"Газета День Литературы # 130 (2007 6)" - читать интересную книгу автора (День Литературы Газета)

Александр Малиновский Противостояние. (Глава из романа)



...Григорию Никитичу Бочарову исполнилось восемьдесят пять. На юбилей собралось много гостей.


Не было жены его Дарьи, Екатерины Ивановна и Василия Фёдоровича Любаевых. Не было Ивана Дмитриевича и Агриппины Фёдоровны, их старшего сына Алексея. Не дожили. Младший сын Головачёвых – Сергей обосновался на Алтае.


Отсутствовал и Проняй Плужников. Последние годы унесли многих.


Пока гости потихоньку подходили, Ковальский решил проехать по селу.


Улица, на которой вырос, неузнаваема. Совсем недавно ещё её украшал парк. Но могучие с виду карагачи в последние годы быстро сохли. Оказались недолговечными. Как и служившие защитой от суховеев сталинские лесополосы в степи вокруг села. Шумные грачи, соорудившие множество гнёзд под окнами тихо доживающих свой век стариков и старух, вывели их из равновесия.


В зиму деревья спилили. Стало спокойнее. Никто не помышлял теперь о закладке нового парка.


А улица враз оказалась пустынной. Степь, раньше едва видневшаяся вдали в конце ровных порядков домов, теперь будто наплыла своим летним маревом на всю улицу. Знойно стало и непривычно.


Не удержался, побывал Александр и на берегу Самары. Отметил огромную мусорную свалку сразу на выезде из села, где прежде всегда было ухоженное поле. Рядом скучал непаханый второй уже год клин за старицей. Змейкой вилась дорожка к реке, мимо редеющего теперь ветёльника. Мир его детства словно скукожился. Прежняя жизнь иссыхала на глазах, а новая была квёлой. Казалось, суховей, шагнувший в село из степной стороны, добрался и сюда, где влажная низина, а по краям её: слева река, а справа большое озеро – всегда были защитой от бесплодия...


И уже шустрый осинничек потянулся кулижками от старицы к реке через всё поле, когда-то радовавшее глаз опрятностью.


Будто чьи-то чужие недобрые руки снаружи растворили настежь ставни в светлую когда-то родительскую горницу и суховейные ветра изменили всё в доме.


– Куда мы идём? – ужаснулся Александр, – и где всё, что было?


Неодолимая тоска ложилась на сердце.



* * *


Он вернулся, когда гости уже расселись за столы.


Юбиляр, как всегда спокойный и немногословный, приветливо улыбался. И эта улыбчивость высвечивала его тихую радость.


Интерес к жизни у Григория Никитича не остыл. Это видно по тому, как тянулись к нему и пожилые, и ребятня.


...Застолье организовали в горнице. И хотя она просторная, духота всё равно не позволяла засиживаться. Делали перерывы и выходили во двор.


Там, под развесистыми клёнами, в тенёчке пожилые потаптывали потихоньку в душевных разговорах ещё сочную травушку-муравушку.


Стояла зрелая пора года – спокойные мудрые дни августа.


Молодёжи тесно под клёнами. Она пестрела и пошумливала на улице, около длинной лавочки вдоль синеющего палисадника с сиренью.


Когда в очередной раз вернулись в горницу и расселись, Аксюта оказалась рядом с юбиляром во главе П–образно составленных столов. От Аксюты и Григория Никитича исходило как бы два "крыла" – два ряда столов. Левое – пожилые люди, правое – молодёжь.


– А что, гостёчки дорогие! Может, споём?! – Аксюта задорно глянула на правое "крыло". – Покажем старичкам, на что способна молодёжь! Один ряд поёт куплет песни, другой – следующий. Поехали!


Она, озорно тряхнув головой, запела:


Черноглазая казачка


Подковала мне коня.


Левое "крыло" тут же её поддержало. Ровные, установившиеся голоса пожилых звучали душевно:


Серебро с меня спросила,


Труд недорого ценя.


Аксюта повернулась к молодёжному "крылу", ожидая продолжения, но его не последовало.


– Как зовут тебя, казачка?


Выручил, неожиданно по-молодому подбоченясь, совсем незаметный ранее дедок, приятель Бочарова, запоздало приехавший из соседней Зуевки. Он сидел у торца стола с молодёжью.


Голос его звучал доверительно и чисто. Ковальскому захотелось, чтобы дедок пел один.


– Что же вы, молодёжь? Слов не знаете? – громко удивилась Аксюта, когда зуевский, допев куплет, смолк. – Тогда следующую? Сами запевайте!


Молодые переглядывались в нерешительности. Прошелестело неуверенно:


– Давайте "Подмосковные вечера".


Но никто не осмелился начать. Наступила пауза.


Запела женщина, тихо сидевшая в середине старого "крыла".


Миленький ты мой,


Возьми меня с собой,


Там, в краю далёком,


Буду тебе женой,


Там, в краю далёком,


Буду тебе женой.


"Крыло" подпевало осторожно, давая простор голосу солистки.


Кто это? – спросил Ковальский сидевшую рядом соседку Бочаровых Степаниду. – Знакомая, кажется, а не вспомню.


– Ганя Лужкова, давняя подруга Аксюты. С Нефтегорска приехала.


– Ганя! – поразился Ковальский. Соседка удивлённо посмотрела на него.


"Эта аккуратная, тихая старушка – та Ганя, которую видел с Аксютой, когда они купались в озере? Сколько же прошло? Скоро сорок лет, не меньше. Ей теперь уже под семьдесят", – удивился про себя Александр.


А Ганя пела. Правое "крыло" молчало. Левое тихо подпевало:


Милая моя,


Взял бы я тебя,


Там, в краю далёком,


Есть у меня жена.


Там, в краю далёком,


Есть у меня жена...


"Что же это? Молодёжь не знает песен? Не умеет петь? Очень плохо, – печалился Ковальский. – "Крылья" неравноценны. Молодое явно бессильны в песне. Одно крыло, "старое", вытянет ли?


А какая жизнь без песни? Понимает ли это молодёжь? – Он спохватился: – Лет через десять мало кто останется из пожилых. Так что же тогда? Какие песни будем петь? На моём юбилее кому петь? И вообще, будем ли петь лет через десять, двадцать? Что останется от нас к тому времени?" Когда Ганя замолчала, все захлопали. И "левые", и "правые".


Едва аплодисменты стихли, запела Аксюта. Ту же песню, но слова были незнакомы. Ковальский их раньше не слышал. Они так ладно подходили:


Миленький ты мой,


Возьми меня с собой,


Там, в краю далёком,


В землю сыру зарой.


Там, в краю далёком,


В землю сыру зарой.


Аксюта замолчала. Ковальский смотрел на неё, не отрываясь. И тут зазвучал другой голос. Оказывается, песня не кончилась.


Милая моя,


Взял бы я тебя.


Там, в краю далёком,


Чужая земля не возьмёт.


Там, в краю далёком,


Чужая земля не возьмёт...


Так ответил Аксюте зуевский дедок. Когда пение закончилось, никто не хлопал.


Ковальский исподволь взглянул на правое "крыло". Ни разговоров, ни звяканья посуды.


– Откуда эти слова? Кто автор? – проговорил Ковальский тихо на ухо Степаниде.


– А кто его знает? Аксюта, может, ведает? – Махнула рукой в сторону правого "крыла": – Обидно за них, не безголосые ведь...


И только она так сказала, как в установившейся тишине полились бархатные звуки.


Александр вздрогнул от неожиданности. Пел его Саша.


Пускай могила меня накажет


За то, что я её люблю.


Но я могилы не страшуся:


Кого люблю я, с тем умру.


Песню подхватили и слева, и справа. Слова лились легко и проникновенно, объединяя всех в одном эмоциональном и смысловом пространстве. И левое, умудрённое жизнью "крыло", и правое были погружены в то, чему Ковальский не мог подобрать названия.


– Это песня моего деда Ивана Дмитриевича, откуда Саша знает её? Я никогда не слышал, чтобы он пел.


– Это вы не слышали. А мы, когда Руфина Павловна из Москвы приезжает, всегда поём, – довольная, пояснила Степанида. – И дед Проняй пел. Она любила с нами петь, а мы – с ней. И Аксюта к нам прибегает.



* * *


Когда вновь вышли во двор, все разбрелись кто куда. Ковальский остановился около крылечка.


"Всё на месте, всё моё самое дорогое – здесь! Во мне, в них: Аксюте, Гане, Григории Никитиче. В памяти нашей, в этих клёнах всё готово воспрянуть. Не умерло пока, живо село, а значит и все мы", – думал он, мысленно отвечая на вопрос, пришедший к нему, когда ездил к реке.


Под впечатлением от происходившего за праздничным столом начал успокаиваться:


"Надо только не хорониться, смотреть и видеть. И других, и себя. Не предавать, не сдаваться...


Зря я сына Серёжку не взял с собой, посмотрел бы... Когда ещё такое будет".


– Откуда такие слова? – спросил он Аксюту, едва та появилась из сеней.


– Какие?


– "Чужая земля не возьмёт", – тихо пропел Александр. – У меня книжка-песенник есть, там таких слов нет. И не слышал ни разу.


– Так то в книжке. – Она улыбалась. – А в жизни – есть! – Поправляя белокурую густую прядь волос, спросила непринуждённо: – Ты заметил, Саша, Ганя какая у нас? Ей и годы нипочём! Она и твоя Настя похожи, правда?


– Чем? – отозвался Александр, хотя и сам это уловил.


– Лёгкие такие! И прически... обе седые... Только твоя Настя красится. А у Гани – по-настоящему, не от хорошей жизни...


"Красится? Ах, Аксюта, Аксюта, не знаешь ты Настеньку. В модницы записала... Мои однокашницы по институту уже старухами выглядят, а она такая... Что-то в ней особенное есть", – думал Ковальский, наблюдая, как Аксюта, подойдя к палисаднику, что-то ядрёно сказала и послышался звонкий молодой смех.


На крыльце показалась Ганя. Ковальский взглянул на неё и мысли спутались. Не мог выдержать взгляда тёмных жгучих глаз. Видел, как легко спустилась по ступенькам на землю и направилась крепенькой походкой к Аксюте. И она не походила на старуху.


Александр не подошёл к ней. Ещё два раза их взгляды встречались. Каждый раз он терялся. Не мог шагнуть к ней запросто, как к Аксюте. Она так и осталась для него смуглой загадочной богиней из того далёкого времени, в котором он был Шуркой...