Анастасия Гачева, Светлана Семёнова ХИМЕРЫ РАЗУМА ИЛИ ИСТИНА СЕРДЦА?

О романе Александра Потёмкина "Человек отменяется"

Существует два типа художника. Один созерцательный, эпически-спокойный, уравновешенный, второй нервно-динамичный, взрывчатый, натянутый, как струна. Один распахнут внешней реальности, миру природы и истории, его любовно описывает, им вдохновляется, им живёт. Второго внешний мир хотя и интересует, но лишь как то, что связано с главным предметом его внимания – личностью, в глубины которой он погружается снова и снова, не уставая разгадывать "тайну человека". В русской литературе XIX века классические их образцы были явлены, с одной стороны, Толстым, "тайновидцем плоти", с другой его современником Достоевским, "тайновидцем духа", по определению Мережковского.

Александр Потёмкин относится ко второму типу писателей, занимая среди них своё яркое, уникальное место. Человек в поразительной двойственности его природы ("я – червь, я – Бог"), нелинейности и непредрешённости, в изощрённых извивах его психики и интеллекта – вот что прежде всего занимает писателя. Герои его повестей и романов личности, "усиленно сознающие": рефлектируют они над собой, над окружающими, над переменчивыми путями судьбы, стремятся постичь начала и концы бытия, во всем дойти до первопричины. Напряжённая работа сознания не прекращается в них ни на минуту. Как и герои Достоевского, они одержимы одной страстью, одним желанием – "мысль разрешить". Внешние формы существования, свидетельствующие о состоятельности, успехе, да что там, просто нормальном устроении жизни: обеспеченность, семья, дети, карьера, – отступают на задний план. На передний – выходит идея: заполоняет пространство ума, властно распоряжается в сфере поступка, жёстко прочерчивает линии взаимодействия с окружающими.

Роман "Человек отменяется" впечатляюще демонстрирует эту особенность характерологии Александра Потёмкина, создавшего своеобразный художественный мир, где патетика соседствует с блистательным гротеском, прямая мысль – с сильным, часто бьющим по нервам образом. Последнее произведение писателя держится внутренними монологами, непрерывной беседой героев с собой, исповедью себе, а по совместительству и читателю. Такая форма прямого, без лукавства и утайки, раскрытия персонажа особенно любима Потёмкиным: на ней построена повесть "Я", она широко используется в романе "Изгой". И в романе "Человек отменяется" сознание, говорящее с самим собой, стоит в центре повествования. Даже там, где герой произносит слова, его монолог сохраняет приметы внутренней речи. Да и диалоги, вкрапляемые в текст повествования, зачастую тоже монологичны: собеседники не слышат друг друга, каждый вещает на надрывном фортиссимо, звучит в своей тональности и ведёт собственную идею-мелодию; слово другого внутрь его сознания не проникает, отскакивает, как шар, и катится одинокой дорогой. Каждый переполнен собой, занят своим возлюбленным "эго", его лелеет и превозносит, ему воспевает осанну.

Само романное действие зачастую протекает не в объективной реальности, подчинённой законам пространства и времени, а во внутреннем мире героя, созданном его мыслью и неукротимой фантазией. Какие драматические сцены проходят перед лихорадочным взором потёмкинских идеологов (а в романе "Человек отменяется" все – идеологи, от обывателей до олигархов, не говоря уже о бомжах-интеллектуалах, рассуждающих о геополитике), какие исторические и космические эпохи сменяются, какие перспективы рисуются их распоясавшемуся воображению! Оно не желает знать никаких пределов, парит над миром и упивается собственной властью, тем более безграничной, чем ограниченнее, обыденнее и плоше его приросший к земле обладатель.

И совсем не просты оказываются самые, казалось бы, невзрачные экземпляры рода людского, маленькие человечки, вроде Семена Семеновича Химушкина (от какого слова фамилия? – химичить? химера?), скромного обладателя московской непрезентабельной трёшки, две комнаты которой он сдает квартиранткам-студенткам, или аспирантика Архитектурного института Дыгало, в реальности не построившего даже сарая, зато в виртуальности – неистового проектанта. Все они глядят не меньше, чем в Наполеоны. Все задумываются об устройстве Вселенной и вынашивают планы переделки человека и человечества. У них свой критерий оценки личности: сила развития и активности ее разума, степень его автономии, полнота его бесстрашия и свободы.

Человеческий разум, горделиво обособившийся от Бога и от мира, оторванный от веры, надежды, любви, – вот главный герой философского, идеологического романа "Человек отменяется". До каких геркулесовых столпов может дойти сей разум и носитель его – человек? – к решению этого вопроса и направлен смелый художественный эксперимент Александра Потемкина.

Здесь, как и в романе "Изгой", идёт испытание человека. Но в "Изгое" человек испытывался на его способность восходить, отрешаться от материальных соблазнов цивилизации, возвышать сознание, властвовать над своими страстями. Здесь же человек испытывается на свои отрицательные, злые пределы: насколько глубоко сможет он пасть, какие сатанинские выверты и преступления будет готов совершить.

Именно этот вопрос – о пределах зла в человеке – заботит Семёна Химушкина. Его блистательным монологом начинается интеллектуальный марафон, в который, по ходу действия, включаются все персонажи романа. Правда, экспериментирует он с человеком только в воображении: решиться на реальную мерзость – кишка тонка. Да и что можно предпринять с такой обыкновенной и скучной внешностью, получая жалкие триста долларов в месяц, питаясь кефиром и щеголяя в потрёпанных панталонах? Химушкин, как подпольный герой Достоевского, предпочитает "скандалить в собственном сознании". Он – завистливый, злой фантазёр, и в своём мечтательном, фантомальном захлёбе рождает такие химеры разума, что не снились ни гоголевскому Поприщину, ни Голядкину Достоевского. В повседневном же бытии – скукожен и мелок: подглядывает за квартирантками, не прочь тяпнуть водочки и попитаться за чужой счет, конфликтов старательно избегает и в гражданском смысле вполне благонадёжен.

Но зато ослепительно великолепен его двойник – всемогущий олигарх Иван Степанович Гусятников, в которого на пиках воспалённой фантазии перевоплощается Семён Семёнович. Этот тоже предаётся неуёмным мечтаниям, громоздя картины немыслимых извращений, то дьявольски-утончённых, то нарочито-грубых. Но, в отличие от Химушкина, обладая вожделенными капиталами, что, как известно, правят цивилизованным миром, он имеет шанс проверить практически, насколько быстро лишается человек своего достоинства, легко ли утрачивает тонкую плёнку культурности, истребляя в себе всё, что отличает его от кровожадного зверя.

Гусятников становится режиссером дьявольского спектакля, изощрённо мизансценируя предельно жестокие ситуации, чтобы под их прессом человек из человека "вытек", как когда-то выражался Бабель. Устраивает себе крепостную деревню, закабаляя безответный, нищий российский люд, и понуждает новоиспеченных холопов исполнять все прихоти "барина".

Как змей-искуситель, Гусятников толкает людишек на смертный грех, а сам подсматривает в щёлочку, испытывая самое яростное наслаждение от созерцания их падения, где немедленного и покорного, а где – после немалого сопротивления, которое, впрочем, лишь разжигает его глумливый восторг. Надо отметить, что сцены в поэтике шока у Александра Потёмкина особенно художественно выразительны.

Главный вывод, к которому приходит Гусятников в результате своих экспериментов: человек мразь, гниль, ничтожество, не заслуживает ни уважения, не любви, и "мир вокруг него не стоит и ломаного гроша" . Вывод этот, впрочем, присутствовал в его сознании до всякого опыта, был изначален и неколебим. И тем не менее он на протяжении всего романа с завидным упорством доказывает и доказывает себе то, что ему ясно и без всякого доказательства. Как наркоман нуждается в зелье снова и снова, так и Гусятникову то и дело необходимо убеждаться в изначальной порочности себе подобных. Почему? Потому что каждое новое паденье других развязывает руки ему самому, открывает путь вседозволенности, оправдывает самые чудовищные, самые немыслимые поступки: коли человек такое дерьмо, так и церемониться с ним нет никакого смысла. Как говорится, по Сеньке и шапка.

В представлении героев Потемкина человек жалок и ничтожен не только по своей духовно-душевной природе (эгоистичен, завистлив, бессовестен, склонен к ненависти и преступлению), но и по телесному своему естеству. Такой поворот для автора нов: его не было ни в "Изгое", ни в повестях "Бес", "Стол", "Я". Эту глубинную связь между этикой и физикой, между несовершенством телесным и изъянами нашей духовной природы отмечал ещё апостол Павел, указывавший на противобожеский "закон", действующий в наших членах и препятствующий творить "доброе", а в русском XIX веке подчеркивали и Достоевский, и Н.Ф. Федоров, и В.С. Соловьев. Вот и у персонажей романа "Человек отменяется" первопричиной их зубовного скрежета на человека, глубинным истоком озлобленности, жёсткого и жестокого отношения к миру является телесная немощь. Они испытывают стыд за свое хилое, невзрачное тело – такое жалкое, подверженное болезням, целиком зависящее от капризов среды, неуклонно стареющее, умирающее, а после смерти идущее на корм червям. Быть "прописанным в таком жалком органическом каземате" – позор и проклятие для разума, которому "необходимы свобода и пространство, время и скорости, а не яйцеподобная голова в 70 кубических дюймов". Человек не умеет управлять своим телом, неспособен контролировать процессы, протекающие внутри него – в этом видится героям Потёмкина глубочайшее унижение существа сознающего. Вот отсюда, из этого стыда за собственное несовершенство, и рождается яростное презрение к жалкой, смертной телесности, болезненное желание истерзать, искромсать мерзкую плоть, смешать её с грязью, стереть в порошок, что со вкусом и проделывают они то в воображении, а при случае и наяву. При этом тот же Гусятников, издеваясь над телом и душой человека, ещё и сокрушается о низости человеческой природы – мол, не выказывают людишки, доведённые им до отчаяния, благородства и широты душевной, по-животному цепляются за жизнь, отталкивая один другого: так ведь и не удалось олигарху в благородно-садистском своём запале побудить обитателей одного из его экспериментальных бараков к выбору единственного претендента на спасительное лекарство, способное избавить от смертельного отравления.

Единственный романный персонаж, верующий в человека, вершинное творение Божие, чудо земли, надежду всей твари, что "стенает и мучится доныне" (Рим. 8:19) и ждёт спасения и попечения от существа, одарённого не только сознанием, но и нравственным чувством: совестью, любовью, ответственностью, состраданием, – палеоантрополог Настя Чудецкая. В самом имени девушки запечатлено главное христианское чаяние – "воскресения мёртвых и жизни будущего века" (Анастасия – по-гречески "воскресение"). А фамилия напоминает о тех чудиках, юродивых, взыскующих "Града Небесного", которыми испокон веков держится русская земля. И у неё совсем иной подход к человеку. Для Насти человек уникален и неповторим. Более того, существо растущее, творческое, стремящееся превзойти самоё себя – как бы иначе вышел он из первобытного, полузвериного своего состояния, создал величайшую цивилизацию и культуру, достиг таких духовных взлетов! В самом себе человек заключает потенции своего дальнейшего эволюционного восхождения: "Он способен самосовершенствоваться в высшее существо, преодолевать собственную природу, раздвигать ее возможности", преображая своё тело, достигая бессмертия, возвращая жизнь ушедшим в небытие.