь! Если после вашего допроса вы не в силах найти преступления, значит, скорей всего, его просто нет. Не так ли? А что Бестужев?

Трубецкой покраснел и, оглянувшись по сторонам, тихо прошептал:

— Бестужев арестован, но мы еще не знаем за что. Честно говоря, в первый раз с таким странным делом сталкиваюсь. Второй день ждем высочайших распоряжений. — Он вдруг смешался и сделал шаг назад, приняв холодный вид. — Надеюсь, я был полезен вашему высочеству.

Екатерина рассеянно кивнула Трубецкому вслед, увидев неподалеку Шувалова и Бутурлина. Инквизиторы напоминали двух усталых, но сытых тигров: глаз по привычке ищет добычу, но желудок настоятельно требует передышки. Лучшего времени для расспросов не придумаешь. Екатерина решительно приблизилась к главе тайной канцелярии графу Шувалову и его помощнику. Те приветствовали ее сдержанно, но почтительно.

— Вы все в трудах подобно пчелам, господа, — она шутливо встала между ними. — Еще не всех пересажали? В России кто-нибудь остался? Вот уж не чаяла увидеть своих любимых инквизиторов на светском балу. Думала, наша встреча состоится совсем в ином месте.

Шутка получилась двусмысленной. Однако на лицах императорских дознавателей мелькнуло такое же выражение, какое давеча было у Трубецкого: страх. Страх за свое будущее. Екатерине это выражение очень понравилось, как и первое, пока что зыбкое, ощущение власти.

— Дошли до меня слухи, что вам удалось раскрыть очередной заговор. Похоже, что при дворе только я не знаю, в чем дело. Господа, я требую подробностей! И немедленно!

Бутурлин бросил на своего начальника опасливый взгляд, не зная, как поступить. Шувалов, стараясь выглядеть невозмутимым, коротко кивнул. Бутурлин набрал воздуха и выпалил первую попавшую на ум фразу:

— Вы сегодня особенно очаровательны, ваше высочество.

— Граф! — предостерегла его Екатерина. — Давайте оставим комплименты вашим дамам. Меня интересуют подробности совсем иного рода.

— Думаю, печальные новости не нарушат ваш безмятежный покой, ваше высочество. Канцлер Бестужев арестован.

— За что?

— М-м… за государственную измену.

— Но это же смешно! — воскликнула Екатерина. — Всем известно, как канцлер без устали печется об интересах России, заботясь о ее процветании и славе. Какая измена, господа?

Шувалов старательно изучал носки бальных туфель.

— Я согласен с вами, Екатерина Алексеевна. Измена канцлера еще не доказана и, скорей всего, доказана не будет. Однако мне стало известно, что слухи об аресте одной высокопоставленной особы преждевременны и… почти беспочвенны.

Екатерина мгновенно уловила слово "почти" и вопросительно взглянула на начальника третьего отделения.

— Обыск не показал, что упомянутая особа имеет отношение к заговору, который мы вот уже второй день пытаемся раскрыть. Осталось убедить в этом ее императорское величество. В любом случае мы с графом стремимся вас заверить, что вы можете рассчитывать на нас в любых обстоятельствах.

Он сказал даже больше, чем того требовалось. Екатерина не шла — летела в свои покои. Итак, еще ничего не известно. Они взяли Бестужева прежде, чем успели придумать против него обвинения. Если так, то на нее у них ничего нет. Особенно, если Бестужев успел все сжечь.

Спустя пару часов она знала точно: успел. Верный человек передал записку от канцлера: "Не беспокойтесь насчет того, что знаете, я успел все сжечь". Екатерина ненадолго выдохнула от облегчения. Теперь следует быть очень осторожной, чтобы не оказаться в очередной ловушке. А в том, что они будут, великая княгиня не сомневалась. Слишком много недругов у нее при дворе, чтобы чувствовать себя в безопасности.

Интуиция не подвела.

Через два дня состоялся неприятный разговор с маркизом Лопиталем, в последнее время имевшим огромное влияние на императрицу. Екатерина же ненавидела маркиза после весьма неприятного инцидента. Еще до того, как она узнала о своей беременности, Лопиталь весьма недвусмысленно за ней ухаживал. Хотя слово "ухаживал" не совсем подходил к той неприятной и досадной сцене, случившейся в Ораниенбауме.

Екатерина ждала Станислава, когда вместо него по потайной лестнице поднялся Лопиталь. И только вмешательство верного калмыка — ее слуги и телохранителя — спало великую княгиню от позорного насилия. Когда подоспел Понятовский, дело было почти улажено. Маркиза увезли с сильными ушибами и вывихнутой челюстью, а Екатерину отпаивали валерьяновыми каплями пополам с водкой.

А не Лопиталь ли послужил истинной причиной для опалы Станислава? — запоздало спохватилась Екатерина. И сама же ответила на этот вопрос: он, больше некому. Помимо удовлетворения мужского самолюбия, маркиз преследовал и другие цели — укрепить отношения между Россией и Францией в ущерб Пруссии и Англии. При таком честолюбивом замысле активные интриги великой княгини в пользу Англии серьезно мешали.

Что ж, если так, что тогда все сходится. В который раз Екатерина убедилась в том, что политика соткана из человеческих судеб, и нередко на то или событие во многом влияет образный клубок, в котором переплелись все грани человеческих отношений, страстей и интриг. История маркиза Лопиталя — лишнее тому подтверждение.

Екатерина встретила маркиза подчеркнуто холодно:

— Что вам угодно?

Тот довольно осклабился: в отличие от Шувалова и Бутурлина, Лопиталь был абсолютно уверен в том, что счастливые времена Екатерины остались в далеком прошлом. Очень скоро молодой двор лишится главного своего украшения, что не могло не радовать маркиза, поставившего собственные интересы на великого князя.

— Мне угодно, ваше высочество, чтобы вы во всем признались.

В первую минуту Екатерина оторопела от подобной наглости.

— Вы с ума сошли? — с любопытством поинтересовалась она, вглядываясь в раскрасневшееся лицо незваного гостя. — Беленов за завтраком объелись? Сметана прокисла? Масло прогоркло? Живот пучит? То-то мне цвет вашего лица не нравится. Между прочим, вы говорите с супругой великого князя.

— Пока супругой, — многозначительно сказал тот. — Но ваше положение вполне может измениться. Именно поэтому я предлагаю вам не тянуть время и признаться.

— В чем? — Екатерина неожиданно развеселилась.

— В измене отечеству и тайном сговоре с Бестужевым, — Лопиталь обличительно задрал двойной мясистый подбородок. Искусственные букли на парике оттопырились.

— Право, маркиз, вы становитесь забавны. Ни свет, ни заря врываетесь в мои покои и начинаете угрожать, обвиняя в заговоре. Да как вы смеете!

— Смею, ваше высочество, смею, — он приблизился к ней. — Впрочем, одно ваше слово, и императрица не узнает о вашем истинном участии. — Ну?

Вытянул губы в трубочку. Екатерина брезгливо отодвинулась. Выгнать бы его, да не время. Скандал сейчас совершенно ни к чему. Однако странно было ожидать от маркиза подобной глупости: неужели он так уверен в реакции Елизаветы, что решился на вопиющее нарушение этикета?! Если так, то необходимо заручиться поддержкой императрицы. Но как?

— Если вы рассчитываете, что императрица захочет вас выслушать, то глубоко ошибаетесь, ваше высочество. Она очень опечалена вашей ролью в этом деле.

Маркиз давно ушел, а Екатерина не шевелилась, мысленно прокручивая возможный вариант развития событий. Впрочем, как ни крути, выход один. Необходима личная встреча с Елизаветой. Однако императрица действительно не спешила встречаться с великой княгиней.

Дни слагались в недели, недели грозили стать месяцами ожидания. В деле Бестужева по-прежнему не находилось веских доказательств для окончательного обвинения. Екатерина похудела, побледнела, однако постоянная тревога за свое будущее весьма благотворно сказалась на ее характере. Сильных — трудности делают еще сильнее, слабых — ломают. Вопреки ожиданиям, Екатерина не отчаялась и не потеряла присутствия духа. Тайно она даже умудрилась вступить в переписку с Бестужевым. Тот сообщил, что за час до ареста успел сжечь весь свой архив и теперь откровенно забавляется, наблюдая за растерянностью палачей. Дело развалилось, не успев начаться. Теперь многое зависело от Екатерины. И она решилась.

В начале апреля, незадолго до своих именин, она послала за духовником императрицы. К его приходу все было готово. Великая княгиня металась в бреду на широкой постели. Спутанные влажные волосы выбились из-под чепца, под глазами залегли темные тени, лицо казалось мертвецки белым. Из горла вырывались тяжелые хрипы.

— Я умираю, — просипела Екатерина. — Исповедуйте меня, святой отец.

Тот растерянно повиновался. Но едва он приблизился, великая княгиня схватила его за руку:

— Прошу вас, доложите императрице. Мои дни сочтены. Единственное, о чем я жалею, так это то, что не получу прощения от ее императорского величества. Умоляю вас, устройте нашу встречу. — Тут ее глаза закатились, и с Прасковья Брюс, бывшая подле, попросила священника уйти:

— Простите за беспокойство, святой отец. Великая княгиня больна и боится умереть без причащения, однако доктора уверяют, что недуг не смертелен и вскоре она пойдет на поправку. По словам лейб-медика, причиной столь тяжелой болезни стали холодный воздух и нервное истощение. Мы надеемся, что к утру ее высочеству будет лучше, но как знать? Ведь доктора склонны ошибаться. Вдруг она действительно умрет? Великая княгиня очень переживает из-за охлаждения, возникшего между ней и императрицей, с каждым днем ее состояние ухудшается. Вот если бы императрица сменила гнев на милость и согласилась бы принять Екатерину Алексеевну…

Когда встревоженный духовник ушел, Екатерина резко села на постели, довольно улыбаясь. Рисовая пудра осыпалась с румяных щек.

— Ну, как? — спросила она Анну Брюс. — Я была убедительна?

— Думаю, он поверил, — фыркнула фрейлина. — Я и сама прослезилась, услышав ваш слабый голос. Никто не остался бы равнодушным, увидев такое бледное и прекрасное лицо…

— Я старалась! Надеюсь, мы использовали не все белила и пудру? — заволновалась Екатерина. — Во время встречи с императрицей я должна выглядеть изможденной и бледной.

— А вы уверены, что встреча состоится?

— Об этом мы узнаем утром, — усмехнулась Екатерина. — А сейчас мне нужно продумать, что именно я скажу императрице. Чтобы хорошо защищаться, нужно уметь вовремя нападать.

Уже к полудню Екатерина знала, что испуганная словами священника императрица согласилась дать аудиенцию великой княгини. Екатерине надлежало прибыть в уборную Елизаветы к восьми часам вечера.

— Замечательно, — воскликнула Екатерина. — Лучшего места и не придумать. Она хорошо знала эту огромную темную комнату. Полумрак позволит скрыть слишком живой блеск глаз и лихорадочный румянец. Немного пудры, и все пойдет, как по маслу.

Когда она вошла, то едва держалась на ногах от волнения. Бессонная ночь дала о себе знать — и белила не понадобились — великая княгиня действительно выглядела изможденной и бледной. За ширмой она услышала шорох и голос великого князя, который, не стесняясь, переговаривался с Александром Шуваловым. "Собрались трупоеды, — злорадно подумала Екатерина, — посмотрим еще, кто кого".

Из-за ширмы появилась погрузневшая и резко постаревшая Елизавета. Вспомнил бы дядя Фридрих о "та-аких поцелуях", глядя на эту умирающую женщину? Императрица села в свое любимое, продавленное под ее весом кресло, и надменно взглянула на бледную, но решительную Екатерину. Открыла было рот, чтобы начать обличительную речь, но великая княгиня ее опередила:

— Ваше величество, умоляю вас, выслушайте! — она стремительно рванулась вперед, упала на колени и проехалась на платье по скользкому, натертому полу. Как на горке! — мелькнула шальная мысль. — Не знаю, чем я вас прогневала (да уж как не знать-то!), кто наговорил на меня (и это известно!), но чувствую, что навсегда лишилась главного, что держало в России — вашей любви и родственного расположения. Без вас — мне жизнь больше не мила! (Сомнительное утверждение, но, думается, должно помочь. Императрица обожает громкие слова и пустые признания.) Посему прошу вас отпустить меня к матери — замаливать грехи и оплакивать свою судьбу. (Слышала бы это сейчас Иоганна!). Не домой, ибо дом мой здесь, но туда, где я смогу молиться и вспоминать о России.

Слезы струились по бледному лицу. Голос дрожал, напоминая голос несправедливо обиженного ребенка. Дрожащие руки обнимали отечные колени императрицы.

Елизавета удивилась необычной просьбе. Подумала немного и осторожно спросила:

— Как я объясню твою отправку при дворе? — спросила она уже более миролюбиво. — Твой ум ценят иностранные дипломаты. Они не поймут, если исчезнешь.

— Скажите, что я имела несчастье не понравиться вашему величеству, — Екатерина вновь захлебнулась горькими рыданиями. — Ведь это действительно так. Я болею от того, что чувствую вашу немилость. И готова умереть, чтобы вернуть ваше расположение.

— Но как ты будешь жить? — императрица взяла Екатерину за подбородок и внимательно посмотрела той в глаза. Екатерина захлопала ресницами, скрывая внезапную злость: она ей про смерть и томление духа толкует, а государыню заботят лишь меркантильные вопросы! Хорошо, поговорим об этом:

— Как и жила до того, как ваше величество изволили приблизить меня к себе. — Екатерина жалобно всхлипнула.

— Хм… Насколько мне известно, твоя мать бежала из дома. И теперь проживает в Париже — гнезде разврата.

Кто бы про разврат говорил…

— Она действительно навлекла на себя гнев прусского короля своей любовью к России, — выпалила Екатерина заученные слова. Красивые слова. Именно те, которые и могли в конечном итоге перевесить чашу весов в ее пользу.

Наступила тишина. Елизавета обдумывала слова племянницы, Екатерина переводила дух, боясь сделать лишнее движение. Она нисколько не сомневалась, что Елизавета не решиться отпустить жену наследника престола в разнузданный Париж, где в данный момент и проживала Иоганна под именем герцогини Ольденбургской. До Петербурга уже дошли слухи о ее слишком свободном поведении. Веселая вдова просаживала чужие деньги, вела любовную переписку со многими влиятельными лицами Европы и не забывала о своем главном увлечении — политических интригах. Отпустить великую княгиню к матери — означало раздуть международный скандал, в котором роль российской империи и российской же государыни будет весьма неприглядной. Иоганна не простила своего изгнания из страны, что уж говорить о Екатерине! Слишком много она знала, слишком гордой и независимой была, чтобы дать ей право на отъезд. А дальше что? Публичный развод? Не бывать тому!

Еще совсем недавно идеальным выходом из подобной ситуации казался монастырь — давнее и проверенное решение любой из проблем при русском дворе. Но за последние годы маленькая принцесса успела так поставить себя, что ее загадочное исчезновение мгновенно бы вызвало разговоры и публичное осуждение. Насколько зарубежные посланники и дипломаты ценили ум и дальновидность Екатерины, настолько презрительно и осуждающе они относились к чертушке. То-то он занервничал, вон, даже Шувалова в помощники привлек. Дурак рябой! Господи, и за что ей такое наказание?!

К тому же вина великой княгини не то, что бы не доказана, она даже до конца не понятна: пара грязных наветов от лиц, чье участие в нашумевшем деле казалось очень сомнительным. Бестужев молчит. И будет молчать. Апраксин совсем плох: того и гляди, помрет во время следствия. Шутовство кругом, а не заговор.

Елизавета прикрыла глаза, чувствуя, как в груди медленно растет знакомая боль. Скоро совсем нечем будет дышать. Сегодня лейб-медик долго слушал, как бьется ее измученное и совсем еще не старое сердце. Плохо бьется. Скоро остановится. Господи, как не хочется умирать! И почему ей так поздно досталась власть? Екатерине повезет больше: она взойдет на трон молодой. В сердце кольнуло, потом еще.

Больно!

— Встань, дитя мое, — наконец проговорила Елизавета. — Слезы — единственное женское богатство, не стоит расточать их понапрасну. Особенно здесь. Твоя главная беда в гордыне. Иногда думаю, не болит ли у тебя шея, настолько высоко держишь голову. Тебе так трудно склониться перед своей государыней?

— Ваше величество, — вскинулась Екатерина. — Я никогда не…

— Никогда не говори никогда, — одернула ее императрица. — И не окажешься заложницей пустых обещаний.

— Простите, — Екатерина вновь рухнула на колени, стараясь выдавить из себя новую порцию слез, которая справедливости ради, выдавливалась намного трудней, чем первая. — По глупости своей и недомыслию не разумела, что делаю.

— Не по глупости, а по злобе своей, — выглянул из-за ширмы Петр. — И по упрямству. Сосватали мне жену! Злыдня!

Екатерина послала ответный, уничижительный взгляд:

— Да, я зла! Я зла и всегда буду злой с теми, кто несправедливо со мной обращается! С таким, как вы! Да, я с вами упряма с тех пор, как убедилась, что все равно не выиграешь, уступая вашим низменным прихотям, направленным на разрушение государства российского. — Ей, наконец, удалось достать из потайного кармана луковицу, завернутую в платок. Слезы потекли с новой силой. — И упряма я от чувства бессилия, вызываемое вашей ненавистью…

— Вот видите, ваше величество! — торжествующе воскликнул Петр. — Я же вам говорил! И маркиз Лопиталь…

— А что маркиз Лопиталь? — нарушила молчание императрица. — Мелкий интриган, мелкий шпион, мелкий… кавалер. Он весь какой-то мелкий и склизкий. Человек с потайным дном. К тому же не умеющий отвечать за свои слова. Не далее, как неделю назад маркиз уверял меня, что собрал достаточное количество доказательств, в полной мере обличающих великую княгиню. Однако ни одно из них мне не показалось весомым. Вон эти доказательства, в тазу лежат. Завтра на растопку пущу.

Петр побледнел, понимая, что вмешался не в самый удачный момент.

— Вам стоит только ее допросить, и вы поймете, что маркиз был прав, — истерично выкрикнул чертушка и топнул ногой. — Допросите ее!

— Да? — с интересом протянула Елизавета. — Ну, хорошо. Коли ты настаиваешь. Допрошу со всей строгостью. Отвечай, состояла ли ты в преступных сношениях с канцлером Бестужевым и Апраксиным?

— Нет, — мотнула головой Екатерина.

— Писала ли ты Апраксину другие письма, кроме тех, которые находятся в деле?

— Нет.

— Думала ли ты об измене государству российскому?

— Нет!

— Ну, а если я сейчас прикажу пытать Бестужева? — императрица с наскока перешла к прямым угрозам.

— Пытайте, — пожала плечами Екатерина. — Мне нечего бояться. Помыслы чисты, вера крепка, так же, как и надежда на вашу справедливость.

Императрица довольно повернулась к Петру:

— Вот видишь, а доказательств-то нет!

— Ваше величество… — вновь захлебнулся чертушка обиженным визгом. Ну, точно поросенок на бойне. — Тетушка! Клянусь, что она виновна. Дайте только время, мы докажем. Она с Бестужевым сношения имела? Имела! Апраксину письма писала? Писала! С английским двором тайно переговоры вела? Вела? Ребенка родила? Родила!

— Так ведь от тебя родила, — угрожающе протянула Елизавета. — Забыл? Чужого признал? А чего признал-то? Или так погряз в кутежах, что оставил без спросу моего ее постель? Думаешь, я не знаю о твоих делишках? О девке твоей рябой и кривой, о разговорах пьяных? На тебя забавы ради тайный архив показать? Могу! Александр Васильич, — обратилась она к Шувалову. — Да ты выйди из тени-то, не стесняйся! Разговор у нас домашний, можно сказать, что семейный. Скрывать от тебя нечего! Все, как на духу расскажем и покажем. Так как, Петенька? Расскажем?

Петр затравленно озирался.

— Что по сторонам взглядом шаришь? Совесть потерял? Честь позабыл? Тут не ищи: здесь твоих достоинств нет, и никогда не было. Ты лучше у себя в свинарнике поищи, да под женскими юбками глянь. Вдруг отыщется. Вот ведь как дело обернулось, Петенька: на жену поклеп и хулу возводить первый, а как самому за себя ответить, отваги не хватает. Оба хороши! — она в сердцах сплюнула на пол и растерла каблуком, напомнив горячий норов Петра Великого. — Ведь вам обоим престол оставляю, надеясь на разум. Только где ж он, разум-то?

Екатерина упорно смотрела в пол. Чертушка, напротив, заслышав последние слова, закрутился юлой:

— Разум, тетушка, при себе. Мы об государстве день и ночь думаем, глаз не смыкаем. А Бестужева в Сибирь! А, тетушка? Хорошо же будет? Так? — с надеждой он обратился к Шувалову. Однако начальник тайного отделения хранил молчание, взвешивая все "за" и "против". Екатерина поймала внимательный оценивающий взгляд — заноза, а не взгляд. И впервые не отвела глаз, ощущая, как куда-то испаряется многолетний страх, очищая душу и силы. Неужели, выпуталась?

— Все! Я устала! — вдруг поморщилась от нового приступа боли Елизавета. — Подите все вон. Видеть никого не могу. — И только когда племянница стояла в дверях, приказала: — Катя! А тебя я попрошу остаться!

Екатерина покорно застыла, ожидая. Мгновения, мгновения, мгновения.

— Подойди!

Как сложно дались эти шаги! Как страшно вдруг стало за себя: что еще выкинет российская самодержица?!

— Посмотри на меня, — прошептала Елизавета. — Я душу твою узнать хочу. Екатерина спокойно и открыто взглянула на государыню. — Ишь ты, — пробормотала она. — Хищный зверь, да и только. Не дай бог, ослабишь внимание, обманешься слезами и покорностью, вмиг прыгнет и растерзает. Пойдут клочки по закоулочкам. Права я, Катя? Молчи! Ответа все равно не жду. Да и не нужен он — и так все ясно. Но на мои клочки не рассчитывай, поняла? Рано тебе на мне зубы пробовать. Других ищи. Живое мясо всегда найдется. А гордыню смири, слышишь?

— Да, ваше величество, — Екатерина упрямо склонила голову, присев в церемониальном реверансе.

— Быстро учишься, — с непонятным уважением пробормотала Елизавета. — Будет толк.

У дверей опочивальни Елизаветы томился лейб-медик. В кресле вольготно раскинулся Шувалов.

— Мне кажется, ее величество не очень хорошо себя чувствуют, — решительно произнесла Екатерина. Лейб-медик испуганно ахнул, всплеснув толстенькими ручками, и ринулся в царские покои.

— Вы знаете, что в последнее время императрицу терзает странное суеверие? Она боится смотреть в зеркала. И каждую ночь спит в новой постели, — лениво протянул Шувалов, не поднимаясь из кресел. — Присядьте, ваше высочество. Отдохните после тяжелой беседы. В ногах правды нет.

Екатерина устроилась подле него, с любопытством ожидая продолжения разговора. Шувалов не обманул ожидания.

— Я сегодня спросил ее императорское величество, что именно она опасается увидеть вместо своего отражения.

— Собственную смерть. Так она вам сказала?

— Откуда вы знаете? — удивился Шувалов.

— Я слышала о предсказании, которое еще в юные годы сделали Елизавете Петровне. Гадалка сказала, что она увидит свою смерть в зеркале. Точнее, она узрит саму себя — только юную и прекрасную, какой была, когда в нее влюбился государь. Петр II.

— Вы и об этой романтической истории наслышаны? — усмехнулся Шувалов. — Похвально. Значит, вам нравятся дворцовые тайны. У нас с вами много общего, Екатерина Алексеевна, мы оба любим тайны, и терпеть не можем глупости и косноязычия. А сегодня их было предостаточно.

— Что с Бестужевым?

— А что может быть с Бестужевым? Старый лис многих переживет. Бестужев молчит. Пока еще улыбается, но уже не так уверен в себе. У нашего дела всего лишь два вероятных разрешения: либо с Бестужева снимут все обвинения, либо сошлют в почетную ссылку. Думаю, в одно из его имений. Но какое-то время старику еще придется побыть под арестом. Что же касается вас, то можете быть спокойны: императрица дала ясно мне понять, что вы ни в чем не виноваты. Да я и так это знал.

— Откуда? — Екатерина раскинулась в мягких креслах, блаженно вытянула ноги, болевшие от высоких каблуков.

— Мне ли не знать, как делаются заговоры в России?! — рассмеялся Шувалов. — Берешь немного человеческих страстей и желаний, замешиваешь их на интригах и чужих целях, добавляешь пару исполнителей, даешь нужное направление мысли — и все, заговор готов. Придет время, его стоит хорошенько подогреть и уже подавать горячим к императорскому столу. Дабы все оценили мастерство исполнения.

— Так просто?

Шувалов словно невзначай коснулся руки Екатерины. Она вздрогнула, вдруг почувствовав влечение к этому страшному человеку.

— Уверяю вас, ваше высочество, отнюдь не так просто, как кажется на первый взгляд. Люди склонны выходить из-под вашего контроля, совершать незапланированные глупости, наконец, они любят проговариваться, прежде времени раскрывая ваш великолепный замысел. Единственная на них управа — страх.

— Но страх рождает ненависть, — возразила Екатерина, чувствуя, как рука Шувалова осторожно забирается ей в корсаж, тиская пышную грудь. За дверью вскрикнула-всхлипнула умирающая императрица. Шувалов кивнул в сторону императорских покоев:

— Так вам нужна любовь? Зачем? Любовь — мимолетна, ненависть — надежна. Любовь подобна слабительному, ненависть, напротив, придает силы и вселяет уверенность. Без ненависти, Екатерина Алексеевна, не может быть власти. Взгляните на императрицу, все свое царствование она была уверена в том, что подданные обожают свою государыню. Когда-то это действительно было так. Ну, и куда ее, спрашивается, завела эта мнимая любовь? Она привела ее обратно к страху. Из страха уже нет выхода. Каждую ночь она спит в другой постели, меняет комнаты, сводя с ума фрейлин и прочих слуг. В каждом ей видится враг и наемный убийца. Хотя кому она нужна, кроме себя? Увы, Елизавета Петровна не понимает, что ее убийца — она сама. Год за годом она убивала себя, а когда пришла расплата, решила переложить вину на других. Будь вы слабее, то сидели бы сейчас в камере по соседству с Бестужевым, став главной участницей заговора. В вас есть все, чтобы императрица возненавидела свою дорогую племянницу до конца дней: молодость, красота, ум и решительность. Но самое главное — у вас есть время. А у нее только призрак смерти в зеркале.

— Не знала, что вы такой философ, — Екатерина боролась между двумя желаниями — убежать или отдаться Шувалову прямо здесь, перед спальней Елизаветы.

— Должность, знаете ли, обязывает, — Шувалов наклонился к ней совсем близко. — Так о чем мы, то бишь? Ах, да — о заговорах. Организация заговора — дело увлекательное. Уверен, что когда вы попробуете, вам обязательно понравится мой личный рецепт. И ведь обязательно попробуете! Куда ж в России без заговоров?! Русский народ любит хороший крепкий кнут и сладкий мягкий пряник. Пряник давайте как можно реже, чтобы вкус не отбить, а кнутом угощайте от души — им только на пользу будет. И вот еще что, ваше высочество… Хочется дать вам еще один важный совет: чтобы заговор удался, выбирайте рыбку покрупнее, больше шуму будет. Хотите, подскажу?

Екатерина облизнула губы. Шувалов зачарованно смотрел на ее влажный призывный рот.

— Александр Васильевич, эта рыбка меня не интересует. Больно мелкая и рябая. Если я и решусь когда-нибудь испробовать ваш рецепт, то найду другого карася.

— И какого? — его губы коснулись теплого рта.

— Вас.

— Вы хорошая ученица, — одобрительно отозвался Шувалов. — А теперь посмотрим, способны ли вы усвоить иные уроки.

В опочивальне государыни послышался звук разбившегося зеркала.

ГЛАВА 10.

Если Екатерина еще и сомневалась в своей победе, выйдя от государыни, то уже через два дня убедилась в своем полном и безоговорочном успехе. Обвинения были сняты, маркиз Лопиталь посрамлен.

Под тем или иным предлогом придворные стремились засвидетельствовать ей свое почтение и верность.

Великая княгиня только посмеивалась:

— О времена, о нравы!

Однако после недолгого триумфа снова наступила черная полоса. Сначала в Париже скончалась Иоганна-Елизавета, оставив полумиллионный долг, который Елизавета, пусть и не сразу, но все же оплатила. Екатерина опасалась другого: того, что переписка ее матери попадет в чужие руки и станет достоянием гласности. Однако с помощью верных друзей этого удалось избежать: опасный архив был сожжен.

Едва великая княгиня пришла в себя после потери, последовала вторая. Не прожив и полугода, умерла ее дочь, в которой великая княгиня души не чаяла. Во время отпевания Петр не скрывал откровенного злорадства. Наклонившись к уху жены, с наслаждением прошептал:

— Это тебе за распутство, змея! Нечего бастардов плодить.

Сквозь пелену слез Екатерина с ненавистью посмотрела на его рябое лицо, но еле сдержалась — промолчала. Однако искреннюю радость чертушки запомнила.

Потом сосчитаются.

Их отношения стремительно ухудшались: Петр не ожидал, что его супруга с такой легкостью выпутается из создавшегося положения и, предвкушая, ее скорое падение, опрометчиво пообещал Елизавете Воронцовой императорскую корону. Дни шли, положение Екатерины укреплялось, и о разводе не могло быть и речи. Петр нервничал и совершал глупость за глупостью. Услышав придворные сплетни, Екатерина сначала не поверила: не может великий князь шпионить в пользу Англии, да еще столь открыто. Однако факт оставался фактом: Петр Федорович находил какое-то извращенное удовольствие в том, что снабжал английский дипломатов тайными сведениями и получал за это неплохие деньги.

Екатерина, которая также находилась в стесненном положении, поначалу пыталась поговорить с чертушкой: пойдут слухи, не отмоешься. Однако пьяный Петр жену слушать не стал, с криком выгнал из комнат, дав пощечину в присутствии Воронцовой. И это Екатерина запомнила, дав себе обещание отомстить.

Ненависть в ее душе становилась все острее, однако замешана была, скорее, на разуме нежели на чувствах. Если несколько лет назад Екатерина думала о возможной смерти чертушки с толикой страха и сожаления, то теперь она понимала: чем скорее он представится после восшествия на престол, тем будет лучше для всех. В этот момент ей вспоминался случай на царской псарне, когда одна из гончих неожиданно взбесилась. Не теряя времени, егерь сходил за ружьем и пристрелил пса.

Заметив жалостливый взгляд великой княгини, оказавшейся рядом, он невозмутимо объяснил:

— Бешеных собак пристреливают, не правда ли?

Так и тут. Петр был бешеной собакой, и его стоило пристрелить. Вопрос лишь в том, кто это и когда сделает. Екатерина оглядывалась в поисках возможного исполнителя, но пока не находило. А время поджимало. Елизавету сразил еще один удар, и лейб-медик предупредил, что следующий может стать последним. Петр приободрился и приказал шить себе парадную форму. Екатерина, напротив, опечалилась и вновь задумалась о своем будущем.

После отъезда Понятовского Екатерине стало во дворце особенно тоскливо. Ни один из мужчин при русском дворе не мог его заменить, а со смертью дочери оборвалась последняя ниточка, соединявшая их. Любовь не выдержала проверки разлукой, хотя иногда Екатерина думала, что чувства оказались бессильны перед политикой. Судьба преподнесла Станиславу неожиданный сюрприз: благодаря интригам его ближайших родственников князей Чарторыйских, у Понятовского появился шанс занять польский престол. Но для этого ему было необходимо выгодно жениться на знатной полячке. Станислав не нашел ничего умнее, как испросить на то позволения у великой княгини. Дескать, прости, матушка! Тебя люблю по-прежнему, но, сама видишь, обстоятельства требуют…

— Из грязи в князи, — прокомментировала Екатерина секретную депешу вслух. — Впрочем, мы с ним из одного теста сделаны. Так что судить его, резона нет. Пусть женится, у меня-то согласия на что спрашивать? Да если и запретить, что изменится?! Все равно обвенчается. Престол дороже.

Ответ Екатерины был холоден и в меру дипломатичен: "Мне остается лишь предоставить ваше дело своей участи. Я закрываю глаза на последствия его, бог вам судья. В первую очередь король должен заботиться о своих подданных, и только потом о своем счастье. Я польщена тем, что ваше величество достаточно распознали бескорыстие того, что я когда-то для вас сделала, и надеюсь, что в будущем наши отношения будут такими же дружественными и добрососедскими. Помните, что я никогда не применю силу против тех, кого люблю". Последние два слова Екатерина, подумав, вымарала и приписала — "против тех, кто не применяет ко мне силу". Запечатав письмо, оно долго сидела, не двигаясь, глядя на плачущее пламя свечи. Вокруг кружились воспоминания, падали в огонь и тут же сгорали.

— Что же ты наделал, Станислав? Как ты мог забыть меня? Как ты посмел покинуть меня? Странно, мы оба жаждали власти, и хотели ее разделить друг с другом, но ты получил ее первым. И я стала тебе не нужна. Вот только сумеешь ли удержать? Не опустятся ли руки? Единожды предав, будешь предавать снова и снова. Прощай!

Однако после в душе что-то надломилось. На смену молодости нежданно, незвано пришли зрелость, горькая мудрость и печаль. Боль в сердце сидела кровоточащей занозой, и чтобы выжить, Екатерина предалась безудержной страсти. Клин клином вышибают, сказала она, встретив Станислава. Теперь клином стали десятки малознакомых мужчин, послушно марширующих в ее спальню. Екатерина была невзыскательна, предъявляя к каждому новому любовнику животные требования: пусть будет смазлив и молчалив, да дело свое знает, больше тот него ничего не требуется. Никаких слов, никаких обещаний — ничего, что может вновь смутить усталую душу. Но душа по-прежнему оставалась голодной и больной, хотя, что ни ночь, Екатерину обнимали чужие руки, удовлетворяя ненасытное тело, однако душа по-прежнему стала голодной.

— Не с кем поговорить, — жаловалась Екатерина Прасковье Брюс. — Жеребцы кругом — целый табун, даром ты, что ли стараешься, пробуя их мужскую силу на себе, перед тем, как ко мне проводить. Вот только после такой ночи совсем тошно становится, хоть зверем вой. Некому голову на плечо положить, не с кем заснуть. Прогоняешь — обижаются, вновь с ласками лезут, а мне того уже не надо.

— Матушка, Екатерина Алексеевна, — осторожно завела разговор верная Брюс. — К тебе дело есть деликатное, не знаю, как уж и подступиться.

— Сказывай, — Екатерина лениво перебирала пальцами бриллиантовую нить — последний подарок Станислава.

Фрейлина решилась.

— Никита Панин вернулся, аудиенции просит.

— Вовремя прибыл, ничего не скажешь, — протянула Екатерина. — С женой молодой пожаловал или один пока приехал?

— Не заладилось сватовство, — фрейлина с любопытством вглядывалось в окаменевшее лицо Екатерины. О чем думает, сразу не поймешь. — Впрочем, мне докладывали, что Панин не очень огорчен сим фактом. В бобылях ходит. Постарел немного, растолстел, но по-прежнему весел и хорош собой.

— Ну-ну, а где обитал все эти годы, не говорит?

— Сначала в Швеции, потом во Франции и Лондоне.

— Путешествовал, значит, — горько усмехнулась Екатерина. — Пока над отечеством бури бушевали, решил побыть от них подальше, а как затихло, вернулся. Умен, Никита Иванович, ох, умен. Ну, зови его к ужину, старым друзьям делить нечего, зато, что вспомнить — найдется.

— А с поручиком Хвостовым что делать прикажете? — спохватилась фрейлина. — Ждет, горит, надеется.

— С поручиком? — задумалась Екатерина. — Это такой чернявенький? Усатенький? Юркий? Ну, пусть еще немного потомится. Ожидание для чувств не помеха. Страсть разожжет и желание подготовит.

— М-м…

— Что мычишь-то коровой, неужто понравился? Так за чем же дело стало? Проверь-ка его еще раз. Только смотри, чтобы на тебя весь пыл не растерял. Может, завтра ближе к вечеру он мне и понадобится.

Получив разрешение на вечер к великой княгине, Панин занервничал. В Петербург он прибыл еще три недели назад, но никак не мог приблизиться к царственной возлюбленной, по которой, сам себе боялся признаться, очень соскучился.

Екатерина, разумеется, лукавила, когда делала вид, что не знает о его прибытии. Знала наперед, что появится. Следила за каждым шагом любовника, пусть и бывшего. После его первого появление во дворце не прошло и часа, как ей доложили: первым делом Панин получил аудиенцию у немощной Елизаветы, обцеловал слабые руки, наговорил комплиментов, вручил дорогой подарок. Тетушка и растаяла, впрочем, к Панину она всегда была неравнодушна. После успешной встречи распорядилась сделать Никиту Ивановича воспитателем наследника.

Затем Панин отправился к великому князю, и был принят почти с искренним радушием и радостью. Кутеж продолжался несколько дней.

Оставалось вернуть расположение Екатерины.

И тут опытный дипломат, Панин столкнулся с ожидаемым, но довольно неприятным препятствием: Екатерина не хотела его видеть. Каждый раз находился благовидный предлог, чтобы отказать тому в аудиенции. Со всем тактом и царственным достоинством великая княгиня дала понять Панину, что не простила позорного бегства и неожиданного предательства.

Возможно, в иное время Никита Иванович бы и отступился, но не сейчас. Позиции Екатерины были весьма серьезны, а выступать на стороне заведомо слабого противника, ему не хотелось. К тому же, что тут скрывать, Екатерина была самой красивой и чувственной из всех любовниц Панина. Политика вновь тесно переплелась с чувствами, и он не мог понять, чего больше — политики или страсти.

Получив приглашение, повел себя, как влюбленный мальчишка после долгой ссоры. Поцеловал надушенную записку. Переменил дюжину камзолов и рубашек: какая больше к лицу и не понять. Побрился. Памятуя. Что не любит щетины, опрыскал французскими благовониями, чуть напомадился. Оставшееся время мерил шагами кабинет, придумывая замысловатые комплименты и виноватые объяснения. Должна простить, должна. Женское сердце — не камень, поцелуешь, и, глядишь, растаяло в уверенных руках.

Ужинали во дворце всегда поздно. Прибывшего Панина быстро и незаметно проводили в покои Екатерины.

— Сюда, — шепнула ему Прасковья Брюс, указывая на огромную ширму, стоявшую посредине полутемной комнаты. Из середины ширмы поднимался к потолку яркий свет. Что за чудеса?

Панин нырнул внутрь и оказался перед другой ширмой. Откуда-то послышался чуть приглушенный голос великой княгини:

— Ну, что же вы, граф, мы вас ждем! Смелее! Неужели испугались?

Но и за второй преградой оказалась еще одна. Панину оставалось только догадываться, что означает странная игра в альковный лабиринт. Он приподнял плотную ткань третьей портьеры и вдруг очутился перед Екатериной, еще более красивой, молодой и соблазнительной, нежели он ее запомнил.

Увы, она была не одна. А он надеялся, что приглашен на тет-а-тет. За накрытым столом, уставленным всевозможными блюдами, сидели Лев Нарышкин и Анна Нарышкина, генерал Андрей Измайлов, Петр Сенявин и еще двое мужчин, не знакомых Панину. Особую пикантность интимному ужину придавало то, что проходил он подле разобранной постели, а сама княгиня сидела в капоте, соблазнительно покачивая на босой ноге бархатную туфлю без задника. Вся компания была слегка пьяна и очень весела.

— Мы вас уже заждались, граф! Присоединяйтесь к нам, — улыбнулась Екатерина. — Выпейте вина, поешьте, как следует, и обязательно расскажите о своих долгих и, надеюсь, увлекательных путешествиях. Вас так долго не было, что мы порядком успели вас позабыть.

— Я безмерно счастлив, ваше высочество, — уныло ответил Панин, — что вы нашли время и желание принять меня.

— Время — да, — он уловил издевательские нотки. — А желание… тут все зависит от вас, Никита Иванович. Все в ваших руках. Так что там Париж?

— Стоит, — рассеянно ответил Панин, пожирая глазами Екатерину. Та заметила это и кокетливо прижалась к Нарышкину. Кровь ударила Панину в голову. По приезде он сразу навел справки об увлечениях великой княгини. Знал о бурном романе с Понятовским, слышал намеки о череде гвардейцев, доходили слухи и о возможной связи со Львом Нарышкиным. Неужели не только слухи? Неужели опоздал? Все эти размышления настолько четко читались на лице Панина, что Екатерина расхохоталась.

— Расслабьтесь, Никита Иванович, своим грозным видом вы портите нам все веселье. Неужели в парижских салонах принято так явно скучать в присутствии царственных особ?

— Простите, ваше высочество. Ваша красота вновь пленила меня, наложив печать восхищения на уста. Онемел от восторга, и, видно, своим смущением, нарушил общее веселье. Еще раз прошу прощение.

— М-м, — промурлыкала Екатерина. — Как интересно! Но знаете, граф, от смущения способ хороший имеется.

— Какой? — улыбнулся Панин, интуитивно почувствовав, что она готова сменить гнев на милость. — Расскажите!

— Как какой? Выпить, разумеется! — она дернула изящным плечиком. — Впрочем, вы, наверное, избалованы, французскими винами? Молчание — знак согласия. Ничего, мы вас быстро отучим. Против русской водки, думаю, возражать не станете? Есть у нас в России мастера ее готовить. Важно найти правильное соотношение и очистить ее, чтобы была прозрачной и вкусной. Так как? Выпьете?

Перед гостем появилась стопка с ледяной водкой.

— За встречу? — лукаво предложила тост Екатерина.

— За встречу, — нестройно поддержали ее остальные.

Ужин продлился до полуночи. Панин пил мало, украдкой наблюдая за Екатериной. Он запомнил ее мягкой, ласковой, игривой кошкой. А застал — необузданную, опасную и умную тигрицу. Второе сочетание возбуждало намного больше. Но сможет ли она простить его бегство? Сейчас он уже был в этом неуверен.

Екатерина чувствовала растущие сомнения Панина, и забавлялась с ним, как с игрушкой, когда-то очень любимой, а теперь… Она давно выросла из прошлых отношений, но ради любопытства собиралась их возобновить. Правда, всего лишь на одну ночь.

Когда нетерпение ее бывшего любовника достигло наивысшей точки, она хлопнула в ладоши:

— Хватит, господа! Слишком много удовольствий сегодня, больная голова — завтра.

Хмельная компания послушно поднялась и откланялась. Слуги убрали посуду. Панин неуверенно топтался на пороге.

— Вы что-то забыли, граф? — с любопытством спросила Екатерина, раскинувшись на постели в недвусмысленной позе. Интересно, решится он сделать первый шаг, или предоставит это ей.

Панин рухнул на колени.

— Ваше высочество!

— Когда-то ты называл меня императрицей, — с горечью проговорила Екатерина.

— И сейчас назову! — его била горячечная дрожь. — Я скучал без тебя.

— Зачем же уехал? — без особого интереса спросила великая княгиня.

— Императрица приказала, — брякнул Панин и тут же осекся. — А потом дела навалились, пришлось срочно ехать. Не успел предупредить.

— Для тебя есть только одна императрица — я! Или же меня любить изволишь, а на верность другой присягаешь?

— Катя!

— Ладно, все быльем поросло, что толку прошлое вспоминать, когда есть настоящее?! — хрипло отозвалась Екатерина, которую Панин уже грубо целовал. — Какой ты жадный, однако…

— Катя!

— Молчу, молчу… Ох!

Все-таки есть разница между животной любовью и любовью разумной, чувственной, заполняющей не только тело, но и душу. С гвардейцами было сладко, быстро и опасно, с Паниным по-прежнему легко, нежно и очень долго. Его губы скользили по стройному телу, вспоминая забытые уголки, впадинки и выступы.

Язык бережно касался напряженных сосков, похожих на два темно-розовых камешка. Руки блуждали по гладкому белому животу, спускаясь ниже и ниже. Как только пальцы достигли потайного местечка, Екатерина вскрикнула, забилась от пронзительной судороги. Потом еще и еще. Ноги разошлись, тело выгнулось, принимая его всего, без остатка.

— Быстро или медленно? — шепнул в самое ухо.

— Сначала медленно, потом очень быстро, — как же он хорошо ее знал, жаль будет потерять такого любовника снова, но предавший однажды предаст еще раз. Эту истину она давно уяснила. И не только с Паниным. А предательств и без него на ее век хватит. Ах, Станислав! Как же тебя не хватает! Додумать горькую мысль не успела, поддавшись извечному, убыстряющемуся, ритму. И когда до пика оставалось совсем чуть-чуть, мужчина замер, приподнявшись.

— Я скучал без тебя. Скучал. Ревновал. Тосковал. Хочу, чтобы ты это знала.

— Знаю, — выкрикнула Екатерина, — только, пожалуйста, ничего не говори сейчас и не останавливайся.

И снова тесное объятие, похожее на древний танец.

И снова долгожданная смерть.

Маленькая смерть. Сердце на мгновение замерло, а потом вновь забилось.

Тяжело дыша, Панин откатился на спину. Положил потную руку ей на живот. Екатерина не шевельнулась, хотя очень хотелось отодвинуться. Сейчас, когда ее желание полностью утолено, а месть вычерпана до конца, она мечтала, чтобы Никита ушел.

Тот почувствовал изменчивое женское настроение. Возникла долгая пауза, переходящая в мучительную неловкость. То ли уйти, то ли остаться. То ли сказать, то ли промолчать.

Екатерина тянула молчание глубокими глотками, украдкой поглядывая на любовника из-под длинных ресниц.

— Славно ты с ширмами придумала, — придумал он, наконец, тему для альковного разговора. — Ни за что не догадаешься, что здесь происходит.

— Это не я придумала, — усмехнулась Екатерина. — А тот, кому было нужным остаться здесь незамеченным. Я не возражала. Люблю лабиринты.

Панин побледнел, поняв намек.

— Ты его сильно любила? — спросил он через какое-то время.

— Я с ним дышала, жила, ничего не боясь, — ответила Екатерина. — А потом родила от него дочь. Вряд ли к этому можно что-либо добавить. Любовь — это не только красивые слова и томление тела. Любовь — это свобода.

— И ты так просто говоришь о том, что обычно принято скрывать? — удивился Панин.

— Я изменилась и многому научилась за это время. Повзрослела. Учителя были хорошие: одиночество и несчастья. С такими учителями заново начинаешь ценить собственную независимость и свои желания.

— В любви?

— Во всем, — Екатерина перекатилась на живот, приняв свою любимую позу. Длинные волосы, пахнущие цветами и травами, шелковым ковром закрыли подушку.

— А будущее как видится? Свободным и…величественным? — осторожно спросил Панин и тут же пожалел об этом, почувствовав, как напряглось ее тело.

— Никак, — с деланным равнодушием ответила Екатерина. — Живу сегодняшним днем и не устаю благословлять ее величество, одарившую своей милостью и любовью. — Ты сейчас ступай. Не люблю засыпать с ЧУЖИМИ людьми. За ширмой можешь одеться.

"Чужой, оказывается. Лучше бы пощечину дала, — обиженно подумал Никита. — Не так бы было и больно. Попользовала как жеребца и выбросила за ненадобностью".

"А чего ты хотел? — в свою очередь мысленно спросила Екатерина. — Доверия и дружбы? Любви? Я бы рада, да не могу. Не прощаю предательства, граф. Так глупо устроена. Теперь только от тебя, Никита Иванович, зависит, останемся мы друзьями или врагами. Сама предпочту дружбу, а ты, скорее всего, захочешь отомстить. И мсти себе на здоровье, коли силы на то и имеются. Но в постель к себе я тебя уже никогда не пущу. Хотя стоит ли давать подобные обещания, когда впереди целая жизнь?"

Панин неловко собрал разбросанную одежду, прикрывая появившееся брюшко, и скрылся за ширмой, не сказав любовнице ни слова. Екатерина не торопила с решением. Время покажет, была ли она права или нет.

Как только за Паниным вдалеке захлопнулась дверь, к Екатерине заглянула Прасковья Брюс.

— Не спишь, матушка?

— Нет. Думаю.

— О чем?

— Не нажила ли я себе только что нового врага? Панин слишком умен и полезен, таких людей лучше в друзьях держать.

— Раз умен, значит, врагом не станет. Пока нейтралитет выдержит, а потом на твою сторону переметнется. В фаворитах такой точно не задержится — во-первых, думает много, во-вторых, его только на разик и хватит.

— Подслушивала? — беззлобно уточнила Екатерина. — Ладно, не отвечай. Знаю, что подслушивала. То-то шорох и сопение за ширмой слышала. Любишь ты глазеть на чужие ласки.

— О твоей безопасности радела, — со всей горячностью, на которую и была способна, возразила фрейлина.

— Радела ты, положим, о своем любопытстве да интересе. Если Панин укрепится, кто ж мне тогда молодцов поставлять будет? Без работы останешься. Кстати, как там поручик Хвостов? Готов к бою?

Брюс презрительно отмахнулась:

— Да что поручик… Слаб он по второму разу в этом деле оказался, да и обучен плохо. Боюсь, заскучаешь сразу. Я тебе другого кавалера намедни нашла, такой красавец, что глаз не отвести, а уж горяч, отважен — м-м!

— Неужели лучше Салтыкова? — сонно улыбнулась императрица.

— Лучше!

— Лучше Станислава?

— Лучше! — заверила Брюс, укрывая государыню теплым одеялом. — Завтра увидишь и не устоишь!

— И кто такой? — последовал слабый, но любопытный зевок.

— Григорий Орлов.

ГЛАВА 11.

Григорий Орлов всегда верил в свою счастливую звезду. Впрочем, точно такие же чувства разделяли и четверо его братьев. Высокие, статные, красивые и необыкновенно выносливые, они с завидной регулярностью совершали подвиги и на полях сражений, и в постелях высокородных дам.

Что-что, а в любовном деле Григорию не было равных. При первом знакомстве он пленял ангельской внешностью, но уже через пару минут становилось понятно: ничего ангельского в Орлове нет, и никогда не будет. Скорее, он похож на черта, настолько своенравен, необуздан и груб. Ему нравилось играть, рискуя по крупному, и, как правило, риск оправдывал себя, преумножая уже имеющиеся богатство и славу. Ничего не боятся, всегда быть в гуще событий, пробуя новые наслаждения и, одерживая сладкие победы, — именно это незамысловатое кредо и помогло Орлову добиться небывалых высот. Впрочем, тогда он о них еще только мечтал.

В Петербурге Григорий Орлов появился весной 1759 года, когда в столицу доставили графа Шверина, бывшего флигель-адьютанта Фридриха Прусского, взятого в плен при Цорндорфе. Хотя "плен" — громко сказано, Шверина принимали, как знатного и почетного гостя, прибывшего из дружественной державы. Повсеместно графа сопровождали два офицера: видимо, чтобы тот чувствовал себя в полной безопасности. Собственно, Шверин так себя и чувствовал, каждый раз натыкаясь на русского Геркулеса — Орлова, следившего за ним с упрямством молодого, но довольно зубастого пса. Шаг влево, шаг вправо сурово карался на месте. Только к концу третьей недели своего пребывания в Петербурге Шверин мог спокойно вздохнуть: у Орлова появился новый предмет для пристального наблюдения.

…После памятного разговора у опочивальни Елизаветы великая княгиня и Шувалов стали если не друзьями, то союзниками. Александр Васильевич теперь часто бывал в покоях Екатерины, не делая никаких интимных поползновений. Амурные утехи ушли на второй план, а все разговоры крутились около одного вопроса: кто займет престол после смерти Елизаветы.

Ситуация сложилась действительно непростая. На стороне чертушки выступал род Воронцовых. Елизавета Воронцова, фрейлина Екатерины, по-прежнему была в фаворе у великого князя и по-прежнему надеялась в скором времени занять престол.

— Представляете, граф, — поделилась как-то Екатерина. — У них даже проект имеется: развод, признание Павла Петровича незаконнорожденным, мое позорное изгнание и новое бракосочетание. Более того, Петр Федорович изволили все это подписать.

— Откуда вы это знаете? — заинтересовался Шувалов, у которого были совсем другие планы насчет будущего великой княгини.

— Младшая сестра Елизаветы поведала.

— Ваша тезка, Екатерина Дашкова?

— Да, мы в последнее время стали очень близки. Она так же, как и я, любит Вольтера. И так же, как и у меня, у Дашковой весьма печальный опыт супружества.

— Странно, что в таком роду могло появиться подобное чудо, — удивленно произнес Шувалов.

— В семье не без ангела, — рассмеялась Екатерина. — В любом случае теперь у меня есть самый надежный осведомитель, да не обидится на меня на подобное определение сама Екатерина Романовна. Поневоле я обвиняю ее в доносительстве на собственную сестру.

— Меня давно интересует, что вы намерены делать, — спросил вдруг Шувалов, — если императрица будет при смерти? Следовать течению обстоятельств? Или…

— Или! Я давно решила. При получении известия я сразу же пойду в комнату моего сына и возьму его к себе. В ту же минуту я пошлю доверенного человека дать знать об этом пяти офицерам гвардии. Каждый из них приведет ко мне пятьдесят солдат. В то же время я пошлю за преданными мне людьми, а сама отправлюсь в комнату умирающей, где заставлю присягнуть командующего армией и оставлю его при себе. Далее начну действовать по обстоятельствам, если надо велю арестовать Воронцовых и Шуваловых, — она бросила быстрый взгляд в сторону собеседника. — В любом случае я намерена либо царствовать, либо погибнуть.

— Хороший план, — отметил Шувалов. — Но он нуждается в некоторой корректировке. Во-первых, спешу заверить, ваше высочество, что род Шуваловых выступит на вашей стороне. Думаю, так поступит любой разумный человек, желающий процветания российской державе. Все мы понимаем, что Петр Федорович не способен царствовать. Очень многое будет зависеть от вашей выдержки и решительности.

— Понимаю, — кивнула Екатерина.

— Во-вторых, необходимо заручиться поддержкой армии. Две сотни гвардейцев лучше, чем ничего, но этого мало, очень мало. Кстати, а что Панин? Он на вашей…нашей стороне?

Екатерина задумалась. Если первое и, к счастью, единственное свидание с Шуваловым принесло ей бесспорную пользу, то разрыв отношений с Паниным скорее навредил, чем помог. Конечно, она в любой момент могла их возобновить, могла, но… не хотела. Никита Иванович вел свою игру, и великой княгини не хотелось становиться удобным инструментом в руках любовника. К тому же, в Панине неожиданно проснулась ревность, что было крайне неудобно, учитывая его уже ослабевшие мужские способности. Лишать же себя единственной радости, какую она сегодня могла позволить, Екатерина также не желала.

— Никита Иванович сегодня занимает нейтральную позицию, — сказала, наконец, Екатерина. И это было правдой. — Он изо всех сил старается угодить и Воронцовой, и Шуваловым, и мне. Всем. Даже императрице. Но не всегда получается. Панин хороший дипломат. Знаю, что ему очень не нравятся политические настроения князя, он, скорее, склонен заручиться дополнительной поддержкой наших союзников, чем заключить мир с Пруссией. Однако ручаться, как поведет себя Никита Иванович в сложной и опасной ситуации, не могу. Не знаю.

— Довольно точная характеристика, — Шувалов задумчиво вертел в руках бокал тонкой работы. — Вы превосходно изучили человеческую натуру, Екатерина Алексеевна. Впору самому просить у вас совета.

— Вы? У меня? — рассмеялась Екатерина. — Право, граф, я даже представить себе не могу ситуации, в которой могу помочь вам.

— А если дело имеет любовный характер? — провокационно улыбнулся Шувалов. — О! Вижу, что стрела попала точно в цель: вы заинтересовались.

— Тогда обязательно расскажите, — Екатерина игриво подалась вперед, продемонстрировав собеседнику полуобнаженную грудь. Вспомнив, как он ее ласкал недавно, Шувалов непроизвольно сглотнул, ощущая пробудившееся желание. Екатерина сделала вид, что не заметила бугорок, который граф старался прикрыть камзолом. — Вы и любовные истории — совершенно невозможное сочетание.

Шувалов постарался сосредоточиться на теме беседы:

— Вы помните княгиню Елену Куракину? Думаю, не стоит объяснять, что сия особа значит для меня. Чтобы добиться ее благосклонности, мне пришлось немало потрудиться.

— Граф! Слово "потрудиться" в данном случае…

— Ваше высочество, позвольте мне продолжить. Именно потрудиться. Представьте мое удивление и раздражение, когда в обычный час я появляюсь у княгини, и застаю у нее неожиданного соперника.

— И кого же? — Екатерина искренне забавлялась.

— Орлова, — Шувалов с отвращением выплюнул в нее ненавистную фамилию и сполоснул рот вином.

— Которого из пяти?

— Григория, разумеется. Только он способен на такое безумство. Любой другой на его месте… Начнем с того, что никто другой просто не мог оказаться на его месте, опасаясь яростного преследования с моей стороны. Вы же знаете, как я умею мстить. Так вот. Когда я застал его в весьма пикантной позе, он нисколько не смутился. И заявил, что княгиня Куракина ему пришлась по вкусу, и он намерен ее у меня отбить. Теперь я думаю, то ли сразу сгноить Орлова в Шлиссербурге, то ли еще подумать и отправить его на каторгу в Сибирь. Почему вы смеетесь, ваше высочество?

— Простите, граф, я на минуту представила столь пикантную сцену. А что сказала княгиня?

— Сначала плакала и целовала руки, клялась, что такое больше не повторится, и этот черт взял ее почти что силой. Потом все же призналась, что пойдет за ним хоть на край света. Я предложил ей Сибирь, и она пока думает, стоит Орлов подобных лишений с ее стороны или нет.

— А какого совета вы просите у меня?

— Что делать? — хрупкая ножка бокала хрустнула в кулаке Шувалова. И только тогда Екатерина поняла, что он очень разозлен и готов на крайности.

— Успокойтесь, Александр Васильевич, — примирительно прошептала она. — Уверена, что Куракина вскоре поймет свою ошибку и повинится перед вами. Что же касается Орлова… Пришлите-ка его мне под каким-нибудь предлогом. Очень хочется посмотреть на человека, решившегося бросить вам вызов.

— Надеюсь, вы останетесь им довольны, — Шувалов мгновенно понял намек и как-то сразу повеселел.

Екатерина только усмехнулась про себя. Мужчины, как дети: обидчивы, капризны и совершенно предсказуемы. Об Орлове сейчас говорил весь Петербург, а история с княгиней Куракиной мигом стала достоянием общественности. Особую прелесть ей придавал тот факт, что Орлов находился в подчинении у Шувалова, и, следовательно, в первую очередь нарушил служебную субординацию.

Мужчины с тайным восторгом ждали развязки событий: княгиня нравилась многим, но подступиться к ней до того боялись.

Женщины шепотком передавали восторги Куракиной о ее новом любовнике. Орлов пренебрег существующим этикетом, установив свои правила: в первый раз он взял княгиню в ее будуаре, задрав платье, словно какой-то камеристке, и зажав рот ладонью. Второй раз последовал почти сразу же за первым, но уже в спальне княгини. Разорванное платье Куракина не жалела, хоть оно и стоило больших денег. За вторым последовал третий. И тогда Григорий сделал та-акое… Особенно хорошо ему удавалось… Тут дамы понижали голос, и Екатерина сколь ни старалась, никак не могла расслышать, что же так хорошо удавалось Григорию Орлову в будуаре.

Увидев его впервые на балу, великая княгиня почувствовала сожаление. Где он был раньше, этот ангел-черт?! Ее мгновенно потянуло к Орлову, но устроить свидание никак не получалось. Даже старания Брюс не увенчались успехом. Орлов делал вид, что не понимает, о чем идет речь. А потом взял и, словно в насмешку, поселился в доме напротив апартаментов великой княгини.

Екатерина окончательно потеряла покой, украдкой наблюдая за тем, что творится в окнах на той стороне. Иногда она становилась случайной свидетельницей шальных объятий, иногда видела, как Орлов бегает по комнатам за обнаженными женщинами. А минувшей ночью…

Она до сих пор вспоминала тот случай со смущением и смутным желанием. Проснулась посреди белой ночи, словно кто-то настойчиво позвал, оторвав от сладких снов.

Босая, подошла к окну, одернув тяжелую штору, и…

Замерла, встретившись взглядом. Орлов стоял у раскрытого окна, сцепив руки на затылке и подставив прекрасное лицо светлому небу. Белая ночь скользила по его гладкому мускулистому телу. Казалось, он не только не стеснялся собственной наготы, но и, напротив, очень ею гордился. Словно в подтверждение мелькнувшей догадки, Орлов с хрустом потянулся, продемонстрировав еще раз свои бесспорные достоинства (свидетельствующие о неприкрытом желании) нечаянной свидетельнице, и с откровенной ухмылкой закрыл окно. Мол, насмотрелась и будет. За просмотр платят: либо деньгами, либо любовью.

Екатерина, задыхаясь, упала на постель, вновь и вновь вспоминая взволновавшую ее картину. Как же красив этот ангел-черт! Такого сложно приручить, с таким ни минуты не будешь спокойна, но зато, как обнимет, так сразу все печали позабудешь, отдашься жаркой страсти, а потом… потом, гори оно все синим пламенем. Екатерина снова бросилась к окну, впуская в комнату аромат теплой ночи. Голова кружилась от желания, тело горело, охваченное любовной лихорадкой. Показалось, или напротив действительно дрогнула штора?! С кем он там сейчас? С Куракиной?

— Никуда не денешься, — прошептала она. — Все равно будешь мой. Иначе не я буду.

И вот, пожалуйста, небо услышало непристойную молитву: наутро пожаловал Шувалов, испрашивая дружеского совета. После ухода инквизитора она бросилась в спальню — умываться, одеваться, охорашиваться. Девки, как заведенные, бегали вокруг, не понимая, отчего обычно такая спокойная и невозмутимая, она кричит и требует поторапливаться. Светлое платье, волосы, уложенные в простую прическу, немного румян и помады. В ложбинку между грудями упала капелька духов — любимый аромат летних цветов. Все, она готова к долгожданной встрече.

Однако Орлов не торопился, испытывая нетерпение великой княгини. Прошло часа два, как ей доложили — прибыл, паршивец. Со специальным донесением от графа Шувалова.

Екатерина нервно оправила на себе платье, не понимая, почему она так волнуется. Вроде не девочка, чтобы так переживать из-за мужчины, и все же сердце отбивало свой набат, норовя вот-вот выскочить из груди.

Вошел, усмехнулся взглядом, мгновенно оценив и лихорадочное возбуждение, и ее девственно белый наряд, и длинные пальцы, нетерпеливо постукивающие по лаковой столешнице. Она боялась нарушить молчание, он — насмешливо тянул паузу. Первой не выдержала Екатерина:

— Вас прислал Шувалов?

В ответ белозубая улыбка:

— Он.

— И?

Еще одна улыбка.

Екатерина нервно облизнула губы.

— И ничего. Я жду распоряжений, ваше высочество.

— Любых? — голос Екатерины, обычно звучный и бархатный, вдруг оказался с досадной прорехой. Нервы пополам с желанием еще не так могут подвести.

Орлов сделал вид, что не заметил пробившейся дрожи, его явно забавлял этот глупый разговор.

— Разумеется, любых. Приказывайте. Я весь в нетерпении.

Собака, какая! Он в нетерпении! Екатерина вновь вглядывалась в его красивое лицо: огромные карие глаза, весело блестевшие под длинными пушистыми ресницами, безупречной формы лоб, гладкий, белый, словно дорогой мрамор. Упрямый нос с хищными ноздрями, пухлый рот — противоестественное сочетание нежности и мужественности. Как ей хотелось дотронуться до этих влажных теплых губ, пахнувших табаком и другими женщинами. Как хотелось попробовать на ощупь смоляные кудри: так ли они мягки, как кажутся?! Как давно она хотела почувствовать на себе тяжесть его совершенного тела и поддаться яростному натиску…

— Вам нравится жить в Петербурге?

Более глупого вопроса нельзя было придумать. Разве что только, спроси она о погоде.

— Пожалуй, да, чем нет, — ответил Орлов и без разрешения уселся в кресле. — Здесь больше наслаждений и больше возможностей.

— А вы любите наслаждения?

— А кто ж их не любит? — удивился он. — Даже собака не против, когда ей почесывают пузо и дают кость с остатками мяса. Что уж о людях говорить?

— И какие наслаждения вам по нраву?

— Власть. Женщины. Деньги.

В первую минуту Екатерина онемела от подобной наглости, однако потом не выдержала и рассмеялась:

— Вы всегда так откровенны?

— Нет. Но с вами — да.

— Тогда ответьте мне еще на один вопрос… Только откровенно.

— Спрашивайте, — он наклонился к ней, напоминая хищного голодного зверя. Екатерину пронзила теплая судорога внизу живота.

— При дворе стало известно о вашей победе над княгиней Куракиной. Она рассказывает удивительные вещи о ваших м-м… способностях. Говорят, что лучше всего вам удается в постели… Что вам лучше всего удается в постели? — выпалила она и отчаянно покраснела.

Орлов уверенно подошел к ней, не смущаясь, коснулся груди в вырезе платья.

— Спальня где?

Екатерина растерялась:

— Там.

— Пошли. Не люблю слов, предпочитаю дело.

Она безвольной куклой поплелась следом, чувствуя, как изменяет смелость. Этого не может быть, не может, не может… Или?

В спальне он первым делом крепко закрыл дверь. Резко обернулся и уже по-свойски, как и подобает хозяину, прижал к себе, давая ощутить свое желание. Оттолкнул.

Хрясть! Платье не выдержало сильных рук и разошлось на груди двумя белыми смятыми половинками.

Хрясть! Молча и с удовольствием рвал на ней одежду, потом толкнул на постель.

— Значит, ваше высочество, хочет узнать, что лучше всего мне удается в постели? Что ж, я готов удовлетворить ваше любопытство.

Ах-ах! Сначала она даже не поняла, что именно он собирается сделать, затем смутилась, дернувшись и закрывая потайное местечко обеими ладонями. Словно невинная барышня. Он нежно и ласково отвел бессильные руки:

— Не бойся. Тебе будет очень хорошо, обещаю.

И от этой клятвы она сникла, расслабилась, чувствуя, как его губы начали исследовать самые укромные местечки ее тела. О! Такого с ней еще не было. Тело благодарно выгибалось ему навстречу, ловя каждое прикосновение, горело от страсти. Внизу стало совсем горячо, женщина закричала…

…А затем накатила еще одна — самая сильная — волна желания, накрыв ее всю от головы до пяток, и, содрогнувшись от сладкого спазма, пронзившего влажное лоно, Екатерина вдруг обмякла и затихла.

Орлов довольно похлопал ее по оголенному животу.

— Таких горячих баб у меня еще не было. Ночью еще приду. Жди.

И вышел, хлопнув дверью.

Екатерина взглянула на себя в зеркало: красная, растрепанная, удивленная и счастливая. Вспомнив необычные ласки Григория, она на мгновение смутилась, но тут же отогнала стыдливые мысли. Чего стыдиться? Любви? Своих желаний?

Напряжение последних дней отступало. Глаза слипались, великая княгиня скинула на пол разорванное платье и, завернувшись в одеяло, провалилась в спокойный и крепкий сон. До вечера еще так далеко, а ей нужно набраться новых сил.

ГЛАВА 12.

Григорий не обманул, пришел в полночь и остался до самого утра. Заласканная, зацелованная Екатерина впервые за долгое время спокойно заснула в теплых мужских объятиях.

Но привычка рано вставать все-таки взяла свое, несмотря на приятную усталость и короткий сон. Приподнявшись на локте, она осторожно обводила пальцем ангельские черты, еще не веря, что этот своенравный Геркулес теперь принадлежит ей одной. Но принадлежит ли?

— Любуешься? — хрипло спросил Орлов, открыв глаза.

— Любуюсь, Гриша, — со всей серьезностью ответила Екатерина. — А еще думаю, сколько нам с тобой счастья отпущено?

— Чего тут думать, — он грубовато, но ласково поцеловал ее прямо в опухшие губы. — Сколько отпущено, столько и возьмем. Мы теперь с тобой крепко повязаны. Как иголка с ниточкой. Куда ты, туда и я. Теперь никуда тебя не отпущу и никому не отдам.

— Стоит ли давать такие обещания, когда впереди целая жизнь?

— Стоит!

— Правду говорят, что у тебя есть четверо братьев? — спросила она вдруг.

— Правду. Папка с мамкой постарались, родили таких молодцов, — засмеялся он. — Иван, Алексей, Федор и Владимир. Все на военной службе. Мы, Катя, четыре полка при Петербурге держим. И крепко держим. Гвардейцы за нас пойдут и в огонь, и в воду. Но я — лучший. Это тебе на всякий случай говорю, не терплю соперников.

— А кто твои родители? — Екатерина постаралась скрыть любопытство, но оно все же прорвалось. Григорий зло насупился.

— Гнушаешься?

— Что ты, Гриша, просто интересно, — поспешила его успокоить великая княгиня.

— Происхождение у меня скромное. Для вас, императоров, — нехотя проговорил Орлов. — Но нам, гвардейцам, есть, чем гордиться. Дед мой, Иван Орлов, рядовой лучник был замешан в бунте стрельцов. Но вышел сухим их воды. Так было дело. Приговорили, значит, деда моего к смертной казни. Царь приказал. И, может быть, на том наш род бы и прервался, если бы не милость государя. Взошел он, понимаешь, на эшафот и, улыбнувшись, оттолкнул ногой окровавленную голову, послав ударом в народ. Голов там много валялось в тот день. Народ закричал, испугался. А царь ну, как хохотать. За это его царь, Петр Алексееич, и помиловал. Люблю, говорит, смелых да бесшабашных. После этого дед остепенился, верно служил царю и дослужился до офицерского чина. Сын его, Григорий Иванович, и мой отец стал губернатором Новгорода. В пятьдесят три года женился на благородной девице Зиновьевой. То мамка моя. Родила она бате девять сыночков, девки у них почему-то не получались. Выжили только пятеро. Мы, Катя, как пальцы одной руки — куда один, туда и все. Каждый за другого готов жизнью поручиться. Родная кровь…

— Гри Гри, — ласково прошептала она, пробуя придуманное имя на вкус.

— Пусть так, — пожал он плечами. — Не возражаю.

— А шрамы откуда? — спросила она, коснувшись отметин на теле.

— Смешная, право… — Орлов перехватил ее руку. — Откуда им появиться, как не с войны. Про битву у Цорндорфа слыхала? Там наших много полегло, а уж калек сколько пришло. А я, счастливчик, царапинами отделался. — Он вгляделся в ее сосредоточенное лицо. — Или опять приревновала? Такие коготки, как у тебя, тоже способны оставлять шрамы.

— Они на многое способны, Гриша. Я — лучшая. Это тебе на всякий случай говорю, не терплю соперниц.

— Понятно, — как-то буднично и по-военному сказал Орлов. — Куракиной даем отставку. То-то Шувалов порадуется. Жаль, конечно, не успел распробовать. Перестань царапаться! Я же пошутил!

— А я не шучу, Гриша! Никаких соперниц!

— Никаких! Ох, до чего же ты баба сладкая!

И более в тот день они не говорили.

О новом увлечении великой княгини при дворе узнали сразу. Княгиня Куракина кусала локти от досады, Шувалов не скрывал радости, утешая свою прекрасную Елену, а Орлов с чувством, толком и расстановкой компрометировал Екатерину. И добро бы только открыто посещал ее спальню, так нет, этого оказалось мало: то и дело парочку заставали в откровенных позах. На балах Екатерина танцевала только с Орловым, принимая его поцелуи как должное. Двор недоумевал: после скромного и умного Салтыкова, после утонченного и оригинального Понятовского, наконец, после деликатного и дипломатичного Панина, столь открытая связь с Орловым казалась мезальянсом. Неужели великую княгиню прельстила внешность Орлова? Этим вопросом так или иначе задавались все, за исключением Петра Федоровича и Елизаветы. Первого дела супруги совершенно не интересовали, вторая — балансировала на грани жизни и смерти, с трудом ориентируясь в реальности.

Екатерина не обращала внимания на сплетни: она была счастлива.

— И что ты в нем нашла, Екатерина Алексеевна, — спросила ее как-то княгиня Дашкова. — Он же грубый, необразованный, вечно пьяный. Даже когда трезв, все равно кажется пьяным.

— Я его люблю, — призналась Екатерина.

— За что? — удивилась Дашкова. — Неужели это животное можно любить?

— А разве любить нужно за что-то? — парировала Екатерина. — К тому же животных любят больше и сильнее, чем людей. Ну, хорошо. Я его люблю за красоту и смелость. За невероятную веру в себя. Люблю за его громадный рост и молодецкую удаль. Люблю за поцелуи, за то, что я больше ни одной ночи не провожу одна. Люблю за отвагу и безумные выходки. Люблю за грубость и ласку. А еще…

— А еще ты его любишь за те четыре гвардейских полка, которые он и его братья крепко держат в своих железных руках, — подытожила проницательная Дашкова. — С ними будет намного удобнее и проще взойти на трон.

Екатерина не стала отпираться.

— Ты обвиняешь меня в корысти? По глазам вижу, что это так. Ну и пусть! Твое право винить меня. Как и мое — бороться за престол. Я четырнадцать лет ждала, и теперь не имею права на ошибку. Тут не до сантиментов, Катенька. Как только императрица испустит последний дух, начнется война. Война на выживание. Ты думаешь, что я думаю только о своей судьбе? Ошибаешься. От меня зависит, будет ли мой сын жить, и признают ли его законным наследником. От меня зависит судьба друзей, твоя, кстати, тоже. Или же думаешь, что твоя рябая сестричка пожалеет тебя? Наконец, и это, может быть, самое главное, от меня зависит судьба России. Это моя страна, моя вера и моя судьба. И если для того, чтобы получить корону, мне придется переспать с целым гвардейским полком, я это сделаю. И еще благодарить буду! Понятно? В свое время Елизавета Петровна укрылась за Салтыковой, отправив ту в казармы. Я укрываться не буду: если надо, сама пойду!

— Прости, — повинилась Дашкова. — Я ведь за тебя переживаю. Твое имя у всех на слуху, его вместе с Орловым то так, то этак склоняют. В казармах только о вашей связи и говорят.

— И хорошо, — глаза Екатерины потемнели от гнева и незаслуженной обиды. — Хорошо, что говорят. Чем больше, тем лучше. Лучше положиться на преданность младших офицеров, исконно русских людей, чем добиваться симпатий высшего командования, зависящего от придворных интриг! К тому же Орловы готовы служить мне верой и правдой. Все они ведут среди офицеров и солдат пропаганду в мою пользу.

— Особенно Алексей, — улыбнулась Дашкова. — Кажется, ты умудрилась сразить сердце не только старшего, но и младшего брата. Он больше других проявляет нетерпение и горит желанием свергнуть врагов прекрасной княгини. Только не нужно краснеть. Пусть он и не так прекрасен, как его старший брат… Не зря Алексея называют резаным. Шрам действительно ужасен — от рта до уха.

— Ну и что, — Екатерина встала на сторону своего любимца. — Шрамы украшают мужчин. Алексей способен ударом кулака свалить быка, к тому же он очень умен и честолюбив. А ты знаешь, как я ценю в людях эти качества. Единственный недостаток Алексея — вспыльчивость, но со временем это, наверняка, пройдет. В любом случае, братья Орловы — мой счастливый шанс. И я очень надеюсь, что он сыграет. А то, что в казармах знают о наших отношениях с Гришей, я только приветствую. Там он — и царь, и бог. Знаешь, я даже просила Гри Гри отвести меня туда.

— И что он?

— Согласился, — с непонятной гордостью сказала Екатерина.

Дашкова только укоризненно покачала головой, осознавая, что ее упрямая подруга все равно поступит по-своему.

Так оно и вышло. Через два дня Орлов приказал Екатерине надеть мужской костюм и убрать волосы в косы. По дороге в казармы он ее инструктировал:

— Веди себя спокойно и с достоинством. На сальные шутки либо отвечай точно так же, либо не отвечай вовсе. Главное — не показывай страха. Они, как псы, моментально это чувствуют. Не успеешь оглянуться — мигом разорвут.

Страха Екатерина не испытывала, напротив, весь день пребывала в какой-то эйфории, словно готовилась вступить в новый, неизведанный, но очень притягательный мир.

Поначалу гвардейцы воспринимали ее настороженно. Десятки пар глаз нагло ощупывали фигуру, вглядывались в спокойное и немного надменное лицо. Однако грубых шуток, как боялась, Екатерина так и не последовало. Сказывалось присутствие командира. С четырех сторон великую княгиню окружали братья Орловы, готовые, если что, отразить любой натиск. Но этого не потребовалось. Справившись с первым волнением, Екатерина сделала шаг вперед, улыбнулась:

— Я всегда мечтала увидеть лучших гвардейцев России. Сегодня моя мечта исполнилось. Пока вы есть, Россия останется великой и непобедимой державой.

Ее слова встретили ликованием.

— И я все сделаю, чтобы к гвардейцам и впредь относились с должным уважением и почетом. — И снова троекратное ура. Отношение Петра к данному вопросу ни для кого не было секретом. Солдат он воспринимал не иначе, как пушечное мясо. На этом фоне теплые и простые слова оказались выигрышными. К Екатерине приблизился усатый гвардеец:

— Экая ты ладная, матушка, просто лебедушка. Если бы не Гриша…

— Охолони, Петрович! — осадил его разом насупившийся Орлов. — Глазами смотри, а руками не трогай. Моя!

В казарме раздались добродушные, одобряющие смешки.

— Молодец, Гриша! — не унимался Петрович. — Какую бабу себе оторвал! Выпей с нами, Екатерина Алексеевна, не погнушайся.

Ей протянули кружку с горячим пуншем. Пряный запах обжигающего вина разгорячил и без того запылавшие щеки. Не потому ли мать Сергея так любила бывать в казармах? А хорош Петрович, весьма хорош, несмотря на возраст. Если бы не Орлов… Но куда она без него теперь? Екатерина сделала добрый глоток обжигающего напитка. Вкус корицы, терпких трав и надежды.

— Сроду такого не пробовала, еще налей! — подставила опустевшую кружку.

— Не опьяней, Катя, — шепнул на ухо Орлов. — Солдатский пунш коварен, пьется легко, пьянит сильней, чем водка.

Она коротко кивнула, дав знак, что поняла и приняла предостережение. Но кружку взяла и, немного отхлебнув, передала ее Григорию. Орлов выпил залпом.

— Ну, спасибо, орлы! Не подвели! — сказал Григорий, обнимая Ектаерину за плечи, — Уважили командира!

Солдатские смотрины закончились успешно. В тот день Екатерина почувствовала, что одержала еще одну победу, может быть, на данном этапе самую важную. Орлов также остался доволен. Он не только закрепил свои отношения с великой княгиней, но и заручился поддержкой и одобрением со стороны подчиненных. Судьба Стеньки Разина ему более не грозила.

С того момента у Екатерины стали часто бывать не только братья, но и их ближайшие друзья. Она приручала их постепенно, то пряником, то видимостью кнута, но уже спустя полгода могла с уверенностью сказать: они пойдут за ней и в огонь и в воду. А то, что будет и огонь, и вода, и медные трубы, уже никто не сомневался.

Двор давно напоминал театр военных действий. На половине великого князя строили козни и делили государственные посты; в опочивальне великой княгини Орлов один за другим отметал планы государственного переворота, а в темной, пропахшей болезнью и агонией, комнатушке умирала Елизавета.

Екатерина, пожалуй, была единственной, кто приходил сюда по доброй воле. Она и еще Алексей Разумовский, тайный муж императрицы. Он часами просиживал у постели умирающей. Стараясь облегчить ей последние страдания. Екатерина немного завидовала этой любви, выдержавшей главное испытание — в горе. В радости всяк поклянется в любви и верности, а вот попробуй так, как он. В редкие минуты, когда Елизавета приходила в себя, они оба разговаривали с ней.

— Ты прости меня, Катя, — как-то просипела императрица. — Много страданий у тебя было по моей вине, много боли и слез. Сына у тебя отняла, своего не удалось заполучить, — она косо взглянула в сторону Разумовского. — Простишь ли, не знаю. Я бы не простила, но спасибо скажи: только страдания делают дух стойким. А где стойкий дух, там тело не подведет. Отец всегда так говорил, да я не слушала. Тело ублажала, как могла, а о душе подумать забыла. Вот сейчас лежу и вспоминаю, сколько платьев после меня останется? Пять тысяч? Десять? Я их всех и не помню, даром, что многие даже ненадеванными останутся. Туфли в ряды выстроились, драгоценности в ларцах пылятся. Но с собой в могилу их не возьмешь? Не платья же Богу будешь показывать…

Она застонала, и Разумовский мгновенно встрепенулся:

— Болит, душа моя?

— Болит, Алешенька, — нежно ответила Елизавета. — За тебя душа болит. Как тебя оставлю? Ты его не гноби, Катенька, отпусти потом с миром, хорошо? На престол претендовать не будет, интриг не любит. Меня любит. Только я, дура, не сразу поняла и разглядела.

— Полно тебе, Лиза, сокрушаться, — Разумовский взял ее страшные опухшие руки в свои. — Ты меня счастливым сделала, а этого вполне довольно. Не печалься о прошлом.

— Да как же об этом не печалиться? — по бледному лицу императрицы покатились крупные слезы. — Жить-то, как хочется!

Разумовский не выдержал и тоже заплакал, уронив голову на грудь.

— Довольно, Алеша, будет нам прежде времени слезы лить, — отстранила его императрица. — Иди, высморкайся, чайку попей. Мне с Катериной нужно поговорить. — Тот послушался и вышел.

— Трудно тебе будет, Катя, — после паузы сказала Елизавета. — Петрушка жизни не даст. Его вчера ко мне Панин приводил, уговаривал указ подписать о престолонаследии.

— И? — Екатерина боялась дышать.

— Я подписала, — устало ответила Елизавета. — Силы уже не те, чтобы сопротивляться. Накинулись, словно вороны. Еще немного, и заклюют, падальщики. Теперь от тебя все зависит.

— Что зависит? — прошептала Екатерина. — Он теперь Павлушу незаконнорожденным объявит, а меня…

— А вот тут ты ошибаешься, — неожиданно жестко сказала императрица. — Действовать надо, а не слезы лить. Ты выигрываешь не только в тактике, но и в стратегии. А еще — во времени. Свое восшествие на престол Петр начнет с пьянства, затем пойдет на поклон к Фридриху — будто я не знаю обоих! В армии начнется ропот. Армия за тебя. О твоих шашнях с Орловым мне тоже известно. Можешь глаза не опускать и не стыдиться. Была бы помоложе, сама клюнула бы. Остальное вслух произносить не стану — сама поймешь. А когда поймешь, то и сделаешь нужный шаг. Против тебя лишь Воронцовы.

— И Панин.

— Панин выжидает. Как только он почувствует твою силу, то мгновенно переметнется. Держи под присмотром Шуваловых. Много власти не давай им, на шею сядут. И Павлушу люби. Даже вопреки истинным чувствам люби.

— Ваше величество…

— Про Петра хочешь спросить? — догадалась Елизавета. — Только ничего тебе путного не скажу. Вместе вам не править. Кто нанесет упреждающий удар, тот и победит. Только знай, Катя, тебя он не пощадит. И ребенка твоего тоже. Да и страну потеряет. Вот и решай сама, что ценнее — жизнь одного, пусть и никчемного человека, или твоя судьба, от которой зависит будущее народа. Решай сама, тут я тебе не советчик.

— Как бы мне хотелось, чтобы и в мое царствие были отменены смертные казни.

Елизавета хрипло и невесело рассмеялась:

— Читаешь много. Монтескье, Вольтер… Только одного ты, Катя, не поняла: не бывает политики без крови. Остальное — пустая романтика.

— А вы?

— И я — романтика. Эту страну невозможно удержать пряником. Сама потом поймешь. И ничто не вселяет страх, как публичная казнь. Страх и уважение к государю. Покорность. Русские, как медведи. С виду добрые и ласковые, а подойдешь поближе — кожу сдерут. Только через боль и страх ты сможешь добиться процветания. Я же мечтала о любви и восхищении своих подданных. И что? Не повторяй моей ошибки. Никому не верь, никого не бойся, и ни о чем не проси. Сама бери, коли захочешь. Вот тебе мое завещание, Екатерина Алексеевна. Ступай. Разумовского позови.

Екатерина долго думала над словами императрицы. Елизавета права: не время и не место проявлять сентиментальность и доброту. Так ведь и проиграть можно.

У комнаты Павла круглосуточно дежурили доверенные люди. Екатерина боялась судьбы царевича Дмитрия для своего сына. Панина под удобным предлогом устранили. Елизавета Воронцова, не стесняясь присутствия великой княгини, раздавала приказания направо и налево. И что примечательно, слуги спешили их исполнить. Это был очень плохой знак. Петр пил и ругался, не в силах дождаться смерти императрицы.

По вечерам в комнате Екатерины собирались братья Орловы, княгиня Дашкова, граф Бецкой, супруги Брюс и другие проверенные люди. Основной вопрос, который беспокоил мнимых заговорщиков, когда брать власть. До коронации императора или после. И в том, и в другом случае существовал риск. Если заявлять о своих правах до коронации Петра, то их могут и не признать. Но с другой стороны, после коронации у Петра появится власть и, следовательно, будут полностью развязаны руки. Екатерина была готова признаться вслух, что давно боялась не столько за свою жизнь, сколько за сына. Второй вопрос, вызывавший не меньшие споры, была судьба чертушки. Фактически ее предрешили уже дано, но великая княгиня до сих пор колебалась, так и не решаясь принять страшное решение. Убить или не убить? Вот в чем вопрос.

Пусть и не ее руками будет совершено это убийство, но именно от ее воли зависела жизнь Петра. Так же, как и ее жизнь зависела от воли чертушки. Замкнутый круг. Два медведя в одной берлоге. Победит тот, кто сильнее. И тот, кто хитрее, — добавила она про себя.

— Почему ты хочешь оставить его в живых? — этот вопрос Орлов задавал ей уже не первый раз. — Катя, подумай еще раз. Смерть Петра решит все наши трудности, она сделает тебя неуязвимой, защищенной. Твои права на престол признают все императорские дома Европы. Неужели ты этого не понимаешь? И чем скорее это случится, тем будет лучше. Чертушка — твоя главная помеха на пути к власти. Так в чем дело? Тебе его жалко?

Обычно Екатерина отмалчивалась, но сегодня решила высказать затаенные мысли.

— Да, мне его жалко. Несмотря на то, что он делает, несмотря на то, как он поступал со мной все эти годы. Но каждый раз, когда я смотрю на него, то вспоминаю мальчика, с которым накануне свадьбы играла в солдатиков. Маленького, трусливого, грубого и несчастного. И знаешь, отчего мне сейчас больнее всего? От того, что все уже предопределено, и ничего не изменить, даже если бы и хотелось. Он как был одиноким, таким и остался. Все, кто ни попадя, использовали Петра в своих целях. Я — не исключение. И не собираюсь останавливаться. Но… мне его жалко. Страшно, противно и жалко.

— Не знал, что ты такая сентиментальная, — с удивлением проговорил Орлов, садясь на постель и скидывая замызганные сапоги.

— Все жестокие люди сентиментальны, — ответила Екатерина. — Об этом еще Монтескье писал.

— Кто? — Орлов ревниво схватил ее за руку, не выпуская тем не менее сапог. — Какой, такой Монтескье?

— Да ты его не знаешь! — отмахнулась Екатерина.

Григорий внимательно посмотрел ей в глаза:

— Надеюсь, что не знаю. Только соперников мне сейчас и не хватало. И все же, вернемся к разговору. Что ты решила? Убирать или нет?

Екатерина помолчала, наблюдая, как декабрьский снег бьется в окно. Сквозь тонкие деревянные стены раздавались пьяный ор и гогот — гости великого князя который день праздновали скорую смерть императрицы. Страшно, противно и жалко. Именно так, но есть одно "но": она давно поняла, что самое главное для человека создать себя и свой характер. А для государя это жизненно необходимо. Нет характера, нет и государя. Петр — яркий тому пример. Еще вчера Екатерина решала сложную задачку: на одной чаше весов жизнь никчемного человека, на другой — судьба государства. Спрашивается, какая перевесит? Ответ лежал на поверхности.

И только сейчас она поняла, что задачка та неправильная, ложная. Не те в ней условия. На одной чаще весов жизнь человека, чья цель — разрушение и гибель, причем, в первую очередь, своя собственная, а на другой — она, Екатерина. Дочь набожного прусского майора и неразборчивой интриганки, взобравшаяся на самую вершину власти. Вот так честнее будет.

Нельзя манипулировать неравными понятиями: в битве интересов всегда выигрывает государство, а не человек. Так уж заведено. Интересы страны важнее. Но когда сталкиваются люди, исход поединка может быть совершенно непредсказуемым.

На стороне великого князя — лишь номинальное право на престол. Ему повезло родиться в семье императорской дочери. Ему повезло, что никто его, малолетнего, не заточил в темницу, где сходят с ума даже сильные люди. Никто не придушил, никто не зарезал. Повезло и в том, что Елизавета признала племянника, сделав законным наследником. На этом везение и вмешательство судьбы закончились. Начался сам человек. Но как раз человека-то и не получилось. Петр до сих пор верит в свою удачу, в призрак которого уже давно нет.

На стороне Екатерины даже нет формального права на трон, зато есть характер, неукротимая воля и любовь к стране, которая больше, чем Вселенная. На ее стороне инстинкт самосохранения. Жажда жизни. Мечта о власти. И почти животное желание выиграть.

Так, какая чаша перевесит?

Все понятно, все правильно.

Только почему она плачет?

— Ну, как, Катя, — подошел к ней Орлов, обняв вздрагивающие плечи. — Решила?

— Решила, Гриша. И да поможет ему Бог.

ГЛАВА 13.

Елизавета умерла 5 января 1762 года после долгой и мучительной агонии. Уже через несколько дней после этого печального события иностранные дипломаты, остававшиеся при русском дворе, в спешном порядке стали отправлять секретные депеши своим государям.

Французский барон Бретейль был одним из первых, кто оповестил короля о том, что происходит в России: "Когда я думаю о ненависти народа к великому князю и заблуждениях этого принца, то мне кажется, что разыграется самая настоящая революция; но когда я вижу малодушие и низость людей, от которых зависит возможность переворота, то убеждаюсь, что страх и рабская покорность и на этот раз так же спокойно возьмут в них верх, как и при захвате власти самой императрицы много лет назад".

Бретейль дал очень точную оценку того, что происходило в Петербурге в первый месяц 1762 года. Однако он не написал о растерянности, царившей в каждом уголке холодного и мрачного дворца. К событию, которого так долго все ждали и последствия которого так долго продумывали, оказался никто не готов. Ни великий князь, ни великая княгиня.

Планы переворота, заговоры, новые законопроекты, защищавшие интересы, как той, так и другой стороны, — оказались бессмысленными в ситуации всеобщего шока. И первым, кто этот шок испытал, был сам император — Петр III.

Одно дело, когда ты по ночам грезишь о власти, и совсем другое, когда ты ее получил. Увы, долгожданная игрушка оказалась не столь интересной и блестящей, как представлялось сначала. Петр рассчитывал на забавную понятную безделицу, а стал обладателем запутанной, хитроумной головоломки, разобраться в которой не представлялось возможным.

Именно это в итоге и предрешило его судьбу, а также дало Екатерине долгожданную фору.

Великая княгиня присутствовала при кончине императрицы. Как только Елизавета испустила последний дух, Екатерина прошла в комнату наследника. Ребенок, испуганный ее решительным видом, практически не сопротивлялся, когда мать взяла его за руку и потащила в свои покои. Там было накурено, жарко, зато менее опасно. По крайней мере, с точки зрения самой Екатерины. Мальчик с интересом посмотрел на огромного великана, развалившегося прямо в сапогах на широкой постели. Орлов на наследника не обратил никакого внимания. Он вообще был равнодушен к детям. Особенно чужим.

— Ну, что? — спросил он Екатерину.

— Скончалась, — ответила она.

Григорий резко подскочил.

— Черт, как не вовремя! Сиди здесь. Я пришлю к тебе гвардейцев для охраны. Пора действовать. — Он вылетел из покоев Екатерины, где отдыхал после вчерашнего празднества. — Собрать бы еще всех… Главное — ничего не бойся!

— Я и не боюсь, — ответила Екатерина, инстинктивно прижав к себе сына. Павел от ужаса не шевелился, в глубине его маленькой души зарождались панический страх и осознание того, что в его благополучной и счастливой жизни начались перемены. К тому же он робел от присутствия этой красивой, но совсем незнакомой ему женщины.

— Поиграй тут, — сказала ему Екатерина, стараясь не показать своего волнения. Павел присел на стул, сложив на коленях руки, и уставился на мать, метавшуюся по комнате загнанной волчицей.

Блестяще продуманный заговор рассыпался, как карточный домик. Они учли все, кроме самого главного — времени. А время уже потеряно. Начало Нового года — не самое лучшее время для смерти. Праздники, веселье. Вот и расслабились. Позавчера с горок катались, вчера на санках ездили, вернулись лишь под утро. Тут их известили — у императрицы агония.

В комнату без стука вошел Шувалов.

— Ну, что? — бросилась к нему Екатерина. — Что, Петр?

— Радуется, — коротко ответил Шувалов. — С ним Воронцова и ее родственники. Нам остается только молиться.

— И думать, Александр Васильевич, и думать, — Екатерина справилась с первой паникой и теперь мыслила решительно и верно.

— Воронцова настаивает на твоем немедленном постриге, — княгиня Дашкова прибыла во дворец сразу же, как только получила послание Екатерины. — Даже манифест сама подготовила, дура. Ошибка на ошибке. Чего сказать хотела, так и не понятно. Угрозы, обвинения, награды себе и дяде. С ума спятила от радости. Во дворе траур, а она в белом платье щеголяет.

— Так Петр распорядился, — мрачно сказала Екатерина.

— Еще тот дурак. — Дашкова не стеснялась высказывать оценки. Будь готова, Лизка мечтает еще до похорон стать Елизаветой II.

— Ей придется подождать, — жестко ответила Екатерина. — Даже такой идиот, как Петр, понимает, что невозможно начинать царствование с подобного скандала. В такой момент позорного венчания никто не допустит. На моей стороне окажется не только Европа и церковь, но и народ. Пара месяцев у меня есть, а этого вполне достаточно. Что с Паниным? Ты с ним говорила?

Дашкова неожиданно залилась краской.

— И не только говорила. Знаешь, он оказался весьма неплохим кавалером. И чего я так долго сопротивлялась, думая, что он стар для меня?!

Екатерина почувствовала угол ревности, но постаралась этого не показать:

— Просто тебе девятнадцать, а ему под сорок. Вот и сопротивлялась. Так что с Паниным?

— Никита Иванович заверил меня, что будет сообщать обо всем, что произойдет на половине великого князя.

— Ты, наверное, хотела сказать — императора, — Екатерина внезапно осознала, что не пройдет нескольких дней, как и ее статус изменится. Она станет императрицей.

Панихида по императрице прошла пышно и громко. Екатерина единственная, кто надел траур по усопшей императрице, чем вызвала неудовольствие императора и симпатии присутствующих. От тяжелого запаха ладана кружилась голова и к горлу подступала тошнота, ставшая столь привычной в последнее время. "Беременна, — с досадой подумала Екатерина. — Опять беременна. И как это некстати, боже мой. Вот и еще один мой довод, может быть, самый весомый, в пользу грядущих перемен. Вряд ли и в этот раз Петр признает свое отцовство. Столь уязвимое положение — прекрасный повод для развода". Она судорожно сглотнула и незаметно сунула в рот соленый сухарик — лучшее средство от тошноты. На время помогло.

Мимо разряженным павлином прошел Петр. Рядом, нарушая все правила приличия, шествовала фрейлина ее императорского величества, Елизавета Воронцова. Выдерживать выходки последней Екатерине становилось с каждым днем все труднее. Удивительно, какую власть эта уродливая, грубая и глупая женщина имела над Петром. Мало того, что Воронцова была злой, невоспитанной и необразованной, так она еще ругалась, как солдат, воняла и плевалась при разговоре. Из всех напитков фрейлина предпочитала водку и часто напивалась вместе с любовником до полного бесчувствия. Поговаривали, что она даже била его в перерывах между любовными утехами. Чертушке нравились грубые ласки и побои, что, впрочем, не мешало назначать свидания и другим фрейлинам, о чем сама Воронцова пока что не догадывалась. Или не хотела догадываться. Воронцова преследовала совсем иные цели — стать императрицей. Но на пути стояла Екатерина. Может, поэтому все чаще она устраивала публичные сцены, осыпая законную жену оскорблениями и насмешками. Петр не вмешивался, ему, казалось, доставляло особое удовольствие видеть, как жена сжимала губы, едва сдерживаясь, чтобы не ответить на очередной выпад.

В отношениях с Григорием тоже наступила напряженность. Деликатное положение, которое Екатерина скрывала ото всех, сделало ее особенно уязвимой. Интимная сторона любви больше не доставляло ей удовольствия, Екатерину постоянно тянуло в сон. Бешеный темперамент Орлова, напротив, требовал выхода. Его также раздражала Воронцова и то, как Екатерина с ней себя ведет:

— Почему ты позволяешь себя оскорблять? — кричал он, оказавшись с ней вдвоем. — Почему опустила руки, словно все уже за тебя решено.

— Гриша, не кричи, — Екатерина свернулась на кровати клубочком. — Голова болит.

— Пусть она у тебя от короны болит, — рявкнул Орлов и в сердцах выбежал из спальни. — Своими руками удачу упускаешь.

Екатерина смахнула предательскую слезинку и тяжело вздохнула. Господи, как она устала. И дело даже не в беременности, хотя и в ней тоже. Как тяжело нести бремя ответственности и взвешивать каждый свой шаг, просчитывая любое развитие ситуации. Наверное, со стороны она действительно выглядит не лучшим образом — никакой реакции на оскорбления, никаких резких движений и почти рабская покорность по отношению к императору. Пожалуй, только двое — Дашкова и Панин — догадываются, чего ей это стоит.

Будь все по воле Гриши, она сейчас бы скакала на лошади с саблей наперевес, призывая взять дворец и свергнуть императора. И, может быть, ей это даже удалось. А, может быть, и нет. Орлов слишком горяч и неискушен в дворцовых интригах, чтобы правильно оценить ситуацию и действовать в нужном направлении. Но сегодня Екатерина как никогда уверилась, что поступает правильно. В глазах европейских правителей — она невинная жертва обстоятельств. В глазах Петра и его фаворитки — слабый противник, которого уже можно не принимать в расчет. Стерпела оскорбления, стерпит и все остальное. Как бы не так!

Екатерина чувствовала себя гибкой веткой, прижатой к земле снегом. Но снег растает, и тогда она вновь обретет прежнюю силу. Просто сейчас не время. Просто зима. Кто же скачет по такой погоде? Да еще с животом? Так и поскользнуться недолго. Нужно дождаться весны, а она уже не за горами. Уже легче. А там, глядишь, и Петруша поможет — собственными руками петлю на своей тощей шее затянет.

Екатерина вспомнила, какую реакцию вызвали первые приказы ее непутевого мужа. Лучше всего, конечно, себя чувствовал Фридрих Прусский, уже решившийся на капитуляцию. И вдруг такой подарок от судьбы — Елизавета умерла. Петр тут же заключил мир с Пруссией, разорвав тем самым отношения с союзниками — Австрией, Францией и Испанией.

Также он за это короткое время успел поссориться с Данией. В присутствии иностранных послов Петр заявил о том, что был бы счастлив начать новую войну под предводительством Фридриха Прусского, чьим талантом полководца он давно восхищается. Больше всех был оскорблен французский посол, которому в ультимативной форме император заявил о необходимости принять условия России о заключении мира с Пруссией.

Екатерина улыбнулась, вспомнив, как маркиз Бретейль, к которому она ранее не питала симпатий, с гневом пожаловался ей на действия мужа. Оценив ситуацию, она мгновенно обратила ее себе в пользу:

— Маркиз, в данной ситуации я, к сожалению, ничем не могу вам помочь, поскольку не имею влияния на своего супруга. Однако от собственного имени спешу вас заверить, что, сложись обстоятельства иначе, интересы союзников России были бы тотчас соблюдены.

Маркиз понял скрытый намек и доложил об этом французскому королю. Также Екатерина поступила и с другими иностранными дипломатами. Теперь она была уверена, что в случае возникновения политического конфликта, царственные дома Европы поддержат именно ее, а не императора. Это была маленькая, почти незаметная, но все-таки победа.

Теперь предстояло заручиться поддержкой внутренних сил. Честно говоря, Екатерина не ожидала, что ее супруг окажется столь прытким реформатором. Пожалуй, не было ни единой области, в которой бы Петр не издал нового указа.

Больше всего досталось армии, что было на руку Екатерине. Прежде всего, император решил изменить систему наказаний. Раньше, как ей рассказывал Орлов, все решалось достаточно просто: провинившегося прогоняли через строй и били палками. Некоторые умирали, не дойдя до конца, некоторые выживали, но не было ни одного солдата, который бы посчитал подобную систему неправильной. Ох, эта загадочная русская душа, — вздохнула Екатерина. Петр начал реформирование с того, что установил новые правила и ввел прусскую дисциплину: теперь за неправильный маневр весь полк должен был до поздней ночи проводить учения. Ропот усилился, когда нововведения коснулись и формы, опять же на прусский манер.

Но и этого государю показалось мало: он решил упразднить гвардию, составлявшую славу русской армии. Услышав об этом, Орлов захлебнулся от бешенства и ненависти.

— Ты знаешь, что он распустил кавалергардов? — сказал он как-то Екатерине. — Да-да, тот самый полк, с унтер-офицерами которого даже императрица — царствие ей небесное — не гнушалась сесть за один стол. Вместо них теперь эти голштинцы.

— Ты не все знаешь, — тихо сказала Екатерина, опасаясь нового взрыва эмоций. — С сегодняшнего дня принц Голштинский назначен главнокомандующим русской армии, а также поставлен во главе конной гвардии.

Орлов молчал, с трудом осознавая услышанное:

— Невероятно! До этого у конной гвардии не было другого командира, кроме государя!

— Именно, — кивнула Екатерина. — Чертушка не сознает, что делает. Чтобы чувствовать себя все время в боевой обстановке, он приказал многократно увеличить число артиллерийских салютов. С утра до вечера Санкт-Петербург содрогается от грохота канонады. У жителей не проходит головная боль, нервы на пределе. Я сама каждый раз вздрагиваю от разрыва, чувствуя себя пленницей в осажденной столице.

— Позавчера он приказал, чтобы одним залпом выстрелили одновременно сто орудий крупного калибра, — красивый рот Орлова скривился от презрения. — Представляешь? Чтобы удержать его от этой фантазии, принцу Голштинскому пришлось несколько часов кряду убеждать государя, что таким образом он разрушит город. Вместо того, чтобы ужаснуться, император вдохновился славой Нерона!

— Откуда ты про Нерона знаешь? — перебила его удивленная Екатерина.

— Его так часто вспоминали при дворе, что я запомнил, — ухмыльнулся Орлов. — Не такой уж я и неуч, как ты думаешь. В общем, Петра пришлось напоить до бесчувствия, чтобы тот не наделал беды. На следующее утро, как ни сложно догадаться, он даже и не вспомнил о своем гибельном плане. Вчерашний день император провел за бутылкой. Говорят, он часто поднимался из-за стола с бокалом в руке и вставал на колени перед портретом короля Пруссии. При этом кричал: "Брат мой, вместе мы завоюем всю вселенную!"

— Он сумасшедший! — прошептала Екатерина в ужасе.

После военных реформ Петр не нашел ничего лучше, как приняться за церковь. Впрочем, нечто подобное Екатерина предвидела. Ирония судьбы: будучи лютеранкой, она после долгих сомнений решилась сменить веру и ни одной минуты после того не пожалела об этом.

С чертушкой все было иначе. В раннем возрасте в силу государственных интересах его крестили в православной церкви, но в душе (и здесь не обошлось без преклонения перед Фридрихом) Петр оказался истовым лютеранином.

Православную веру он воспринимал не иначе, как источник глупых преданий и варварских суеверий. Когда Екатерина ознакомилась с указом о секуляризации части монастырских владений, она в первую минуту даже не смогла вымолвить и слова от отвращения и удивления. Император провозгласил равноправие всех конфессий и принял меры к терпимости в отношении русских "еретиков", в частности староверов. Он приказал снять иконы в церквах, кроме тех, где изображен Христос и Дева Мария. Также, вдохновленный западным примером, он собирался изменить и внешнее облачение священнослужителей: предполагалось, что они наденут пасторские рединготы, а заодно и сбреют бороды.

Во дворце по его приказу был сооружен лютеранский храм, на службах в котором император присутствовал чуть ли не ежедневно. Екатерина боялась думать о главном прегрешении государя, вызвавшего негативное отношение всех священнослужителей: он посмел приказать конфисковать имущество церкви. Это было посягательством на святая святых. И непростительной ошибкой.

Екатерина давно знала, что русская церковь чуть ли не с момента своего появления на русской земле была очень богатой. Обладая обширными землями, золотом, драгоценными камнями, церковь, тем не менее, никогда не платила государству налоги. Однако даже Петр Великий не решился исправить подобное положение. Выступать против мощной системы было глупо и недальновидно, настолько сильным стало ее влияние на русский народ. Кто выступит против нее, тот выступит против Бога. Кто поднимет руку на ее казну, ограбит Бога. Это истину Екатерина поняла давно. С русской церковью нужно не просто дружить, ей надобно выказывать должное почтение и уважение, только тогда духовенство окажет неоценимую поддержку. Всего лишь одним росчерком пера Петр восстановил против себя две самые мощные силы в стране — армию и церковь. И теперь оставалось ждать последствий этого поступка.

Отпусти ему, Боже, ибо не ведает, что творит.

Петр действительно не осознавал последствий всех своих действий. Он просто играл. Только в качестве игрушки оказалось государство. Как заманчиво ощущать свою власть и безнаказанность. Одним росчерком пера он вершил чужие судьбы и менял ход истории, не догадываясь, что тем самым уже давно подписал свой смертный приговор. Чаша недовольства пусть и медленно, но все же наполнялась. Последней каплей стало еще одно публичное оскорбление Екатерины, уже из уст самого императора.

…Петр III давал парадный обед на четыреста персон по случаю ратификации мирного договора с Пруссией. Екатерина в тот день чувствовала себя особенно плохо, скрывать беременность становилось все сложнее и сложнее. Впрочем, как и скрывать свое отношение к мужу и его фаворитке. Молодая императрица натянутой струной сидела во главе стола, на другом конце — гоготал Петр, слушая непристойные шутки Воронцовой. До тонкого слуха Екатерины долетали отголоски разговоров:

— Императрица находится в самом тяжелом положении: с нею обращаются с глубочайшим презрением…

— Ей только и остается, что призвать на помощь философию.

— Стоит ли говорить, как мало это лекарство подходит к ее нраву?

— Мне кажется, что она начинает с большим нетерпением выносить поведение императора по отношению к ней.

— А поведение госпожи Воронцовой? Ее высокомерие и грубость?

— Ужасно! Госпожа Воронцова переходит всякие границы. По сути, она себя ведет не как фаворитка, а как законная супруга. Вы слышали, что император пожаловал ей сегодня орден святой Екатерины?

— Невероятно! Это знак могут получать только лица императорского дома и принцессы крови!

— Вы понимаете, что это значит?!

— Сложно себе представить, чтобы императрица, смелость и решительность которой так хорошо известны, не отваживалась бы рано или поздно на какой-нибудь крайний шаг.

— Вы думаете, она попытается сместить императора? Вряд ли… Беспомощная женщина никогда не решится на подобное.

— Как знать, ваше сиятельство, у императрицы есть друзья, готовые для нее на все, если она этого потребует.

— Но потребует ли?

Екатерина с напускным равнодушием крутила бокал с холодной водой, украдкой разглядывая лицо императора. Он изменился. И до того некрасивое одутловатое лицо подернулось теперь пленкой злобы и ненависти. Опухшее от ежедневного пьянства, оно вызывало глубокое отвращение. Больше всего Екатерина в этот момент жалела тех, кто вынужден был находиться рядом с Петром и его фавориткой. Даже дорогие духи не могли заглушить вонь, шедшую от обоих. Дашкова намедни доложила, что у Воронцовой появились вши, а тело покрыто отвратительной коростой. При мысли об этом Екатерину замутило.

Лица иностранных послов, вынужденных присутствовать на обеде, выражали целую гамму эмоций. Отнюдь не положительных. И только прусский посланник сиял как начищенный медный грош: обласканный императором, он, казалось, находил сплошное удовольствие от общения с русским государем, пусть и воняющим как последнее животное.

Петр осклабился, заметив на себе внимательный взгляд жены. И провозгласил заранее продуманный тост:

— За императорскую фамилию!

Присутствующие поднялись со своих мест:

— За императорскую фамилию!

Екатерина, Петр и Воронцова остались сидеть. По залу пронесся испуганный шепоток. Не успела императрица поставить бокал на стол, Петр подозвал к себе флигель-адъютанта Гудовича:

— Спроси у нее, — довольно громко сказал император. — Почему она не встала?

Бледный, как снег, Гудович прошел через зал и, запинаясь, передал Екатерине вопрос государя. Екатерина презрительно сузила глаза. Что он себе позволяет? Решил публично заявить, что она больше не является членом императорской фамилии?

— Передайте его императорскому величеству, что императорская фамилия состоит из государя, меня и нашего сына. Именно поэтому я сочла излишним проявлять знак уважения, о котором спрашивает государь.

Трясущийся Гудович вернулся обратно и слово в слово передал фразу императрицы. Петр побагровел, усмотрев в них намек на давние события, связанные с рождением наследника.

— Передайте ее императорскому величеству, что она дура. Принц Голштинский, мой дядя, также принадлежит к императорской фамилии и ничего, встал. Ноги не отвалились!

Гудович нехотя отправился в обратный путь. Придворные испуганно молчали. Гости еле слышно переговаривались, не в силах поверить в происходящее. Однако не успел посланник дойти до места Екатерины, как Петр вскочил и закричал на весь зал:

— ДУРА!

Желтый палец криво показывал на нее.

Воцарилась гробовая тишина.

Екатерина встала и молча вышла из-за стола, направившись к выходу.

— КУДА? — заорал Петр.

В дверях императрица царственно обернулась.

— От вас слишком дурно пахнет, ваше величество. Грязью и невоспитанностью.

И, не ожидая его ответа, она аккуратно прикрыла за собой дверь. Парадный обед был сорван. Гости торопливо расходились, чтобы разнести сплетню по Петербургу. Все только теперь и волновало, как ответит на оскорбление молодая императрица и как поступит ее супруг в ответ на "грязь и невоспитанность".

Реакция государя не заставила себя ждать. Пьяный Петр едва держался на ногах, слева его поддерживал принц Голштинский, справа — Воронцова, пребывавшая в столь же плачевном состоянии.

— Арестуй ее! — хрипел император. — Немедленно!

— Этого никак нельзя сделать, ваше величество, — пробормотал Георг Голштинский, размышляя, как дотащить государя и его фаворитку до спальни, не вызывая при этом пристального внимания со стороны иностранных делегаций.

— Па-чему?! — вскинулась пьяная Воронцова. — Она оскорбила императора и должна быть наказана! Я требую! Мы — Елизавета Вторая, божьей милостью вся Руси. Черт, опять запуталась!

Принц поднял глаза к потолку, призывая на помощь всех известных ему богов. И почему Петра угораздило выбрать себе в любовницу эту женщину, которую и женщиной-то сложно назвать?! Добро бы еще сидела в спальне, так нет, ее в политику потянуло.

Еще недавно он был уверен, что сможет управлять племянником по своему усмотрению, но просчитался: слишком быстро Петр терял человеческий облик и возможность нормально мыслить и принимать адекватные решения. Хотя будто до этого он мог это делать! Глупости, совершаемые молодым государем, были не просто чудовищными… Их последствия уже сейчас казались катастрофичными не только для всего российского государства, но и для самого Петра.

Сначала приближение прусского посланника. Государь его так возлюбил, что в приказном порядке потребовал "поиметь всех молодых фрейлин". Посол отбивался, не зная, как отказаться от царской милости, но где там! Вместе с испуганными девицами его заперли в одной комнате, а Петр прохаживался у дверей, охраняя "святость" момента. Естественно, что об этом инциденте стало известно во всех европейских государствах.

Сегодняшняя выходка не станет исключением. И самое печальное, что все симпатии будут на стороне молодой императрицы. Принц Голштинский невольно вспомнил о похоронах императрицы. Уже тогда стало понятно, что счастливого царствования у Петра не получится.

…Огромное набальзамированное тело императрицы шесть недель находилось во дворце. Многие с отвращением отводили глаза, не в силах смотреть на желтое нарумяненное лицо Елизаветы с тяжелой улыбкой. Золотая корона плотно сидела на голове, а тканное серебром платье, казалось, вот-вот лопнет на раздувшемся теле. Все десять дней около катафалка молилась Екатерина, чье отстраненное горе резко контрастировало с пьяными выходками ее мужа.

Георг глубоко вздохнул, волоча на себе пьяного императора. Кто ж знал, что так все обернется! Ведь еще два месяца назад можно было обратить симпатии народа в сторону государя. А какой шанс им дала судьба! Как рыдали эти глупые русские, проходя мимо гроба в Казанском соборе, где тело императрицы пролежало десять дней. Еще бы, им не рыдать: для любого простолюдина Елизавета по-прежнему дочь Петра Великого. Ее до сих пор воспринимают как истинно русскую государыню, в отличие от Петра, объявленного очередным антихристом. И поди объясни про груды дорогих платьем, ларцы, полные бриллиантов, пустую казну! Все равно не послушают. А теперь и вовсе!

На похоронах Петр не скрывал своей радости: все годы он люто ненавидел императрицу. Освободившись от ее болезненной опеки, он потерял чувство приличия. У гроба только и делал, что отпускал плоские шутки, гримасничал, плясал и пил водку. Перессорился со всеми священниками, умудрился оскорбить дежуривших у гроба гвардейцев. Однако больше всего досталось Екатерине Алексеевне. Все десять дней, что тело императрицы находилось в церкви, она регулярно приезжала туда и часами, коленопреклоненная перед гробом, вся в черных одеждах, плакала и усердно молилась. Петр подбегал к ней, щипал, ругал, а один раз даже толкнул. Принц тогда еще удивился, как неловкой она упала, прижимая руки к животу.

В день похорон наглые кривлянья Петра достигли апогея. Длинный трен его траурного плаща несли сразу несколько придворных, он же время от времени убегал вперед, отрываясь от них, и им приходится отпускать шлейф. Полы черного одеяния развевались за ним по ветру, как крылья нетопыря. Государь искренне забавлялся, а в народе все чаще раздавалось: "Антихрист!". Георг поймал себя на мысли, что даже притихшая Воронцова украдкой испуганно крестится.

Затем и вовсе произошел неприятный эпизод. Петр вновь остановился, насмехаясь над стариками-сановниками, с трудом догонявших его. И как только они подошли, пустился вскачь, вертя узкой задницей, издавая непристойные звуки. Движение кортежа снова нарушилось. В толпе послышался ропот.

Во время панихиды чертушка неоднократно заливался смехом, показывал язык и громко разговаривал, заставляя священников прерывать службу…Поистине, это были самые отвратительные похороны. Впрочем, самому Петру они страшно понравились: "Так этой старой карге и надо!" — сказал он в тот вечер. — Вот бы все повторить!"

Ох, нелегкая эта работа: тащить императора до постели. Принц щелкнул пальцами, передавая два бесчувственных тела лакеям. Уф! И почему те, кто облечен такой властью, ведут себя подобно идиотам.

— Такое впечатление, что он уж и не знает, что придумать, чтобы вызвать ненависть его подданных к нему, — раздался рядом вкрадчивый голос. Принц Голштинский устало посмотрел на своего нежданного собеседника.

— Как бы вы ни противились, но императрица завоевывает сердца, — полномочный посол Франции довольно улыбнулся. — Именно этому я сегодня и посвятил письмо императору. Никто так упорно, как она, не воздает покойной императрице столько уважения и почестей. Конечно, про себя она, наверняка, посмеивается, характер у нее такой, особенный. Но вот, что удивительно: духовенство и народ верят в ее искренность и весьма ей за это благодарны. Все, кто знает ее, отмечают замечательную педантичность, с которой она справляет праздники, соблюдает посты, то есть, делает все то, чем легкомысленно пренебрегает император, но что а отнюдь не безразлично населению этой страны. И знаете, что, ваше высочество… — Барон Бретейль с удовольствием нюхнул душистый табак. — Она вовсе не забыла и не простила императору те угрозы, что он обещал реализовать, когда еще был великим князем: постричь ее в монахини и заточить в монастырь, как поступил Петр I со своей первой женой. Все это, подогреваемое ежедневными унижениями, наверняка накапливается в ее голове и ждет лишь повода, чтобы взорваться. Апч-хи! Моя правда. А вы готовы, ваше высочество к подобному взрыву? Думаю, что нет. И уж более того, что к подобному повороту ситуации не готов сам император. Его ждет весьма неприятный сюрприз. Поверьте мне.

Георг Голштинский понуро молчал, осознавая правоту французского дипломата.

— Император болен, ваше высочество. Безнадежно. Он одержим духом разрушения, но не понимает, что первой жертвой станет он сам. Апч-хи!

М-да, его правда. И не возразишь.

ГЛАВА 14.

В такой сложной и опасной ситуации Екатерина, пожалуй, еще не была никогда. Даже когда ей грозили изгнанием из-за материнских интриг, было не так страшно. Даже когда разразился скандал с Бестужевым, она вышла сухой из воды. Но теперь вся ее жизнь зависела от еще не рожденного человечка, грозившего появиться на свет в самый неподходящий момент.

К факту своего отцовства Григорий Орлов отнесся с жадным любопытством и одновременно — с раздражением. По ночам он подолгу щупал живот Екатерины, приноравливаясь к толчкам: "Смотри-ка, папку-то узнал! Вот шельма! Весь в меня!".

Днем, напротив, искренне сердился, обвиняя любовницу в ее деликатном положении.

— Не могла подождать немного! А ну, как заметят!

— Ты же не заметил, — равнодушно возражала Екатерина. — Затягивая на себе корсет.

— Так то я! Другие поглазастей будут. Стоит только узнать твоему мужу…

Екатерина поморщилась: пошлый водевиль, да и только. Любовник узнает о том, что его подруга беременна.

— Гриша, прекрати, а? — взмолилась она. — И так тошно. Мне надоело, что ты обвиняешь меня, словно я дева Мария, а это — непорочное зачатие. Без тебя тоже не обошлось… Лучше подумай, как мне родить во дворце, но так, чтобы об этом никто не узнал.

С такой задачкой Григорий не справился: впал в ступор и спешно откланялся. Екатерина прореагировала на его уход довольно вяло. Может, он и прав, что ушел. По крайней мере, выспится сегодня. Сеять в смуту в казармах намного проще, чем помочь беременной бабе скрыть факт прелюбодеяния. Она встала, разминая ноющую поясницу. Тяжело-то как, Господи! Хорошо еще, что в своей опочивальне можно живот распустить, а ну как Петр очередной бал затеет, что тогда? Она и так в прошлый раз чуть не скинула: думала, умрет от туго затянутого платья. Как выдержала пытку, до сих пор непонятно. Но выдержала. Все-таки правду в народе говорят, что русские женщины все стерпят. Екатерина поймала себя на мысли, что впервые четко подумала о себе, как о русской. Давно пора: всей кожей и мясом она приросла к этой стране, и уже не мыслит себе жизни в другой.

Ребенок шевельнулся, больно ударив в бок. Екатерина охнула. Время поджимает. Достаточно одной оплошности, и все — Петр победит. Оплошностей же может быть множество: сплетни слуг, любопытные взгляды, ее крики при родах, наконец, плач, младенца. Стены здесь тонкие… Да и у стен есть уши.

Хорошо, что она приняла меры предосторожности. При дворе уже не появляется. Для всех — молодая императрица больна. Сильные головные боли плюс подвернутая нога — серьезный повод, чтобы оставаться в постели. Входить в спальню императрицы могут только доверенные лица: Орлов (кто ж ему запретит!), княгиня Дашкова, камеристка и немой калмык, готовый отдать за нее жизнь. Еще один слуга, Васька Шкурин, пожилой дядька, и день, и ночь дежурит у ее дверей. Вот и сейчас — Екатерина еле слышно застонала, а Васька мгновенно просунул голову в дверь:

— Что, матушка? — в голосе искреннее беспокойство. Называет "матушкой", а любит как дочь непутевую. — Ты скажи, если что… Доктора позову.

— Ох, Вася, Вася… — Екатерина с трудом сдерживала слезы. — Не надо мне доктора. Лучше посиди со мной. Да, садись, садись же. В ногах правды нет. Что делать, Васенька? Еще неделя, максимум — две, и воды отойдут. Сама-то я сдержусь, но младенец кричать станет. Орлов мне здесь не помощник. Куда ему младенец? Он и сам, как большой ребенок. Вся надежда на Бога. Остается только молиться и отдаться воле провидения.

— Молитвы, матушка, дело хорошее, — рассудительно заметил Шкурин. — Ты, пей, чаек-то, он липовый, при твоем состоянии очень полезен: и душу успокоит, и волнения ненужные снимет. В твоем положении отдыхать нужно, а ты себя не жалеешь. Вон как младенец брыкается, отсюда видать.

Екатерина покраснела, как девочка, прикрыв руками волнующийся живот. Ребенок действительно вел себя неспокойно. Шкурин протянул ей вторую чашку, сдобрив чай молоком.

— А теперь, матушка, давай-ка, подумаем, что можно сделать. Есть у меня одна смелая задумка. Но тут твоего совета спросить надобно, вдруг отговаривать станешь.

— Какая задумка? — едва слышно спросила императрица.

— Государь наш, Петр Федорович, как известно, большой охотник до пожаров, — неторопливо начал Шкурин, теребя обвислый ус. — Его водкой не пои, дай только на огонь посмотреть. Как узнает про пожар, сразу мчится туда со всей челядью. Вот я и подумал: начнутся роды, а мы домик подожжем, да доверенного человечка к императору подошлем. И ему радость, и нам облегчение. Как тебе?

Екатерина благодарно ему улыбнулась.

— Мне нравится, вот только где мы найдем такой дом, Василий?

— А зачем искать? — искренне удивился Шкурин. — Мой вполне подойдет. Живу один, домик маленький, скарба в нем кот наплакал, а находится от дворца не так близко. Пока император доедет, пока дождется первых головешек, ты, глядишь, и родишь.

— А если нет? — прошептала Екатерина.

Васька невозмутимо налил еще чаю.

— Подожжем второй. Там домишек много. Для хорошего дела и чужого имущества не жалко. Ты ведь не оставишь потом погорельцев?

В который раз Екатерина подивилась русскому характеру. Предложи она подобное немцу, тот мгновенно бы ответил отказом. И еще бы укорил — как смогла такое предложить. А русскому все равно: для хорошего дела и чужого имущества не жалко. Добро бы только чужого, так он и своего лишиться, но об том пока что не думает. А все русский характер. И как только в нем сочетаются столь противоречивые черты: преданность и зависть, желание угодить и ничем не объяснимая строптивость? Лень и трудолюбие? Набожность и разгульность? Мудрость и глупость? Удивительно, из любви к ней Васька готов не только лишиться своего крова, но и потянуть за собой соседей. Невозможный русский характер! Но, кажется, она начинает понимать этот русский характер. Не умом — сердцем.

К вечеру приехала княгиня Дашкова. Маленькая, деятельная и веселая. С момента их знакомства прошло не так уж много времени, но Екатерина успела полюбить тезку всем сердцем. Особенно ей нравилась практичность юной княгини и умение добиваться поставленной цели. Рассказывали, что только благодаря своей хитрости и уму, невзрачной Екатерине Воронцовой удалось заполучить самого выгодного жениха в России.

На одном из балов князь Дашков опрометчиво сказал пару банальных комплиментов пятнадцатилетней барышне, взиравшей на него с тайным восторгом. Такие комплименты он говорил каждой дебютантке, но эта малышка решила стать единственной. В ее умной головке молниеносно созрел план. Недолго думая, она подозвала к себе Воронцова:

— Ах, дядя, я не в силах поверить своему счастью: князь сделал мне предложение. И я его приняла.

Канцлер Воронцов рассыпался в благодарностях: когда б еще удалось так быстро и выгодно пристроить племянницу. Незадачливый кавалер, в душе закоренелый холостяк, несколько растерялся, а растерявшись, испугался настолько, что в первую минуту не смог опровергнуть слова своей нежданной невесты. После — стало поздно. Их обвенчали.

Когда Екатерина услышала историю столь оригинального сватовства, то долго не могла в нее поверить:

— А если бы он отказал? — спросила как-то она Дашкову.

Княгиня в ответ только фыркнула:

— Если бы да кабы, и во рту росли грибы… Вряд ли. Князь не способен принимать быстрые решения, что в данном деле сыграло мне на руку. Я была в него влюблена и хотела выйти замуж. Вышла.

— Довольна?

— Не очень, — честно признала Дашкова. — Любовь прошла, словно ее и не было. Но князь лучше других, кого мне сватали, к тому же богат и знатен. Сквозь пальцы смотрит на мои похождения, к любви против моего желания не принуждает, так что я жаловаться мне нечего.

Брачные отношения Дашкову действительно мало интересовали. Она с тайным восторгом окунулась в придворные интриги, обнаружив отнюдь не женский ум и сообразительность. И все же стратегом в этой паре была императрица, Дашковой же оставалась военная тактика. Княгиня даже не подозревала, насколько тонко и незаметно руководила ею молодая императрица, чье положение в данный момент было ограниченным.

Идея Шкурина с поджогом Дашковой понравилась, и она удалилась с верным слугою обговаривать детали и возможных исполнителей. Заодно нужно было заранее позаботиться и о семье, куда отдадут новорожденного младенца.

Екатерина осталась одна. Закрыла дверь и достала заветную тетрадь. Дневник она начала вести по прибытии в России. Затем забросила, осознав, что тайные мысли тотчас же становятся известны Елизавете. Не дворец, а шпион сидит на шпионе и шпионом же погоняет. С тех пор прошло немало времени. И она вновь смогла вспомнить былую роскошь: довериться бумаге. Но слова сегодня не шли. А писать эзоповым языком она так и не научилась. Как, к примеру, опишешь свою ненависть по отношению к чертушке?! Удивительно, но за несколько лет она прошла все ступени чувств по отношению к этому человеку. Разве что страстью не пылала. Сначала дружба и участие, затем влюбленность как в будущего мужа, потом страх и отчаяние, брезгливость, отвращение и вот она, ненависть. Горячая и жгучая, ежедневно растравляющая душевные раны. У нее не осталось никаких сомнений по отношению к его судьбе.

Тревожило только одно: как посмотрят на ее поступок в Европе, в поддержке которой она сейчас отчаянно нуждалось. За любовь народа особо волноваться не стоило: большинство увидят в ней свою, русскую, вставшую на борьбу с антихристом. А вот в глазах европейских монархов стоило выглядеть жертвой обстоятельств. Никаких громких убийств. Несчастный случай прекрасно подойдет, чтобы скрыть обстоятельства смерти императора. Нужны и исполнители. Она не имеет права отдавать подобного приказа. Впрочем, исполнителей искать долго не придется: выбирай любого из пятерых. Каждый отдаст за нее жизнь. Каждый?

Мысли перекинулись на Григория. Екатерина никак не могла разобраться в своих чувствах — любит или терпит? С ним-то все понятно — над самой императрицей, пусть пока и бесправной, власть имеет. А она? Второй год вместе, а узнать Гришу поближе до сих пор не может. Словно оконное стекло меж ними. Ночью ближе их никого нет, даже теперь, когда здоровье Екатерины не позволяет предаваться бурным ласкам. Обнимутся и лежат, прижавшись, друг другу на ушко нежности шепчут. Утром — будто и не было тех объятий и тайных признаний. Чужие. Даже ребенок их не сблизил. Нет, конечно, Гриша радуется. Но он бы и щенку породистому обрадовался, будь он в первый раз.

Екатерина провела пером по белой странице, разделив ее надвое. Ребенок снова повернулся в чреве. В которой раз императрица пожалела о смерти бабки-травницы, унесшей свой главный секрет в могилу. Как бы просто было, предотврати она вовремя эту беременность. Всего-то и достаточно, что выпить настоя. Но поздно: теперь уж и не разузнать о нем ничего.

Вот она, еще одна милость природы и плата за удовольствие — рожать, рожать и еще раз рожать. Обиднее всего, что не увидит она, как ее ребенок растет. Печальная судьба у ее детей! Павел до сих пор ее не признает, после смерти любимой бабушки ушел в себя. Смотрит волчонком, про себя думу думает, от ласк устраняется. Гришу возненавидел. Она же ничего сделать не может, разве что защитить. Ведь не только у Павлуши к ней нет любви, у нее тоже чувств не осталось — чужой он ей. И с каждым днем разрыв все более увеличивается. Странно, кровного родства с чертушкой у них нет, а все равно внешне похожи. Та же загнанность в глазах, та же узость плеч и нескладность фигуры, та же импульсивность, переходящая в безумие. Ну, и как любить такого?

На середину страницы упало чернильное пятно. Кончик пера размазал его, придавая причудливые очертания. Свеча тихо потрескивала, разгоняя сумрак в комнате. Да, не любит она сына. Дочку любила и горевала от потери, а к Павлу совершенно равнодушна. Потому что и отца его приняла без любви? Этот вопрос не давал покоя. Думая о своих чувствах к людям, Екатерина каждый раз ощущала собственную ущербность. Не доверять! Не любить! Не надеяться! Сплошные "нет" в ее тридцатилетней жизни. И кого за то винить? Себя? Других?

Винила, конечно, себя, переживая заново отношения с сыном, любовником, друзьями. Что не так? Почему она ни разу не раскрылась перед ними полностью, не повинилась в тайных страхах и желаниях, не попросила любить ее больше, чем она того стоит. Чуть-чуть больше. Ответ получила совсем недавно, когда в минуту слабости решила подластиться к Орлову. Прилегла под бочок, прошептала что-то глупо-нежное и получила удар ниже пояса. Слава богу, что словесный пока:

— Ты — сильная. У тебя в голове кабинет, а не чувства, — Орлов разнежился и покровительственно похлопал по плечу. Екатерина вдруг поняла, что он где-то подслушал и приписал слова о кабинете себе. — С Елизаветой, бают при дворе, проще было. Покажешь камушек самоцветный и блескучий, и она за тобой, как сорока, летит. Только бы камешек отдали. Ты — другая. Камушками тебя не возьмешь, хоть и любишь подарки. Ох, Катя, я ведь тоже долго думал, что у нас с тобой, любовь или постель. И додумался. Тебя любить почти невозможно. Почти, но я стараюсь, хоть каждый раз и чувствую, что подо мной не баба живая и теплая, а вся российская империя раскинулась. И беру я эту империю, без всякой жалости и нежности, потому что она только на грубость и отзывается. Скажи мне отказаться от тебя, не смогу: прикипел, как ни к одной другой бабе. Только не знаю, кого в тебе больше люблю — Катю или императрицу Екатерину Алексеевну. Так как тебя жалеть, прикажешь? И как прикажешь тебя любить? И государство в тебе?

Вот она, разгадка. На самой поверхности лежала. У сильных мира не бывает слабостей. Даже слезы и те, стоит воспринимать, как уловку опытного дипломата. Сильных боятся, но их никто не любит. Их только используют в своих интересах. В отместку те тоже никого не любят, никому не доверяют и разыгрывают собственные карты. Каждое испытание — такая карта. Как правило, сильные выигрывают. Но иногда бывают досадные осечки.

Екатерина нежно погладила себя по животу: вот такие осечки, как эта. Еще одно существо, которое она никогда не сможет полюбить. Резко закрыла пустую тетрадь. Никому не доверяй! Кто сказал, что для бумаги нужно делать исключение?!

ГЛАВА 15.

Больше всего Екатерина боялась, что роды начнутся утром или днем — в такой время устроить поджог достаточно сложно, да что там сложно — почти невозможно. Ночью — другое дело. Свет объединяет, темнота, наоборот, разобщает. Темнота создаст панику, к тому же пожар днем менее интересен, чем ночью. Значит, больше шансов, что император вместе Воронцовой и остальной свитой прибудет на это действо.

Оставалось только подгадать и продержаться. Хотя, что значит продержаться. Третьи роды не первые, все произойдет намного быстрее, если, конечно, не возникнет осложнений. В любом случае оставалось надеяться на то, что схватки начнутся вечером.

Надежда умирает последней.

Вечером 22 апреля Екатерина почувствовала первые схватки. Она тут же послала за надежной повивальной бабкой и Шкуриным. Тому было достаточно взглянуть в искаженное болью лицо, чтобы понять свою задачу. Он согласно кивнул и кинулся на улицу, где у черного входа уже вторую неделю дневал и ночевал его младший брат.

— Все, как и договаривались, — сказал запыхавшийся Шкурин. — В доме полно промасленной соломы. Вспыхнет быстро.

Брат вскочил на лошадь и погнал в один из бедных кварталов.

— Ой, что сейчас будет, — с тайной гордостью прошептал Шкурин. Вернувшись во дворец, он поднялся на самый верх, вглядываясь в ночной, темный город. Мелкие огни не в счет. Ага! Полыхнуло так, что и с фейерверком не сравнить. Еще бы, ведь помимо масляной соломы, дом набит потешными огнями, которые Шкурин тайно вывез из кладовой дворца. М-да, такого пожара в Северной столице еще не видывали: сквозь оранжевые языки взмывали в черное влажное небо разноцветные ленты, и там рассыпались на сотни блестящих искр. — Это тебе, матушка, в подарок. Рожай сына с огоньком!

По первоначальному плану предполагалось, что Шкурин прибежит к императорским покоям и заорет "Пожар!". Но еще одной пробежки по извилистым коридорам не потребовалось. Необычный пожар император заметил сам, и тотчас же приказал заложить карету. Василий с удовольствием наблюдал, как сначала отъехала царская повозка. Петр сам встал на козлы, рискуя угробиться. Лошади хрипели и брыкались, чувствуя запах пожарища. Вслед за императором последовала и вся свита, не желая пропустить все самое интересное. Огонь тем временем переметнулся на другие дома. В общем, в ближайшие несколько часов императору будет, чем заняться. Обычно он орет, ругается, раздает бесцельные указания и удары палкой. И тем, кто тушит пламя, и тем, кто смотрит. В прошлый раз фрейлина Воронцова несколько дней с синяком под глазом ходила: и ей досталось.

Шкурину было жаль погорельцев и себя в том числе, но ведь императрица после обещала возместить все расходы, а ей он доверял безоговорочно. Вспомнив о состоянии Екатерины, он поспешил вниз. В ее покоях сидели Орлов и Дашкова.

— Ну, как? — нарушая этикет, взволнованно спросил Шкурин.

— Тужится, — важно сообщил Григорий, узнавший это слово десять минут назад. — Уже головка показалась.

Не прошло и получаса, как императрица родила сына. Григорий с гордостью взял его на руки, ласково дунул на черный пушок на голове:

— Мой! Никаких сомнений.

Екатерина мгновенно отозвалась:

— Значит, сомнения были?

Почуяв угрозу в ее голосе, Орлов мгновенно обратил разговор в шутку:

— Ну, что ты, Катенька! Я просто подумал, может, я его не от тебя родил!

Екатерина слабо улыбнулась и закрыла глаза, привыкая к долгожданной легкости и пустоте тела.

Вася осторожно принял ребенка их рук повивальной бабки и завернул в бобровую шубу.

— Как мальца назовете? — уже в дверях спросил он у родителей.

Орлов искоса взглянул на Екатерину. Та молчала, делая вид, что спит.

— Лешкой. В честь брата моего. А фамилия…

— Пусть будет Бобринским, — неожиданно сказала Екатерина. — Уноси его, Вася. И так из последних сил держусь.

Шкурин прикрыл за собой дверь. Сунул в рот тряпочку, вымоченную в молоке. Младенец благодарно засопел, причмокивая. Не кричит, и ладно. Ношу нес как величайшую драгоценность. Уже и дом был определен — его сестры, посчитавшей за великую честь стать кормилицей такому ребенку.

— Что несешь? — путь преградила охрана.

Вася прикинулся дурачком.

— Шубу несу. Разве не видно?

— Какую шубу?

— Бобровую.

— Зачем?

— Моль поела. Починить надобно. Вон дыры какие!

Гвардейцы задумались. Решение на ум не шло: то ли пропустить, то ли обыскать. А с другой стороны. Чего его обыскивать: каждый день мимо ходит. Но без шубы. Шуба слишком подозрительная. Шевелится и пищит.

— Ребятушки, вы стоите?

— Стоим.

— Служите?

— Служим.

— Вот и стойте. Вот и служите.

— А мы и стоим.

— А мы и служим.

Поговорили.

Пропустили.

До дома сестры Шкурин добрался без приключений.

К возвращению императора с пожарища следы радостного события были уничтожены. Ребенок унесен. Послед закопан. Окровавленные простыни и белье сожжены. Благоухающая и умиротворенная Екатерина лежала на чистой кровати и улыбалась довольному Орлову.

— Ну, что там Гриша?

— Все готово, Катенька, ждут только твоего знака.

— Подкупил?

Григорий, назначенный недавно офицером-казначеем артиллеристов, цинично хмыкнул:

— Ага. Исключительно деньгами императора. С каждым днем твоих друзей становится больше. Спасибо княгине, она умудрилась склонить на нашу сторону несколько офицеров. Ну и мы с братишками не только лясы точили. В Преображенском полку — офицеры Пассек и Бредикин. Эти на тебя молятся, как на икону. В Измайловском полку можно рассчитывать на Рославлева и Ласунского. Есть еще, разумеется, гетман Кирилл Разумовский, Никита Панин и еще несколько вельмож пониже рангом.

— А всего у нас сколько людей?

— Около сотни, Катя. Не так уж и мало.

— Не так уж и много, — сказала Екатерина. — Чтобы свергнуть императора, внука Петра Великого, и возвести на престол княгиню, в чьих жилах нет ни капли русской крови. Нет, Гриша, нам нужны деньги. Большие деньги.

— А что с твоими французскими кредиторами? — простодушно спросил Орлов, не понимая, что касается больного места.

Вопрос финансов для Екатерины действительно был больным. Еще во времена Елизаветы она умудрялась делать большие долги, поскольку ни одна услуга при русском дворе не оказывалась бесплатно. Платья, шубы, белье, драгоценности — все это требовало немалых расходов. Однако финансирование заговора — совсем иное дело. Здесь нужны гигантские суммы. Ведь ради ее прекрасных глаз мало кто будет рисковать просто так. Людям нужны деньги. Золото развязывает языки, открывает нужные двери и гарантирует молчание. У Екатерины никаких сбережений не было, да и быть не могло. Став императором, Петр существенно ограничил ее финансовые потоки. Тех жалких сумм, на которые она теперь имела право, хватало разве что на простые булавки. И только. В отчаянии Екатерина обратилась к французскому послу Бретейлю. Ей казалось, что той искры, пробежавшей между ними, будет вполне достаточно для того, чтобы разгорелось финансовое пламя. На личные отношения ни тот, ни другая не рассчитывали: у Екатерины был Орлов, у Бретейля — жена-красавица. Сугубо деловой тон и политические перспективы. А перспективы впечатляли. Тем более было обидно, когда после деликатной просьбы одолжить ей шестьдесят тысяч рублей, Бретейль спешно покинул Россию. В Петербурге он оставил своего поверенного Беранже, испуганного не меньше, чем его патрон. Екатерина ждала несколько дней, но потом поняла, что Франция не верит в нее, а потому денег давать не собирается. Обиженная, она отправила записку Беранже: "Покупка, которую мы должны совершить, наверняка скоро будет иметь место, но по цене ниже прежней; так что дополнительных средств не потребуется".

— С французскими кредиторами ничего не вышло, — ответила она наконец на вопрос Григория. — Зато с английскими все в полном порядке. Англия дала в долг сто тысяч рублей.

Орлов присвистнул от восторга:

— Это больше, чем ты просила. Теперь у нас развязаны руки. К тому же, — тут он рассмеялся. — Англия нанесла ощутимый удар своему главному врагу — Франции. Представляю, как лягушатники потом будут кусать себе губы от злости. У них был уникальный шанс приобрести расположение России, а они его упустили.

— Продолжай убеждать, Гриша, — попросила Екатерина. — Чем больше у нас будет сподвижников, тем успешнее пройдет наше безнадежное предприятие.

— Не такое уж оно и безнадежное, ваше величество. В этом я сам убедился. Одного подкупа мало, многим ты сама по нраву. Так что к каждому приходится по-своему подходить. Где-то чуть надавил. Где-то чуть убедил. Третьим кое-что пообещал.

— Например?

— Например, что через три дня ты позволишь одному старому капралу поцеловать тебе ручку в парке.

Екатерина рассмеялась.

— Интересный подкуп!

— Согласна?

— Почему бы и нет! Рука не отвалится. А что, капрал нам может помочь?

— Не то слово.

— Тогда пусть хоть всю лобызает.

— А вот тут я взревную! — заволновался Орлов. — Вон, какая ты стала…

— И какая же? — в ней проснулось женское лукавство.

— Особенная! Тут в кабаке один письмишко интересное уронил, а я поднял. Читай сама.

Екатерина чуть приподнялась и взяла в руки измятый лист бумаги: "…У нее стройная и благородная фигура, гордая походка, вся ее внешность и поведение полны грации. Царственный вид. Широкий открытый лоб, свежий рот с красивыми зубами. Прекрасные карие глаза, отблески света придают им голубоватый оттенок. Лицо ее дышит гордостью. Все это — результат исключительного желания нравиться и покорять. Однако очень похоже, что под спокойной внешностью она скрывает какие-то тайные намерения".

Екатерина вгляделась в смутно знакомый почерк:

— С каких пор, Гриша, ты в кабаках австрийских послов встречаешь?

Орлов нисколько не смутился.

— Ну, не в кабаке… Во дворце столкнулись.

— И письмо само собой выпало? — продолжала иронизировать довольная Екатерина.

— Катя! Какая разница, само, не само. Главное — что все они от тебя в восхищении.

— А ты?

— И я! — ответил он поцелуем. — Слушай, когда тебе можно будет? Соскучился!

— Скоро, Гриша, скоро… Поцелуй меня еще.

Екатерина на удивление быстро восстановилась после родов, и уже спустя несколько дней блистала при дворе в открытом бальном платье. Молодую императрицу к большому неудовольствию Петра мгновенно окружили иностранные послы. Императрице это было на руку.

— Вы сегодня ослепительны, ваше величество, — перед ней склонился атташе посольства Франции.

Екатерина ответила загадочной улыбкой:

— Вы не можете себе представить, сударь, чего стоит женщине оставаться красивой!

Возникла неловкая пауза. Француз явно хотел еще что-то сказать, но осекся, увидев, с какой лаской императрица смотрит на английского посланника Кента. Кент лучился от радости, осыпая Екатерину слащавыми и чисто английскими комплиментами. Неужели Франция ошиблась? Неужели заговор, о котором французский король отозвался, как о самой глупой шутке, все-таки состоится?! Сравнивая российского императора и Екатерину, французский атташе вдруг увидел будущее России.

Шерше ля фам, шерше ля фам…

ГЛАВА 16.

— Посмотри только на него! — Екатерина подозвала Григория к окну. — Ишь ты, как разоделся! Аж глаза слепит!

— Внизу царский кортеж готовился к отъезду в летнюю резиденцию. Даже на расстоянии Петр смотрелся разряженным петухом: прыгает, скачет, потряхивая роскошным опереньем, но вместо заливистого "ку-ка-реку" раздается противный жалкий клекот. Воронцова лениво обмахивалась веером, отгоняя мух.

— Хороша парочка, — Орлов обнял Екатерину за плечи. — Впервые вижу таких дураков. Неужели они ничего не понимают, не чувствуют? Подобная беспечность неизменно ведет к гибели.

Екатерина с нежностью посмотрела на своего возлюбленного. Как же ей повезло, что они все-таки встретились. И даст бог, еще долго будут вместе. Их обоих можно назвать каким угодно словом, но только не беспечными. Все давно было готово к заговору. Оставалось дождаться удобного случая. Он выпал совершенно неожиданно — с отъездом императора в Ораниенбаум. По словам Панина, император хотел отдохнуть пару недель за городом, благо стояла отличная погода. Затем он собирался отправиться в свою армию в Померании. Вдохновленный примером обожаемого Фридриха, Петр мечтал обрушиться на датчан и отвоевать столь дорогое его сердцу герцогство Шлезвиг. Высадка была намечена еще в начале мая, но из-за эпидемии, разразившейся в армии и на флоте, осуществить задуманное не представлялось возможным. Половина матросов была серьезно больна. Узнав об этом, император впал в бешенство. Через несколько дней, правда, пришел в себя, издав указ, предписывающий больным срочно выздороветь. Екатерина долго смеялась, услышав про забавный указ:

— И что? Они сразу выздоровели, испугавшись царского гнева? Какой дурак, прости меня господи.

Благодаря княгине Дашковой и ее нынешнему любовнику Панину Екатерина была в курсе того, что происходило в кабинете ее мужа. Знала она о том, что ближайшие советники убеждали не покидать не то, что империю, — столицу. Знала, что ее имя неизменно фигурирует в списках заговорщиков. Знала, что ее не очень умный и слишком навязчивый муж отказался последовать совету Фридриха II. В секретном письме тот настойчиво уговаривал русского императора срочно короноваться в Москве: "Русские очень привязаны к традициям и не будут уважать царя, еще не освященного церковью. Подумайте об этом, мой друг. Осторожный монарх никогда не начинает войну, не обеспечив себе крепкий тыл".

Но вряд ли Петра можно считать осторожным монархом, наблюдая за тамошними сборами.

— Ваше величество, — верная Прасковья Брюс выглядела встревоженной. — Только что поступил приказ от императора.

Екатерина вздрогнула, ожидая подвоха. Взяла бумагу, развернула.

— Что? — несколько встревоженных голосов вернули ей уверенности.

— Он повелевает мне покинуть Санкт-Петербург и поселиться в Петергофе.

— Это ловушка! — уверенно сказал Орлов. — Он собирается заманить тебя туда, а после отправить в Шлисельбургскую крепость, как и обещал до этого.

— Екатерина Алексеева, нельзя ехать, — миниатюрная Дашкова умоляюще прижала кулачки к впалой груди.

— Екатерина…м-м, ваше величество, — Панин сделал шаг вперед, словно хотел защитить ее. — С формальной точки зрения вы обязаны подчиниться воле императора…

— Никита! — возмущенно прервала его Дашкова.

— Подожди, я еще не договорил, — мягко укорил Панин. — Но с точки зрения здравого смысла и вашей безопасности, ехать туда нельзя. Ни в коем случае. Может, передать императору, что вы больны и в данный момент не можете отправиться в путь?

Екатерина снова выглянула в окно. И встретилась взглядом с Петром. В его глазах она увидела торжество и злорадство. В душе вспыхнул утихнувший было гнев:

— Нет, господа. Было бы преступлением оставаться именно здесь. Прасковья! Прикажи укладывать вещи. Мы едем немедленно. Никита Иванович, вам я доверяю самое дорогое — наследника. Позаботьтесь о нем.

Однако быстрого отъезда не получилось. Слишком много дел требовали вмешательства Екатерины. В Петергоф она приехала только 19 июня. Во дворце, казалось, ее ждали. Но императрица не пробыла там и минуты: инстинктивно она почувствовала там опасность и поспешила укрыться в небольшом павильоне "Монплезир" у самого берега Финского залива. Павильон устраивал императрицу по многим причинам: во-первых, он был скрыт от посторонних глаз, следовательно, подобраться к нему незамеченным не представлялось возможным. Во-вторых, здесь она беспрепятственно могла принимать своих друзей. В-третьих, в высоких зарослях осоки и камыша наготове находилась удобная лодка, на которой можно было сбежать в случае крайней опасности.

Оставалось ждать, какой следующий шаг сделает Петр. При мысли о муже обычно сдержанная Екатерина начинала нервничать. Она так и не смогла узнать его до конца, следовательно, имела полное право опасаться его непредсказуемости. В "Монплезире" она провела три дня и три ночи. Все это время почти не спала, ничего не ела и пила лишь воду. Рядом находилась бессменная Прасковья Брюс. Орлов не показывался, до хрипоты уговаривая гвардейцев перейти на сторону молодой императрицы. Никита Панин сторожил в Петербурге наследника. Дашкова в свою очередь опекала сестрицу, надеясь с ее помощью вызнать намерения императора. И только Екатерина пребывала в нервном бездействии.

Прошла неделя без известий. 27 июня императрице с нарочным передали письмо от венценосного супруга. По счастливому стечению обстоятельств в этот день в домике собрались все ее друзья. Екатерина прочитала про себя письмо, скомкала и ненавидяще произнесла:

— Его величество и мой дорогой супруг спешит поставить меня в известность о скором своем визите. Он приедет в Петергоф с тем, чтобы вместе со мной отпраздновать свои именины. А я должна быть готова его принять.

В комнате воцарилась тишина. Слышалась только трель соловья за распахнутыми окнами. Воздух был наполнен свежестью и запахом летнего дождя.

— В лучше случае он решится тебя оскорбить, — озлился Орлов. — В худшем — прикажет арестовать. И почему-то мне кажется, что на этот раз нас ждет худший вариант развития событий.

— Значит, пришла пора, — княгиня Дашкова выглядела одновременно испуганной и воодушевленной.

— Пора, ваше величество! — Васька Шкурин проводил в комнату офицера, в котором с трудом узнали Алексея Орлова. Сапоги залеплены грязью, одежда порвана, глаза безумные, лицо в застывших потеках крови. — Сегодня арестовали Пассека.

— За что? — вскочил Григорий. — Сам-то ты в порядке?

— Сам в порядке, — Алексей жадно хлебал воду из кувшина. — Мы сидели в кабаке, вместе с другими офицерами. Говорили о том, чтобы на трон возвести императрицу. Потом к столу подошли трое. Стали оскорблять. Выхватили шпаги. Пассек не сдержался. Во-первых, был пьян, а во-вторых, очень уж ему по нраву Екатерина Алексеевна. — Алексей с обожанием взглянул на бледное лицо Екатерины. — Он за нее на все готов. А уж когда речь зашла об императоре, позволил себе высказаться от души. Полный петровский загиб воспроизвел. Даже я от него такого не ожидал.

— Дальше, — коротко приказала Екатерина.

— Дальше нас попытались арестовать. Я отбивался.

— Отбился? — съязвил Григорий, разглядывая еще один глубокий шрам на щеке брата.

— Отбился, Гриша, — столь же иронически ответил Алексей. — В любом случае ждать больше нельзя. Пассека будут допрашивать. Под пытками может сломаться.

— Теперь понятно, по какому поводу столь любезное письмецо от государя пожаловало, — тонкие пальцы Дашковой теребили шелковый платок. — То-то Лизка сегодня в ударе была, намекала, что вскорости мы ее в короне увидим. Когда, говорите, драка была? — Обратилась она к Алексею.

— Часа четыре назад.

— Сходится. Значит, знали уже об аресте, а то и заранее его подготовили.

— Точно, — кивнул младший Орлов. — Я абсолютно уверен в том, что нас сознательно эпатировали. Им было неважно, кого брать — меня. Пассека или еще кого-то. Главное — скандал.

— Жаль, — Все невольно залюбовались Екатериной, стоявшей посреди комнаты. Длинные черные волосы разметались по спине. Роскошная грудь волновалась под тонким платьем. На бледных щеках выступил лихорадочный румянец. Голубые глаза казались почти черными: так меняется небо в преддверии грозы. — Скандала они не получат. Нет у нас скандала. Зато есть почти готовый переворот. Гриша, срочно отправляй кого-нибудь из братьев к Разумовскому. Тот знает, как действовать.

— Федьку пошлю, — решил Орлов. — Он хоть и зеленый совсем, но башковитый и быстрый.

Его сапоги загрохотали по дорогому полу.

— Вася, — Екатерина подошла к верному Шкурину, устроившемуся в дверях. — Выставляй дозор на дороге. Приказываю стрелять в любого, кто не знает пароля.

Шкурин кивнул и только в дверях сообразил:

— А какой пароль, матушка?

— Али не догадался? — расхохоталась вдруг Екатерина. — Подумай, милый. Хорошо подумай. Что ж ты так растерялся? Ладно, не буду мучить. Пароль — ИМПЕРАТРИЦА.

На лице Васьки появилась смущенная улыбка:

— Матушка…

— Иди, не теряй времени. После присягать будешь, — Екатерина легонько подтолкнула его к дверям.

— А нам что делать? — одновременно спросили Дашкова и Брюс.

— А нам, бабоньки, придется ждать. Пусть мужики пока почву подготовят, тогда и выступим. Для чего-то они нужны ведь, мужики-то, как не для того, чтобы условия нам создавать?! Впрочем, пока Паша, можешь платье парадное мое убрать. Достань мужской костюм. Чует сердце, что он мне вскоре понадобиться.

***

Той же ночью младший брат Григория Орлова, Федор, добрался до дома гетмана Украины Кирилла Разумовского. Забился в двери, не обращая внимания на окрики прислуги и ушат холодной воды. К счастью, Разумовский спал чутко. Приглядевшись, узнал Орлова и велел пропустить.

— Воды, — прохрипел Федор. И не спрашивая разрешения, тут же схватил кувшин для умывания. Бульк-бульк… По запыленному подбородку стекали капли воды.

— Может, вина? — гостеприимно предложил Разумовский, соображая, что значит этот странный ночной визит.

— Теперь, можно и вина, — согласился Федор, рухнув в кресло. — Вы собирайтесь, собирайтесь Кирилл Григорьевич. Времени мало.

Тот ничего не ответил, а только подхватил ворох одежды и ушел за ширму. Федор скинул сапоги, разминая занемевшие пальцы и, прихлебывая вино, стал делиться подробностями.

— Значит, вот оно как все повернулось, — Не прошло и пяти минут, как гетман был уже полностью готов. Позвонил в колокольчик, призывая слугу. — Лошадей! Быстро! Признаться, не ожидал я от императора подобной прыти. Думал, что тот будет тянуть ровно столько, сколько нужно.

— Может, и тянул бы, — отозвался Федор, снова натягивая ненавистные сапоги. — Да только уж больное его полюбовнице не терпится корону на себя примерить при живой-то жене.

— Тут она просчиталась, — пробурчал сквозь зубы Разумовский, тайно обожавший молодую императрицу. Пока мы живы, никто не причинит вреда Екатерине Алексеевне.

— Угу, — Орлов топтался у входа. — Что дальше делать будем, Кирилл Григорьевич!

Разумовский довольно осклабился:

— Есть одна идея, должна сработать. Поехали!

***

Неугомонная княгиня Дашкова не выдержала тягостного ожидания и уехала незадолго до полуночи, к Панину, оставив молодую императрицу на попечение Прасковье Брюс. Слуги давно спали, утомленные переживаниями и страхами за свое будущее, а к Екатерине сон так и не шел. За окном вновь припустил частый дождь. Она открыла тяжелую раму и забралась на широкий подоконник, подставив ладонь под струи воды.

До сих пор не верилось, что вскоре все должно решиться. Либо в ее пользу, либо в его — Петрушину. Думала ли тетушка, когда давала согласие на их брак, что судьба примет столь странное решение в отношении этого союза?! Вряд ли.

Екатерина вспомнила угловатую, некрасивую девочку в несвежей, залатанной рубашонке, на которую было надето немодное старое платье. Маменька считала, что выправлять новый гардероб не имеет смысла: если дочь отвергнут, то тогда она сэкономит, если примут при дворе, то императрица позаботиться о новых платьях и белье царственной невесты.

В день представления ее величеству, на носу вскочил красный прыщик. Екатерина стеснялась его отчаянно, почти до слез. Ей казалось, что все только и говорят, что об ее прыщике. Рисовая пудра не помогла. Маленький красный предатель с удовольствием красовался на самом кончике, смущая свою хозяйку. Екатерина уверила себя, что именно за него, она никогда не станет невестой наследника. Но обошлось. Елизавета усмехнулась, увидев пунцовую принцессу. Петр дернул ее за тощую косичку, разрушив прическу:

— Ты — моя невеста?

— Наверное, — запинаясь, пробормотала Екатерина, забыв о реверансе.

— А чего такая страшная? — полюбопытствовал будущий император.

Екатерина совсем смешалась.

— Ты в солдатиков умеешь играть?

— Нет. Только в куклы.

— Надо учиться. Моя жена должна уметь играть в солдатиков.

Сколько лет прошло с тех пор? Сколько воды утекло? Мечта Петра Федоровича сбылась. Его жена умеет играть в солдатиков. В живых.

Она поежилась, почувствовав, как струйка воды затекла за ворот платья. Волосы намокли, на щеках застыли капельки.

Как долго пришлось идти к своей цели, притворяясь и лукавя. И вот сейчас, когда цель уже совсем близко, она испытывает странное чувство, словно готова отступить и смириться. Почему? Потому, что не готова управлять огромной империей? Или потому, что не готова совершить убийство?!

Она решительно смахнула со щек соленые капли — странный вкус у этого летнего дождя — и прикрыла окно. Над озером клубился белый туман. Еще немного, и он станет розовым от утренней зари.

Екатерина накинула на плечи теплый капот и прилегла на кровать. Спать, спать, спать… Сон в летнюю ночь несет освобождение и на надежду на лучшее.

***

Директор Академии наук Тауберт с ужасом смотрел на своих ночных визитеров.

— Вы, наверное, с ума сошли? — с надеждой предположил он.

— Почему вы так решили? — Разумовский холодно ответил вопросом на вопрос.

— Потому, что вы предлагаете — чистое безумие, — Тауберт суетливо отводил глаза. — Стоит мне доложить императору…

Разумовский вовремя перехватил руку Орлова.

— Спокойнее, Федор. Не нужно делать лишних движений. Наш друг растерян, испуган, потому и не понимает, что говорит. Отчасти я понимаю состояние господина Тауберта. Он боится перемен. Недаром древние говорили: хуже всего жить в эпоху перемен.

— Не нужно философствовать, Кирилл Григорьевич, — взмолился Тауберт. — Да, я боюсь. Но не перемен, как вы изволили предположить, а отдельной камеры в Шлиссербургской крепости. Если о нашем разговоре узнает император…

— Достаточно, что о нашем разговоре знает императрица, — Разумовский искренне забавлялся ситуацией. С одной стороны трясущийся от страха собеседник, который вот-вот намочит штаны, с другой — бледный и чуть пьяный мальчишка, готовый в любой момент проткнуть горло Тауберта. Поразительно, как на всех Орловых действует упоминание об императоре. Вряд ли стоит искать политические причины в этой ненависти, Петр Федорович — личное дело каждого из братьев. Все они без памяти влюблены в императрицу и готовы ради нее на все. И как знать, может, кроме Григория, повезет и еще кому-то. Тому же Федору, например. Или ему, гетману Украины. Все бы отдал, чтобы прикоснуться к ней… Усилием воли Разумовский отмахнулся от сладких видений. — Итак, давайте вернемся к началу нашей увлекательной беседы, господин Тауберт. Я требую, чтобы вы немедленно отпечатали манифест, провозглашающий низложение императора Петра III и восшествие на престол Екатерины II.

— Я еще раз повторяю вам, что это безумие! — Тауберт чуть не плакал. — Ни один солдат еще не выступил в поддержку императрицы.

— У вас устаревшая информация, — Разумовский начал терять терпение. — В поддержку ее величества выступило сразу несколько полков. На ее стороне церковь и русский народ. Итак, ваш окончательный ответ — да или нет?!

— Нет!

Улыбка Разумовского теперь напоминала змеиную. Укус — яд — мгновенная смерть:

— Неправильный ответ! Нужно было сказать — да. Подумайте еще раз, Тауберт! Только хорошо подумайте! Вы и так слишком много знаете! Теперь ваша голова, как и моя, поставлена на карту! Даже если вы доложите о случившемся императору, он вам не поверит. Он сейчас никому не верит. Другое дело, если вы окажете неоценимую услугу императрице. Екатерина Алексеевна умеет ценить своих друзей. Ну?

— Хорошо, я немедленно прикажу набрать манифест. Вы просто не оставили мне другого выхода, Кирилл Григорьевич.

— Я вам указал единственно верный путь, светлый и надежный, — устало ответил Разумовский. — Путь к новой жизни. Федор, ты останешься с ним и проследишь. В случае нарушения обязательств со стороны господина Тауберта, разрешаю тебе его убить. Понял?

— Так точно.

Тауберт покорно взял текст манифеста, написанный на листке бумаги. Не будучи совсем уверенным, он все же догадывался, что видит почерк самой Екатерины:

"Мы, Екатерина II. Всем прямым сынам отечества Российского явно оказалось, какая опасность всему Российскому государству начиналась самым делом, а именно закон наш православный греческий первее всего восчувствовал свое потрясение и истребление своих преданий церковных, так что церковь наша греческая крайне уже подвержена оставалась последней своей опасности переменою древнего в России православия и принятием иноверного закона. Второе, слава российская, возведенная на высокую степень своим победоносным оружием, чрез многое свое кровопролитие заключением нового мира с самым ее злодеем отдана уж действительно в совершенное порабощение, а между тем внутренние порядки, составляющие целость всего нашего отечества, совсем испровержены. Того ради, убеждены будучи всех наших верноподданных таковою опасностью, принуждены были, приняв Бога и его правосудие себе в помощь, а особливо видев к тому желание всех наших верноподданных явное и нелицемерное, вступили на престол наш всероссийский и самодержавный, в чем и все наши верноподданные присягу нам торжественную учинили".

Гетман вышел из здания типографии. У лошадей его дожидался Алексей Орлов.

— Очень кстати, Алексей! — обрадовался Разумовский. — нужно предупредить императрицу о манифесте.

— Сделаем, — ухмыльнулся тот. — В лучшем виде.

***

Подъехав к парку, Алексей обмотал копыта лошади приготовленной тряпкой. Ничего не видать сквозь туман. Дорога размыта недавним дождем. Тут и там посты гольштейнцев. Как бы не угодить из-за этого тумана в их распростертые объятия. Хотя с другой стороны, туман на руку. Скроет то, что врагу видеть не надобно.

К "Монплезиру" Алексей решил подобраться с боковой стороны, там кустов много. Если что, сможет схорониться.

— Стой! Кто идет! — он мгновенно узнал голос Шкурина.

— Свои!

— Какие, такие свои? — упорствовал верный Василий. — Ты слово-то верное знаешь?

— А то! — гоготнул Орлов.

— А коли знаешь, так и скажи!

— Императрица!

— Лешка!

— Он самый! — Орлов обнял серого от бессонницы и напряжения Шкурина. — Готовь карету. Уходим!

— Понял!

Орлов бесшумно открыл дверь и вошел в покои императрицы. И замер, разглядывая спящую женщину. Свет из окна падал на спокойное лицо. Губы чуть приоткрыты, словно в ожидании поцелуя. На полуобнаженной груди черные змейки волос. Рубашка задралась, приоткрыв длинные стройные ноги. Обнаженные. Он сглотнул, чувствуя, как внизу живота оживает заговоренное желание. Вот так бы и рухнул перед ней на колени, осыпая поцелуями. Прижал бы к себе. И она бы ответила, забившись в жестких силках, раскрываясь под его мощью. Черт, какой же Гришка счастливчик!

Екатерина пошевелилась, и Алексей устыдился преступных мыслей. Тихонько позвал:

— Ваше величество!

Екатерина мгновенно проснулась и резко спустила ноги с кровати. Орлов с трудом отвел жадный взгляд. Как же она хороша! И как желанна!

— Что, Алеша? — ее голос спросонья был хриплым и очень чувственным. На шее билась голубая жилка. И опять глаза затмил любовный недуг. Так и тянуло прикоснуться к этой голубой, соблазнительной точке. — Алеша, все ли в порядке?

— Пока все идет хорошо, — шепнул Орлов. — Все готово для провозглашения вас императрицей. Надо ехать.

Дрожащая от утреннего холода Брюс помогла Екатерине одеться.

— А лицо умыть? — пискнула она, когда Екатерина рванулась к выходу.

— Роса умоет, Паша. Не до утреннего туалета. Каждое мгновение на счету.

Брюс побежала за Екатериной, но, споткнувшись на мокрой земле, потеряла туфлю.

— Босиком теперь иди, растяпа! — Екатерина не дала ей времени переобуться. Обе женщины сели в приготовленную карету. Васька Шкурин встал на запятки, всем своим видом показывая, что будет с ней до конца. На козлы вскочил Алексей, подвинув кучера.

— Но-но, залетные!

Лошади помчались по аллеям парка. Карету на ухабах заносило то влево, то вправо.

Прасковья Брюс, которую мгновенно укачало, позеленев лицом, сидела в правом углу экипажа и часто крестилась. А вдруг поймают? Екатерина взглянула на нее и вдруг рассмеялась.

— Паша, ты даже чепца ночного не сняла!

Брюс обиженно поджала губы.

— Так и ты, матушка, по-прежнему в чепце!

Екатерина стянула кружевную тряпицу и выбросила в окно. Свобода! Страх отступил, ему на смену пришел пьянящий дух свободой. Не хотелось думать ни о прошлом, ни о будущем, сейчас было только настоящее — розовый туман, свежесть листвы, легкий ветерок и призрак погони. Вот она, настоящая жизнь!

Карета резко затормозила.

— Что случилось? — выглянула Екатерина.

Орлов хохотал, показывая на маленького человечка посреди дороги:

— Ваш личный парикмахер, мадам! Не желаете сделать прическу?!

— Давай его сюда, — расшалившуюся Екатерину было не узнать. Молодая, задорная, она сейчас казалось воплощением юности и удачи. — Вы сегодня что-то рано, месье Мишель!

Испуганного француза запихнули в карету и помчались дальше. К чести парикмахера, тот мгновенно оценил ситуацию и принялся за дело, расчесывая спутанные волосы.

— Ваше величество, вы не можете предстать перед народом в таком виде, — бормотал он, наспех ее причесывая. Екатерина хохотала и вертела головой:

— Могу! Теперь я все могу!

Бешеная скачка продолжалась. На смену веселью пришло решительное спокойствие. Екатерина смотрела, как мелькают в окне деревья, как становится все тоньше и тоньше кромка серебристого залива, над которым уверенно поднималось золотое солнце.

— Вот он, мой новый день! — еле слышно сказала она. — начало золотой эпохи России.

Через тридцать верст карета вновь остановилась. Екатерина легко выпрыгнула, решив размять ноги. Орлов и Шкурин зло смотрели на уставших лошадей.

— Не дотянем, — Василий деловито поскреб в затылке. Через пару верст точно свалятся. И так все в пене.

— Пойдем пешком, — прищурив глаза, Екатерина смотрела вперед. — Не сидеть же на пол дороге, ожидая, когда нас догонят.

Орлов взглянул на ее тонкие туфельки, покрытые пылью:

— Негоже, ваше величество, входить в столицу пешком. Сейчас что-нибудь придумаем!

— А чего тут думать? — Шкурин махнул в сторону дороги. — Вон телега. Как раз две лошади. До перекладных дотянем.

На переговоры с крестьянином ушло не так уж и много времени. Помог увесистый мешочек, припасенный на всякий случай Прасковьей Брюс. И снова в путь.

В карете Екатерина спешно переоделась в траурное платье, интуитивно почувствовав, что сейчас этом именно тот наряд, который ей нужен. И только умыла лицо розовой водой, как рядом с экипажем увидела Григория, гарцующего на вороном жеребце.

— Стой!

Он спешился и влез в карету, вытеснив фрейлину и парикмахера. Задернул занавески и припал к полным горячим губам. Обласкал белую шею, коснувшись голубой жилки, и напоследок нежно поцеловал половинки грудей в вырезе платья.

— Соскучился!

Она со смехом отбивалась от медвежьих объятий — не время, Гриша, не время для любви. И тут же прижималась, испытывая новое ощущение — полной и безоговорочной власти!

— Здесь тебя ждет князь Барятинский. Пересядешь в его коляску и въедешь в Петербург, как и подобает императрице.

— А ты? — она тревожно коснулась любимого лица.

— Не волнуйся, я всегда с тобой. Буду сопровождать до Петербурга, а затем поскачу в Измайловский полк. Готовиться к приезду законной императрицы. После поедем в Семеновский. А там — Бог поможет. — Орлов открыл дверцу кареты и помог Екатерине выйти. — Да здравствует, ее величество, Екатерина Вторая!

Увидев склоненные головы друзей, Екатерина вдруг впервые отчетливо осознала — она победит!

ГЛАВА 16.

Ровно в семь часов под барабанный бой коляска остановилась перед казармой Измайловского полка. Екатерина невольно вспомнила свой первый визит сюда. Даже тогда она так не волновалась, как сейчас. Голова кружилась от возбуждения, в глазах рябило, в животе застыл ледяной комок. Сейчас или никогда.

Князь Барятинский помог ей выйти из кареты. Выпрямив спину, и подняв голову, она пошла вперед, мимо шеренг. На губах заиграла лукавая улыбка. Ну же, солдатушки! Что молчите?

Впереди Григорий поднялся на стремена и отдал ей честь саблей.

Тишина взорвалась тысячами голосов:

— Матушке Екатерине ура!

Еще мгновение, и ее окружили плотным кольцом. Не пробиться. Другая бы запаниковала, но только не Екатерина.

— Россия в опасности! Я прошу у вас защиты, — ее звучный сильный голос перекрыл шум.

Сквозь толпу прорвался Разумовский, таща за собой полкового священника с золоченым образом. Екатерину благословили. Затем Гетман упал на колено и поцеловал край ее черного платья.

— Вот наша единственная и полновластная государыня всея Руси! Да здравствует Екатерина Вторая!

— Матушке Екатерине ура! За нее готовы смерть принять!

Гетман попытался добиться тишины — да где там! Солдаты орали, как дети, получившие нежданную, но очень интересную игрушку. Многие предвкушали и вечернее удовольствие — каждому было обещано денежное вознаграждение и чарка дармовой водки. А где одна чарка, там известное дело, и вторая найдется. Разумовский сложил руки у рта и закричал:

— От имени солдат Измайловского полка я присягаю императрице на верность!

— Ура! Ура! Ура!

Екатерина стояла на маленьком островке посредине безумия и купалась в океане солдатской любви. Еще никогда она не чувствовала такого волнующего и сладостного чувства. Даже физическая любовь не могла сравниться с новым ощущением: бесконечные спазмы удовольствия внизу живота. Она не знала, что именно с ней сейчас происходит, но хотела, чтобы удивительные мгновения длились бесконечно.

Сквозь толпу подъехал Орлов. Под ликующие вопли солдат он подхватил Екатерину на руки и посадил впереди себя. Теплый шепот скользнул в ухо:

— Довольна?

— Да! — она обернула к нему сияющее лицо.

— То ли еще будет, — Орлов сиял, как золотой рубль на солнце. — Сейчас едем в Семеновский полк. Я тебя довезу до коляски. Иначе они тебе прохода не дадут. Привыкай к народной любви, императрица! Екатерина в ответ счастливо рассмеялась!

Ее усадили в открытую коляску. Экипаж мгновенно окружили Григорий Орлов с братьями, Кирилл Разумовский, князь Барятинский. Впереди неторопливо двигался священник с высоко поднятым крестом. От креста шло золотое сияние. Завершали это ликующее шествие нестройные ряды солдат. Не прошло и получаса, как колонна достигла казарм Семеновского полка. Там все повторилось. Полк присягнул на верность императрице. Колонна увеличилась в несколько раз, и разросшийся людской поток покатился к другим казармам.

Наконец остался только Преображенский полк. Екатерина пребывала в эйфории, когда к ней подъехал Григорий.

— Сейчас все должно решиться. Будь осторожна.

— Почему я должна быть осторожна? — в первую минуту Екатерина не поняла.

— Нам не удалось переманить офицеров на свою сторону, — Орлов выглядел встревоженным. — В этом полку служит Семен Воронцов, родной брат Елизаветы Воронцовой.

— Как же я сразу не поняла, — побледнела Екатерина. — Он будет стоять до последнего.

— И не только стоять, — помрачнел Григорий. — Я послал Шкурина вперед разведать обстановку. Он только что вернулся. Вместе с майором Воейковым Воронцов обратился с пламенной речью к солдатам и приказал оставаться верными присяге царю. — Екатерина охнула. — Сейчас он идет с ними к нам навстречу. Катя, я не могу тобой рисковать.

— Зато я могу рисковать собой, — оборвала его Екатерина. — Мы не можем показать им свой страх. Да и страха, если подумать, уже нет. Никто, Гриша, слышишь, никто не заставит меня свернуть с этого пути! У меня на пальцах позолота от короны. И я не хочу, чтобы она осыпалась. Где мы можем их встретить?

— Недалеко от церкви Казанской Божией Матери, — быстро ответил Орлов. — Это идеальное место. Вряд ли кто-нибудь из них решиться стрелять рядом с храмом. В любом случае наших сторонников больше. И да поможет нам Бог!

— И да поможет нам Бог! — повторила Екатерина, глядя, как он скачет вперед, призывая самых надежных людей сплотиться вокруг ее экипажа.

Два огромных людских потока столкнулись у самого входа церкви. И замерли. Екатерина чуть привстала, разглядывая стройные ряды противника. Если ее преимущество — численность, то у Преображенского полка — вооружение и дисциплина. И, похоже, ребятушки настроены весьма решительно.

Екатерина вздрогнула, увидев, как вперед выехал Григорий Орлов.

— Именем ее императорского величества Екатерины Второй приказываю сложить оружие!

Короткий ропот. И снова звенящая тишина. Затем злой приказ Воронцова, который Екатерина не расслышала, но прекрасно поняла. Лязг. Ружья сняты с ремней.

Позади нее раздался пронзительный женский визг и тут же стих.

— Если они открою огонь, мы пропали, — почти равнодушно заметил Разумовский. — Как только толпа запаникует, считайте, что мы уже на пути или в Сибирь или на плаху. Вы что предпочитаете, ваше величество?

— Стыдитесь, граф! — к императрице вновь вернулась лихая веселость. — Какая Сибирь? Впереди слава.

Она легко выпрыгнула из коляски и пошла по направлению к полку.

— Куда? — запоздало крикнул Разумовский, беспомощно гарцуя. — Назад! Убьют ведь!

Екатерина в ответ только улыбнулась.

Увидев ее, Воронцов ненавидяще дернулся и, сам того не понимая, что говорит и делает, приказал:

— Огонь!

Солдаты растерялись, не понимая, как можно стрелять в эту стройную и красивую женщину, которая к тому же… улыбалась.

— Огонь!

Екатерина сделала еще шаг вперед. На груди сверкнул простой крест.

— Огонь!

Как сложно не закрывать глаза, когда десятки ружей уставились тебе в лицо и грудь. Она по-прежнему улыбалась, подумав, что хоть умрет красиво. Господи, хоть бы поскорее разрешилось!

Умереть красиво ей не дали. В задних рядах Преображенского полка вдруг раздался неуверенный, совсем мальчишеский голос:

— Императрице Екатерине Второй — ура!

Пауза. И одиночный возглас подхватили остальные. Воронцов бесновался, отдавая бессмысленные теперь уже приказы. Сложив оружие, солдаты целовали край ее платья, а потом шли брататься с остальными. Князь Барятинский подогнал коляску, опасаясь, что ликующая толпа раздавит свою государыню. Екатерина неторопливо в нее села, не упустив случая подколоть Разумовского:

— Вы по-прежнему желаете в Сибирь, Кирилл Григорьевич? — Воронцов и Воейков в этот момент надломили свои шпаги, сдаваясь на милость прекрасной победительнице. Разумовский крякнул, но потом не удержался и ответил в том же тоне:

— Только с вами, ваше величество!

Екатерина рассмеялась, показывая, что оценила хорошую шутку. Ревнивый Орлов, уловив искру симпатии, тут же подъехал к экипажу. Спешился:

— Ваше величество! В церкви вас уже ждут, чтобы благословить, — он покорно склонил черноволосую голову, когда она проходила мимо, послав вдогонку восхищенное: — Обожаю тебя!

Сквозь плотный коридор людей она прошла к входу Церкви Казанской Божьей Матери, где ее в окружении священников уже ждал архиепископ Новгородский. Блики свечей, скорбные лики святых, звуки хора — все смешалось в ее голове. Она только поняла, что архиепископ приветствует ее как царицу-самодержицу, благословляя не только ее, но и престолонаследника царевича Павла Петровича. В глазах архиепископа Екатерина заметила удивление и… радость? Да, определенно — радость за то, что случилось в это летнее утро. С началом царствования Екатерины II православная церковь может забыть об унижении, коему подверг ее Петр Федорович.

Стоило молодой государыне выйти из храма в окружении священников, как толпа взорвалась ликующими криками.

— Катерина! Матушка Екатерина! Слава!

— Ваше величество, — тихо сказал архиепископ. — Сам Господь благословляет вас. День-то какой — благодать!

И действительно, на смену холодным дождям пришло солнце, озарившее город. Голубое небо было таким же ярким, как и ее глаза. Чудо свершилось!

И вновь знакомый экипаж. Невский проспект был забит. Мелькающие лица. В воздухе — ружья и сабли. Орлову приходилось буквально протаптывать путь для императрицы. Только через час показался Зимний дворец. Площадь перед ним теперь напоминала военный лагерь — здесь выстроились все полки. Священники благословляли солдат, стоящих на коленях со склоненными головами. С набережной наступала толпа горожан. Все смешалось в Петербурге.

Екатерина победительницей вошла в Зимний дворец. В своих покоях быстро умылась, уложила растрепавшиеся пряди и, даже не сменив платья, приказала:

— Панина ко мне!

Тот словно ждал такого приказа, так как появился мгновенно.

— Ну, здравствуй, Никита Иванович, — императрица охорашивалась у зеркала. — Как видишь, прибыла нежданно-негаданно.

— Зато во всем блеске, — галантно ответил тот, — как и подобает ее императорскому величеству.

— Добро уж комплименты рассыпать, — Екатерина с волнением глянула в окно. — И так пьяна от них. Ты мне, Никита Иванович, вот, что скажи… Где наследник?

— Спит в своей комнате, — Панин взглянул в раскрасневшееся лицо императрицы. — Привести?

— И поскорее, — кивнула она. — Русский народ не любит ждать. Он желает меня, а я желаю его.

Панин с тайной горечью смотрел на бывшую любовницу, чья звезда так неожиданно засияла на императорском небосводе. Если б не его страх и сомнения, сейчас он бы в полной мере разделил доставшуюся власть. И кто знает, может, и стал бы, в конце концов, тайным супругом государыни! Как же, как же… Он с тайной усмешкой отогнал еретические мысли. Сил бы на то не хватило! Аппетиты государыни растут с каждым годом, ей подавай молодых и здоровых, а он… Что он? Давно вне игры. Амурной, разумеется. В остальном он даст сто очков форы и молодым, и здоровым.

— Что застыл, Никитушка? — и только хорошо знающий ее человек, уловил бы в тоне императрицы нетерпеливую досаду.

— Прикажете одеть наследника? — Панин склонился в церемониальном поклоне.

— Одеть… — Екатерина на мгновение задумалась. — Нет, приводи Павлушу как есть, в ночной рубашке и колпаке. Так будет лучше. Трогательней, что ли.

Панин выскочил из покоев императрицы и помчался по лестнице, то и дело, натыкаясь на растерянных слуг, фрейлин и камергеров. Кто-то откровенно радовался такому повороту событий, кое-кто, напротив, переживал за собственную шкуру. Одна из фрейлин умудрилась схватить воспитателя цесаревича за рукав:

— Никита Иванович, постойте!

Тот резко затормозил, едва не упав.

— Ну? — не слишком вежливо ответил он.

— А правду говорят, что императрица теперь действительно императрица, настоящая? — задала свой глупый вопрос юная барышня. Прыщики на лице покраснели от любопытства.

— Правду, — Панину наконец удалось выдернуть рукав из цепких пальчиков. — Она действительно императрица.

— А теперь вы за короной? — не унималась девица.

— Угу, за самой большой, с брульянтами. Будем короновать прямо на месте. Прошу прощения, — каблуки застучали по ступенькам.

Восьмилетний наследник уже проснулся и теперь прятался под одеялом. Крики толпы за окном его пугали. Увидев воспитателя, Павел облегченно вздохнул и вцепился в него маленькой обезьянкой. Руки у него были влажные, холодные и липкие. Панина передернуло от отвращения.

— Пойдемте со мной, ваше высочество

— Куда? — пискнул Павлуша, прячась под одеялом.

— Ваша матушка желает вас срочно видеть.

— А я не желаю! — взвизгнул мальчик.

— Кто ж вас послушает, — пробормотал Панин и потащил упирающего и ревущего мальчугана к императрице.

Увидев мать, такую красивую, властную, а потому недоступную, Павел окончательно оробел. Екатерина с любопытством разглядывала сына.

— Вырос-то как, — сказала она, наконец, — и наверное, очень тяжелый. Никита Иванович, он очень тяжелый?

— М-м, — пробурчал Панин, спешно высчитывая вес наследника.

— Я смогу его поднять? — деловито спросила Екатерина. — Мы должны показаться в открытом окне.

— А мы скамеечку подставим, — предложил услужливый Шкурин. В одно мгновение он подставил к окну удобную скамеечку, сунул наследнику в рот кусок сахара, чтоб тот перестал реветь, и распахнул окно. — Давайте, матушка! Народ ждет!

Со стороны картина выглядела на удивление трогательной и сентиментальной. Даже бывалые вояки прослезились. Сперва распахнули широкое окно, в котором показалась императрица, нежно прижимавшая к себе белокурого ребенка в очаровательном ночном колпачке. Пухлые ручки в кружевных манжетах терли заспанные глаза.

— Матерь Божья!

— А наследник-то — чистый ангел!

— Да здравствует Екатерина Вторая и наследник Павел Петрович!

Приутихнувшая было толпа вновь разразилась ликующими криками. Раздались выстрелы. Солдаты Измайловского и Семеновского полков салютовали в честь молодой императрицы. Испуганный Павел прижался к матери. Скамеечка откатилась, и он повис на ней. Екатерина охнула от неожиданности. Павел, заметив неудовольствие матери, чуть не заплакал.

— Только попробуй, — не переставая улыбаться, прошипела Екатерина. — Лишу сладкого до конца года. Это твой народ, не смей показывать слабость. Понятно?

— Я боюсь, — прошептал в ответ ребенок.

— Я тоже боюсь, — ответила ему Екатерина. — Но улыбаюсь. Учись улыбаться и властвовать, Павел Петрович. Корону носить — значит нести ответственность. Перед собой. Перед людьми. Перед Богом. Помаши народу ручкой! Ай, молодец какой! Еще маши!

Руки у нее давно затекли, однако она продолжала прижимать к себе сына, механически улыбаясь в толпу. Наконец заметила, что народные массы начинают расходиться: на набережной умный Орлов распорядился выкатить водки из царских подвалов. Стопки вручали вместе с манифестом. Вот шельма, и здесь и придумал славно! Прочел? Выпей!

Вернувшись в комнату, императрица с радостью передала наследника Панину, разминая онемевшие руки.

— Хорошо его кормишь, Никита Иванович! Упитанный больно! Мне и не поднять!

— Упрекаешь, матушка? — съязвил Панин.

— Хвалю! — Екатерина наскоро поцеловала сына в лоб. — Наследника умыть, причесать и глаз с него не спускать.

Она позвонила в колокольчик, вызывая камеристку.

— Умыться! Платье! Парикмахера! Кофе!

Вокруг захлопотали, забегали, самое время присесть в кресло и перевести дух. Постепенно наваливалась усталость. А ведь сейчас только полдень. Сколько событий за пять часов, а сколько еще впереди? Мысленно Екатерина перебирала свои победы: армия, народ, церковь. Оставалось только закрепиться в глазах придворных и дипломатов. Пусть и мелочь, но необходимая. С удовольствием глотнула обжигающий горький кофе. Еще. Разум прояснился, в глазах снова появился блеск.

В опочивальню без доклада впорхнула княгиня Дашкова. Подруги обнялись. Екатерина Романовна с тревогой взглянула на бледное лицо государыни. Под глазами залегли тени. В уголках губ скорбная складка. Еще вчера ее не было.

— Может, поешь, матушка? — княгиня уж было хлопнула в ладоши, чтобы принесли еду. Но Екатерина отмахнулась:

— Потом, не до еды сейчас. Достаточно кофе. Как там, все собрались?

Дашкова рассмеялась:

— Собрались — не то слово. Такого я еще не видывала. В дверях толпятся члены Священного Синода, сенаторы, придворные вельможи, послы, горожане, купцы — да что там толпятся. Позабыв про стыд, распихивают друг друга локтями. И все, чтобы увидеть тебя.

— Про Петра разговоры идут?

Дашкова тряхнула припудренными локонами.

— А какие могут быть разговоры? Тебе на верность присягать собираются, а не ему. Кстати, твоей милости ожидают и зарубежные послы. У каждого в руках манифест.

— И? — Екатерина спешно просовывала руки в легкое светлое платье. — Что они говорят? Что думают? В общем, рассказывай, какие настроения?

Дашкова налила себе кофе и поделилась собранными сплетнями:

— Большинство радуются, хотя и не могут прийти в себя. Оказывается, только Англия предполагала подобный поворот событий.

— Еще бы, — усмехнулась Екатерина. — Денег-то сколько ввалили.

— Все хвалят тебя в манифесте, — продолжала Дашкова. — И как ты такой крепкий пьешь? Так вот… манифест сегодня только разве что безграмотный не читал, да и то ему пересказали. Особенно понравилось, что в нескольких словах ты умудрилась развенчать образ прусского короля. Теперь французы надеются, что ты вернешься к прежним отношениям с ними. Австрийцы думают, что тоже своего не упустят. Ждут тебя.

Екатерина задумчиво смотрела на себя в зеркало. Хоть и не выспалась, а хороша!

— Надо Гришке сказать, чтобы не очень много водки раздавали, а то перепьются, — сказала она, наконец.

— Уже сделано, — княгиня с жадностью смотрела на аппетитную клубнику в глубокой миске. Съесть хотелось, а неудобно. — Изначально всем только по стопке раздавали. Да и водка быстро кончилась. Кто успел, тот и выпил.

— И еще, — на лбу императрицы появилась глубокая морщинка. — Во избежание беспорядков надо перекрыть все въезды в город и запретить движение по дороге Петербург — Ораниенбаум, чтобы император как можно позднее узнал о перевороте…

— А вот это мудро, матушка, — одобрила Екатерина Романовна. — Сейчас Разумовскому скажу. Скоро ли выйдешь?

— Скоро, — рассеянно ответила Екатерина. Сейчас ее больше всего занимал Петр. В суматохе последних часов она как-то о нем совсем забыла. А зря. Выигранная битва еще не есть выигранное сражение. Если вдуматься, то численный и военный перевес сейчас на стороне чертушки. У нее — несколько наспех собранных полков, солдаты которых в данный момент, мягко говоря, мало на что способны. Петр может рассчитывать на все армии, собранные в Ливонии для ведения войны против Дании, и на флот, стоящий у острова-крепости Кронштадта. На ее стороне эйфория, на его — желание защитить собственные интересы. Если Петр отдаст приказ, и войска начнут наступать и с суши и с моря, Санкт-Петербург не продержится и двух часов. Как только появятся первые сомнения в законности ее прав, вокруг в лучшем случае останутся человек пять-десять. Этим терять нечего. Остальные переметнутся на сторону Петра. С человеческой природой ничего путного не сделаешь. Как там русская пословица гласит, рыба любит, где глубже, а человек, где лучше. Пока лучше с ней, но как знать, может ветер переменится.

Екатерина мерила шагами комнату, думая. Допустим, Петр узнает о перевороте уже сегодня. Его действия? Точнее, действия его приспешников?! Ну, конечно — обеспечить полную поддержку российского флота. А она чем хуже? Императрица позвонила в колокольчик.

— Разумовского ко мне!

— Ваше величество?

— Кирилл Григорьевич, нужно немедленно отправить адмирала Талызина в Кронштадт. Пусть берет любых лошадей. Мне нужна поддержка флота.

— А… — начал свой вопрос восхищенный Разумовский.

— Я даю ему полную свободу действий. Главное — обогнать императора.

В три часа пополудни сияющая и спокойная Екатерина появилась в парадном зале Зимнего дворца. Оказывается, быть императрицей не только сложно, но и очень приятно.

Как только придворные склонились перед ней, Екатерина с любопытством подумала: а что сейчас делает Петр?

ГЛАВА 17.

В три часа пополудни в окружении придворных Петр выехал из Ораниенбаума в Петергоф. Настроение у государя было отвратительным: сказывалось похмелье. Даже любовница сегодня не радовала, а, напротив, лишь раздражала. Вчера они поссорились. Следы ссоры до сих пор багровели у него на скуле и синели у Елизаветы под глазом. Воронцова дулась. Но не из-за синяка, а из-за слишком маленькой свиты, которая. по ее мнению, умаляла величие императора. Генерал Миних, посол Пруссии барон Гольц, князь Трубецкой, канцлер Михаил Воронцов, сенатор Роман Воронцов, а также семнадцать придворных дам в парадных туалетах… и все. Разве так должен путешествовать император Российской империи?!

Оба заметно нервничали. В Петергофе должна была состояться встреча с императрицей. Петр боялся, что задуманный им план так и не свершится. Елизавета, в свою очередь, опасалась, что задуманный ими план свершится, но не так. Сменив гнев на милость, она в очередной раз задала надоевший обоим вопрос:

— Так что ты решил?

Петр устало потер ноющие виски.

— Мы приедем, она должна будет высказать свое почтение не только мне, законному мужу, но и тебе…

— А если не захочет!

— Захочет! — огрызнулся Петр. — Завтра мы пообедаем в последний раз, и ее величество отправится в Шлиссербургскую крепость. Затем развод, и венчание с тобой, моя страшная хромоножка.

Оба заметно повеселели. Петр хлебнул из походной фляги, чувствуя, как теплеет в горле и проясняются мозги. О разводе он пока старался не думать. Все утрясется — потом и как-нибудь. Если выбирать гнев Екатерины или больную ярость Воронцовой, он предпочтет гнев Екатерины. С ним намного легче справиться. Обед в честь именин императора придумала Воронцова. Ей показалось это удачной шуткой:

— Хоть поест напоследок!

И вот теперь, думая об этом "напоследок" Петр чувствовал себя не очень уютно. Как, впрочем, и последние месяцы. Эйфория после смерти императрицы давно прошла, на смену пришел страх. Несколько раз, допившись до скотского состояния, он видел в коридорах дворца призрак умершей императрицы. Она была в тканном серебром платье, в котором ее и похоронили, на желтом нарумяненном лице застыл немой упрек. Призрак следовал за ним по пятам, словно силился что-то сказать. Но как Петр ни напрягал слух, он не расслышал ни слова. Последний раз она приходила вчера. И чертушка впервые заметил на ее шее черные пятна — отпечатки чьих-то пальцев. По щекам катились восковые слезы. Она попыталась его перекрестить, но рука бессильно упала, словно между ними навеки протянулась невидимая прозрачная стена.

Он хлебнул еще, разгоняя тяжелые мысли. Воронцова к счастью молчала, разглядывая на скрюченной лапке его вчерашний подарок — тяжелый перстень с огромным бриллиантом. Все прекрасно: вон день-то какой стоит чудесный! Солнце, на небе ни облачка, в окна дует свежий приятный ветерок. И почему он решил, что вчерашний призрак сулил ему смерть?!

К императорской карете подскакал князь Трубецкой:

— Ваше императорское величество, мне сообщили, что в петергофской резиденции императрицы нет. Она в павильоне "Монплезир".

Петр равнодушно пожал плечами:

— Значит, так и не послушалась. Что ж, пусть пеняет сама на себя. Поворачивай к "Монплезиру". Нанесем императрице долгожданный визит.

Воронцова оживилась:

— Вот видишь, Петруша, а ты еще сомневался, как с ней поступить. Наказывать за строптивость нужно, наказывать!

— Накажем, — Петр лениво притянул ее к себе. — Сама и накажешь.

Через полчаса кареты остановились у павильона "Монплезир". Петр вышел из кареты, оглядываясь по сторонам. Не будучи слишком сообразительным, он не сразу понял, почему придворные выглядят такими растерянными.

Павильон казался мертвым. Двери и окна закрыты. Вокруг — тишина.

— Спряталась! — довольно отметил чертушка, вспомнивший об их детской забаве — игре в прятки. — Испугалась! Ха-ха! От нас не уйдешь! Раз-два-три-четыре-пять, я иду тебя искать.

Он пробежал по дорожке и распахнул дверь. Тихо. Пусто.

— Катерина! Выходи! Все равно тебя найду.

Ногой подал хрупкие дверцы в зимний сад. И пошел, сбивая кадки с редкими растениями и цветами. Бац! В сторону полетела китайская ваза с белоснежными розами. Бэмс! Каблук впечатался в ухоженную клумбу с привезенными из заграницы лилиями. Петр метался по оранжерее, круша все вокруг:

— Катерина!

Увидев при входе застывших придворных дам, приказал:

— Всем искать!

Дамы зашелестели платьями, брезгливо обходя развороченные вазы и комья мокрой земли. Тем временем Петр переместился в кабинет, отделанный в китайском стиле. Беглый осмотр показал, что императрицы нет и здесь. Император впал в бешенство и помчался в музыкальный салон. Потом в спальню. Вот ее вещи, небрежно брошенные на кровати, стульях. Вот парадное платье. Вот драгоценности, оставшиеся на туалетном столике. Любопытная Воронцова мигом сунула нос в шкатулку.

— Не трогай! — прошипел Петр. — Катерина! Выходи!

— Может, она гуляет, — предположила Воронцова, унизывая уродливые пальцы бриллиантовыми кольцами. Приказа Петра она, естественно, не послушалась.

— Где она может гулять? — заорал Петр. — Я-то здесь! И я приказал ей меня ждать.

В гневе он начал рвать платье жены:

— Вот тебе! Ненавижу! Вот тебе! — и вдруг застыл, прислушиваясь. — Тише!

Легкие крадущиеся шаги. Скрип. Медленный поворот золоченой ручки.

— Ага! Вот ты где! — Петр рванул на себя дверь.

И столкнулся с Михаилом Воронцовым.

— Государь! — только что и смог Воронцов прошептать, утирая холодный пот со лба.

— Нашел? Где она?

— Мы нашли садовника. Он уверяет, что на рассвете императрица уехала в Петербург.

— Зачем? — на лице Петра появилась рябь размышлений.

— Государь! Мужайтесь! Только что прискакал мой тайный агент. Сегодня в столице императрица провозгласила себя единственной и законной государыней.

В первую минуту чертушка ничего не понял.

— Зачем? Это же глупо! Государь — я!

И вдруг все суровая правда обрушилась на его изможденное сознание.

— Меня низвергли?

Воронцов едва сдержался, чтобы не выругаться вслух — сообразил наконец!

— Ваше величество, — канцлер кусал губы, не зная, что сказать: — Крепитесь, Ваше величество! Смелее! Одного вашего слова, одного властного взгляда достаточно, и народ падет на колени перед царем! Солдаты вашего полка готовы выступить тотчас же. Мы немедленно идем на Петербург!

— Как же так? — потерянно спросил Петр, комкая в руках обрывки жениного платья. — Мы, что, не будем праздновать мои именины? — и зарыдал, катаясь по полу. — Как она могла так со мной поступить! Как она могла! Мы же повенчаны перед богом! Это я — государь, а она, девка прусская, которая невесть что о себе возомнила! Не праздновать мои именины!

Воронцовы переглянулись. Елизавета показала родственнику глазами — давай, выйдем. Как только они оказались в китайском кабинете, она сухо и деловито потребовала от брата объяснений:

— Положение критическое, Лиза, — нервно сказала Воронцов. — Если он сейчас не предпримет решительных действий, то мы пропали.

— Все так серьезно? — она бросила быстрый взгляд в сторону спальни.

— Более чем! Армия и церковь на ее стороне. Повсюду отпечатанный манифест. Пока вы пили, она действовала.

— Разве ничего нельзя сделать? — с Елизаветы мгновенно сошла спесь. — Дядя, придумай хоть что-нибудь!

— А что придумать? — огрызнулся Воронцов. — Нужно собирать армию и идти на Петербург. Но он в таком состоянии, что я не поручусь за результат…

Из спальни выскочил Петр и повалился в ноги к Воронцову:

— Спаситель! Поезжай в столицу и прикажи полкам подчиниться мне!

— А как вы себе это представляете, ваше величество! — не удержался от колкости нечаянный спаситель. — Я приеду в Петербург и…

— Я напишу указ! — просветлел лицом Петр. — Только езжай! Сделай хоть что-нибудь! Озолочу!

— Как же, — пробурчал Воронцов под нос. — От тебя дождешься. Хорошо, ваше величество, пишите указ. Я поеду.

— Ну, вот все и решилось, Лизонька, — Петр расслабленно похлопал любовницу по плечу. Прикажи мне принести бургундского, пока я писать буду.

Через несколько минут, когда принесли вина, Петр лежал на полу, театрально раскинув руки.

Воронцов в сердцах плюнул:

— Позер! — и обратившись к племяннице, приказал: — как хочешь, но приведи его в чувство. Мы теряем время!

Елизавета набрала в рот вина и выплюнула на чертушку. Тот открыл глаза и заплакал. Затем нервно вскочил и принялся бегать по маленькой комнате, ругаясь.

— Я их всех сгною! Всех! Надо написать списки заговорщиков! Кто у них в заговорщиках?

Воронцов не ответил. Толку-то. Поскольку в данной ситуации сделать ничего невозможно, то он улегся на кровать Екатерины, еще хранившую запах ее духов, и постарался вздремнуть. Спасительный сон укрыл его от безумия, творившегося вокруг. Еще несколько раз Петр взрыднул, три раза потерял сознание, четыре раза потискал Воронцову, шесть раз двух фрейлин (когда Воронцова не видела), выпил четыре бутылки крепкого вина без закуски, составил два манифеста, обвиняющих Екатерину, а потом заставил придворных переписывать их в нескольких экземплярах. Для истории. В промежутках между всей этой какафонией он приказал собрать гольштейнских солдат, оставшихся в Ораниенбауме. Когда же они приехали, заявил, что не нуждается более в их услугах.

Воронцов открыл глаза в тот момент, когда Миних уговаривал Петра поехать в Кронштадт:

— Ваше величество! Флот вас поддержит!

— Правильно, — Михаил потянулся после крепкого сна. — Нужно ехать в Кронштадт.

Петр обиженно поджал губы:

— Ну, если вам не нравится все, что я делаю… Только без женщин не поеду!

Битый час ушел на то, чтобы уговорить императора поехать без женщин.

Воронцов почти потерял терпение:

— Ваше величество, ну какие на хрен бабы! Вам о короне думать надобно, а не о пищащих юбках. Съездим, на лодочке покатаемся и сразу же вернемся. Но Петр закусил удила с упрямством больного осла — без женщин не поедет и все тут.

Воронцов сдался:

— Ладно, грузи их всех на яхту. На месте разберемся.

В десять часов вечера пьяного в стельку императора под руки привели на яхту. Дамы во главе с Воронцовой последовали за ним. Как только скрылся песочный берег, и вокруг их всех, естественно, начало укачивать и тошнить. Так и выстроились вряд на палубе — лицом к воде. Особенно расстарался чертушка.

Миних уставился на Воронцова и Трубецкого (прусский посол удивительным образом потерялся где-то в дороге), коих не считая команды и себя лично, считал на судне единственно нормальными и разумными людьми:

— А ведь наше предприятие, господа, совершенно безнадежное, — сообщил он флегматично.

— Что вас, похоже, это совсем не волнует, — хмыкнул Воронцов.

— После двадцати лет ссылки в Сибири — совершенно, — Миних с удовольствием раскуривал трубку. — Честно говоря, заскучал я по тем заснеженным просторам, куда, чует сердце, скоро вернусь. Будете в наших краях, заходите в гости.

Князь Трубецкой поперхнулся:

— Лучше уж сразу яду.

— Да подождите вы каркать, — Роман Воронцов тревожно вглядывался в белое ночное небо. — Может, все и обойдется!

Петр вновь перегнулся через борт.

— С этим? — Миних презрительно кивнул в сторону низвергнутого императора. — Все обойдется? Да вы просто идеалист!

Несмотря на хороший ход яхты, они добрались до Кронштадта только в полвторого ночи.

Миних с трудом растолкал квелого Петра, спавшего в каюте в обнимку с Воронцовой.

— Ваше величество! Просыпайтесь! Кронштадт!

— Пошел вон, болван, — пробормотал Петр. — Спать хочу!

— Да просыпайтесь же!

Сонного государя без особого политеса выволокли на палубу. Не до хороших манер. И вовремя — крепость уже была на расстоянии голоса.

— Кто?

— Его величество император Петр III! — возвестил Миних, постаравшийся придать себе воодушевления.

В голосе вахтенного офицера послышалась насмешка:

— Нет больше императора. Есть законная императрица Екатерина Вторая, которой наш гарнизон и русский флот сегодня присягнули на верность. Возвращайтесь обратно — в море! Туда вам и дорога! В противном случае по вашему судну будет открыт огонь.

Петр жалобно взвизгнул и юркой змейкой скрылся в каюте. Миних с Воронцовым отправились вслед за ним.

— Мы высаживаемся на берег! — сообщил Миних. Воронцов согласно кивнул.

— Они нас убьют! — зарыдал бывший государь.

— Они не станут стрелять в императора! Не посмеют! Вам всего-то и нужно, что выйти на берег. Гарнизон раскается, и будет вашим. Обещаю!

— Можете появиться эффектно, — предложил вдруг Воронцов. — В окружении прекрасных дам. В женщин они точно стрелять не станут.

Услышав подобное предложение, придворные дамы завизжали, прикрывая лица замызганными юбками, требуя, чтобы их отвезли обратно. Петр бросился в объятия равнодушной и отстраненной Воронцовой, на пальцах и в ушах которой по-прежнему поблескивали бриллианты Екатерины.

— Государь, — Миних тем временем продолжал свои уговоры. — Нам нужно немедленно пересесть на другой корабль и отправиться в Ревель. Оттуда можно добраться до армии, готовой к походу на Данию. С этими войсками будет нетрудно отвоевать трон. Подумайте хорошо, ваше величество! Еще не все потеряно!

Голова Петра, покоившаяся в юбках Воронцовой, судорожно дернулась — ни за что!

— Поступите так, как я вам говорю, государь, и через полтора месяца и Санкт-Петербург, и вся Россия будут у ваших ног! Ручаюсь головой! Государь? Вы меня слышите?

Петр поднял к нему страшное, рябое лицо. Глаза казались безумными:

— Оставьте нас в покое! Мы устали и хотим спать! Поворачивайте назад, в Ораниенбаум!

Дамы слаженно завыли: мол, действительно, все устали и хотят спать, но только в Ораниенбауме. В Ревель никто не хочет. Осознав комичность ситуации, Миних не выдержал и рассмеялся:

— И это российский государь! Слава Богу, никто этого не видит! Поистине, история не знает сожаления, но иногда она бывает справедлива.

Он вышел наверх и скомандовал:

— В Ораниенбаум!

Воронцов стоял рядом, вглядываясь в неправдоподобно светлое небо.

— О чем думаете, граф?

— О суетности жизни, — неожиданно ответил Воронцов. — И ее несправедливости. Вчера у нас была власть, сегодня остался лишь прах. Вчера я мог вершить судьбы, сегодня они распорядятся моей. Не стоит ставить на самых сильных. Как правило они и проигрывают.

— Под сильными вы подразумеваете Петра? — удивился Миних, вспомнив неприятную сцену в каюте.

— Вчера — да. Сегодня в фаворитах у судьбы Екатерина.

— Вы фаталист?

— Черт его знает, — Воронцов с тоской смотрел в ночные волны. — И что толку теперь гадать о том? Время безвозвратно упущено, теперь только и остается, что наблюдать за агонией.

— Чужой или своей? — поинтересовался Миних.

— Чужой, своей… Какая теперь разница, — с горечью ответил Воронцов. — Исход все равно один. И знаете, что обиднее всего, Миних? То, что в этот заговор никто из нас до конца не верил. Разве может женщина совершить подобное? Это же совершенно невероятно! С легкой руки Петра Федоровича мы привыкли смотреть на Екатерину как на досадную заводную куклу: что скажешь ей, то и сделает. Ан нет! Эта кукла поступила по-своему. Рискнула и выиграла. А сейчас я стою на этой яхте, идущей навстречу к смерти, и думаю: почему мы поверили императору? Почему недооценили Екатерину? Почему не предотвратили этот дурацкий заговор? Почему мы находимся на яхте вместо того, чтобы сидеть в парадном зале Зимнего дворца?! Почему?

— Потому, что так удобнее, — Миних подставил лицо морским брызгам. — Ни вы, ни я, и уж тем более государь не признаем за женщиной право на ум и решительные действия. Баба, она и есть баба: ее дело крутиться в постели, рожать детей и подносить нам по праздникам чарку. Заметьте — подносить молча. Вы так и к своим племянницам относитесь. Свысока.

— И? — Воронцов мгновенно напрягся, словно его обвинили в чем-то недостойном.

— И снова ошибаетесь. Екатерина Романовна, или как ее сейчас называют при дворе, Екатерина Малая, только своим умом добыла себе богатого и родовитого мужа, а затем стала лучшей подругой императрицы. Другая — Елизавета — будучи убогой, хромоногой и страшной, подчинила волю и желания государя. Так почему вы до сих пор считаете их безмозглыми куклами?

Воронцов обиженно засопел:

— На что вы намекаете, Миних? Еще немного, и вы договоритесь до того, что женщина тоже человек и тоже право имеет.

— А разве нет?

— А разве да?

Спор зашел в тупик. Волны бились о светлые бока. Брызги скатывались по лицам.

— Хорошо-то как, Миша! — примиряюще произнес Миних. И после паузы добавил: — А в Сибири все-таки лучше!

ГЛАВА 18.

В тот момент, когда яхта низвергнутого императора подплывала к Кронштадту, Екатерина надевала мундир офицера Семеновского полка, который ладно обтянул ее стройную фигуру, подчеркнув соблазнительные изгибы тела.

— Хороша! — Григорий обнял ее. — Катя! Катенька! Как я соскучился по тебе! Сколько ночей пропустили…

— Ничего, Гриша! Потом наверстаем, — она уклонилась от пахнущих табаком губ. — Поехали!

В приемной она потревожила Панина и Дашкову. Двое влюбленных испуганно отскочили друг от друга, оправляя на себе одежду. Екатерина Малая покраснела от смущения.

— Не стыдись, — пожурила ее императрица. — Ни что так не возбуждает чувство любви, как опасность. Никита Иванович, эту записку нужно передать в Сенат. — И процитировала: — "Господа сенаторы, я теперь выхожу с войском, чтоб утвердить и обнадежить престол, оставляя вам, яко верховному моему правительству, с полной доверенностью под стражу: отечество, народ и сына моего".

И откуда только силы взялись? Она и сама не знала ответа на этот вопрос. Отдохнула не более получаса, подгоняемая страстным желанием как можно скорее завершить дело и укрепиться на троне. Легкая, стремительная Екатерина сбежала со ступенек, прошла мимо выстроившихся полков. И одним прыжком, словно родилась в седле, вскочила на белого рысака, чья сбруя была украшена дубовыми листьями. И вдруг вскрикнула от досады, заметив, что на ее сабле нет серебряного темляка.

Ринувшегося Орлова опередил симпатичный унтер-офицер, сорвавший с сабли свой темляк. Екатерина с улыбкой приняла драгоценное подношение.

— Как зовут? — она с трудом удерживала горячего жеребца.

— Григорий Потемкин, ваше величество! — ответил офицер.

— Я запомню тебя, — пообещала императрица.

Екатерина торопилась выехать из-за города, где должен был состояться парад полков. Ее не смущала ни наступающая темнота, ни дым от костров, поднимающийся к летнему небу. В собольей шапке на длинных распущенных волосах, с саблей наголо, она олицетворяла собой богиню победы. Один за другим полки проходили мимо нее. Все без исключения были в старой форме, принятой еще во времена царя Петра. Немецкие мундиры сжигали тут же — в знак освобождения от прусского влияния.

Это была самая удивительная ночь в ее жизни: самая счастливая, самая долгожданная и самая волшебная. Ночь власти и любви. В глазах гвардейцев она читала мужское восхищение. Обожание, умноженное в сотни, в десятки сотен раз. Сейчас ее хотели все мужчины, присутствующие здесь. Вне зависимости от возраста, положения и титула. Женская сила, дол сих пор дремавшая в ней, вдруг пробудилась от долгого сна, словно с тела и души спала многолетняя шелуха, и Екатерина предстала перед всеми в своем новом облике — стройная и стремительная, властная и нежная.

Все они хрипло выкрикивали ее имя, словно священное заклятие. И в каждом голосе ей слышался мужской стон, мольба о милости — быть рядом, умереть за нее. Что это? Магическая сила толпы, зараженной единственным желанием? Или она сама, мечтающая скрыть в лесу и предаться страсти с первым же встречным. Вон и Гришка почуял ее состояние: кружит коршуном, отгоняя нежданных соперников. Помани она любого сейчас — сразу пойдет, да еще по гроб жизни будет благодарен за искусанные губы и сорванные поцелуи.

Екатерина встряхнула головой: ее трясло от неутоленного желания. Соболья шапка упала с головы, покатившись по земле. И тотчас же на нее накинулись жадные руки, стремясь растерзать на кусочки. Будет, о чем грезить ночью, прижимая к кубам пушистые кусочки меха с тонким ароматом женских духов.

Шпоры впились в белые бока. Жеребец встал на дыбы в первом сумраке белой ночи. Она усмирила его одним движением, как и подобает властительнице. И помчалась вперед, сама не зная, куда скачет и зачем. Бешеный ритм скачки напоминал другой извечный ритм, под ней вздрагивал, всхрапывая, огромный конь, а по щекам текли слезы счастья. Никогда она еще не чувствовала себя такой желанной и свободной!

Вслед за императрицей устремились Орловы, а там и остальные полки подтянулись. Кто на лошадях, кто пешком, кто в обозах — все они последовали за ней. Зачем? Кто знает! Позвала — и пошли! Такой женщине мужчины не задают глупых вопросов, они с радостью следуют ее приказам.

В три часа ночи выдохлись все, кроме Екатерины. Даже Орлов, не ведавший ранее усталости, взмолился:

— Помилосердствуй, Катя! Людям надо отдохнуть, да и ты не железная. Она подняла на него бездонные глаза, но, подумав, согласно кивнула. Кстати подвернулся и постоялый двор — бедный, грязный, но довольно большой, чтобы удачно разместить большинство ее спутников. Остальные разместились под открытым небом — русскому солдату не привыкать к походной жизни. Екатерине ответили самую удобную комнату, причем хозяин сначала не мог поверить, что сама императрица снизошла до того, чтобы переночевать в его клоповнике. Увидев растерянность старика, Орлов довольно хлопнул его по плечу:

— Повезло тебе! Завтра проснешься богатым! А мы тому поспособствуем.

Спешно поужинали, хотя впору было говорить о завтраке, и легли спать. Екатерина лежала подле Григория (того даже на любовные ласки не хватило — захрапел сразу) на узкой кровати. Сон не шел, слишком велико было ее возбуждение. Эх, кабы еще знать наверняка о действиях мужа! Зная его натуру, она могла предположить, в какую растерянность и злобу впадет чертушка, узнав о ее манифесте. А ну как не растерялся в кое-то веки?! Больше всего императрицу тревожил Кронштадт — успел Талызин опередить императора или нет? Если нет, то плохо — их ждет затяжная междуусобная война. А у нее недостаточно военных прав, чтобы провести успешную кампанию. Нет ни провианта, ни боеприпасов. Вдруг удача переменится, что тогда?

Она тихонько высвободилась из-под тяжелой Гришиной руки и встала босыми ногами на холодный пол. Жарко здесь, душно! В окне серебрился берег Финского залива. Искупаться бы! И тут же задалась вопросом — а что мешает! Выскользнет потихоньку, окунется в прохладную чистую воду и обратно. Никто и не заметит.

Дверь даже не скрипнула. Как была босая, так и прошла по дому, бесшумно ступая, словно большая осторожная кошка. Выскользнула на улицу, дыхнув полной грудью свежий морской воздух. Часовые не заметили: сладко спали, как и все вокруг.

Екатерина вышла за ограду, пугаясь ночных шорохов и сбежала по крутой тропинке, скрытой в густых зарослях кустарника. Далее начиналось молчаливое царство плакучих ив и тонких, причудливо изогнутых берез. Ступни ощутили мокрую зернистость песка. Екатерина оглянулась — нет ли кого поблизости — и на всякий случай свернула влево, в небольшую бухточку, надежно спрятанную от любопытных глаз. Скинула пропыленный костюм на ствол поваленного дерева и медленно, наслаждаясь каждым мгновением, вошла в воду. Шаг за шагом, ласковые волны омывали ее тело, наполняя каждую клеточку бодростью и новыми силами.

Здесь Екатерина потеряла счет времени — лежа на воде, она смотрела на розовеющее небо, забыв свои страхи и сомнения.

На берегу по-прежнему было тихо. Изогнувшись, Катя отжала длинные волосы и вдруг услышала позади себя предательский хруст ветки. Все-таки без соглядатаев не обошлось. Но почему-то она совсем не боялась!

— Кто здесь? — спокойно спросила она. — Выходи!

В зарослях послышалось испуганное сопение. И на берегу оказался безусый солдатик, почти еще ребенок, прикрывающий срамное место вспотевшими ладошками. По мокрым волосам стекала вода. "Тоже купался, — подумала Екатерина. — А потом меня увидел и оробел. Хорошенький-то какой, Господи! Молоко со сметаной! М-м, так бы и съела!".

— Иди сюда, — тихо позвала она, слыша, как громко бьется ее сердце.

Парнишка молча повиновался, глядя на нее, как теленок, узревший свою мамку.

— Руки отыми, — он помотал головой. — Отыми, я сказала! Видишь, сама перед тобой стою, как есть, и не стесняюсь.

Он жадно оглядел императрицу: тонкую талию, крутые, упругие бедра, пышные груди с сосками-ягодками, а потом, а потом уставился на кудрявый подшерсток. И покраснел. Почему-то именно этот румянец и растопил ее сердце…

— У тебя женщины были? — ласково спросила она, подойдя совсем, близко. Отвела его руки, залюбовавшись необъезженным жеребенком. Который вот-вот станет могучим жеребцом. — Были?

Молчание — знак отрицания. Никто из женщин не касался этой гладкой кожи с легким невинным пушком, никто не впивался порочным ртом в невинные полураскрытые губы. Никто не раскрывался перед ним. Как сладко быть первой.

Застонав, Екатерина притянула парнишку к себе, прижала и потянула за собой на мокрый шершавый песок.

…Утренняя заря осветила сплетенные тела.

— Я отдам за вас жизнь, ваше величество! — прошептал случайный любовник-мальчик.

Екатерина легко поднялась и начала спешно одеваться.

— Оставь ее себе, мой хороший! Ты и так подарил мне лучшее, что в тебе есть.

Недоуменно он сидел на песке:

— Что я подарил?

Екатерина обернулась, чтобы посмотреть на него в последний раз:

— Искренность! Это так редко встречается!

ГЛАВА 19.

— Ты где была? — встретил ее вопросом Григорий. Мы уже хотели бить тревогу.

Екатерина прошмыгнула мимо него:

— Купалась!

— Одна? — Орлов подозрительным взглядом ощупал ее.

— Разумеется, — улыбнулась в ответ Екатерина. — Хотела тебя позвать, но ты так крепко спал…

Если Гриша что-то и заметил, то решил не затевать ссору — не до бытовых склок. Хотя что-то в ней определенно переменилось со вчерашнего дня. То ли власть в голову ударила, то ли… Изменила? Что за глупость! Здесь? Да и с кем? Показалось, наверное.

— А зачем искали? — Екатерина спешно переодевалась в приготовленный заранее мужской костюм. Орлов неловко коснулся узкой спины. — Оставь, Гриша!

С ней точно что-то не то. Он приказу-просьбе все же последовал. Отошел на безопасное расстояние и начал докладывать:

— Прибыли Воронцов и Миних. Требуют твоей аудиенции.

— Ах, требуют! Тогда надо уважить требование. Что еще глупой бабе остается? Проводи их сюда. Посмотрим на тех, кто играет в победителей.

Первое же впечатление от незваных гостей сразу же рассеяло ночные сомнения. Кем-кем, а победителями Воронцов и Миних не выглядели. Скорее, бесправными участниками внезапной трагедии.

— Ваше… величество, — споткнулся Воронцов. — Мы прибыли с секретным поручением от императора.

Екатерина насмешливо посмотрела на них:

— Господа, поручение, данное двоим, мгновенно становится достоянием гласности. Вас действительно послал Петр Федорович?

От Воронцова не укрылось, с каким омерзением Екатерина произнесла имя супруга. И он задумался, стоит ли вести игру при столь плохих картах. Разумеется, чертушка их никуда не посылал. Разве что к черту. Когда они уезжали, бывший государь спал в своей спальне. Рядом доверили быть только Елизавете, хотя той тоже хотелось уйти. Поручение они придумали себе сами, стремясь разведать обстановку и вытребовать для себя гарантии безопасности. Может, сказать на чистоту? Нет, пока рано.

— Мы хотим предложить вам раздел власти, — выпалили они на пару с Минихом. И не поверили своим глазам: Екатерина хохотала.

— Что? наверное, не расслышала. Что вы хотите мне предложить? Раздел какой власти, позвольте спросить?

Правильное решение пришло сразу. Петр — отыгранная фигура. Екатерина — настоящее и будущее России. Ее решительность и уверенность выгодно отличались от истерик чертушки. Признаться, и Воронцов, Ии Миних от них порядком устали. Будь, что будет!

Воронцов повалился ей в ноги. Следом бухнулся Миних.

— Матушка! Екатерина! Тебе — единственной и законной государыне присягаем. Не вели казнить, вели слово молвить.

На лице императрицы застыло непроницаемое выражение. Ни один человек сейчас бы не догадался, какая радость бушует в ее душе. Предложение о разделе власти — это полная и безоговорочная капитуляция. Она выиграла. Остается одно — арест чертушки, его отречение от престола, и ее права полностью соблюдены. Никто не посмеет упрекнуть ее в их отсутствии!

В комнату прошел Григорий. Наклонился к розовому ушку и едва слышно прошептал:

— Кронштадт на твоей стороне! Гарнизон запретил въезд царю!

— Где сейчас находится Петр Федорович?

— В Ораниенбауме, — ответил Миних.

— Не сбежит?

— Куда бежать-то? — задал риторический вопрос Воронцов. — Уж набегался!

— Что ж, пишите, граф. Вот и сослужите службу. — Смакуя каждое слово, Екатерина начала диктовать текст, давно выученный ею наизусть: — "В краткое время правительства моего державного Российским государством самым делом узнал я тягость и бремя, силам моим несогласное, чтоб мне не токмо самодержавно, но и каким бы то ни было образом правительство владеть Российским государством… того ради помыслив, я сам в себе беспристрастно и непринужденно чрез сие объявляю не только всему Российскому государству, но и Целому свету торжественно, что я от правительства Российским государством на весь век мой отрицаюся". Вот, кажется, и все. Осталось только подпись поставить.

— Прикажете доставить? — услужливость Воронцова, похоже, не знала границ.

Немного подумав, императрица отказалась:

— Сама доставлю.

— Но ваше величество, так нельзя! — слаженный мужской хор заставил императрицу нахмуриться.

— Почему? — а простой женский вопрос ввел присутствующих в состояние глубокой задумчивости. А действительно, почему нельзя?

Месть — блюдо, которое следует подавать холодным, — кажется, именно так любит выражаться английский посланник. Однако вежливый и воспитанный человек, освоивший науку политеса, никогда не станет есть это блюдо сам, а поручит другому. Мстить с открытым забралом как-то не принято: лучше через кого-то и на расстоянии, чтобы быть вне подозрений, если что. Вот это осторожное "если что" Екатерина и не понимала. В данный момент ей было мало одержанной победы, она мечтала о большем. Ей хотелось самой увидеть, как низвергнутый государь собственноручно подписывает указ об отречении. И дело даже не в мести (хотя и в ней тоже). Оценить силы противника — великое искусство. Она хотела, чтобы Петр сломался и перестал быть опасным для ее зарождающейся власти. Но мало желать, необходимо в этом убедиться. Змея не причинит вреда только тогда, когда у нее вырвешь ядовитые зубы. Можно, конечно, доверить эту операцию другому человеку, но где гарантия. Что он сделает все, как надо?! Никакой гарантии нет. В самых ответственных ситуациях Екатерина предпочитала действовать решительно и самостоятельно. Так надежнее и спокойнее. Петр — деликатная проблема. И решать ее придется тоже ей. Беда в том, что никто из присутствующих не понимал истинных мотивов такого решения. В глазах окружавших ее мужчин императрица прочитала сочувствие к несчастному чертушке: дескать, дорвалась бабонька до власти, теперь и над муженьком решила покуражиться, в отместку за прошлые обиды. Ничего-то они не понимают, оно и понятно: у бабы ум гибкий и цепкий, а у мужчины… У мужчины, каким бы умным он ни был, вся сообразительность находится ниже пояса. В любой момент может отказать. И ведь отказала — из ревности и ограниченности.

— Поеду сама. Но вручать документ будут Разумовский и Орлов. Я скроюсь в соседней комнате. На всякий случай и от греха подальше, — подытожила бессмысленный разговор Екатерина, продемонстрировав к тому же чудеса женской логики. — Готовьтесь к отъезду.

Вместе с ними увязался и Воронцов, ведомый личной корыстью, известной только ему одному. В дороге делали короткие привалы, во время которых Екатерина неизменно отмалчивалась, думая о своем. Григорий, неплохо изучивший любовницу, приказал остальным не приступать к ней с расспросами: когда Екатерина предпочитает побыть наедине с собой, лучше ей не мешать.

В Ораниенбаум въехали тихо, несмотря на многочисленность отряда. В последний момент Орлов прихватил с собой самых проверенных гвардейцев на тот случай, если придется брать дворец штурмом. Но обошлось без крови: охраны почти не было, а те, кто стоял на часах, мгновенно присягнули императрице. Во дворце царила плохо скрываемая суматоха и плохо скрываемое мародерство: каждый из слуг старался на время скрыться, прихватив с собой что-нибудь ценное. Появление Екатерины оказалось подобно разрыву вражеского ядра. Такого исхода, похоже, никто не ожидал.

— Мародеров сразу вешать! Остальных отпустить! — приказала она по дороге к государевым покоям. — Развели лентяев и приживалок. Тошно смотреть!

У дверей в спальню Екатерина остановилась:

— Дальше сами. А мне сюда Елизавету приведите. Давно своей фрейлины не видела!

Она спокойно уселась в кабинете, отметив про себя, что Петр явно не утруждался государственными заботами: стол покрыт слоем пыли и высохшими чернильными пятнами, перья сломаны, книги изгажены и заляпаны вином. Фу!

В углу послышался шорох и вперед выступил любимец Петр — негр Пьер Нарцисс с белой болонкой Можи под мышкой.

— Так-так, — весело протянула императрица. — А я всегда гадала, как выглядит эфиоп, когда он бледнеет. Теперь вижу. Ты-то чего испугался?

— С-с-сибири, — выдавил Нарцисс, а собачонка, плачуще, тяфкнула. — Там холодно.

— Холодно, — согласилась Екатерина. — И что?

— Не хочу, чтоб холодно, — по фиолетовому лицу потекли слезы. — Матушка Екатерина! Он же там не выдержит и дня!

— Кто? Пес?

— Петр Федорович.

— Вот, что ценю в людях, так это преданность, — задумчиво сообщила Екатерина. — Не плачь, в Сибирь не поедете. В Ропше жить будете. Двадцать семь верст от Петербурга. А сейчас сделай-ка мне кофе, да покрепче.

Как мало нужно эфиопу для счастья: вместо Сибири — Ропша. Счастливый Нарцисс в мгновение ока обернулся: на золотом подносе стояли кофейник, сахарница, чашка с блюдцем.

— Молодец! — похвалила императрица, попробовав свежезаваренный кофе. — Знатный напиток готовишь! Иди, собирай вещи Петра Федоровича. Скоро поедете.

Она снова наполнила маленькую чашку, и уже поднесла ее к губам, как вдруг из спальни раздался животный визг, похожий на поросячий. Рука дернулась, и ароматная жидкость пролилась на стол.

В ту же секунду дверь распахнулась, и озверевший Орлов выволок за волосы визжащую Воронцову. Его правая рука была прокушена в двух местах.

— Как собака бешеная, — рявкнул Григорий и скрылся в спальне.

Воронцова лежала на полу, поскуливая, словно давешняя Можи. Только с болонке у Екатерины было сострадание, а к этой девке никакого — лишь брезгливость и отвращение.

— Ну, здравствуй, Елизавета. Давно не виделись, — пропела императрица.

Воронцова неверяще подняла грязную голову со спутанными волосами. Сверкнули знакомые бриллианты. Екатерина зло прищурилась:

— Вижу, что место мое тебе покоя не дает. Даже в шкатулках уже успела порыться. Камешки больно знакомые.

Словно во сне, фрейлина начала снимать бриллианты. Подползла к столу и аккуратно положила блестящую кучку на поднос.

— То, что с мужем моим спишь, я тебе простила. Простила и спесь твою глупую: ущербным людям Бог ума не дает. Даже воровство твое сорочье и то готова забыть. Но одного тебе, Елизавета, спустить не могу… — Екатерина наклонилась вперед. — То, что ты и мою судьбу, и судьбу моего ребенка осмелилась решать. Ты кто, Бог на земле?

— Пощадите, ваше величество! — захлебнулась слезами Воронцова. — Черт меня попутал, закружилась голова от любви к Петру Федоровичу.

— Любовь, говоришь? — Екатерина смаковала кофейный разговор. — Любовь многое объясняет. Раз так любишь его, то не стану вас разлучать: в Шлиссельбургской крепости много места. Вам двоим — хватит.

Воронцова молчала, ошеломленная столь печальной перспективой.

— Кстати… — продолжилась безжалостная пытка. — Все родственники отреклись от тебя. Так что кроме любимого никого не осталось.

В этот момент из спальни вышел Орлов.

— Подписал, ваше величество. Без единого слова.

Подпись Петра окончательно сломала Воронцову. Если до этого она надеялась на чудо, то теперь поняла: нужно спасать себя. С императором — кончено. Провести остаток жизни в тюремной камере ей не хотелось, сохранять верность чужому человеку — тоже. Заливаясь слезами, она начала целовать запыленные сапоги Екатерины:

— Ваше величество, простите! Не виноватая я, он сам так хотел. Пощадите! Об одном лишь прошу.

— Вот и кончилась сразу вся любовь, — с грустью заметила Екатерина. — В радости они вместе, а в печали и горе — поодиночке. Гриша, передай ее дяде. Предписываю тебе оставаться под домашним арестом. После решим, что с ней делать. Может, еще и замуж выдадим. Вдруг кто польстится.

Когда Воронцову увели, императрица обратила усталое лицо к Орлову:

— Как он принял известие?

— Как дите малое, которое оставили без сладкого. Подавлен, печален и пьян. И очень испуган.

— Ты сообщил ему о моем решении?

— Да. Сказал, что отныне он государственный узник, чье временное пристанище в Ропше. На остальное — воля Бога и твоя.

— Что ж, здесь нам больше делать нечего, нужно возвращаться в Петербург, — она встала из-за стола и вдруг заметила в дверях трясущегося мужа.

— Катя!

Она с ужасом отшатнулась от этого призрака, в чьей угасающей судьбе еще угадывалось ее постыдное прошлое, о котором она хотела забыть. Господи, и с этим человеком она делила кров, стол и ложе. Этому человеку перед Богом она обещала быть верной и любящей. Маленький, жалкий человечек с испитым лицом и взглядом убийцы. Бойтесь своих желаний, они могут исполниться, сказала ей когда-то императрица Елизавета. Тайным желанием Екатерины была месть. И вот оно исполнилось. Но какой ценой! Блюдо оказалось холодным, невкусным и очень тяжелым. Никакой радости и удовольствия, только желание поскорее уйти и не видеть его — скота в человеческом обличье.

— Катя!

Григорий аккуратно кашлянул. Чертушка мгновенно понял и изменил свое к ней обращение:

— Ваше величество! Если не хотите сделать умирающего человека уже еще более несчастным, пожалейте меня. Дайте мне единственное утешение, которое у меня есть — Елизавету Романовну. (Екатерина молчала.) Тем вы сделаете очень большое благодеяние для вашего правления. (Тонкие брови императрицы презрительно изогнулись.) И еще… прошу Ваше величество не третировать меня как ужасного злодея, я никогда вас не обижал. (На гладком лбу появилась горькая морщинка.) Зная ваше великодушие, прошу срочно отпустить меня с Воронцовой в Германию. Бог обязательно вам отплатить, а я навсегда останусь вашим слугой. Вы может мне доверять. Я не подумаю и не сделаю ничего против вашего правление.

— Все? — холодно спросила Екатерина.

— Все, — растерянно подтвердил Петр.

Екатерина увидела Разумовского и знаком подозвала его к себе. Обращаться к Григорию ей показалось неприличным.

— Кирилл Григорьевич, передайте, пожалуйста, Петру Федоровичу о том, что его просьба совершенно невозможна. Оставить с ним Елизавету Воронцову — значит, узаконить позорную любовную связь и дать пищу для разговоров, чего я позволить не могу. Это первое. Второе. Особа, о которой просит Петр Федорович, отказалась последовать за ним и в данный момент находится на пути в Петербург. И, наконец, третье. Сообщите Петру Федоровичу, что в его положении не стоит гневить мое императорское величество. Нерешительность — удел глупцов. Отныне он — государственный узник, и судьба его будет решаться в соответствии с его преступлениями против России.

И вышла, держа спину. Хотя это далось очень тяжело. Больше никакой мести и крови. Остаток своей жизни чертушка проведет в Шлиссельбургской крепости, куда его после ее коронации доставят из Ропши.

Она решила.

Значит, тому так и быть.

ГЛАВА 20.

"В седьмой день после принятия нашего престола всероссийского получили мы известие, что бывший император Петр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком геморроидическим впал в прежестокую колику. Чего ради, не презирая долгу нашего христианского и заповеди святой, которою мы одолжены к соблюдению жизни ближнего своего, тотчас повелели отправить к нему все, что потребно было к предупреждению средства из того приключения, опасных в здравии его и к скорому вспоможению врачеванием. Но, к крайнему нашему прискорбию и смущению сердца, вчерашнего дня получили мы другое, что он волею всевышнего Бога скончался. Чего ради мы повелели тело его привезти в монастырь Невский для погребения в том же монастыре, а между тем всех верноподданных возбуждаем и увещеваем нашим императорским и матерним словом, дабы без злопамятства всего прошедшего с телом его последнее учинили прощание и о спасении души его усердные к Богу приносили молитвы. Сие же бы нечаянное в смерти его Божие определение принимали за промысл его божественный, который он судьбами своими неисповедимыми нам, престолу нашему и всему отечеству строит путем, его только святой воле известным".

Сообщение о смерти свергнутого императора вызвало новую волну разговоров и сплетен при дворе. "Точно не известно, какое участие принимала императрица в этом событии, но, скорей всего, именно она дала распоряжение убить мужа". "Не вызывает сомнения, что, кроме Орловых, никто в убийстве участия не принимал". "Какая картина для народа и какое хладнокровие надо иметь! С одной стороны, внук Петра I свергнут и убит, с другой — внук царя Ивана закован в кандалы, а принцесса Анхальтская захватывает корону их предков, и перед восхождением ее на трон совершается цареубийство. Я не думаю, что Екатерина кровожадна и замешана в убийстве царя… Но императрица не сможет отделаться от подозрений и позора"… Про позор Екатерина не думала. С того момента, как ей передали скомканную записку от Алексея Орлова, она терзалась в сомнениях: довольна ли она подобным поворотом истории, и что делать с незадачливыми убийцами. Вновь и вновь она читала три письма Орлова из Ропши, пытаясь найти в коротких полуграмотных строчках желаемые ответы:

"Матушка Милостивая Государыня, здравствовать вам, мы все желаем нещетные годы. Мы теперь по отпуск сего письма и со всею командою благополучны, только урод наш очень занемог и схватила Его нечаянная колика, и я опасен, чтоб он сегодняшнюю ночь не умер, а больше опасаюсь, чтоб не ожил. Первая опасность для того, что он все вздор говорит и нам это несколько весело, а другая опасность, что он действительно для нас всех опасен для того, что он иногда так отзывается хотя в прежнем состоянии быть.

В силу Именного вашего повеления я солдатам деньги за полгода отдал, тако ж и унтер-офицерам, кроме одного Потемкина вахмистра для того, что служил без жалованья. И солдаты некоторые сквозь слезы говорили про милость вашу, что они еще такова для вас не заслужили за чтоб их так в короткое время награждать их. При сем посылаю список вам всей команде, которая теперь здесь, а тысячи рублей матушка не достало и я дополнил червонными, и у нас здесь было много смеха над гранодерами об червонных, когда оне у меня брали, иные просили для того что не видывали и опять их отдавали, думая, что они ничего не стоят. Посланной Чертков к вашему величеству обратно еще к нам не бывал и для того я опоздал вас репортовать, а сие пишу во вторник в девятом часу в половине.

Посмерть ваш верны раб

Алексей Орлов.

"Матушка наша, милостивая Государыня, не знаю, что теперь начать, боясь гнева от вашего величества, чтоб вы чего на нас неистового подумать не изволили и чтоб мы не были притчиною смерти злодея вашего и всей Роси также и закона нашего, а теперь и тот приставленной к нему для услуги лакей Маслов занемог, а он сам теперь так болен, что не думаю, чтоб он дожил до вечера и почти совсем уже в беспамятстве о чем уже и вся команда здешняя знает и молит Бога, чтоб он скорей с наших рук убрался, и оной же Маслов и посланной офицер может вашему величеству донесть, в каком он состоянии теперь ежели вы обо мне усумнится изволите писал сие раб ваш верны Алексей.

"Матушка заступница наша императрица! Как объяснить, как рассказать, что случилось? Не поверишь слуге твоему верному, но, как перед Богом, говорю тебе правду. Матушка, готов умереть, но и сам не знаю, как это несчастье приключилось. Если не простишь, мы пропали. Матушка, он скончался. Никто из нас этого не хотел, да как бы мы осмелились поднять руку на императора? И вот, Ваше величество, горе случилось. Он начал спорить с князем Федором (Барятинским) за обедом, и не успели мы их разнять, как он помер! Не помню даже, что мы сделали, но все мы как один виноваты и заслужили смертный приговор. Пожалей меня, хотя бы из любви к брату моему! Я покаялся, и теперь ничего не скажешь. Прости или прикажи поскорее нас прикончить. Белый свет мне не мил. Мы тебя прогневали и прокляты будем навеки".

Что же там произошло?

Панин сообщил, что в тот вечер, когда Алексей вернулся в столицу, на него было страшно смотреть: он был взлохмачен, весь в пыли и в поту, в порванной одежде и лицо его дергалось и выражало ужас и поспешность. Конечно, случайный спор — всего лишь отговорка. Все они — Григорий, его братья и она сама — давно думали об этом, только никто не решался высказать затаенное вслух. Только мотивы убийства у всех разные.

У нее — долгожданное спокойствие. Со смертью Петра навсегда закончились ее беды и опасения. И даже сын тут не помеха. Она повенчана на царство как единственная государыня, и этой данности уже не изменить.

У Григория главным мотивом была ненависть и трон. То же самое относится и к Алексею.

И он, и друзья его заранее обдумали все. Через неделю Петра перевели бы в Шлиссельбург, вот мужики и поторопились. Единственно, в чем они виновны. Так это в том, что исполнили ее желания и как женщины, и как императрицы.

Собственно, сейчас у нее было два выхода. Первый — отдать под суд убийц. Мы, Екатерина Вторая, повелеваем… Публичная казнь также оказалась бы весьма кстати. Тем самым она мгновенно сняла бы с себя подозрения и доказала свою невиновность. Простое и эффективное решение. Иными словами, трусость.

Нет, она виновна вместе с ними, и подобный поступок стал бы предательством по отношению к тем, кто помог ей завоевать трон и рисковал ради нее всем. Что же получается, она отплатит братьям черной неблагодарностью? Как она может отправить на плаху своего любовника? Или того, кто тайно и безнадежно в нее влюблен? Алексей наивно полагает, что императрица не догадывается о ее чувствах. Федор краснеет в ее присутствии. Да и остальные молодцы так и норовят прикоснуться к ее руке. Екатерина представила всех пятерых на дыбе и вздрогнула от отвращения к самой себе. Это ее вина в случившимся. Это она желала смерти мужа. Орловы — покорные исполнители. На губах императрицы мелькнула слабая улыбка — не такие уж и покорные, как выясняется.

Все, что она сейчас может — сохранить братьям свободу и жизнь. Так что суд в любом случае исключается. Со временем слухи утихнут, большинству удобно думать, что император умер собственной смертью. В конце концов, у него было слабое здоровье. На все воля Божья.

Что же делать? Как отвести подозрения и от себя, и от Орловых. Единственный выход — придумать болезнь, от которой скончался император, и подписать соответствующий документ. Что она и сделала после долгой консультации с врачом. Манифест оглашен, Орловы в безопасности, завтра похороны Петра. Все идет, как и задумано. Но почему-то легче от этого не стало.

Екатерина уже не в первый раз думала, что со смертью Петра прервалась линия Романовых. Она — немецкая принцесса, Павел — бастард, зачатый в грехе. Сумеет ли она сохранить величие России, или же ее правление станет самой горестной страницей в истории этой страны. В любом случае она дорого заплатила за свое право стать государыней. И в прямом, и в переносном смысле этого слова.

На ее сторонников просыпался золотой дождь, даже вездесущие Воронцовы умудрились получить щедрый подарок. Казалось бы, чего еще надо? Но, видно такова человеческая натура: пока не захлебнется от жадности, не успокоится.

Вот и верная подруга — Екатерина Романовна — нос от гордости задрала. Ее послушаешь, так только благодаря ей, императрицу безмозглую на трон и возвели.

Княгине вторит Панин, друг сердешный. По глазам видно, что нынешним, скромным своим положением он никак не удовлетворен, и хочет большего.

Гришку с каждым днем становится сложнее удержать в узде: тело мужа не успело остыть, а Орлов уже поговаривает о венчании. Какое венчание, господи?! Ему бы от плахи уйти…

— Ваше величество, — в кабинет без доклада проскользнула княгиня Дашкова. — Там к вам Орлов рвется.

— Который? — императрица с трудом скрыла свое раздражение.

— Григорий.

Екатерина покачала головой.

— Скажи ему, что сейчас не могу с ним видеться. Пусть на время уедет вместе с остальными, пока сплетни не улягутся.

— Государыня…

— Я и так держусь из последних сил, — Екатерина достала из шкатулки письмо. — Представляешь, мне даже не разрешили побыть у гроба и запретили присутствовать на похоронах. Вот, читай!

— "Узнав о желании ее императорского величества присутствовать на похоронах, Сенат нижайше просит Ее величество не участвовать в печальной церемонии, чтоб Ее величество, сохраняя свое здравие, по любви своей к Российскому отечеству для всех истинных ее верноподданных… изволила б намерение свое отложить". — Дерзкий тон княгини Дашковой императрице не понравился, как не нравилась ей последние дни и сама княгиня. Высокомерна, строптива, нахальна. Неужели права была ее предшественница, когда говорила, что женской дружбы не бывает?! Особенно между императрицей и фрейлиной. Но вслух ничего не сказала, только вздохнула:

— А ты говоришь, Орлов, тут бы с Сенатом разобраться.

— Может они и правы, — задумчиво ответила Дашкова. — На тело императора лучше не смотреть. Страшно.

— Ты видела?

— Сегодня утром. Лицо почти черное, шея обмотана форменным шарфом, на руках — перчатки, из-под них сочится кровь. Говорят, кто по русскому обычаю целовал покойника, у того к вечеру губы страшно распухали. Разное про Петра Федоровича говорят: кто-то утверждает, что его отравили, потому губы и распухают, кто-то, что придушили, потому и горло замотано, а лицо черное. А как его на самом деле убили, ваше величество? — Мучимая любопытством Дашкова, осмелилась еще на одну дерзость.

Екатерина не ответила. Княгиня выдержала паузу и продолжила:

— Народу в храме мало, почти никого нет. Воронцова так и не приехала. У гроба только Пьер Нарцисс. Все время плачет и твердит про Сибирь. Совсем от горя помешался. Зачем эфиопу Сибирь?

— Хоть одна душа заплакала, — отвернулась императрица от подруги. — Не так страшно в ад идти. Хотя, может там намного лучше, чем здесь, в России.

ГЛАВА 21.

Екатерина оказалась права: человеческая память избирательна и коротка. Не прошло и месяца, как забылись печальные обстоятельства смерти Петра. А постепенно и о нем самом помнить перестали. Был, да и сплыл. Как говорят французы, король умер, да здравствует король!

Как раз о короле и приходилось волноваться. И тут оказалось все не слава Богу. Совершенно неожиданно для Екатерины вдруг объявился Понятовский. Хорошо еще, что не собственной персоной, а лишь посредством страстных писем. В Польше дела Станислава шли не так хорошо, как хотелось бы: соперничество за трон оказалось нешуточным. Без открытой и мощной поддержки России Понятовский мог потерять все. Но, похоже, его это больше не волновало.

После переворота и восшествия Екатерины на престол он явно рвался из Варшавы в Петербург. В свою очередь, Екатерина ни на шутку испугалась теперь уже не нужного ей визита. Ревность Орлова переходила всяческие границы. Не дай бог, прибьет на месте молодого монарха и новоиспеченную государыню. Что тогда два государства делать будут?

Под всякими предлогами молодая императрица старалась убедить Понятовского отказаться от этой затеи: "Ваше пребывание при настоящих обстоятельствах, — написала она Станиславу. — Было бы опасно для вас и очень вредно для меня. Я отсоветую вам тайную поездку, ибо мои шаги не могут оставаться тайными. Более того, нас могут убить обоих. Умоляю во имя прежних наших чувств — никогда не возвращайтесь сюда, никогда не возвращайтесь ко мне. Хотя бы сейчас. Прошлого уже не вернешь".

Алексей Орлов вместе с товарищами получил из рук императрицы щедрый денежный дар и отправился в небольшое путешествие за границу — поправить расшатанное здоровье, а заодно и мир посмотреть. При дворе остался лишь Григорий, не желавший покидать императрицу ни под каким предлогом. Екатерина вначале сопротивлялась его решению, но потом махнула рукой: возражать — время терять, все равно останется при своем. К тому же вскоре не до разговоров стало.

Иногда Екатерина представляла империю как огромное лоскутное одеяло с множеством прорех. Залатаешь одну, тут же прорвется другая. И так до бесконечности. Военная реформа, церковные вопросы, внешняя и внутренняя политика — все требовало ее пристального внимания. Не обошлось и без вмешательства в устройство придворной жизни.

После нескольких месяцев разврата и разнузданности, во дворце началась эпоха дисциплины и четкого распорядка дня. Екатерина вставала рано, около шести утра, требуя того же от слуг и фрейлин. После пробуждения работала, не выходя из кабинета, не менее пяти часов, примерно до 11 часов. Перед работой выпивала стакан теплого молока с ложкой меда и несколько чашек крепкого кофе.

После обеда — отдых и приятные дела. К приятным делам она относила встречи с "умными собеседниками". Философы, политики, дипломаты — с каждым она находила темы для разговоров. Вечером — деловые встречи и церемонии.

С ее правлением русский двор стал намного свободнее, чем был при Елизавете и Петре. Он выгодно отличался и от большинства европейских дворов. Сюда стремились французы, датчане, англичане, итальянцы, находя особое очарование в той манере, которую избрала Екатерина для общения. Даже когда Екатерина принимала министров, не входивших в ее ближайшее окружение, они беседовали с ней сидя, тогда как британские премьеры могли садиться только с разрешения Георга III, что случалось нечасто. В Малом Эрмитаже, любимом убежище императрицы, вольность заходила еще дальше. Екатерина играла в карты — обычно в вист или фараон — примерно до 10 часов вечера. Гвардейцы, проведшие всю свою молодость за зелеными столами, чувствовали себя здесь как дома. Кроме того, они участвовали в шарадах, загадках и даже пении. И нередко инициатором вольных игр становилась именно Екатерина.

В половине одиннадцатого крепкий сон. Однажды установленный порядок уже не менялся. Орлов, любивший погулять и выпить, жаловался на детское время сна: жизнь только начинается, а мы уже спим. Екатерина лишь посмеивалась: "Плохо выспишься, Гриша, весь день будет испорчен, да и здоровье пошатнется. А здоровье, мой дорогой, не купишь. Здоровье, Гриша, это развитость ума в сочетании с физическими нагрузками и четким распорядком дня". Орлов обычно морщился, услышав про четкий распорядок дня. Став императрицей, Екатерина практически перестала пить вино — только полстакана в день, да и то по праздникам, в еде тоже была умеренна, на сладкое и жирное не налегала, предпочитая фрукты и овощи.

Придворный штат Екатерина сократила чуть ли не вдвое: многочисленные приживалы, мамушки-нянюшки, карлики и прочий ненужный люд были безжалостно удалены. Екатерина продумала необходимые должности при дворе и положила каждому месячное жалованье. И если сначала эти меры воспринимались в штыки, то затем их приняли если не с радостью, то с благодарностью. Хотя бы потому, что дышать во дворце стало намного легче. Да и в самом Зимнем начались перемены: Екатерина, ненавидящая сырость и холод, уже в конце августа начала готовиться к зиме. Часть помещений перестраивалась и утеплялась, для чего императрица пригласила лучших архитекторов.

Екатерина быстро вошла в новую для себя роль. И надо сказать, что эта роль ей пришлась по вкусу. Отсутствие опыта компенсировалось жаждой знаний, а желание добиться на этом поприще успеха пробуждало новые силы.

Казалось бы, вот она жизнь, о которой она так давно мечтала. Больше не о чем просить Бога. И она не просила, боясь прогневить всевышнего. Он и так к ней слишком милостив.

Но в глубине души одно желание по-прежнему оставалось несбыточным. Императрица огромной империи мечтала о любви. Частые ночевки Григория и его столь частые отлучки причиняли боль и делали императрицу по-женски уязвимой. В то время, как сам Орлов уверился в своей исключительности. Соперников для него не существовало. При дворе он приобрел огромную, почти бесконтрольную с ее стороны власть. До Екатерины доходили сплетни об его изменах, но она предпочитала закрывать на это глаза. Даже если тебя поймали за руку, продолжай утверждать, что рука не твоя. А уж если не пойман, то и не вор.

В их отношениях наметился разлад. Орлов мечтал разделить с ней трон. Она хотела любви, но… уже не с ним. Оба заметно тяготились этой связью, но не могли ее разорвать. По разным причинам.

Екатерина не сразу поняла, что Григорий ее никогда не любил. Могла ли она винить любовника во лжи? Вряд ли. Вина Орлова состояла лишь в том, что он с лихой легкостью уверил их обоих во влюбленности и страсти. Как выяснилось, и то, и другое — состояние быстротечное, подобное облакам. Не успеешь оглянуться, а небо уже заволокло грозовыми тучами. После дождя и молний дышится легче, но ведь надо пережить грозу, не так ли? Вот они ее и переживали. Каждый по-своему.

Екатерина не винила Григория, она от него устала. Видно так распорядилась природа, что она быстро увлекалась людьми, но столь же быстро остывала. Хотя в отношениях с Гришей оказалось на удивление постоянной. Сколько они уже вместе? Три года? Четыре? Шесть?

Что толку считать, если нет главного — любви.

Какой же мужчина откажется от шанса связать свою судьбу с женщиной, коей судьба уготовила стать императрицей? Тут у любого голова закружится. Заговор, подготовка к перевороту и сам переворот — игрушки для мальчика, живущего в каждом взрослом мужчине. Как здорово мчаться при свете костров, кого-то арестовывать, что-то решать, а потом радоваться одержанной победе!

Но вот смутные дни прошли, наступила рутина. И он заскучал подле верной подруги. Конечно, она не могла соперничать с молоденькими фрейлинами, чья наивная упругая свежесть казалось слишком вызывающей на фоне зрелости императрицы. По поводу возраста императрица не переживала: тридцать два года, конечно, не двадцать лет, но… Но она бы не согласилась променять их на невинность и юность. Зрелость, пожалуй, единственный дар, который она с благодарностью получила от жизни.

Однако Гриша так не считал. Будучи моложе Екатерины, он тяготился своим двусмысленным положением: фаворита, вынужденного делить ложе с не очень молодой и красивой женщиной, которая к тому же отказывалась выйти за него замуж.

В первый раз услышав отказ, не сдержался и ударил ее по лицу. Потом они примирились в постели. Боль пополам с наслаждением. Затем побои участились. Орлову доставляло огромное удовольствие бить императрицу и таскать ее за волосы. А затем набрасываться, кусая и щипая. Словно она была дешевой девкой. В такие минуты он становился похож на чертушку. Иногда сходство становилось таким точным, что Екатерина задавалась вопросом: а может, она, сама того не желая, притягивает мужчин одного и того же типа?! Действительно, все ее романы развивались одинаково: сначала клятвы в вечной любви и преданности, затем просьбы со стороны мужчин, а далее приказы. Кого же они в ней любили — женщину или императрицу?

Незаметная и скромная роль — не для политических амбиций графа Орлова, минимум, ему подавай, государственный пост. Повинуясь воле любовника (а точнее его побоям), Екатерина ввела графа в комиссию, учрежденную для преобразования российского государства. И дважды ошиблась. Во-первых, потому, что не учла реакцию других вельмож, презрительно относившихся к постельному выскочке. А во-вторых, потому, что недооценила характер фаворита. Он сознательно провоцировал придворных, вызывая в них ненависть и презрение. Если раньше его царские замашки, грубость, необразованность и нахальство играли Орлову на руку, то теперь бросали тень на репутацию императрицы.

Замуж за Григория Екатерина выходить отказалась. Во-первых, не хотела делить власть (одного раза и так хватило), во-вторых, давно к нему остыла, все чаще поглядывая на молодых красавцев из личной охраны. Но изменять боялась: вдруг Орлов прознает и до смерти изобьет.

Из верных друзей остался разве что Никита Панин. Княгиня Дашкова уже год с лишним живет в Париже в сильной обиде на немилость государыне. Произошла ссора вроде бы из-за пустяка, а обида оказалась глубокой и почти что смертельной. Екатерина тосковала без подруги, но к себе не звала: в таком положении как у нее женской дружбы уже не существует.

Панин также не был ангелом: спустя полгода после коронации замыслил было против нее заговор, но вовремя опомнился, покаялся. Она и простила. В знак прежних отношений. И как гарантию нынешнего общения. Уже не слишком доверительного, но все-таки… Так же, как и она Панин не терпел Орлова и постоянно находил возможности, чтобы ослабить влияние могущественного фаворита. Екатерина терпеливо ждала, когда же он обнаружит самый действенный способ, и она сможет без скандала избавиться от Григория.

— Почему вы его держите при себе? — не сдержался как-то Панин. Причиной несдержанности стал синяк на скуле императрице. — Как можно терпеть его выходки?

Состояние Екатерины не располагало к откровенности, но она все же ответила:

— Из суеверия, Никита Иванович. Исключительно из суеверия. Гриша появился в моей жизни, когда мне было особенно плохо, и я уже не надеялась на лучшее. Но с его появлением жизнь переменилась, удача стала моей постоянной спутницей. Фортуна — вот настоящая возлюбленная Орлова, но я не ревную: ведь и на меня перепадают ее дары. Достаточно щедрые, надо сказать.

— Но ведь он вас бьет! — в Панине вдруг проснулись былые чувства. Почувствовав себя незваным защитником, он даже осмелился на вольность: коснулся обнаженного плеча императрицы. Легкое. Почти незаметное движение, и ладонь ощутила досадную пустоту. Нельзя войти в одну и ту же реку дважды. Как он мог забыть о любимом изречении императрицы?

— За это я порой его ненавижу, — призналась Екатерина. — Но не знаю, как избавиться. Сказать "Поди вон!" не могу. Да и не пойдет он. Натура не та.

— Вы правы, ваше величество, — слова Панина медом подсластили плохое настроение императрицы. — Здесь нужен другой подход. Мне кажется, вашему сердечному другу не хватает опасности и приключений. Жизнь во дворце, где царит раболепие, слишком скучна для мятежного духа нашего графа. Ему бы вновь посоревноваться со смертью, ощутить холод и лишения, тогда, глядишь, веселость к нему бы и возвратилась.

— Да где такое дело найдешь? — Екатерина с надеждой посмотрела на Панина. — Никита Иванович, миленький, найди, а? Мне бы только передохнуть от него немного. Утомил, шельма!

— Уже нашел, государыня! — Панин сиял довольной улыбкой. — Чуму!

— Чуму? — изумилась Екатерина. — Ты что же, изверг, надумал заразить графа и тем самым свести его в могилу?

— Господь с вами, матушка, — Панин аж зарделся от негодования: и как только императрица могла о нем подумать подобную низость? — Все намного проще. Из Москвы пишут, что эпидемия чумы достигла небывалого размаха, вот-вот на Петербург перекинется. Люди мрут сотнями. Трупы никто не хоронит. Крысы. Больные кошки и собаки. Нет ни продовольствия, ни докторов. Болезнь, матушка, распространяется так стремительно, что в скором времени от первопрестольной ничего не останется. Только такой человек, как граф Орлов может спасти положение. Пошли его туда, матушка, не пожалеешь.

Екатерина в должной мере оценила дипломатическое предложение Панина. Умен, Никита Иванович! Старый лис. Отказаться от ее приказа Орлов не посмеет — дело чести, в противном случае любой обвинит его в трусости. Поручение смертельно опасное, из тех, о которых мечтают, но страшатся получить. То, что надо для Гриши. К тому же Панин совершенно прав: решать ситуацию нужно немедленно. Не остановишь чуму в Москве — болезнь перекинется на всю Россию. А до холодов еще, ой, как далеко.

— Так тому и быть, Никита Иванович. Ты славно придумал, — подытожила императрица. — Нынче вечером и скажу графу. Пусть собирается в дорогу. Дело спешное.

Мнение императрицы о славном решении по поводу его дальнейшей судьбы, Григорий Орлов не разделил. Более того, не скрыл и своего недовольства.

— Гонишь, матушка? — спросил, набычившись. — Осерчала за вчерашнее?

— Господь с тобою, Гриша, — Екатерина старалась быть ласковой и нежной. — Как тебе такое на ум пришло? Только тебе и могу поручить это дело, других надежных людей, сам знаешь, у меня сейчас нет.

Настороженное сердце Орлова начало оттаивать. Падкий на лесть, он обожал комплименты, пусть и незаслуженные. Екатерина смотрела на него как на героя, идущего на смерть: сам не заметил, как плечи распрямились, грудь вперед подалась, глаза сверкнули былым блеском. Права императрица: только он спасет Россию от чумы. Где он и где чума?! Разве можно сравнивать!

— Лучших людей мне дашь, — предупредил он. — Выступим немедленно. Дня через два. Россия в опасности!

Екатерина ликовала, стараясь не показать своего волнения. Получилось! Уезжает! Свободна!

— Останешься? — почему-то сейчас, когда они готовы были расстаться, и, может быть, навсегда, она почувствовала тайную грусть. Захотелось, как когда-то прижаться к нему всем телом, ощущая поцелуи на влажной коже, и вновь обмануться — поверить, что нужна, любима и желанна — с тем, чтобы утром отпустить к другой, тоже не нужной, не любимой и не желанной. — Я хочу, чтобы ты остался, Гриша! Мне без тебя так одиноко.

И тут же поняла, что совершила ошибку. Нельзя ему признаваться в своих слабостях, он их сразу использует. Но поздно — слов не воробей, вылетело. Орлов довольно осклабился и коснулся ее лица, больно придавив след от удара. Екатерина дернулась, и вновь отругала себя мысленно — надо терпеть, тогда и боли не будет.

— Не могу. Занят! — щелкнул каблуками и вышел. Не удосужившись объяснить ее величеству, чем он так занят ночью.

"Опять к девкам пошел, — подумала она с зарождающейся злостью. — Кобель!". Радость куда-то испарилась. На душе стало пусто и муторно. Дура! — крикнул ей когда-то Петр. И сейчас Екатерина была готова с ним согласиться: дура. До сих пор мечтает о любви, хотя и так понятно, что ее нет, любви.

Императрица решительно позвонила в колокольчик. В комнату вошла ее любимая фрейлина Анна Протасова, исполнявшая по просьбе императрицы весьма деликатные поручения.

— Ну что, Аннушка, готов наш поручик к свиданию?

Фрейлина кивнула.

— Готов, государыня: жаждет и трепещет. Желаете сегодня?

Екатерина колебалась совсем недолго:

— Он тебе понравился?

— Молод. Красив. Горяч. И очень необычен.

Подобной характеристики оказалось вполне достаточно, чтобы решиться:

— Зови скорее.

ГЛАВА 21.

Екатерина знала, что многие сановники, еще помнившие царствование Елизаветы Петровны, осуждали ее за введение двух новых должностей — пробни и временщика. Должности, разумеется, были не официальные, но что это меняет? Главное, что они были.

На сплетни при дворе императрица не обращала внимания. Не царское это дело! Фаворитов не она придумала, они еще во времена ее тезки — Екатерины I согревали императорское ложе. Анна Иоанновна также не отстала от своей предшественницы, а уж про Елизавету и говорить не приходится. Но до нее увлечение русских государынь носило хаотический характер: понравился — позвала к себе. А потом приходилось приглашать к себе докторов — лечить дурные болезни. Это в худшем случае. В лучшем — испытывать разочарование в постели. Не всегда красивая внешность означает любовный пыл и выносливость. А порой и вовсе случались курьезы. Панин ей рассказывал, что однажды Елизавета пожелала молодого унтер-офицера. От волнения он выпил лишнего и заснул перед дверью опочивальни, так и не услышав звона колокольчика. На утро пришлось поставить крест на дерзких мечтах и на долгое время стать объектом злых шуток: "По ком звонит колокольчик?".

Подобных курьезов Екатерина не желала — и без того слишком много печали в ее жизни, не хватало еще огорчаться во время любовных утех. От фаворита и требуется всего ничего: сила, нежность и страсть в любое время, когда ей, императрице, того захочется. Но чтобы такого найти, нужно перепробовать десятки. В жилах Екатерины кипела кровь матери, не терпевшей ни минуты промедления в любви; и кровь отца, во всем предпочитавшего осторожность и рассудочность. Ее острый и точный ум мгновенно нашел нужное решение. Так при дворе появилась пробня — фрейлина Анна Протасова, весьма охочая до мужских ласк. В ее обязанности входило подбирать мужчин для ложа императрицы, а затем (после соответствующего медицинского осмотра) проверять их способности на себе. Кто понравится, того можно рекомендовать императрице.

Впрочем, она и сама времени не теряла. Пользовалась каждым удобным случаем утолить свой удивительный аппетит. Однажды, к примеру (об этом случае императрица всегда вспоминала с улыбкой), к ней в спальню зашел истопник с дровами. Екатерина лежала в постели и отчаянно мерзла.

— Мне зябко!

— Сейчас станет тепло, — сказал он, затопив печь. Екатерина продолжала жаловаться, что ей зябко, едва скрывая охватившее ее желание.

— Подойди и согрей меня, — сказала она наконец, осознав, что ее нескромные намеки не достигают избранной цели. В ту зиму это была, пожалуй, самая горячая ночь.

Любовников в отсутствие Григория Екатерина меняла часто. Во-первых, того требовала ее женская природа, а во-вторых… если есть возможности, так почему бы ими ни воспользоваться? За место временщика боролись многие. Помимо Протасовой обязанности пробни исполняла и Прасковья Брюс, однако в отличие от Аннушки, Брюс страдала излишней сентиментальностью и не уделяла внимания особенностям — может, и хорошо. Чего еще желать-то?

Екатерина желала большего, а у Анны на хороших любовников оказался просто звериный нюх. Мгновенно чуяла, кто может угодить государыне. Орлов Протасову не любил: при случае норовил обидеть. Та сносила колкости молча, предчувствуя скорый закат его мужской славы. Тогда и отыграется. С ее подачи Екатерина и узнала об изменах Гриши. И не где-нибудь, а в веселом доме. Что оказалось обиднее всего.

Но сейчас об обидах можно забыть. Аннушка обещала особого кавалера. И точно, в комнату вошел красавец-блондин. Высокий, кареглазый. Первым делом императрица бросила взгляд на его руки. И осталась довольна: такие обнимут сильно, но нежно. Пальцы в отличие от Гришиных — тонкие и белые, на кисти глубокий шрам. След от удара. Значит, не неженка. Уже хорошо.

— Проходи, — пригласила она ночного гостя. — Вина будешь?

Тот зачарованно смотрел на ее губы. Потом, улыбаясь, кивнул. Выпил, как и она, полстакана. А дальше Екатерина и не заметила, как очутилась в его объятиях. Хотела задуть свечи, не дал. Медленно раздел, целуя каждую клеточку ее тела, да так искренне, что она забыла о смущении. В последние годы ее фигура чуть оплыла, налившись зрелостью и материнством, Груди стали больше, потяжелели. На животе досадная складка, весьма ее смущавшая. Но этот словно и не замечал: ласкал и нежил, баюкал и пробуждал желание.

— Хочу! — простонала она, не узнав собственного голоса, хриплого от любви.

Хорошему любовнику не говорят о том, он сам чувствует. И когда только успел сам раздеться? Кожа у него была золотистая, с едва заметным пушком. Словно и не взрослый мужчина, а мальчик, еще только входящий в пору своей мужественности. Ладонь ощущала ее совершенную гладкость.

— Как шелк, — с удивлением прошептала она. — Так не бывает!

Но тут же требовательный поцелуй закрыл рот, убеждая в обратном — все бывает в этой жизни, нужно только поверить. Его рука скользнула по женскому животу и вопросительно застыла. Екатерина охнула, чуть раздвинув ноги. Как приятные его прикосновения! И не нужно просить, делает так, как она хочет. Еще, еще! — тело выгнулось, принимая в себя горячий корень жизни.

Два тела двигались так, словно были созданы друг для друга. И Екатерина, чей слух никогда не принимал и не понимал звучания музыкальных инструментов, вдруг уловила в слаженном дыхании особый ритм — музыку любви. Мужчина вдруг застыл, и она испугалась, что музыка сейчас оборвется. И на смену зарождающемуся в ней наслаждению придет разочарование. Но нет, ошиблась. Приподнявшись на локтях, он смотрел в потемневшие глаза, блестящие от страсти, а потом, и как только смог — рывком перетянул ее наверх. Теперь его руки свободны. Тонкие, но сильные пальцы легли на тяжелые набухшие груди. Да, именно об этом она и хотела сейчас попросить. Гриша никогда не ласкал ее грудь, а ей так нравится, когда… Да, когда вот так. К черту Гришу! Только не останавливайся, милый!

Екатерина чуть наклонилась: длинные темные пряди с первыми серебряными нитями, укрыли их обоих. Сквозь паутину волос мерцала свеча.

— Как в шалаше, правда? А знаешь, с тобой действительно рай…

Ее лоно становилось бездонным, жадно требуя новых доказательств желания. Он крепко прижимал ее бедра к своим, ускоряя ритм. Пламя свечи прыгало, пытаясь вырваться из воскового тела.

— Быстрее!

Мышцы содрогнулись, освобождая соки любви. По телу прокатилась горячая волна, ногти вонзились в золотистую кожу, оставляя глубокие полосы с капельками крови.

Екатерина тяжело дышала, запрокинув голову. Ее подрагивающие бедра по-прежнему крепко обхватывали мужские чресла. Хорошо-то как, Катенька! Эх, если бы…

— О! Значит, все продолжается?

Скрип кровати подтвердил: все продолжается.

Не обманула Протасова. От фаворита и требуется всего ничего: сила, нежность и страсть в любое время, когда ей, императрице, того захочется. И еще умение молчать.

ГЛАВА 22.

— Я зажгу свечу, ладно? Не люблю в темноте разговаривать. Когда глаз не вижу, то становится не по себе. В глазах — душа человека. Иногда посмотришь, и сразу понимаешь — черная душа, а иногда — белее снега, только слишком холодная. Отогреть не отогреешь, а если останешься, то замерзнешь. Смешно ты как-то мне волосы гладишь, будто ангел. Меня никто по голове не гладил: ни отец, ни мать, ни муж. А я люблю, когда к волосам прикасаются. Когда хочешь касаться другого, тогда и любишь. Любовь она разная бывает. Мне вчера прошение подали. Флотский капитан хочет на эфиопке жениться. Венчаться ему не разрешили: кто ж с обезьяной в церковь идет. Грех, дескать, большой, хотя так и не смогли мне объяснить, в чем грех заключается? А она и не обезьяна. Кто только подобную глупость придумал? Молоденькая совсем, веселая. Кожа, как кофе, в который чуть-чуть сливок добавили. Зубы ровные, белые. Немудрено, что наш капитан влюбился. Умру, говорит, без нее. Разрешила. И не жалею об этом. Знаешь, что я написала на том прошении? "Сие есть не более чем честолюбивый политический замысел против Турции: я хотела этим торжественно ознаменовать бракосочетание русского флота с Черным морем". Съели. А ведь на самом деле я поверила в их любовь. Всем капитан рисковал ради черной красавицы. Ты сам-то любишь рисковать? Врешь. По глазам вижу, что любишь.

А знаешь, что я люблю? Люблю просыпаться в Петергофе летом. Утро раннее, сквозь листву солнышко пробивается, и чувствуешь себя молодой и счастливой. Умоешься водой холодной, и улыбнешься. Чему? Сама не знаешь.

Собак люблю. У меня вон их сколько. Которое уже потомство дают. Но я им доверяю. Собаки не предают. Помню, когда еще была великой княгиней, то шведский посланник Горн подарил мне очаровательную болонку. Проказница была ужасная. И в отличие от меня мужчин не терпела. Привечала только Станислава. Понятно, почему. Он ко мне тогда часто приходил и всегда с подношением для собаки. А как-то пришел не один, вместе с Горном. Горна болонка облаяла, как врага, а к Понятовскому кинулась, словно к лучшему другу, требуя привычное лакомство. Горн отвел Станислава в сторону и сказал: "Друг мой. Нет ничего ужаснее болонок. Когда я влюблялся в какую-нибудь женщину, то первым долгом дарил ей болонку и, благодаря ей, узнавал о существовании более счастливого соперника". Я тогда в первый раз увидела, как смутился Станислав. Больше лакомств для собаки он не приносил. Да, были времена… Судьба его сложилась несчастливо. Стал королем Польши, но потом вынужден был бежать в Россию, оставив трон. Теперь живет в Петербурге, купаясь в роскоши. Видела ли я его? Нет. И не хочу, пусть мы в памяти друг друга останемся молодыми и влюбленными.

Ты думаешь, я слишком часто говорю о возрасте? Власть старит. Это плата за могущество, и мне приходится платить за право быть императрицей. Но с другой стороны, я могу позволить себе покупать любовь. У таких, как ты. Только не обижайся. Глупо на правду обижаться. Тем более, что непонятно, кто из нас хуже поступает: я, которая беру, или ты, который даешь. Впрочем, никто другой бы не стал меня так слушать, как ты. За это — спасибо женское. Про царское уже и не говорю.

Пахнет от тебя сладко, только что испеченным хлебом. Я с детства люблю его. Так пахнет счастье. И лицо у тебя какое нежное, словно к пуху лебяжьему прикасаешься. Молодое лицо.

Думаешь, я боюсь старости? Нет, я боюсь лишь одного — лишиться способности желать. Только это означает смерть. Неважно, какие желание — добиться любви, удачи, справедливости — лишь бы оно было.

В один из церковных праздников я молилась в соборе и увидела у иконы Богоматери плачущую женщину. Знаешь, русские женщины либо рыдают в голос, либо глотают слезы, рискуя захлебнуться. Эта глотала. А потом положила перед иконой какую-то бумагу. Когда она ушла, я попросила дать мне эту бумагу. Я не ожидала, что это будет жалоба царице небесной на меня — царицу земную. Богу было угодно, чтобы я сама увидела прошение и приняла правильное решение. Оказалось, что та женщина — помещица. Она писала, что я утвердила несправедливое решение Сената, по которому у нее отобрали имение. На моих глазах выступили слезы, когда я прочла: "Владычица небесная, Пресвятая Дева, просвети и вразуми нашу благосердную монархиню, да свершит суд правый". И столько было скорби в этих словах, столько надежды на справедливость, что я забрала просьбу с собой и велела жалобщице через три дня прийти во дворец. Не люблю несправедливость, даже свою собственную. За означенный срок я вытребовала из Сената дело, внимательно ознакомилась с ним и пришла к выводу, что Сенат допустил ошибку. Когда же бедная помещица пришла, я извинилась перед ней и приказала вернуть имение.

Ты не возражаешь, если я табак понюхаю? Расчувствовалась очень. А табак часто нюхаю. Как-то графиня Браницкая заметила, что я всегда беру его левой рукой, и спросила: "А отчего же не правой, ваше величество?" На что я ей ответила: "Как царь-баба, часто даю целовать правую руку и нахожу непристойным всех душить табаком".

Ну, вот и улыбнулся. А то лежишь серьезный, только плечико мне оглаживаешь, будто святыню какую. И как тебе, святыня? Нравится? Ты не смотри, что я груба порой бываю, зато справедлива и чувствительна, да и пошутить весело люблю. На прошлой неделе принимала делегацию духовенства. Просьба у них была весьма необычная: "Царь-де, батюшка, Петр Великий, колокола на пушки изволил перелить, а когда их снимал, то обещал вскорости вернуть. Да так и не вернул. Не поспособствуете ли Вы в нашем горе, Матушка?" Да где ж я им колокола сейчас возьму? Не обратно же пушки переливать? Но отказать сразу не посмела. С церковью, милый, ссориться нельзя. Она наша опора на земле и лестница на небо. Вот я и полюбопытствовала, обращались ли они с этой просьбой к самому Петру I? "Обращались, матушка! — отвечают. — И даже петиция оная с тех времен у нас сохранилась." Разумеется, пожелала на нее взглянуть, любопытно же! А когда они мне ее вручили, то увидела кроме всего прочего и резолюцию на ней начертанную: "А ### вам моего не надо?" И подпись: "Петр I." Посмотрела я на скорбные лица просителей и едва не рассмеялась. После чего попросила подать перо и чернила и своей царственной ручкой начертала: "А я же, как женщина, даже этого предложить не могу". Так и ушли не с чем. Придется теперь самим средства на колокола изыскивать.

Не устал еще от моих историй да откровений? Вот и ладно. Ты когда руки моей касаешься, у меня по всему телу мурашки пробегают. Чудно, а на сердце теплее становиться. И призраки отступают. Мне ведь они часто теперь во снах являются. И чаще всего отец приходит. Таким, как я его и запомнила перед отъездом. Мы с ним тогда долго разговаривали. Он единственный, кто поддержал меня в смене религии. Мать была яростно против, из-за этого наша свадьба с Петром едва не расстроилась. Отец же ни разу не высказал своего разочарования, хотя, думаю, был очень опечален. Однако он нашел в себе силы дать нужные советы: оказывать крайнее уважение и беспрекословное повиновение тем, от кого зависела моя судьба, мне также следовало ставить желания моего супруга выше собственных, избегая интимного сближения с окружающими лицами. Бедный папа! Первые годы я старалась следовать этим советам, пока не поняла, что они ведут меня к пропасти. Подобное равнодушие рассматривалось, как слабость, а отсутствие друзей делало мое положение совсем невыносимым. Он очень расстроился, узнав, что своим поведением я стала похожа на мать. Думаю, это и свело отца в могилу раньше времени. Он никак не мог приспособиться к переменам. Жаль…

Иногда я вижу мать, еще молодую и красивую. Она всю жизнь бежала от старости и нищеты, но однажды силы изменили, и она столкнулась с ними лицом к лицу. Я не присутствовала на похоронах своих родителей и даже не знаю, где покоится их прах. Да и наверное, теперь это уже не так важно. Я боюсь могил. Боюсь привязанностей к кому-то. Судьба всегда отнимает у меня тех, кого я готова полюбить. У меня несколько детей, к которым я не испытываю никаких чувств. Я их рожаю, их забирают, и на этом наше общение заканчивается. Только Аннушку я любила, как своего ребенка. Родила-то ее от любимого. Хорошенькая была, как ангел. Светлая, ласковая. Когда Господь прибрал ее, я долго горевала. Знаешь, однажды посмотрела на Павла и грешным делом подумала: почему она, а не он. Потом устыдилась, вымаливая прощение у Бога. Нельзя желать смерти другого, но и жизни тоже желать нельзя. Грех.

Одним грехом больше, одним меньше… Грех не любить своих детей, а я не люблю их. Чужие они мне, и особенно Павел чужой. С каждым днем он все более Петра напоминает, вроде бы и неродной ему, а становится удивительно похож. И судьбу, наверное, его повторит. Я давеча с французами разговаривала, и знаешь, какую мысль услышала: важнее всего для мужчины любовь матери, коли любит она сына, так и жена с дочерью любить будут. А Павла уже сейчас никто не любит — растет волчонком. И все вопросы норовит пушками решить. Кровожадный дурак! И как он не понимает, что пушки не могут воевать с идеями? Иногда и крепкого слова на него не хватает. Не везет России на наследников, ох, не везет.

Обними меня еще раз, с тобой я чувствую себя женщиной, а не императрицей. И почему со мной люди не могут быть искренни? Почему надевают маску, под которой и не разглядишь истинного лица?! Недавно один старый адмирал был представлен ко двору после морского боя, который он блестяще выиграл. Интересный вояка: ус седой, а глаз молодой, играет. Я попросила его рассказать о подробностях этой баталии. Адмирал начал рассказ, но, по мере того как увлекался и распалялся все более, стал пересказывать свои команды и обращения к матросам, перемежая их такой бранью, что все слушавшие его рассказ оцепенели от страха, не зная, как я отнесусь к этому. Смотря на меня испуганно и делают ему знаки: дескать, молчи, старый хрыч, молчи. По выражению их лиц адмирал понял, что он наделал, и, встав на колени, стал просить у меня прощения. Мне так жалко его стало: из-за глупости других, чуть свое достоинство не потерял. — Продолжайте, пожалуйста, дальше ваш весьма интересный рассказ, — говорю спокойно и ласково, — я этих морских названий и слов все равно не понимаю".

Хотя иногда и бывают исключения. Был тут один старый генерал. Некто Федор Михайлович Шестаков. Может, слышал? Прослужив более сорока лет, он ни разу не был в Петербурге, и приехал сюда только по случаю отставки за получением документов, необходимых для пенсии. Мне его представили. Увидев Шестакова я искренне удивилась, так как полагала, что знаю всех своих генералов, и, не сдержавшись, заметила: — Как же так, Федор Михайлович, что я до сих пор ни разу вас не видала? Он в долгу не остался: — Да ведь и я, матушка-царица, тоже вас не знал. Я была в восхищении от столь простодушного ответа. — Ну, меня-то, бедную вдову, где же знать! А вы, Федор Михайлович, все же генерал! Так и расстались, довольные шутками друг друга. Вот как надобно с императрицей разговаривать, да не каждому дано.

Дрема наступает. Уютно рядом с тобой. Завтра вновь тебя позову. Боже мой, как спать-то хочется! Убаюкал молчанием. Доброй ночи. Только не уходи. Побудь рядом.

ГЛАВА 23.

Сны были мягкие и пушистые, словно снег на краю опушки. Пятнадцатилетняя Фике стояла возле кареты на границе России и Пруссии. Щеки разрумянились. Глаза весело блестели. Руки раскинуты, словно крылья. Старый плащ распахнулся на груди, впуская обжигающе ледяную свежесть. "Холодно!". Оступилась, поскользнулась и вдруг соскользнула вниз по ледяной дорожке. С высокой ели просыпалась снежная пыль. Фике засмеялась. "Я буду русской царицей!". От звонкого голоса вверх поднялось воронье. Эхо насмешливо передразнило — "царицей!". А она все катилась и катилась вниз, навстречу неизвестности.

— Фике! Вернись! Вернись!

Она только беспомощно кричала:

— Помогите!

И в тот момент, когда едва не рухнула в полынью, сильная узкая рука схватила за девичье запястье. Удержала. Однако острые края льда пропороли кисть. Белый снег окропили алые капли. Испуганные голубые глаза в бриллиантиках слез встретились со взглядом карих и почему-то печальных глаз. И сразу стало спокойно и тепло. Больше с ней ничего не случиться.

— Кто ты?

Проснулась чуть позже обычного. В семь часов. Не открывая глаз, улыбнулась, и протянула руку. Улыбка тут же исчезла.

Пусто.

Подушка рядом примята. На подушке изогнутое перышко — белое и легкое. Словно и не было ни ночного гостя, ни разговора при свете потрескивающей свечи.

Вот нет рядом, и как-то одиноко стало. Зачем ушел? Ведь просила остаться. Позвонила в колокольчик:

— Протасову ко мне! Быстро!

Фрейлина прибежала тут же, испуганная возможной немилостью.

— Ваше величество! Простите! — тут же повалилась в ноги. — Недоглядела я, не поняла. Только сейчас узнала.

— О чем узнала? — сварливо спросила императрица, умываясь холодной водой.

— О поручике, Алексее Семенове. Того, кого я вам рекомендовала этой ночью.

— А что с ним? — Екатерина побледнела, предчувствуя неладное. — Что не так?

— Государыня, он после контузии. Ничего не слышит, а потом столь молчалив, боясь попасть впросак. Но дело свое знает. Почему вы смеетесь, ваше величество?

Екатерина хохотала, повалившись на кровать:

— А я-то, дура сентиментальная! Подумала, что в первый раз встретила умного мужчину. Слушает, не перебивая, и, что самое удивительное, молчит. Вот, думаю, повезло! Оказалось, контузия. Ха-ха.

Протасова перевела дух: не осерчала, и Слава Богу! Ей бы первой досталось за то, что недоглядела. Все известно, что государыня не терпит физических недостатков у фаворитов. Потом уже когда привыкнет, то по-другому воспринимает, но поначалу злится.

— Знаешь, что, Аннушка, — посерьезнела вдруг императрица. — Глухой, не глухой, это совершенно неважно. По душе пришелся. Так что зови его прямо сейчас. А то ушел рано утром, даже толком попрощаться не успели. — Екатерина поймала удивленный взгляд фрейлины. Но объяснять свою просьбу не стала — пусть думает, что хочет, ее дело маленькое — выполнять приказы. Эх, лишь бы еще увидеть его еще разок.

Ждать пришлось недолго.

— Поручик Семенов, ваше величество.

Екатерина с удивлением рассматривала склонившегося перед ней щуплого молодого человека, чьи черные волосы были перевязаны черной лентой. Он был одет в хорошо знакомую ей форму Семеновского полка. Императрица бросила взгляд на руки — короткие пальцы, на кистях ни одного шрама. Что за глупая шутка!

— Кто это? — императрица пылала от негодования. — Кого ты мне привела?

Теперь растерялась Протасова:

— Алексея Семенова, государыня, как вы и просили, — и подойдя к ней поближе, опасливо прошептала: — Что-нибудь не так?

— Спроси его, где он был вчера.

— Он же глухой, ваше величество.

— Почему глухой? Ах да, ты же говорила. Грамоту разумеет?

Поручик грамоту разумел.

— Вот лист и бумага, спроси его, где он был.

Почерк у поручика оказался неряшливый и некрасивый. И сам он был неприятен. Что только в нем Протасова нашла! Прочитав ответ глухого, императрица разозлилась еще больше. Накануне он был в казармах. Приглашение к императрице получил, но не пошел, так поел слишком много репы и гороха и все время испускал вздохи, которые ошибались выходом. А потом заболел живот, и стало не до любовных подвигов. Он приносит государыне свои нижайшие извинения.

— Какая пошлость, — брезгливо пробормотала императрица. — Репа и горох. Но хоть честен. И на том спасибо. Уведи его, и чтоб больше я никогда поручика не видела в своих покоях. Он мне противен.

Настроение испортилось. Она мрачно пила кофе, глядя на хлопья снега, вызывавшие в памяти туманные образы. На серебряном подносе лежало изогнутое перышко, подрагивающее на сквозняке.

— Кто ты? Где ты? С кем ты?

ГЛАВА 24.

Орлову удалось невероятное: в довольно скорые сроки чума отступила от Москвы. Тому способствовали не только жесткие меры, но и наступившие раньше времени холода. Эпидемия была остановлена. Он торжественно вернулся в Петербург, ожидая нового потока наград и любовных признаний. Ожидания сбылись: и награды получил, и любовные признания. Но только не со стороны императрицы.

По его возвращению тоска Екатерины только усилилась. Гри Гри следил за каждым ее шагом, не отказывая себе в собственных удовольствиях. Теперь все открыто говорили об его изменах. Больше всего императрица боялась подхватить дурную болезнь, зная природную распущенность своего надоевшего любовника.

Как-то Императрице передали копию письма французского посланника Беранже: "Природа сделала его не более как русским мужиком, таким он и остался до конца. Он развлекается всяким вздором; душа у него такова же, каковы у него вкусы. Любви он отдается так же, как еде, и одинаково удовлетворяется как калмычкой или финкой, так и самой хорошенькой придворной дамой. Это прямо бурлак". Этот русский открыто нарушает законы любви по отношению к императрице. У него есть любовницы в городе, которые не только не навлекают на себя гнев государыни за свою податливость Орлову, но, напротив, пользуются ее покровительством. Сенатор Муравьев, заставший с ним свою жену, чуть было не произвел скандала, требуя развода; но царица умиротворила его, подарив ему земли в Лифляндии".

Екатерина спокойно отреагировала на французские сплетни. При тех успехах, которых достигла Россия за годы ее царствования, она могла позволить себе подобную роскошь — не замечать сплетни и скабрезные картинки, гулявшие по Европе. Россия стала великой державой. Чем русская императрица немало гордилась. Иностранные дипломаты часто гадали, кто же входит в петербургский кабинет, благодаря чьим усилиям Россия занимает столь почетное место в мире и как велико число этих сановников. Однако остроумнее всех сказал принц де Линь, хорошо знавший истинное положение дел, быть может, преувеличивая роль императрицы во внешнеполитических делах, говорил об этом так: "Петербургский кабинет совсем не так огромен, как заключает о нем Европа, он весь помещается в одной голове Екатерины". За эту фразу можно было простить остальные его высказывания, куда более едкие и откровенные.

Так что пусть пишут, обсуждая альковные увлечения российской императрицы. И не такие слышала. В конце концов, если у нее такая гениальная голова, то почему нужно забывать о желаниях тела?! Одно другому не мешает.

После той странной ночи измены Орлова ее уже не задевали. Знала и о том, что пьяный Григорий умудрился взять силой свой тринадцатилетнюю племянницу. Теперь она подумывала их поженить, но только не знала, как подступиться к подобному делу. А потому попросила вездесущего Панина устроить еще одно испытание для нахального фаворита. Тот с удовольствием выполнил пожелание государыни, отправив Орлова в маленький румынский городок Фокшаны, где должен был быть подписан мирный договор с турками. Переговоры грозили затянуться на долгие месяцы, тем самым государыня получала долгожданную передышку. Не прошло и недели, как Орлов отбыл в Румынию со всей помпой.

Тем временем Анна Протасова соревновалась с Прасковьей Брюс в исполнении самых интимных и деликатных поручений тоскующей императрицы. Поначалу победу одержали зрелость и природная распущенность. Императрице был представлен молодой и красивый Иван Корсаков, которого императрица сразу прозвала Пирром, царем Эпирским. Увлечение было бурным и кратковременным: так человек бросается в запой, в надежде забыть о своем тайном горе. Даже себе Екатерина не признавалась в том, что использует это красивое тело исключительно по женскому капризу и прихоти. Когда ее в этом обвинил один из французских адресатов, она в сердцах написала:

"Прихоть? Прихоть? Знаете ли вы, что эти слова вовсе не подходят. Когда речь идет о Пирре, царе Эпирском, который приводит в смущении всех художников и в отчаяние скульпторов? Не прихоть, милостивый государь, а восхищение, восторг перед несравненным творением природы! Все красивые вещи, созданные людьми, падают и разбиваются. Как идолы, перед творением Господа, перед тем, что создано Великим. Никогда Пирр не делал жеста или движения, которое не было бы полно благородства и грации. Он сияет, как солнце, и разливает свой блеск вокруг себя. В нем нет ничего изнеженного; он мужественен и именно таков, каким бы вы хотели, чтобы он был: одним словом, это Пирр, царь Эпирский. Все в нем гармонично; нет ничего, что бы выделялось: такое впечатление производят дары природы, объединенные в своей красоте, искусство тут ни причем, о манерности и говорить не приходится…"

Красивая вещь, вот, наконец, слово для Корсакова и найдено. Отправив письмо, Императрица задумалась. А счастлива она с Пирром? Или это всего лишь пиррова победа. Можно, конечно, спать с совершенным творением природы, но не получать от этого никакого удовольствия, кроме эстетического. Эстетику оставим для духа, и без того сытого. Тело требует иного. Требует, но не получает. Не он ее любит, а она старается полюбить; не он ее целует, изнемогая от желания, он всего лишь подставляет холеную щеку для поцелуя. С тем же чувством можно целовать холодный мрамор. Даже он согревается от человеческого тепла, не то, что живая скульптура в ее постели. И вскоре алчный организм императрицы потребовал больше, чем созерцание совершенного тела, рядом с которым она чувствовала себя рано постаревшей и уродливой.

Разрыву способствовал и другой неприятный эпизод. Однажды посреди белого дня Екатерина вошла в свою спальню и застыла от неприглядной картины, открывшейся изумленному взору.

На ее широкой постели, покрытой шелковым покрывалом, лежали двое — красавец Пирр и фрейлина Прасковья Брюс. Хотя слово "лежали", пожалуй, не совсем точно передавало занятие, коему с огромным удовольствием предавались близкие ей люди. В первую минуту Екатерина не нашлась даже, что и сказать. Только отметила про себя, что с ее фрейлиной Корсаков не так холоден, как обычно с ней. Первой императрицу заметила Прасковья. Вскрикнула от испуга, подхватила платье, прикрывшись, и тут же повалилась в ноги, показав покрасневший от усердия зад. Екатерину затошнило.

— Матушка, прости!

Сколько раз она слышала это в своей жизни? И сколько раз прощала? Может быть, довольно?

— Пошла вон! — отпечатала холодно Екатерина. — Видеть тебя не хочу!

Брюс плача выбежала из спальни. Корсаков, напротив, не смутился: откинулся на спину, приняв соблазнительную позу. Совершенный отросток чуть покачивался, напоминая стойку змеи.

— А тебе особое приглашение нужно? — ее голос звенел от ярости.

— Катиш! Глупо так сердиться! Вы ведь не в первый раз делите мужчин, — Корсаков сделал непристойный жест.

— Я ни с кем не делю своих мужчин, — ее трясло от обиды и унижения. — Брюс — пробня. Шлюха на службе, если тебе угодно. Она пробует живое мясо, которое в дальнейшем мне может доставить удовольствие.

— Фи, как грубо! — казалось, он нисколько не расстроился. Во всяком случае даже не потерял самообладания, что взбесило Екатерину еще больше. А потом встал, неторопливо оделся и вышел. Навсегда.

— Кто ты? Где ты? С кем ты?

Когда императрица вышла из спальни, ее глаза были сухи, лишь покрасневшие веки выдавали смятение, царившее в ее душе. Брюс была отстранена от должности на неопределенное время, и место единственной пробни заняла Протасова, раздражавшая императрицу своей молодостью и всеядностью.

Вскоре Анна сообщила, что нашла идеальную кандидатуру для нового флигель-адъютанта Екатерины, чтобы ее величество могла немного развеяться. Екатерина согласилась, ей было все равно — кто.

Поначалу Васильчиков Екатерине даже понравился. И в первую очередь тем, что разительно отличался от Орлова — спокойным и выдержанным характером, а также нежеланием вмешиваться в государственные вопросы. Отличался и от Корсакова — теплом и участием. Иногда в нем даже просыпалась искренняя страсть, но очень редко. Екатерину подобная нечувствительность сильно обижала: неужели она для него нежеланна? Похоже, что нет. Васильчиков интересовался одной из фрейлин, подумывая на ней жениться. А свои свидания с императрицей воспринимал как необходимую, но нелюбимую службу. Он приходил, когда звали, оставался ровно столько, сколько было нужно, а потом, едва скрывая облегчение, удалялся в приготовленные для него комнаты. Иногда из вредности Екатерина специально его отсылала, выжидала какое-то время и вновь звонила в колокольчик. И снова приходил без единого следа раздражения на красивом лице, ложился рядом, согревая постель. И, поднапрягшись, честно и добросовестно выполнял свой долг подданного во второй, третий, а бывало, что и в шестой раз. Потом вновь уходил. А она украдкой плакала, зарывшись в подушку:

— С дураком пальцы обожгла, но тут же с другим дураком связалась. Мне от него душно, а у него грудь часто болит, отослать бы, да кем его заменишь? Скучен, душен и невкусен. Как холодный суп. Все скучны. Со всеми душно. Где ты? С кем ты, мой единственный ангел?

Когда становилось совсем невыносимо, она укрывалась в своем тайном святилище. О маленькой секретной комнате, скрытой за выдвигающейся стеной, знал немногие. Императрица тщательно укрывала ее убранство от посторонних глаз. Сюда приходила побыть одной и помечтать. На стенах висели портреты тех, кто оставил след в ее жизни. Салтыков, Панин, Понятовский, Орлов, Корсаков, даже Васильчиков и тот был. Каждому она дарила тепло своей души, иногда урывая кусочки счастья. Но оно так быстро заканчивалось. На память приходило признания Григория. В день переворота кто-то из его гвардейцев с восхищением воскликнул: "Вот женщина, из-за которой порядочный человек мог бы вынести без сожаления несколько ударов кнута". Но согласился бы кто-нибудь вынести такую пытку сейчас?

Орлов? С ним она окончательно рассталась. Прослышав о новом фаворите императрицы, тот, забыв обо всем, ринулся обратно в столицу, без всякого сожаления оставив фокшанский конгресс, где возглавлял русскую. О его поступке Екатерине постарались доложить как можно скорее. Она искренне боялась его возвращения: все было известно наперед. Приедет, возьмет силой, синяков наставит и, убедившись, что все по-прежнему, удалиться кутить в веселый дом. Узнав о возвращении Орлова, Екатерина вдруг приняла непростое для себя решение: их отношения давно исчерпали друг друга, лучше расстаться сейчас друзьями, чем потом врагами. Возможно, на это повлиял царь Эпирский, возможно, последней каплей стал "холодный суп", но она приказала остановить фаворита.

В сорока километрах от Петербурга курьер вручил Орлову письмо Екатерины с повелением выдержать карантин. ""С моей же стороны я никогда не позабуду, сколько я всему роду вашему обязана. Я предлагаю вам избрать для временного пребывания ваш гатчинский дворец". Гнев Орлова был страшен. Он чуть не убил несчастного курьера и разнес кибитку в щепки. Затем вскочил на лошадь и уехал в Гатчину. Если поначалу он надеялся на перемену в своей участи, то вскоре понял: Екатерина, даже, несмотря на сильный страх перед его мощью и необузданностью, больше его видеть не желает. Все кончено. Императрице было легче откупиться. Чем встретиться с тем, кого она когда-то сильно любила. Или думала, что любила.

После длительных переговоров, напоминающих осаду, Орлову предложили сохранить все занимаемые должности и выдавать ему 100 тысяч рублей жалованья при условии, что он не станет выполнять должностных обязанностей, и не будет жить ни в Петербурге, ни в Москве. Он женился на своей племяннице, которую сам же и обесчестил, и уехал на год за границу.

И вот теперь она сидела в своей тайной комнатке в окружении бывших любовников и тосковала от женского одиночества. Неужели на ее любви можно поставить крест? А как раньше было хорошо: объятия с Понятовским, ласки Орлова, горячие поцелуи Шувалова и воспаленный шепот Потемкина на одной из лестниц: "Моя душа бесценная, ты знаешь, что я весь твой, и у меня только ты одна. Я по смерть тебе верен, и интересы твои мне нужны". Помнится, Гри Гри тогда так осерчал, услышав дерзкое признание своего друга, что тут же устроил драку, во время которой поранил молодому красавцу глаз. А через несколько дней пришел и поделился новостью: Потемкин окривел. "Примочка, — радостно сообщил Орлов, — которую ему дал некий знахарь, притянула пресильный жар к голове, а более к обвязанному глазу, отчего болезнь усилилась до нестерпимости". Потемкин снял повязку и обнаружил нарост, который попытался снять булавкою, в результате чего лишился глаза вовсе. Так что теперь твой верный воздыхатель лишился красоты и мужественности. При дворе его уже прозвали Циклопом. Наверное, Катя, ты огорчишься, когда узнаешь, что он удалился из дворца. Всем известно, как ты не любишь убогих и ущербных".

Потемкин! Как же она могла о нем забыть! Человек, безнадежно любивший ее двенадцать долгих лет! Может, пришла пора соединить их судьбы?

ГЛАВА 25.

Впервые Григорий Потемкин увидел Екатерину в казарме полка, куда великую княгиню привел его тезка и командир Григорий Орлов. Их встреча в день переворота, казалось, была определена самой судьбой.

Став императрицей, Екатерина его не забыла: щедро наградила и приблизила к себе. Ровно настолько, насколько позволяли придворный этикет и ревнивый Григорий Орлов. Хотя на тот момент Орлов не волновался о том, что у него появился соперник: и в первую очередь гарантией служила гарантией разница в десять лет. Екатерине Потемкин казался хоть и красивым, но очень молодым. Хотя уже тогда она отметила оригинальность Потемкина и его живой, необычный ум. Смелый, талантливый, такой же бесшабашный, как и Орлов, Потемкин поразил ее не только глубокими знаниями греческого языка, богословия и народных обычаев. Дело не в знаниях, а в отношении к ней. Он, казалось, играл с императрицей, медленно, но верно пробуждая у той желание.

Иногда появлялся как чертик из табакерки — отпускал смелую и всегда остроумную шутку и вновь исчезал. Иногда — караулил ее на лестнице, падал на колени, целовал ей руки и признавался в страстной любви. Присутствие других людей, их удивление, только подстегивало его пылкость. Орлов бесился, а она с любопытством гадала: играет или же действительно любит? Коли играет, то будет досадно, хотя и спокойно (о бешеном нраве Орлова знали все вокруг); если влюблен, то, как тогда быть? Понять же истинные намерения она никак не могла. Ускользал, шельма. Так где же кончается шутка и начинается правда? А, может, правды никакой и нет?

Однако, судя по поведению Орлова, по его возрастающей ревности, а также озлобленности к бывшему товарищу, чувства Потемкина были искренними и глубокими. Ни разница в годах, ни разное положение его не останавливали.

— Как ты прекрасна, душа моя! — Екатерина фальшиво пыталась вырваться из страстных объятий Потемкина. Придворные остолбенели, не решаясь прийти ей на помощь.

— Григорий Александрович! Вы с ума сошли! Отпустите!

— После того, как поцелуешь!

На удивленных губах императрицы загорелся поцелуй, данный против воли (Против воли? Кому ты лжешь, Катя? Себе? Григорию? И если Григорию, то которому?).

Они никого не боялся, и это качество также пришлось по душе молодой императрице. Если Орлов рисковал опрометчиво, повинуясь внезапному импульсу, то Потемкин, напротив, продумывал каждую мизансцену, однако при этом всегда выходило, что он импровизирует, что только добавляло очарования. Екатерине нравилось с ним общаться, порой она даже флиртовала с ним, но всегда в рамках допустимого. Хотя с каждой встречей это становилось сделать все сложнее. Ее отказ только раззадоривал пылкого поклонника. Потемкин не желал мириться ни с условностями двора, ни с господством Орловых. Он поставил себе поистине королевскую цель — либо все, либо ничего. Все — это Екатерина, ничего — жизнь без Екатерины.

Поставив цель, начал добиваться, круша все вокруг. Если другие боялись Орловых, то Потемкин, хорошо знавший всех братьев, открыто им дерзил, стараясь при каждом удобном случае вызвать ссору. Своего тезку он воспринимал как опасного соперника, но и только. Сердце женщины, как известно, переменчиво. Особенно, если сердце такой женщины. Орлов никогда не признавался Екатерине, что именно Потемкин сказал ту знаменательную фразу: "Вот женщина, из-за которой порядочный человек мог бы вынести без сожаления несколько ударов кнута". И очень жалел, что сам до нее не додумался.

К осени вынужденный любовный треугольник измучил всех троих. И больше всего саму императрицу. Мужчинам проще: играет силушка, пойди подерись. В крайнем случае — выпей для душевного спокойствия. А ей что делать? Пить — не пьется, драться не обучена, остается только в государственные дела уйти с головой. Но и там он ее находил, смущая непристойными предложениями:

— Все сердце мне любовь выгрызла, коли не согласишься быть моей — умру.

— Да как вы смеете!

— От любовной тоски, матушка, и не то сделаешь. Зачем тебе Орлов? Я же лучше!

Потемкин пугал Екатерину: тяжело стоять на постаменте, а ну как потом свалишься? Но еще тяжелее с высоты смотреть на человека, с которым хотелось быть как можно ближе. Вот и металась, не зная, как быть.

Потемкин раздражал и злил многих, прежде всего, своей удивительной уверенностью в себе и внутренней свободой. Ему, к примеру, ничего не стоило подшутить над шефом тайной полиции, одного из опаснейших людей в государстве. В то время, как другие дрожали при его появлении, Григорий хохотал, передразнивая медвежья походку Степана Шешковского: "Что, Степан Иванович, снова кнутобойничаешь? Не надоело ли с мясом работать?". Шешковский обычно багровел от гнева, но, странное дело, сносил молча опасные оскорбления. Может, потому Потемкин и привык, что все сходит с рук?

Примерно через полгода после коронации императрицы Потемкин перешел тонкую грань, отделявшую его обычные дерзкие выходки от государственного преступления. В отсутствие Орлова он забрался в спальню к императрице и попытался занять место официального фаворита. Несмотря на смущенный смех Екатерины, скандал вышел ужаснейший, и Григория Александровича отправили в почетную ссылку — в Швецию. Ему надлежало навестить русского посла в Стольгольме и сообщить тому о новой политике русского государства. Потемкин понял намек: его поведение становится угрожающим для добродетели императрицы (добродетели, ха!), потому и отсылают в холодные края немного остудиться.

— Ну, и как там, в Швеции? — встретил он в день своего назначения Сергея Салтыкова, которого когда-то также отослали от двора. — Люди живут?

Салтыков усмехнулся:

— Живут! Но вам там не понравится, Григорий Александрович!

— Почему?

— Слишком горячи, того и гляди, своими выходками шведскую столицу растопите.

Потемкин довольно усмехнулся: подобная характеристика вполне его устраивала.

За границей Потемкину не понравилось. Во-первых, говорят не по-нашему (сложно что ли русский язык выучить?), во-вторых, люди слишком холодны и воспитаны, хороших шуток не понимают (скучно!), ну, а в-третьих, Потемкин уже не мог находиться вдали от предмета своего обожания. Такая дурная привычка. Потому довольно быстро выполнил поручение, и, не мешкая, отправился в обратный путь. Обернулся, как в сказке: по щучьему велению, по моему хотению, и вот я здесь! Екатерина вздрогнула, увидев его во время очередного приема: полученный урок Потемкина ничему не научил. Жаль? Да нет, пожалуй, так даже интереснее. Любовный треугольник вновь затрещал по швам. Развязка приближалась.

По возращении неугомонного подданного Екатерина приблизила его к себе. Неожиданному сближению способствовал и тот факт, что Орлов в то время уехал навестить брата. Со временем она научилась отвечать шуткой на признания в любви, и между ними установились доверительные отношения, напоминающие сомнительную дружбу между мужчиной и женщиной. Обоих тянуло друг к другу, но если Потемкин всеми помыслами и надеждами стремился к иным отношениям, Екатерина их боялась. Особенно ее смущала разница в летах. Так и ходили на цыпочках по тонкой веревке, не переходя любовного Рубикона.

Стремясь компенсировать амурное разочарование Григория, Екатерина немало способствовала его политической карьере. Однажды, исполняя свои обязанности камер-юнкера, он сидел за столом напротив императрицы. Она спросила его о чем-то по-французски. Он отвечал по-русски, а когда ему указали, что отвечать государю следует на том же языке, на каком предложен вопрос, дерзко возразил: "А я, напротив того, думаю, что подданный должен ответствовать своему государю на том языке, на котором может вернее мысли свои объяснить; русский же язык учу я с лишком двадцать два года". Екатерина рассмеялась и перешла на русский язык, которым владела намного хуже, чем французским. В дальнейшем, вспомнив забавный эпизод, она назначила его помощником обер-прокурора Синода, решив, что таким образом найдет лучшее применение его способностям, а заодно оградит себя от его домогательств. Более того, она собственноручно составила список его непосредственных обязанностей: "Повелели мы в Синоде беспрерывно при текущих делах, а особливо при собраниях, быть нашему камер-юнкеру Григорию Потемкину и место свое иметь за обер-прокурорским столом, с тем, дабы он слушанием, читанием и собственным сочинением текущих резолюций и всего того, что он к пользе своей за потребное найдет, навыкал быть искусным и способным к сему месту для отправления дел, ежели впредь, смотря на его успехи, мы заблаго усмотрим его определить к действительному по сему месту упражнению".

Вопреки сомнениям его главного соперника — Орлова — новая служба Потемкину понравилось. Он ежедневно посещал все заседания Синода, внося разумные предложения, нередко одобренные самой императрицей.

И терпение Орлова лопнуло. Случилось то, что случилось. Избитого Потемкина привезли домой. Вызвали лекаря. Тот приложил к глазу жгучую повязку, стало хуже. Тогда нетерпеливый больной сам решил заняться лечением: назавтра с докладом его ждала императрица.

Не дождалась.

С потерей глаза Потемкин переменился. Вчера он был красив, как греческий бог, сегодня уродлив, как циклоп. Несчастье полностью переменило и характер, Потемкин сделался угрюм, задумчив и религиозен. Оставил двор, предпочитая теперь полное уединение. Отрастил длинную бороду и стал говорить об уходе в монастырь.

Екатерина забеспокоилась, лишившись своего любимца. Что имевши не храним, потерявши — плачем. Она потребовала было, чтобы Потемкин после выздоровления вернулся к своим служебным обязанностям, но получила твердый отказ: все нынешние стремления Григория Александровича направлены в сторону церкви. Свет более его не интересует, и в скором времени он собирается принять постриг.

Уговоры оказались бесполезными. Потемкин пребывал в хандре, Орлов — в прекрасном расположении духа, Екатерина — в смятении. Наедине с собой она могла признаться, что очень скучает без своего поклонника.

Впрочем, в монастырь Потемкин так и не ушел. То ли с Богом не договорился, то ли просто пережил сложные времена и почувствовал потребность в ином образе жизни. В начале русско-турецкой войны он неожиданно обратился к императрице с прошением позволить ему пожертвовать жизнью ради ее славы и благополучия: "ревностная служба к своему государю и пренебрежение жизни бывают лучшими способами в получении успехов". Скрепя сердце, Екатерина удовлетворила просьбу любимца. Пусть лучше военная карьера, чем служение Богу.

В чине генерал-майора Потемкин участвовал в штурме Хотина, а затем при знаменитом сражении при Фокшанах. В полку его любили за храбрость и честность. Украдкой от Григория, императрица внимательно следила за военными подвигами Потемкина.

А сейчас вдруг вспомнила о любовных признаниях: голова закружилось, в горле пересохло, а в животе сладко заныло. Послушает, если позовет? Двенадцать лет слишком большой срок, чтобы сохранить верность чувствам. Вдруг любовь сгорела? И сейчас ей достанется только пепел.

Екатерина резко поднялась, едва взглянув на свою любовную галерею. Что толку гадать? Если откажется, значит, так тому и быть.

В кабинете она написала любимому генералу замысловатое письмо. Сразу и не поймешь его смысл. Разгадает предложенную шараду, вернется в Петербург, нет — ну так на нет и суда, как известно, тоже не будет. Перо дрожало в ее руке, когда старательно выводила:

"Господин Генерал-Поручик и Кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию, что Вам некогда письма читать. И хотя я по сию пору не знаю, предуспела ли Ваша бомбардирада, но тем не меньше я уверена, что все то, чего Вы сами предпримете, ничему иному приписать не должно, как горячему Вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному Отечеству, которого службу Вы любите.

Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то Вас прошу попустому не даваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься сделаете вопрос, к чему оно писано? На сие Вам имею ответствовать: к тому, чтоб Вы имели подтверждение моего образа мысли об Вас, ибо я всегда к Вам весьма доброжелательна. Екатерина".

Закончив, запечатала, не перечитывая, и немедленно велела отправить по назначению. С самым быстрым курьером. Потому, как дело срочное и не терпящее отлагательства.

Вскоре ей сообщили, письмо генерал Потемкин получил.

Едет.

ГЛАВА 26.

В ожидании циклопа Екатерина извелась. Как-то они встретятся? Может, все и зря? А ведь совсем скоро во дворец прибудет. И никакая охрана не остановит сумасшедшего Потемкина, коему по прошествии дюжины лет наконец улыбнулась удача. По сообщениям агентов, он в нескольких верстах к Петербургу.

А она никак не может выбрать наряд: десятки платьев перемерила, устали от укладки и пудры, помада на губах почти стерлась от волнения. Вдруг покажется старой ему? Ей всего сорок четыре, но… Годы слизнули молодость и беспечность. Понравится ли она Грише такой, какая есть? Будет ли он ее любить? Отогреет ли сердце?

Сколько вопросов, лишенных ответа. Эх, если бы заглянуть в свое будущее! Если бы… Хоть на картах гадай спешно. Но гадать боялась: карты путают счастье, особенно, если то уже на пороге, в дверь стучится.

В шкатулке с бриллиантами, похожими на застывшие слезы, лежало лебяжье перышко. Екатерина бережно к нему прикоснулось. Кто ты? Где ты? С кем ты? Сколько времени прошло, а до сих пор помнит подробности той загадочной ночи. Самой счастливой в ее бурной жизни.

Порыв ветра распахнул окно, и перышко вырвалось из пальцев, полетело в петербургскую сырость. Екатерина потянулась за ним, стремясь поймать, и вдруг вся ее будущая жизнь пронеслась в мгновение ока.

Она увидела, как Потемкин, задыхаясь от счастья и желания, перескакивает через две ступеньки по парадной лестнице. Сталкивается с мрачным Орловым, приехавшим просить аудиенцию у государыни, но получившему жесткий отказ.

— Вы куда, Григорий Григорьевич! — повязка съехала, и мертвый глаз насмешливо смотрит на соперника.

— Я — вниз. А вы — вверх по лестнице. У каждого свое время.

Она увидела, как он без стука врывается в комнату, и, целуя ее в губы, грудь, шею, плачет от радости. И себя, захмелевшую от счастья.

Она увидела себя в тяжелом подвенечном платье в маленькой церквушке на окраине Петербурга. Ночное тайное венчание. Потемкин раздувается от гордости, украдкой оглаживая ее большой живот.

Она увидела их последнюю ссору года через два после. А потом пачки писем в течение долгих лет. Уже не любовники, а просто друзья и тайные супруги.

Она увидела слезы по извещении о смерти Орлова, сошедшего с ума. И слезы по смерти Потемкина, умершего где-то в степи с ее именем на губах.

Череда мужских лиц, смутно знакомых и еще не известных ей. Совсем мальчики. Неужели они будут согревать ее по ночам.

И опять потеря. Умирающий на ее руках красавец, не признающий не врачей, ни смерти.

И рождение внука.

И предательство сына.

И свое одиночество в увядшем немощном теле.

И, наконец, белое перышко, упавшее на ладонь.

Кто ты? Где ты? С кем ты?

Я с тобой!

В тот день он возьмет ее за руку и уведет навсегда. И больше не будет ни боли, ни смерти, ни горя. Только любовь.

Стукнули ставни, словно кто-то попрощался с нею на долгие годы с тем, чтобы потом обязательно встретиться.

В коридоре послышался стук каблуков. Дверь без стука распахнулась:

— Катя! Сердце мое!

Целуя ее в губы, грудь, шею, Потемкин плакал от радости. Екатерина, захмелевшая от счастья, прижималась к нему всем телом.

— Ждала тебя!

— Теперь никуда не отпущу, — пообещал он, срывая с нее одежду. — И никогда!

Екатерина улыбнулась: стоит ли давать такие клятвы, когда впереди еще целая жизнь?

Декабрь 2004 — февраль 2005