Валентина Ерофеева ЖИЗНЬ ЖУРНАЛОВ

Журнал "ПРОЗА" № 4 — 2005.

C начала самого отринулся было оскорблённый эстетический вкус мой от "Песни" Льва КОТЮКОВА "О Цейхановиче", отринулся, оскорблённый обилием плевков, з-дниц голых и прочим "интерьером" событий и состояний бытия романного. "Тонкий романтический лирик с философским уклоном" в стихах — и вдруг такая противная сторона луны в прозе. Лев Константинович, не пытаетесь ли вы объять необъятное, жаждала истребовать я немедленного ответа. Вы, покоритель поэтических высот, вдруг решили охватить и покорить и прозаические низоты. Цель? — и оправдывает ли она средства задействованные? И вот что ответил бы мне печальный автор романа "По ту сторону России" (второе, дополнительное, имя "Цейхановича", а может, первое — главное?): "Но нет воли моему талантливому перу ни по ту, ни по эту сторону России — и во тьме, с закрытыми глазами, я угрюмо продолжаю полнить правду жизни и смерти. И нет никому спасения от этой вечной правды — ни мне, ни моим героям". "Не жалость нужна человечеству, а правда, — продлил бы он воображаемый диалог. — А вообще-то, человеку правда в тягость. И красота в тягость, а большинству она ненавистна и враждебна из-за недостижимости и непостижимости…"

Ну и что, упрямо ответствовала бы я. И почему речь только о жалости-нежалости и о правде-неправде? А где то самое сакраментальное "Человек — это звучит гордо"? Зачем же мы так уж и служанкою сотворяем нашу литературу? Да ещё и служанкою у чего? — у малодостойного в человеке, у слабостей и пороков его. Вы же сами видите опасность низведения такой литературы к "фельетонной пошлости и зубоскальству". Вот так бы и поссорились мы друг с другом, непримиримые. А впрочем, меня бы примирила проникновенная грусть-тоска лирических отступлений романа — дневников автора. Вот таких, например: "Почему я начинаю думать о смерти, когда пытаюсь постичь красоту?! Почему столько дряни кругом?! Куда подевалось прекрасное?! У-у-у!!!" ("В себе, в себе надо искать: подобное притягивается к подобному", — прошипела бы я финально. "Да знаю, знаю, вот поэтому и продолжаю сочинять, — ответствовал бы автор. — Пусть что-то останется вечным хотя бы в моей душе. А может быть, и в других душах…" — но это уже из другой книги.)

Видимо, "убожество жизни пишущей братии" (Александр МАТВЕЕВ, рассказ "Призрак поэта") накладывает несмываемую тень, нет, не тоски, а зевотной скуки на творения её, этой братии. Таковы почти все малые формы прозы в этом номере, к сожалению. Исключение — рассказ Эдуарда АЛЕКСЕЕВА "Пасека" о Мишке — человеке "нужной породы", той самой, которая "все в мире банковские империи создала", и о хозяине пасеки — человеке "ненужной породы", которая вот как с "нужной" соотносится по Мишкиной теории: "К примеру, кто-то из наших по делу что-то сказал — а ваши все кругом стоят уже с ружьями и спрашивают нас: в кого, братцы, стрелять, чтобы всё, как говорите, было по справедливости? Чтоб у богатых отнять и распределить по совести!" Соблазнительная теория в нынешней-то ситуации. Вот и пойми их — эту самую "нужную породу"…

PS. Принесли только что новоиспечённый номер "Прозы"… Полистав, поняла, что здесь — не заскучаешь.

"НОВЫЙ МИР" №1 — 2006

У Никиты — героя романа Натальи КЛЮЧАРЁВОЙ "Россия: общий вагон" — "была одна физиологическая странность. Он часто падал в обморок. …Так его восхищала жизнь. И так он переживал за своё отечество". Есть ли в современной прозе кто-то, одаривший нас таким князем Мышкиным? И таким маленьким мальчиком (ещё один герой романа), единственная мечта которого: "упасть в кусты и там жить". Это ли ни мечта всего человечества — нормального… и так дико далеко оторвавшегося от своих "кустов". И чего будет стоить для этого оторвавшегося человечества одна единственная слезинка такого вот ребёнка?.. И ещё Юнкера дарит нам Наталья Ключарёва, после общения с которым Никита почувствовал, "что именно этот момент станет для него Россией. Если он окажется вдруг далеко-далеко отсюда. Или, может быть, даже после смерти. Он будет вспоминать не берёзки-рябинки и, конечно, не "мундиры голубые", а Юнкера, говорящего о Дмитрии Донском как о самом себе". "Мелочный и убогий" двадцать первый век был Юнкеру мал и трещал на нём по швам"… Роман — трагедия, но потаённый свет знания, свет некоей тайны разлит по нему и притягивает к любованию, впитыванию, сопереживанию.

"НАШ СОВРЕМЕННИК" № 1-2 — 2006

"Люди не стали жить хуже, они сами стали хуже" — такое обвинение бросает Андрей ВОРОНЦОВ, разворачивая картину жизни последнего десятилетия в романе "Тайный коридор", — они "смутно понимали, что преступность была лишь следствием надвигающейся неведомой беды, но не понимали, в чём её причина". Воронцов пытается обозначить одну из причин, важнейших, на его взгляд, и вместе со своим героем открывает "законы взлёта и падений империй", и, исследуя эти законы, рассматривает феномен Крыма, вплоть до восемнадцатого века в Европе называвшегося Готией. Феномен состоит в том, что готы при набегах периодически "уходили в свои горные крепости", а если "не могли противостоять мощным историческим силам", то попросту исчезали — на целые десятилетия, "потом появлялись вновь как ни в чём не бывало". Где они были? — в подземных коридорах истории, в буквальном смысле. И ни есть ли это третий исторический путь развития, отходящий в сторону от византийского с неизменным символом власти — орлом, у которого справа меч, а слева крест, и отступающий от пути воинственного христианства? По этому третьему пути, по затаённо-сохранному пути вовнутрь, к душе, а от неё уже к внешнему (которое всё равно внутреннее), через искажения временного пространства, не гнушаясь исторической спирали с повторами и углублениями витков, пытаются пробиться в будущее, где "люди не должны ни жить хуже, ни становиться сами хуже", и автор, и его герои.

"ЗНАМЯ" № 1-2 — 2006

Инна ЛИСНЯНСКАЯ в моноромане (автобиографическом) "Хвастунья" параллельно с поездкой по Швейцарии совершает экскурс и в своё прошлое. В воспоминаниях этих есть место и крёстной няне, "перед выходом из дому просившей: "Дайте мне для дитяти копеек побольше, а то как нищего увидит, а копейки нет, так и сядет рядом на землю и просит у людей — и ни с места, натура у неё. А люди натуру уважают, и я уважаю"; и подруге Машер, считающей и Пушкина, и Лермонтова, и вообще всех "предыдущих поэтов" "постаментом, на котором стоит Ахмадулина"; и чужой бабульке, прожившей у них на раскладушке две зимы, — "таких мягкосердечных, богобоязненных и хрупко-устойчивых людей за жизнь встретишь раз-два — и обчёлся"; и "Сёмочке" своему незабвенному — весьма "карахтерному" человеку. И многому-многому в этом швейцарском путешествии-вспоминании нашлось место из увиденного, услышанного, пережитого, перечувствованного за совсем не короткую жизнь. "Я — мятежная, но с оборонительным акцентом, никаких не хотела бурь, мечтала двигаться по миру с пылесосом, чтобы он вбирал в себя всякий мусор и мировую пыль. И даже черноту с совести. Но куда это выбросить? Не на луну же!" И расслабишься-то совсем уж с такой героиней, и смех сквозь слёзы, и слёзы сквозь смех восчувствуешь вместе с нею от таких вспоминаний, как вдруг и вспыхнет, чуть ли не в финале: "Если я смогла пережить допсихушные два года и даже добиться с помощью полусимуляции разрешения на прописку в Московской области, то могу считать себя почти бессмертной", — и съёжишься… и поморщишься…

"КОЛОМЕНСКИЙ АЛЬМАНАХ" , девятый выпуск, 2005

Весомее журнала читателю российскому не увидеть (в прямом смысле этого слова). Ежегодник — до пятисот страниц формата почти А-4, и с прекрасными иллюстрациями. Даже "Север" здесь проигрывает. Листала в электричке — рядом сидящие вытягивали шеи, подсматривая. А ещё говорят — нет читателя. Читатель — есть, и истосковался по Настоящему. Нет государства, которое бы это Настоящее пестовало и доносило до него.

Проза — как на подбор, вся… Михаил МАНОШКИН, пропевший скорбно-радостный гимн людям, вышедшим "из ада с непогубленной душой" ("Отзовись, Адам!"); Валерий КОВАЛЁВ, рассказавший историю роты солдат-нестроевиков, понёсших заслуженное, но жестоко-суровое — по законам военного времени — наказание, кровью искупивших вину, но и врага победивших, и честь свою не уронивших ("Американская тушёнка"); Виктор МЕЛЬНИКОВ, проведший своего героя ещё в послеармейской юности через тяжкое испытание невольным предательством, последствия которого тёмным крылом накрыли всю его жизнь, — но через покаянную неизбежность наказания заслужившего и долгожданное прощение ("Лава"). Великолепны и рассказ Сергея МАЛИЦКОГО о старике, в доме которого "мирно тикали" часы с одной только стрелкой, но являли они собой "не указующий перст ушедшего времени, а символ непоколебимости и трагической устойчивости" ("Рвущаяся нить"), а также пронзительная, из тончайших психологических нюансов выточенная история одного одиночества Нины СОЛОВЬЁВОЙ — история "хождения в безжизненное пространство… без автономной системы жизнеобеспечения…" ("Контакт"). Окрашены лёгким мистическим налётом — "мысль материальна", — но до грубости и жестокости жизненны, реальны истории, рассказанные Викторией НЕЧАЕВОЙ и Русланом БРЕДИХИНЫМ. Прост по изложению и истинно народен по содержанию почти документальный, видимо, рассказ Владислава ЛЕОНОВА о людях, открытых всем радостям и горестям и близких, и чужих — недаром рассказ называется "Дом посреди России".

Богатейший исторический, историософский и критико-литературоведческий материал тоже нашёл своё место в этой Книге для чтения — для домашнего, семейного и иного серьёзного…