Прокофий Лесов НЕМЫСЛИМОСТЬ ПРЕДАТЕЛЬСТВА

Николай ЗИНОВЬЕВ. Я – русский. Книга стихов. Краснодар.

АОА “Полиграф-Адыгея”. 2008

Когда идут на смерть – поют,

А перед этим можно плакать,

Ведь самый страшный час в бою –

Час ожидания атаки.

Семён Гудзенко

Ещё на подступах к поэзии Николая Зиновьева, сразу – из названия книги – читатель не случайный должен сообразить, что это не просто сборник стихов, не внушительного вида Избранное, но издание особенное: книга-вызов. Именно так – вызов во множестве граней, значений и смысловых оттенков этого простенького на первый взгляд, примелькавшегося в нашем обиходе (и не забытого в "высоком штиле") слова. Во всём диапазоне – от школьно-будничного вызова к доске до героического вызываю огонь на себя (пусть в реалиях мирного времени за этими словами подразумевается всего лишь испепе-ляющий огонь прогрессистской, по-европейски просвещённой и безжалостной литкритики – не всякий готов становиться мишенью).

Нас десятилетиями приучали к мысли о том, что нет ничего зазорного и предосудительного в намерениях когда-нибудь – при благоприятном стечении обстоятельств, если не при первом удобном случае, то в результате разумной "весёлости и находчивости" – покинуть родную страну и перебраться туда, где "жить лучше"… Мы стали полагать вполне естественным, когда наши старые знакомые с чадами и домочадцами снимались с уютно насиженных мест и устремлялись в страны весьма неблизкие… по-простому говоря: сваливали за границу. И каких-нибудь лет 20-30 назад абсолютно неприлично было бы даже вскользь помыслить о том, что к такого рода действиям вполне применимо ещё одно нелицеприятное определение: совершаемое по сути есть предательство.

Здесь будет уместно конспективное, без досадных преувеличений напоминание.

Всего-то лет 50 назад молодые да ранние аксёновские "звёздные мальчики" обозначили свои неоспоримые приоритеты (хотим всё сразу и сейчас) и установили притягательные ориентиры: "Все едут на Восток, а мы вот на Запад"…

И чуть позже, опять у Аксёнова, из уст героя, слегка "потрёпанного судьбой" (точнее, всего-то чуть-чуть по головке заботливо тронутого), скороспелое поучение: никогда не возвращайтесь туда, где вам было хорошо... Буквально так, конкретно и твёрдо: не возвращайтесь!

И вот уже почти 30 лет голосистые ленкомовские агитпроповцы льют и льют в широко открытые уши: "Возвращаться – плохая примета!" Давно уж дети выросли у тех, кто сразу "просёк": "Эт-точно, в Калифорнии – лучше!" Уже и внуки подрастают (чему удивляться?!) по разным дальним и средней дальности процветающим "забугорьям"…

(Впрочем, не будем преувеличивать роли театра в истории, просто признаем: "захаровская команда" ничего не "изобретала" и "фундаментальных" открытий не совершала – она всего лишь настойчиво занималась своим любимым (пусть и умопомрачительным, но определённо – востребованным) лицедейством. Востребованным хотя бы потому, что неповоротливая "краснорыбица" достопочтенного "развитого социализма" стала загнивать гораздо раньше, как и предусмотрено природой – с головы, с правящей вер-хушки КПСС. Незамысловатое вероотступничество начиналось с "обихода" – с симпатичных пустячков и почти безобидных привычек: к "Марльборо", ковбойским фильмам, иномаркам… В "директорских" анекдотцах вроде: "Запад разлагается – зато каков аромат!" как будто не было ещё и намёка на предательство, но польза уже была: посмеялись вместе с начальником – выпивон пошёл размашистей и веселее…)

Едва ли не случайно узнал, что около миллиона бывших граждан СССР ныне живут и работают во всемирно известной "силиконовой долине" – для процветания экономики США. Вдруг ненароком подумалось: а ведь это примерно 15 миллионов лет полновесного образования, "переуступленных" Советским Союзом, "подаренных" зарубежью, утраченных для населения страны, для всех тех, кто мог бы усовершенствоваться, выучиться лучше – во благо родной страны. Откат в недообразованность – геологический – на миллионы лет!

Зато в "национальном вопросе" мы были "опережающе политкорректны" уже тогда, когда даже самые "продвинутые" заокеанские правозащитники ещё не знали всемогущего слова "политкорректность". Мы не встрепенулись, не задумались, не возмутились и после того, как из паспортов наших загадочным, почти мистическим – но, в чём нас "авторитетно" и настойчиво уверяли, абсолютно легитимным, то бишь вроде как формально-законным, образом – вдруг исчез преткновенный "пятый пункт", мы молча признали допустимым отсутствие рядом со своей фамилией записи, утверждающей культурно-историческую принадлежность и родство: русский .

Теперь во всеуслышание нам многим – деликатным, "политкорректным", фактически родства не помнящим – поэт посчитал себя обязанным произнести определённо и чётко: я – русский. (Далее всякий читатель решает сам, спрашивать ли себя: а я?) К сожалению, стихи в книге не датированы, поэтому мы можем только гадать, когда возникло, сложилось и появилось на свет стихотворение, в котором прозву-чало это утверждение. Искушённому читателю не нужно объяснять, что эмоциональное и смысловое наполнения этого словосочетания в реалиях 1987, 1997 или 2007 годов разительно отличаются от того, что можно было бы считать естественным и банальным хотя бы четверть века назад. В свою очередь, с бытностью той "допотопной" поры не слишком строго соотносятся другие обстоятельства воображаемого диалога человека плачущего с Творцом Вселенной…

Позволю себе заметить, что жанр мужского плача издавна остаётся едва-едва "разработанным" в русской словесности (как в фольклоре, так и в литературе печатной)… На моей памяти с трудом находятся разве что один-два более-менее убедительных примера такового, и наипервейший – трагическое стихотворение Артёма Весёлого "В клещах беды", начинающееся словами: "Дикая ухмылка дикого случая – на улице средь белого дня погиб пятилетний сын"… (Пусть кто-то ещё вспомнит и пастернаковское: слагаются стихи навзрыд – опять же более похожее на исключение из правила и обычая. Или ещё Блок когда-то – скороговоркой, в длинном перечне жизненных обстоятельств, почти обмолвился: "В заколдованной области плача … – позорного нет!") Как-то "не приняты" у нас, не приживаются, не звучат во всеуслышание мужские надрывные сетования, причитания и плачи. Вот и у Николая Зиновьева в стихах – хоть и чаще обычного встречаются-попадаются те или иные словосочетания с плачем да со слезой – только опять и опять оказывается: не плач слышим, а – глас вопиющий в пустыне, к совести и состраданию взывающий, справедливости жаждущий.

Мы посетовали на то, что стихи в книге не датированы. Однако читатель многоопытный, в словах и смыслах поднаторевший, возразит: какие даты? какие приметы времени? какая вам разница? – если так повелось от века, так было всегда и остаётся одно и то же…

Далее чередой последуют примеры из книги:

– Меня учили: "Люди-братья…" (с.13);

– Здесь время уже никуда не спешит (с.16);

– Болит душа, как рана ножевая (с.18);

– Шестая часть земли уходит из-под ног (с.21);

– Бог ли всех нас позабыл? (с.25);

– Мы не властны в своих сновиденьях (с.30);

– Крепись душа! В России жизнь всегда была нелегким делом (с.32);

– Не рви цветочков синеньких (с.52) – и так далее, чуть ли не с каждой страницы!

Или это не "приметы"? – Это наши константы, наши неизменные величины, приметы "постоянного времени" (если не сказать: "непрерывного"). Это как раз то, что по-родственному, на одном дыхании воспринимается и перенимается из стихотворчества, из поэзии, из литературы письменного и печатного ряда – в речь разговорную, повседневную, живую – нам сообщающую и нас обобщающую.

Тут уже другой читатель – проницательный и умудрённый персональным глобально-историческим опытом – не сможет отмолчаться, выскажет кое-какие соображения: мол, никакое это не общее и не "постоянное" – здесь всего лишь авторский субъективный жизненный материал… индивидуальная практика с наблюдениями по части особой, горькой, перцовой и прочего горячительного и душепалительного… стихи кое-где неглубокие, даже поверхностные, да ещё и "зеркального качества", когда сплошь и рядом элементарные право-лево перепутаны…

Сначала попробуем уточнить представления о "практике" – безоговорочно ли она исключительно "индивидуального" свойства, или всё-таки мы вправе рассматривать таковую как нечто обобщённо-типическое (или даже вовсе эпическое)? За "чисто экспериментальной" проверкой отправляемся туда же – в современную поэзию… Открываем почти первую попавшую в руки книгу стихов, изданную совсем недавно достаточно известным автором примерно того же возраста, что и Николай Зиновьев… Вопреки предварительному настрою на долгие упорные поиски чего-то более-менее убедительного, результат получаем практически сразу, уже при беглом знакомстве с содержанием книги Игоря Тюленева "Засекреченный рай"… вот оно – название, сомнений не вызывающее, как говорится - исчерпывающее: "Хвала гранёному стакану"! Впрочем, а нужно ли было заниматься такого рода поисками – у нас, в родном Отечестве, где у всех от века на слуху расхожее "Бог троицу любит"? Так ведь в обиходе повелось: не столько Троицу, сколь троицу…

Теперь самое впору и мне-третьему-нелишнему подать голос в защиту поэзии, которая кому-то действительно может показаться простенькой, незамысловатой и неглубокой. Как правило, даже самые простые на первый беглый взгляд стихи Зиновьева фактически оказываются "многоярусными", предполагающими наличие достаточно устойчивой смысловой преемственности от вековых напластований русской поэзии. Вот небольшое стихотворение, абсолютно узнаваемое в реалиях современности – от быта и бытия до социального контекста:

Я гляжу на стожки, на болотину,

На курган у реки, на поскотину.

И сильнее, чем прадед и дед,

Я люблю свою малую родину…

Потому что большой уже нет.

Этот пасторально-ностальгический стих можно было бы считать самодостаточным – "сфокусированным" в точке мгновенного-настоящего и замкнутым на авторе (лирическом герое) – если бы не очевидная для всякого любителя поэзии отсылка к строкам Осипа Мандельштама из опубликованного сначала в альманахе "Ковчег" (в Феодосии, 1920 г.), а затем в "Камне" (издание 1923 г.) стихотворения, датированного 1908 годом.:

Но люблю мою бедную землю,

Оттого что иной не видал.

Впрочем, это только один из эпизодов "созвучия смыслов", ибо есть и своеобразная предыстория поэтического наследования… Назовём здесь возможный "первоисточник" – стихотворение Фёдора Сологуба (написанное в 1896 году и увидевшее свет в 1904-м), которое начинается словами: Я люблю мою тёмную землю… – и отметим "отголоски" такового в творениях Марии Шкапской и Александра Тинякова (Одинокого). Не вдаваясь в подробности, укажем, что цитируемая строка Сологуба встречается в качестве эпиграфа у Шкапской в книге стихов "Mater Dolorosa" (1921 г.), а у Тинякова – в первом разделе "Прелести земли" книги "Треугольник" (1922 г.).

Заметим разницу настроений и интонаций в стихах, разделённых исторической эпохой строительства социализма. Шкапская чувствует и мыслит соразмерно гигантским масштабам революционных преобразований, что становится очевидным с первых строк её стихотворения:

Земля моя, от Чили до Бретани

И от Плеяд до Южного Креста.

У Зиновьева предмет патриотического чувства – малая родина, с глубоким трагическим переживанием утраты: большой уже нет. Повторим за поэтом: нет большой – той самой, которая – шестая часть земли, которая в одном из стихов уже в начале книги – уходит из-под ног.

Но вернёмся к так неосторожно обозначенной нами в начале заметок "красной нити" – теме лирического и гражданского выбора и вызова .

Читатель внимательный, дотошный наверняка мне возразит – упрекнёт в торопливом прочтении и напомнит, что сказано поэтом: Я не бросаю людям вызова… (с.131) – а я с удовольствием продолжу: также нет в книге Зиновьева ничего такого, что в нашей речи определяется как "вызывающее поведение" (как правило, с подчёркнуто-неодобрительным к таковому отношением). Сам поэт, едва-едва заметив в себе некие признаки гордыни, первым себя же и предостерегает:

Да ведь ты сам не знаешь,

Что надобно тебе,

А всё грубить дерзаешь

И Богу, и судьбе.

И не столько об утешении в этом стихотворении речь, сколько об утишении, о смирении, о доверии небесам… Всегда помнит Николай Зиновьев о чувстве долга, об ответственности перед родной страной, о сострадании и многотерпении, которые необходимы для преодоления лихолетий наших, и через многие невзгоды и непомерные беды, повсеместно открывающиеся взору поэта ("Куда ни глянешь – горе, Немая стынь в груди…"), сохраняется в нём уверенность:

Только духом Бога и Отчизны

Вечно преисполнена душа.

В завершение заметок о стихах Николая Зиновьева хотелось бы привести одно из четверостиший поэта из книги "Дни, дарованные свыше" (М.: Ладога-100, 2003 г.):

Бессмертную душу ношу,

Приветствую нищего, старца.

Стихи о России пишу

Для тех, кто в России остался.

Именно так можно с достаточными основаниями говорить и о новом сборнике: это стихи для тех, кто был и остаётся здесь, кто не затрудняется сказать о себе: я – русский. А значит, написаны стихи для всех людей сочувствующих, не утративших веру в русскую душу, для великого множества настоящих знатоков и ценителей русской поэзии.