Юрий Павлов ВЛАДИМИР МАКСИМОВ: "Я БЕЗ РОССИИ — НИЧТО"

Повторно имя Владимира Максимова стало вводиться в литературно-критический и читательский обиход во второй половине 80-х годов ХХ века. Уже по первым негативным оценкам "левых" можно было понять, что мировоззрение и творчество Максимова явно не вписывается в либеральную систему ценностей. Дискредитация писателя велась на уровне вскользь брошенных фактов или якобы фактов. Среди них чаще всего упоминались "сталинистские" стихи Максимова.

Обличители во главе с Виталием Коротичем, конечно, не вспоминали при этом "здравицы" Сталину А.Ахматовой, Б.Пастернака, О.Мандельштама. Не вспоминали "Балладу о Москве" и "У великой могилы" А.Твардовского, "Как вы учили" и "Дружбу" К.Симонова, "Памятную страницу" и "Великое прощание" С.Маршака и многие другие произведения подобной направленности. Не обращали внимание и на то, что В.Максимов, в отличие от названных авторов, в момент написания "крамольных" стихотворений был практически юноша.

А.Рыбаков в статье "Из Парижа! Понятно?!" ("Литературная газета", 1990, № 20) привёл другие факты из биографии Владимира Емельяновича, призванные его опорочить. В статье "Эстафета века" Максимов поддержал "погром", устроенный Хрущёвым интеллигенции в марте 1963 года. И как следствие, по версии Рыбакова, "в октябре 1967 года Кочетов сделал Максимова членом редколлегии журнала – рвение должно вознаграждаться.

Руководящая работа в журнале "Октябрь" пошла В.Максимову на пользу, пригодилась в "Континенте".

Подобные упреки в адрес В.Максимова звучали и раньше. Показательно был сформулирован один из вопросов писателю Аллой Пугач: "Рискну вызвать неудовольствие, но вам часто припоминают … участие в редколлегии кочетовского "Октября" ("Юность", 1989, № 12). В ответе Максимова – констатация факта, который многое объясняет: "А из редколлегии "Октября" я сам вышел через 8 месяцев, когда увидел, что не могу никак повлиять хотя бы на прозу. А вот кто из них это сделал?"

Очевидна предвзятость Рыбакова, который оставил за скобками своей статьи мизерный срок пребывания Владимира Емельяновича в "Октябре". К тому же, кто-кто, а Анатолий Наумович хорошо знал, что член редколлегии в журнале чаще всего ничего не решает и, тем более, не руководит. И вообще, какая-то замедленная реакция у Вс. Кочетова: четыре с половиной года тянул с благодарностью. А утверждение автора "Детей Арбата": Максимов – пена "русской зарубежной литературы" – можно и не комментировать.

Нападки на Владимира Максимова со стороны В.Коротича, А.Рыбакова, Е.Яковлева и других рассадиных были вызваны и тем, что долгое время он воспринимался многими "левыми" как свой или почти свой. Для этого имелись формальные и неформальные предпосылки.

В 60-е годы среди приятелей-писателей Максимова "левые" значительно преобладали. Не случайно в Союз писателей Владимира Емельяновича рекомендовали А.Борщаговский, М.Лисянский, Р.Рождественский. И обращение в защиту "группы" А.Гинзбурга через 5 лет Максимов подписал вместе с Л.Копелевым, В.Аксеновым, Б.Балтером, В.Войновичем, Л.Чуковской, Б.Ахмадулиной… О многом свидетельствует и тот факт, что вскоре после выезда из СССР в 1974 году писатель возглавил "Континент" – то есть получил благословение ЦРУ. Но именно в эмиграции начинается явное "обрусение" Максимова, возникают разногласия и конфликты со многими "левыми".

В этой связи довольно часто вспоминают историю с Андреем Синявским, который якобы был изгнан Максимовым из "Континента". Андрей Донатович – фигура знаковая в том мире, в котором Владимиру Емельяновичу пришлось "вариться" почти всю творческую жизнь. Через Терца-Синявского "виднее" и сам Максимов, и "левая" интеллигенция (в эмиграции и Союзе), и главная причина их разногласий, точнее, резусной несовместимости.

В.Аксенов в отклике на смерть А.Синявского "Памяти Терца" выразил отношение к Андрею Донатовичу и стране, столь характерное для большинства "левых". Приведу только небольшой отрывок из облыжно-злобного бреда-приговора В.Аксенова: "Нелегко будет России замолить свою вину перед Синявским. В его судьбе она раскрыла во всю ширь и глубь всю свою "бездну унижений". Эта, по его собственному определению, "родина-сука" выявила ещё в ранние студенческие годы исключительный талант, незаурядный ум, начала с ним "работать", то есть шельмовать самым гнусным образом..." (Аксенов В. Зеница ока. – М., 2005).

Подобные обвинения в адрес России В.Максимов опровергал неоднократно, эмоционально-убедительно показывал их беспочвенность и абсурдность. Ему, как и самым разным авторам, было неприемлемо отождествление СССР и России. Владимир Емельянович не раз говорил, что боролся с идеологией, системой, а не страной. Это принципиально отличало его от русофобов разных мастей – от диссидентов до советского официоза с Александром Яковлевым во главе. Более того, Максимов-антикоммунист с уважением отзывается о тех коммунистах, кто не побежал из партии на рубеже 80-90-х годов ("Юность", 1991, № 8).

В упомянутом эссе В.Аксенов называет А.Синявского и Ю.Даниэля "символом борьбы и даже победы". Л.Бородин в книге мемуаров "Без выбора" (М., 2003) иначе оценивает своих солагерников.

Юлий Даниэль, по определению Леонида Ивановича, "солдат", что, согласно терминологии автора мемуаров, означает "высшую оценку поведения человека в неволе". К Синявскому же Бородин, по его словам, относится плохо. За равнодушно-прагматичное отношение к человеку Андрей Донатович называется в лагере "людоедом", "потребителем человеков". Кумир либеральной интеллигенции и в зоне "жил среди людей, а не с людьми", "всякий человек бывал ему интересен только до той поры, пока интерес не иссякал".

А.Синявский, по Аксенову, "борец и даже победитель режима", в лагере за примерное поведение (а оно включало и посещение политзанятий, от которых все политические, за исключением "синявцев", отказались ценою карцера и голодовок) получил блатную работу "хмыря" – уборщика в мебельном цехе. По свидетельству Бородина, "никто из политзэков на такую работу не пошёл бы и по приказанию".

Паскудно-мерзкие слова А.Синявского "Россия-сука", которые пришлись по душе В.Аксёнову и большинству "левых" и за которые по меньшей мере нужно бить морду, – показательная иллюстрация всегдашнего отношения Абрама Терца к Родине. И в лагере он, как истовый "левый", с лёгкостью и радостью, c хамством необыкновенным бранил Россию и русских и трепетно-подобострастно относился к евреям, что принимало подчас комические формы. Приведу отрывок из мемуаров Л.Бородина: "В угоду иудею по вероисповеданию Рафаиловичу "вся честная компания" уселась в столовой, не снимая грязных лагерных шапок с тесёмками, чуть ли не плавающими в тарелках. Про нечёсаные и немытые бороды уже и не говорю. Я отозвал в сторону "шурика", обслуживающего компанию Синявского, и сказал: "Слушай, объясни нашим русским интеллигентам, вон тем, за столом, что если быть последовательными, то надо дозреть и до обрезания".

Хамство моё сработало. Шапки все сняли".

Свои мемуары Леонид Бородин, отсидевший в лагерях и тюрьмах 12 лет (напоминаю стенающим о "страдальцах" типа Иосифа Бродского или Андрея Сахарова), заканчивает символично, по-русски: "О себе же с чёткой уверенностью могу сказать, что мне повезло, выпало счастье – в годы бед и испытаний, личных и народных – ни в словах, ни в мыслях не оскверниться проклятием Родины". А.Синявский же, как и большинство представителей третьей волны эмиграции, на этом осквернении сделал себе карьеру…

Именно отношение к России определяет резус-конфликтность Владимира Емельяновича с А.Синявским, В.Аксеновым, Ф.Горенштейном, В.Войновичем и другими "левыми". Это отношение позволяет ставить Максимова в один ряд (знаю, кого сие покоробит или возмутит) с таким разными "правыми", как Л.Бородин, Ст. Куняев, А.Проханов, В.Кожинов, М.Лобанов, В.Бондаренко…

В отличие от подавляющего большинства представителей третьей волны эмиграции В.Максимов свою жизнь вне родины воспринимал как несчастье. В первом же интервью, данном журналисту из СССР, Владимир Емельянович признается, что за границей он больше потерял, чем обрёл, и свое внутреннее состояние оценивает как очень плохое ("Юность", 1989, № 12). Любовь к Родине перевешивает у Максимова свободу, редакторско-писательский успех, материальные блага и другие преимущества заграничной жизни.

Эмиграция, редактирование "Континента", жёсткая и жестокая борьба (идей и амбиций), редкая концентрация взаимоисключающих авторитетов на узкой площадке журнала и другое научили Максимова оставаться самим собой в любых обстоятельствах, быть одним в поле воином.

С начала перестройки врагов у Владимира Емельяновича значительно прибавилось. Ими стали ее "прорабы": уже упоминавшиеся В.Коротич, А.Рыбаков, Е.Яковлев, а также А.Вознесенский, А.Нуйкин, Ст. Рассадин, В.Лакшин, Т.Толстая и другие. Максимов, всегда ощущавший себя частью народа, страны, внимательно следит за происходящими событиями, всё принимая близко к сердцу. Он, знающий "цивилизованный" мир не понаслышке, пытается от возможных ошибок уберечь, многие иллюзии развеять.

В статье "Нас возвышающий обман" ("Литературная газета", 1990, №9) В.Максимов не только утверждает, что свобода слова на Западе – это миф, но и поднимает руку на "святая святых": "Демократия – это не выбор лучших, а выбор себе подобных". А через год в беседе с Аллой Пугач он говорит об уродствах "цивилизованного" мира и, солидаризируясь с известной мыслью Игоря Шафаревича (который был в то время одним из самых сильных раздражителей для "левых"), утверждает: "и тот, и другой путь, в общем, ведёт к одному и тому же социальному и духовному обрыву" ("Юность", 1991, № 8).

В.Максимов сразу и точно оценил Т.Толстую, А.Нуйкина, Б.Окуджаву, А.Вознесенского, Ст. Рассадина и всех тех, кто претендовал и претендует на роль идейных и культурных вождей. "Мародерствующими шалунами" именует он их в статье с аналогичным названием и характеризует, в частности, так: "Оказывается, они не прочь благословить мокрое дело, поскольку "для процветания"… Но читатель, я думаю, догадывается, что в данном случае сия витийствующая матрона (Т.Толстая. – Ю.П.) имеет в виду кого угодно, кроме себя. Кого же? Разумеется, "врагов перестройки", то есть тех, кто мешает таким, как она, безнаказанно пудрить мозги своим зарубежным слушателям … .

"Враги перестройки" с каждым днём все более и более звучит как "враги народа". Ату их! Ошельмовать не удаётся, так и замочить не грех" ("Континент", 1989, № 1).

Через четыре года прогноз В.Максимова оправдался. Правда, на совести "прорабов перестройки", подписантов и неподписантов известного письма 42-х, не только кровь безвинных жертв октября 93 года, но и тех десятков миллионов, ушедших из жизни раньше времени в результате "реформ", порождённых или благословлённых "мародерствующими шалунами".

Несмотря на всё сказанное, единого отношения "левых" к Максимову на рубеже 80-90-х годов не было. Если одни сразу начали Владимира Емельяновича "мочить", то другие ещё надеялись вернуть его в свой стан. Показательно, кто и как встречал писателя во время его первого приезда на Родину. Так, по воспоминаниям Петра Алешкина, 10 апреля 1990 года в аэропорту Владимира Емельяновича ожидали "всего несколько человек из журналов "Октябрь", "Юность", писатели Эдлис, Крелин, Кончиц, с другими я не был знаком" ("Литературная Россия", 1995, № 13). И на банкете в ресторане "Прага", по свидетельству Игоря Золотусского, были одни "свои". "Потом эти "свои" стали рассеиваться, потому что Володя вопреки "партийному" этикету стал встречаться с Распутиным, Беловым, посетил даже Станислава Куняева. На него уже начинали коситься, спрашивая: зачем ты это делаешь? Ведь это красно-коричневые" (Золотусский И. На лестнице у Раскольникова. – М., 2000).

В.Максимов неоднократно заявлял, что он вне борьбы, над борьбой, не принимает групповые подходы и к каждому человеку и явлению относится конкретно-индивидуально. И это действительно так. Однако очевидно и другое: большинство высказываний и оценок Владимира Емельяновича в последние годы жизни звучат в унисон с самыми нашумевшими статьями "правых" критиков. Приведу два примера, как будто взятые из статей "Мы меняемся?" В.Кожинова и "Очерки литературных нравов" В.Бондаренко.

В письме от 26 ноября 1987 года к Александру Половцу Владимир Емельянович называет Виталия Коротича и Андрея Вознесенского "советскими проходимцами от литературы" и в качестве одного из доказательств приводит книгу первого об Америке "Лицо ненависти", вышедшую "всего четыре года назад" ("Вопросы литературы", 2007, № 2). А в беседе с Лолой Звонаревой В.Максимов так характеризует двух деятельных "перестройщиков": "Мне противно слышать от Окуджавы, тридцать с лишним лет бывшего членом КПСС, его новые антикоммунистические манифесты. Сразу хочется спросить: "Чем ты там тридцать лет занимался?" А Борщаговский? Он председательствовал на собрании, которое выгоняло меня из Союза писателей, называя меня "литературным власовцем", а теперь я для него – "красно-коричневый". Трудно спокойно наблюдать, как люди меняются в очередной раз вместе с начальством" ("Литературная Россия", 1995, № 1-2).

Максимов же подстраиваться под демократическое время и нравы не мог и не хотел. Он с "правых" позиций многократно высказывался по взрывоопасному национальному вопросу. Уже в первом интервью советскому журналисту из "левого" издания национальные движения в Грузии и Латвии, которые приветствовались и всячески поддерживались либералами, Владимир Емельянович называет шовинистическими ("Юность", 1989, № 12). А его высказывание из другого интервью 15-летней давности сегодня, когда в моде в бывших республиках СССР открытие музеев оккупации, звучит своевременно: "И когда, предположим, грузинские патриоты говорят об оккупации, я им отвечаю: речь может идти об "оккупации" в чисто политическом смысле. Идейным руководителем её был Орджоникидзе, а военным – Киквидзе. И встречали их с распростёртыми объятиями в общем-то нехудшие представители грузинского народа – Окуджава, Орахелашвили, Мдивани.

Да и Грузией все семьдесят лет правили грузины. … И в той же "порабощённой" Грузии ни один человек – не только русский – не мог занимать ответственные посты" ("Москва", 1992, № 5-6). Версия Максимова об "оккупации" Польши, Чехии, Прибалтики также не совпадает с ныне модными примитивно-лживыми мифами. Владимир Емельянович настаивал неоднократно на том, что все народы соучаствовали в данных событиях и каждый народ должен взять на себя часть общей вины. Сваливать все на русских, по Максимову, несправедливо и аморально.

В отличие от нашей прогрессивной общественности Владимир Емельянович всегда признавал русофобию как факт, явление в нашей стране и за её пределами. Приведу два коротких высказывания писателя на данную тему: "Ты уже националист, если только произносишь это слово (Россия. – Ю.П.). Ты шовинист и фашист"; "Да-да, это не сегодня началось, не при Советской власти. Когда Петр I умер, все европейские дворы открыто устроили празднества по этому поводу … . Для них Россия всегда была враждебным государством, угрозой, которую надо уничтожить и растоптать" ("Наш современник", 1993, № 11).

Когда кругом говорили, что политика – грязное дело, Максимов к политике и политикам предъявлял устаревший в глазах многих кодекс чести. Его он применяет абсолютно ко всем, в том числе и к своим главным идеологическим противникам – коммунистам. Владимир Емельянович не приветствует закрытие компартии, ибо она выражает мнение и интересы части народа, оставлять которую за пределами политико-социального поля несправедливо и гибельно для общества. Поэтому поступок Б.Ельцина писатель называет недостойным и так непривычно резюмирует: "Это даже не по-мужски" ("Москва", 1992, № 5-6).

С аналогичных позиций Максимов оценивает и идею суда над компартией, нового Нюрнбергского процесса, идею, которая и сегодня популярна среди "мыслителей" либерального толка. Тогда, по мысли писателя, на скамье подсудимых должен оказаться Б.Ельцин, и не только он. "В том Нюрнберге судили идеологию и ее представителей, доведших Германию до плачевного состояния. А вы хотите хорошо устроиться – хотите сдавать свои партбилеты и этим очистить себя от преступлений, к которым имеете самое непосредственное отношение! Я этого не понимаю и понять никогда не смогу". ("Москва", 1992, № 5-6).

По иронии судьбы именно газета "Правда" стала для Максимова одной из немногих трибун в ельцинской России, где он получил возможность свободно высказываться по любому вопросу. Либеральная же интеллигенция в последние годы жизни писателя заняла по отношению к нему вполне предсказуемую позицию.

Уход Максимова из "Континента" в 1992 году, передача его Игорю Виноградову до сих пор вызывает вопросы. Сразу по следам событий ситуацию точнее других оценил В.Бондаренко. В статье "Реквием "Континенту"" он, в частности, утверждал: "Конечно, чудовищно трудно убивать свое детище, но считаю нынешний компромисс Максимова – передачу журнала Виноградову – огромнейшей ошибкой. Надо было всё же закрыть "Континент"" ("День", 1992, № 27).

После ухода из журнала Владимир Емельянович, по его словам, хотел набрать писательскую форму, более полно реализовать себя в этом качестве. Однако осуществить задуманное помешала смерть.

В.Максимов хотел, чтобы его возвращение к отечественному читателю началось романом "Заглянуть в бездну". В этом произведении почти все герои, размышляя о событиях революции и гражданской войны, не раз высказывают мысль: виновных не было – все виноваты. Как следует из авторских характеристик, многочисленных интервью и публицистики писателя, это позиция самого В.Максимова. Её нередко определяют как православную, с чем согласиться трудно. Когда все равны – все виноваты, и никто не виноват, – тогда нет разницы между добром и злом, правдой и ложью, убийцей и жертвой, предателем и героем, Богом и сатаной. То есть перед нами система ценностей, не имеющая никакого отношения к Православию.

В целом же в "Заглянуть в бездну", казалось бы, прямо по Библии, воздаётся всем героям по делам их. На уровне отдельных персонажей существует чёткое подразделение на правых и виноватых, ибо наказываются только последние, что автор постоянно подчёркивает при помощи повторяющегося композиционного приема – "забегания вперед", когда сообщается, какая расплата ожидала того или иного грешника в конце концов.

В романе воздаётся прежде всего тем, кто имеет прямое или косвенное отношение к гибели Колчака: от Ленина, "тоненько-тоненько" воющего в Горках в ожидании смерти, до Смирнова, исполнившего предписание вождя на месте. К тому же, жертвами своеобразного возмездия становятся дочь и жена Смирнова. Поэтому, и не только поэтому, концовка главы (построенной не на авторском слове, по принципу монтажа различных документов и свидетельств), когда впервые в ней открыто заявлена позиция писателя ("Вот так, господа хорошие, вот так!"), звучит не по-православному. Здесь и далее в романе Максимов нарушает одну из главных традиций русской литературы, традицию христианского гуманизма. Смерть любого человека, героя не может быть объектом для иронии, сарказма, злобного удовлетворения и т.д. Юмор Максимова сродни юмору американской или еврейской литератур.

По делам воздаётся и героям, не причастным к смерти Колчака, но согрешившим по другим поводам. Например, о моряках Кронштадта, зверски расправившихся с офицерами, комендантом, генерал-губернатором в феврале 1917, без того же православного отношения сказано: "Знать бы в те поры разгулявшейся в безнаказанности … матросне, что спустя всего четыре года у того же рва их будут забивать, как скот, те, кто выманивал их на эту кровавую дорожку: как говорится, знал бы, где упасть, соломки подстелил бы, да туго оказалось в ту пору с такой соломкой, ой, как туго!"

В.Максимов не раз выражал своё восхищение романом Б.Пастернака "Доктор Живаго". Эта реакция, думается, объясняется и отчасти общим подходом к пониманию вопроса "человек и время". В "Заглянуть в бездну", как и в "Докторе Живаго", через разных героев (Колчака, Удальцова, Тимиреву и других) и авторские характеристики утверждается мысль о ничтожности и беспомощности личности перед силой обстоятельств, лавиной времени: "С самого начала он (Колчак. – Ю.П.) обрёк себя на это (смерть. – Ю.П.) сознательно. У обстоятельств, сложившихся к тому времени в России, другого исхода не было, как не было исхода у всякого смельчака, вздумавшего бы остановить лавину на самой её быстрине", "Это не бунт, корнет, это обвал, а от обвала, как известно, может спасти только чудо..."

Итак, с одной стороны, ничто и никто не спасёт от лавины роковых событий и человеку остается одно – достойно умереть; с другой – утверждается прямо по-советски, только с другим, противоположным, знаком сатанинская гениальность Ленина. И как следствие такого подхода – большую, а может, решающую роль в произведении играет чудо, которое помогает Ульянову и не помогает Колчаку.

Лавина, чудо – эти и им подобные образы затуманивают изображение времени и различных сил, определявших ход событий. Главное, что в понимании революций и гражданской войны писатель находится чаще всего в плену левых стереотипов, что проявляется по-разному. Например, в таких мыслях Колчака: "Казалось, каким это сверхъестественным способом бывшие подпрапорщики, ученики аптекарей из черты оседлости, сельские ветеринары … выигрывают бои и сражения у вышколенных в академиях и на войне прославленных боевых генералов?" Однако общеизвестно, что на стороне красных сражалось 43% офицеров царской армии и 46% офицеров генерального штаба.

Конечно, Колчак не мог всё знать, но он наверняка имел представление об общей тенденции. Незнание же подлинного положения дел, скорее всего, – незнание автора. А если допустить почти невозможное, что это действительно мысль Александра Васильевича, то такое незнание "не играет" на образ, который стремится создать писатель.

Велик соблазн поверить Максимову и в том, что адмирал был человеком, далеким от политики, буквально случайно оказавшимся с ноября 1918 Верховным Правителем России. Однако, думается, не случайно писатель довольно туманно, вскользь изображает заграничный период жизни Колчака, ибо период этот разрушает миф об аполитичности адмирала. С июня 1917 по ноябрь 1918 Колчак вёл переговоры с министрами США и Англии, встречался с президентом Вильсоном и, по его собственному признанию, являлся почти наёмным военным. По приказу разведки Англии он оказался на китайско-российской границе, позже – в Омске, где и был провозглашён Верховным Правителем России.

Рискну предположить, что В.Максимова и Колчака роднит не только одиночество (свидетельство самого писателя), но и общая судьба. Они оба, не сомневаюсь, по благородным побуждениям стали зависимыми от тех сил, которые одного сделали Верховным Правителем, другого – редактором "Континента". Видимо, и поэтому у Владимира Емельяновича не хватило смелости до конца заглянуть в бездну.

Среди попыток различных персонажей романа понять человека и время, найти ключ к происходящему выделяется еще одна версия, высказываемая чаще всего Колчаком и Бержероном. Последний трижды на протяжении всего повествования говорит о существовании незримой силы, стоящей за спинами отдельных политиков, правительств, силы, дирижирующей многими событиями. Однако французский офицер, по его признанию, боится бездны, которая откроется при таком видении происходящего, боится назвать эту силу.

Показательно, что и Колчак, поставивший подобный диагноз (и красные, и белые – пушечное мясо, пешки в чужой игре), как и Бержерон, уходит от ответа с таким объяснением: "Я не хочу, чтобы ты знала об этом, Анна, тебе ещё жить и жить, а с этим тебе не продержаться!" То есть герой, походив у края бездны, в конце концов испугался заглянуть в неё.

Итак, договорю за героев романа и его автора, скажу то, что Максимов, несомненно, знал. Эта, по точному определению Бержерона, невидимая паутина, эта тайная сила, конечно же, – масонство. Его двойной член (французской и российской лож), небезызвестный Зиновий Пешков, был постоянным представителем сил Антанты при ставке Колчака.

В связи с этим и другими фактами, свидетельствующими о заговоре разных сил, о регулируемости многих событий периода революции и гражданской войны, вызывает несогласие концепция писателя, которая нашла свое воплощение и в мыслях, подобных следующей: "Рухнувшая под грузом собственной слабости монархия", и в неоднократно высказываемых в романе, явно с авторской подачи, обвинениях в адрес Николая II. Приведу только слова генерала Хорвата, старика, Колчака: "Слуга я его Императорскому Величеству верный и вечный, но, возьму грех на душу, скажу: его вина!"; "А где ты их видал невинных-то... Царь-то наш, господин, самый виноватый и есть"; "Когда от него потребовалось усилие воли, чтобы взять на себя окончательную ответственность за судьбу династии и государства, он предпочел малодушно бежать в этот мирок, оставив страну на поток и растерзание разнузданной бесовщине. И затем: бесславное отречение, прозябание в Тобольске, скорая нелепая гибель".

Эта настойчиво педалируемая В.Максимовым идея, мягко говоря, неубедительна и в главном, и в частностях (осталось только к словам Колчака о нелепой смерти добавить высказывание советского "адмирала" Н.Бухарина о немного перестрелянных царевнах, и получим гуманистически-людоедское братство). Она к тому же не стыкуется с концепцией исторического фатализма, во многом определяющей, как уже говорилось, писательское видение событий.

Однако автор романа несомненно прав в том, что бездна скрывается в самом человеке, особенно в обезбоженном человеке, особенно, добавлю от себя, в той ситуации, когда этот человек явными или скрытыми, такими же обезбоженными, силами выдвигается в качестве идеала. И противостоят бездне не столько колчаки и тимиревы, сколько Егорычевы и Удальцовы, выразители традиционных православных ценностей в романе "Заглянуть в бездну".

Итак, есть все основания рассматривать данное произведение писателя как его творческую неудачу. Мне понятно, почему в начале 90-х Ст. Куняев отказался печатать роман в "Нашем современнике".

К числу лучших произведений В.Максимова я отношу "Прощание из ниоткуда". Вновь мы встречаем один из самых любимых писателем образ бездны.

Бездна – это страшный, бессмысленный, беспросветный большой мир, куда "крохотным шариком, смесью воды и глины, железа и крови, памяти и забвения" является главный герой Влад Самсонов.

Бездна – это социальный мир, социальная тьма, которая с детства проникает в Самсонова, корёжит, деформирует его мировоззрение и душу, значительно затрудняя понимание Божьего промысла.

Бездна – это, конечно, и сам человек, его многочисленные страсти, в первую очередь, "горняя страсть дойти в конце концов до основания вещей", "страсть скоропалительной влюбленности", алкогольная страсть и т.д.

Бездна – это и болезненно завораживающий, идейно-безыдейный, честно-продажно-лживо-людоедский мир советской литературы. И не случайно, что первым шагом мальчика Влада в этом мире стали следующие строчки, рождённые под влиянием газетной и социальной бездн: "Враг, нам вредить не сметь! Получишь за это смерть!", "Пусть будет известно всему свету... врагов притянем к ответу. Предателей метким огнём с лица мы земли сметём. Обрушит свинцовый дождь на них наш любимый вождь".

Но бездна – это одновременно и путь к свету, Богу, это, в конце концов, крест, который человек должен нести с благодарностью. Такое православное понимание В.Максимовым человека и времени принципиально отличает его от В.Гроссмана, А.Рыбакова, В.Аксёнова, В.Войновича, Г.Маркова и многих других русскоязычных авторов. К подобному видению Владу Самсонову предстояло прийти, преодолев длинный и сложный путь.

Долгое время в душе и мировоззрении Влада идет борьба с переменным успехом, о чем писатель применительно ко многим персонажам говорит: "Так мы и жили в замкнутом мире этого странного забытья, где в одном лице совмещались жертва и палач, заключённый и надзиратель, обвинитель и обвиняемый, не в силах вырваться за его пределы..."

Герои, вызвавшие исцеление Самсонова, это персонажи, принципиально отличающиеся от героев "исповедальной" прозы (она, популярная в годы становления Самсонова-писателя, появляется в романе и как фон, и как образец, предлагаемый Владу. В.Максимов по-разному – мягко и резко – характеризует это явление русскоязычной беллетристики, понимая всю бесперспективность её словесных потуг), далеко не идеальны, в некоторых из них немало пороков, но всё же определяющими их личности являются доброта и "Божественный дар Совести". И не случайно, что Самсонов, живущий в эпицентре советской литературы, долгое время не видит: клад под ногами, именно эти люди должны стать героями его книг.

Для понимания человека и времени писатель – кривое зеркало и увеличительное стекло – быть может, наиболее интересный персонаж. Влада на взрывоопасном пути поджидало много опасностей, бездн. В романе не раз высказывается мысль: литература сама по себе уже бездна, болезнь, наркотик, а советско-русскоязычная, добавлю от себя, – бездна вдвойне: в ней многие гибнут, а среди выживших и живущих преобладают, по словам В.Максимова, графоманы, по-разному оплачиваемые идеологические и прочие мародеры, чьи "творения" – отработанная порода, труха искусства.

Однако индивидуальные "портреты" писателей, критиков, деятелей искусства и "примкнувших" к ним (А.Сахарова, например), "портреты" русскоязычных и русских авторов и деятелей вызывают немало принципиальных возражений (не имеет значения, "портретируемый" назван своим именем или на него очень явно, по выражению А.Солженицына, "намекнуто"). Вот лишь некоторые имена: Ю.Казаков, В.Кожинов, отец Д.Дудко, А.Сахаров. При их характеристике В.Максимов отрицательно, как с первыми тремя, либо положительно, как с А.Сахаровым, предвзят: фактологически неточен, оценочно или концептуально поверхностен или не прав.

В.Максимов (в силу понятных причин) в изображении литературной атмосферы 50-60-х годов сделал акцент на преобладающей тенденции, на "мелких политических мародёрах, разъездных литературных торгашах, всех этих медниковых, пилярах, евтушенках – мелких бесах духовного паразитизма". Но, к сожалению, в романе не представлен (хотя бы на уровне упоминания, штриха, фона) огромный пласт действительно честной, действительно талантливой, действительно русской литературы (В.Белов, В.Шукшин, Ю.Казаков, Г.Семенов, Н.Рубцов, В.Соколов и т.д.). Именно там "иностранец" в мире советско-русскоязычной "трухи" Самсонов мог стать своим, а В.Максимов стал таковым уже во внероманном времени.

Не случайно в "Прощании из ниоткуда" путь к обретению человеком себя, подлинной духовной сущности лежит в традиционной для русской словесности плоскости: "я" – народ – Бог. Закономерно, что и тема писательского труда неотрывна от темы Бога. В легенде, рассказанной Самсонову Борисом Есьманом, сталкиваются два вечных подхода к творчеству: один, характерный для начинающего Влада и большинства пишущей братии в романе, – приклад- ной, меркантильный, другой – метафизический, когда творить – неодолимая потребность, не уничтожимая даже угрозой смерти, когда Мастером движет Бог.

Именно вопрос Ивана Никонова, "одного из миллионов", вопрос, заданный более чем через 20 лет после детской беседы о Всевышнем, помогает Самсонову найти недостающее – главное – звено в его человеческих и творческих поисках. Знаменательно, как Влад и герой романа, над которым Самсонов работал, выходят на путь истинный: "Он вдруг озарённо зашёлся: "Да что же это я до сих пор гадаю, а ведь тут и гадать нечего: что значит "у кого", у Господа, у кого же ещё!" И концовка вещи вылилась тут же, на одном дыхании: "Василий Васильевич... рухнул на подоконник, и, наверное, только земля слышала его последний хрип: "Господи..."

Лишь длительное, сложнейшее, неоконченное сражение Самсонова с самим собой (гордыней и страстями, в первую очередь) приводит к христианскому мировосприятию, к смирению, покаянию, благодарности, прощению и состраданию. С высоты этих ценностей и написано произведение, в котором различные проблемы решаются с христианской любовью, что особенно наглядно проявилось во "вставных главках", где автор-повествователь, совпадающий с автором-создателем, обладающий знаниями о последующих событиях, открыто выражает своё отношение ко всему и всем.

В.Максимов не раз говорил, что путь, по которому идёт Россия – гибельный, ведущий к самоубийству. Болезненное осознание этого, думаю, предопределило его преждевременную смерть. Владимир Емельянович стал очередной жертвой невидимого демократического ГУЛАГа. Признание же Максимова как писателя первого ряда, думаю, впереди. Сегодня в атмосфере "интеллигентского беспредела", когда в литературе и культуре "кто есть кто" определяют, по мягкому выражению Максимова, "эстеты с коммунальной кухни", это произойти не может. Не к ним, конечно, обращены слова писателя, которые и через 14 лет звучат актуально: "Сколько же можно терпеть это унижение? Почему же у нас не находится мужественных и действительно ответственных людей, которые скажут: "Хватит, господа! Хватит!" Уверяю вас, сейчас надо спасать страну. Физически спасать. Она погибает".