Владимир Костров “НЕ НАМИ ЭТОТ МИР ВРАЩАТЬ ЗАВЕДЕНО…”

В эти дни отмечается юбилей замечательного русского поэта Владимира Андреевича Кострова. Поздравляя его с этим событием и с выходом его итоговой поэтической книги "Если любишь…", прекрасно изданной издательством "Классика", хотелось бы процитировать очень ёмкие, точно передающие смысл жизни и творчества поэта, слова Николая Николаевича Скатова, директора Института русской литературы (Пушкинский Дом): "Ведь и само пушкинское творчество есть некий плод общенационального коллективного усилия. Именно такой традиции — быть "эхом русского народа" — наследует поэзия Кострова".

Мне кажется несправедливым, что Владимир Костров редко обращается к жанру эссеистики, к размышлениям о поэзии, о природе творчества, о своём видении проблем современной литературы и культуры. И чтобы хоть отчасти восполнить отсутствие прозаических работ В. Кострова, воспроизвожу одну из бесед с ним. Считаю, что для понимания поэзии Владимира Кострова, его эстетической и гражданской позиции, читателю небезынтересно будет познакомиться с некоторыми его размышлениями о творчестве, об ответственности художника в сегодняшнем мире...

— Владимир Андреевич, в одном из недавних ваших выступлений вы сказали: "Для меня сегодня героями в жизни и в литературе становятся просто писатель, просто поэт, живущие в разных частях страны, умеющие создать атмосферу этического ожидания в этом грязном постмодернистском мире, где разрушены и семья, и многие иные жизненно важные ценности…". Надо полагать, смысл вашего высказывания в том, что для писателя в сегодняшних условиях оставаться честным, творчески и человечески в пределах вечных нравственных и духовных ценностей, это уже действительно требует и героизма, и мужества и чувства особой ответственности перед своей культурой, перед "святым ремеслом" поэта, как говорила Каролина Павлова?

— К сожалению, такова реальность современной жизни. Мы не можем молчать о том, какие разрушительные процессы происходят в обществе, в культуре, какие "нравственные ценности" внедряются в сознание людей теми, кто властвует над умами в многомиллионных электронных средствах массовой информации, и не только в нашей стране. Это не что иное как — "Власть тьмы", если вспомнить известные слова Льва Толстого. Для России, для традиционной русской культуры это особенно разрушительно. Мы ведь знаем на примере отечественной классики, что литература начинается с вопроса веры, это всегда этическая проблема, и только с таким духовным возрастанием и пониманием своей деятельности автор становится вполне творцом…

— Вы говорили также о том, что сохранить литературу — является сегодня нашей прямой обязанностью. Но как её сохранить?..

— Сохранить литературу мы можем лишь через простодушие, через ее слитность с простым народом, через обращение к живому языку, к фольклору. Может показаться парадоксальным, но не надо давать литературе уходить в мир стихотворства, в механическое увеличение количество "текстов", как любят выражаться теперешние модернисты. Чем, к примеру, отличается постмодернистское творчество? Тем, что в нём совершенно отсутствует простодушие, там нет чувства любви, сочувствия, сострадания, милосердия, к которому призывал Александр Сергеевич. Я ведь не против модернизма как такового, были замечательные образцы классического модернизма в начале ХХ века и в русской поэзии, живописи, музыке. Смущает агрессивность нынешних так называемых постмодернистов, которые для самоутверждения своих сомнительных ценностей готовы всё вокруг себя превратить в исторические и культурные руины. Ведь подлинное не антагонистично, а выявляет и дополняет друг друга…

— Помнится, вы сказали однажды, что в принципе для вас не так уж и трудно написать стихи в "классическом модерне". Что такое в вашем понимании "классический модерн"?

— В качестве "классического модерна" я всегда привожу "Ананасы в шампанском" Игоря Северянина. Вот вам одна из форм модерна, ироническое выражение некой действительности, я думаю, что здесь есть изрядная доля пародии, игры… Таким образом, классический модерн это то, что даёт некоторое новое содержание в некоторой новой форме во всей полноте и способности человека воспринять это. Условно говоря, и поэзия Рильке или Маяковского относится к разным формам классического модерна. В отличие от нынешних модернистов (тех же концептуалистов!), упомянутые нами поэты не уничтожали предыдущее, не унижали прошедшее, и поэтому создавали — (Маяковский в лексике, а Рильке в глубине интонационного и смыслового поля) — нечто художественно новое, свежее, что, минуя период некоторой эпатажности, становилось со временем частью мировой поэзии, переходя в разряд традиционной классики.

— Мне приходилось писать о вашей формуле, по которой в стихах должна быть соблюдена двуединая мера: "этика содержания" и "этика формы"… Но эта дважды "этика" не убивает ли эстетику?

— Этика и эстетика всегда существовали вместе, и всегда возникал вопрос: не поглощает ли одна другую. Но ведь это две стороны одной и той же медали, если мы, конечно, говорим о Большой Этике и Большой Эстетике, на которых созидалась русская и мировая классика. То, что не ведёт некоторым образом к добру, то, что не требует от человечества сохранения рода, — безобразно, даже если выдаёт себя за прекрасное. Пример тому — история литературы, которая показывает, что практически все безобразные произведения бесследно канули в забвение. Кто-то скажет: а как же "Цветы зла"? Но ведь у Бодлера в стихах нет гимна злу, у него как бы от противного — утверждение добра. Потому что если художественное произведение лишено человечности, то дар художника не от Бога, не от мысли о человеческом роде…

— Тогда — что такое "этика формы"?..

И форма должна быть благородной… Такой, чтобы она соответствовала некой гармонической природе, некоему гармоническому ряду. Ведь космос — это мир в переводе с греческого, и всё, что нарушает этот космос (мир), приводит к эклектике, а если по-ученому говорить, то к энтропии, то есть к разрушению, к образованию хаоса. На обозримом пространстве истории всё из того, что нарушало в поэзии гармонический лад, внутреннее согласие, равновесие, грамматический лад (Пушкин называл это "сообразностью" и "соразмерностью"), — не прижилось ни в одном народе…

— Значит, разрушительное начало, каким-то образом несовместимо с инстинктом нравственного и духовного сохранения человека, против разрушения протестует душа…В таком случае, что же такое поэзия?

— Согласно Гегелю, только в поэтической форме имеет смысл и религия, и наука. Если смотреть расширительно, поэзия существует не только в стихах. Видимо, всё важное и существенное в мире идёт от одного корня. В этом смысле поэзия — это наиболее организованная форма человеческого мышления. Через образное, художественное восприятие мира поэзия проясняет, высвечивает некоторые вещи, как бы извлекая их из обыденной прозаической оболочки, она то вечное, что удается нам заметить в преходящем. И поэтому каждое хорошее стихотворение подобно научному открытию, оно содержит в себе хотя бы небольшую частицу истины. Все пословицы, поговорки, даже научные понятия — это безусловно каждый раз метафора, поэтический язык…

— Красота художественного образа даёт дополнительную красоту научной, философской мысли…

— Да, роль поэтического языка здесь несомненна. Но посмотрите, как же беден язык современной поэзии, к сожалению, он не идет ни в какое сравнение с языком Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Есенина… А ведь русский язык не просто понятийный язык, это язык и метафорический. Понятийные слова простые: встал, пошел, сел. Но у нас для каждого слова в богатейших лексических кладовых существует множество вариантов, синонимические ряды уточняющих, проясняющих, украшающих слов. Возьмём глаголы — идёт-бредёт, но кроме бредёт я насчитал еще пятьдесят глаголов, которые выражают движение, уточняют время движения, описывают жест, показывают скорость... Тут язык охватывает область не только чисто понятийного, но и передаёт эмоциональную окраску происходящего. А с чем выходит к читателю современный писатель? Еле— еле наскребает он в своём словаре не более 1200 слов, причем, пятьдесят из них матерных, еще столько же из блатного жаргона…

— А остальные слова — чисто коммуникативные, информационные. Всё те же: встал, пошел, сел, поел и тому подобное…

— Увы, мы почти ничем уже не отличаемся от компьютера. Но компьютер еще можно худо-бедно обучить использованию многофункционального смысла слова, вариантности в выборе синонима, а вот как уберечь вкус читателей от тех сочинителей, которые пытаются о чём-то лепетать на столь скудном языке…

— Кстати, компьютер даёт возможность подсказывать синонимические ряды слов, выполняя функцию хоть и не богатого, но словаря…

— Разумеется, наш язык синонимический. Почитайте русских словотворцев Николая Лескова, Павла Мельникова-Печерского, Леонида Леонова, Бориса Шергина, Василия Белова, Василия Шукшина!.. Какие языковые богатства и красоты открываются на страницах их книг! У Лермонтова — "сквозь туман кремнистый путь блестит…" Один эпитет "кремнистый" стоит целого научного открытия!..

— Кстати, одной из главных отличительных черт поэзии Кострова является богатейший словарь, который вы используете в своих стихах… Для примера вспомню ваше давнее стихотворение "Молитва родному простору":

…Когда тропил луга,

Когда поил дубравы,

Когда калил в огне и остужал во льду…

Сейчас бы наверняка написали: "и охлаждал". Но именно глагол "остужал" дает представление о теплоте, об очеловеченном действии...

— Я всегда с благодарностью вспоминаю о матери, о дедушке, бабушке, о той среде, где я вырастал. Ведь каждый человек — это еще и много людей, которых он совмещает в себе. Литература — это еще и целый пласт жизни. Мама моя, Варвара Евтихиевна, была удивительной рассказчицей, хорошо пела, играла на балалайке. Дед и мама много читали, но к пяти годам, самостоятельно освоив грамоту, самым одержимым читателем в семье стал я. Память была сильная, к четырнадцати годам я помнил целые поэмы Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Блока, Маяковского. Страницами мог наизусть воспроизвести даже прозу из романов, повестей и рассказов русских классиков и зарубежных.

Через батарейный приёмник "Родина" познакомился с современной и классической драматургией, серьезной музыкой.

Дедушка, Евтихий Вуколович и бабушка Анастасия Тимофеевна были глубоко религиозны и многие сюжеты из Евангелия, а также молитвы к праздникам я запомнил навсегда.

Отношению к своему делу, творческому поведению меня учил Николай Константинович Старшинов, по принципу, как у врача,— не навреди, не подличай… Огромно влияние Ярослава Васильевича Смелякова. У него я учился, если можно так выразиться, "строгой любви", умению жестко отстаивать свою жизненную и творческую позицию.

Благодарен я присутствию в моей жизни — Георгия Васильевича Свиридова, который умел не только великую музыку создавать, но и формулировать самые сложные эстетические и нравственные вопросы в четких великолепных формулах, через которые проясняется суть. Ведь смысл работы художника, творца — это прояснять, выявлять великие вечные смыслы в быстротекущем времени. Искать то, что не растворяется, уходя. Классику потому и читают, что созданные ею великие образы проясняют человечеству взгляд на себя в настоящем и в будущем. Это не сиюминутность (хотя и она непременно должна присутствовать как живая жизнь, передающая текучесть времени). Но если в этой мимолётности человек не разглядит чего-то главного, существенного и сущностного, то жизнь наша так и останется текучестью, с нею и уйдёт в песок времени…

— Вы вспомнили Георгия Васильевича Свиридова. Для меня остаётся неразгаданным феноменом тот факт, что в последнюю четверть ХХ века крупными мыслителям, наиболее полно, глубоко выразившими время, проблему России и — шире — новейшей истории, нравственности, христианской этики, стали не писатели, философы, поэты, историки, но крупнейшие музыканты ХХ века, великие русские композиторы, например, Георгий Васильевич Свиридов (в своих статьях, в своём знаменитом "Дневнике"), с которым вы были знакомы, кому посвящали стихи...

— Среди музыкантов было немало замечательных философов, а многие философы были крупными знатоками и теоретиками музыки. К несчастью, надо признать, что сейчас и наша страна, и весь мир пребывают в определённого рода философском тупике, мы перевели всё в денежную (потребительскую) сферу, всё свели к вещам, а лишились сущности, её ощущения и понимания. Музыканты же очень тонко почувствовали строй времени, движение времени. Вот, скажем, "Время, вперед" Г. Свиридова (по его собственному признанию), это же фактически иллюстрация к известному живописному полотну "Время пожирает всё". Согласитесь, что это весьма точная музыкальная метафора новейшей истории, и к тому же, страшная метафора… Георгий Васильевич был убежден: то, что недостаточно глубоко устремлено к какой-то высшей цели (Георгий Васильевич прямо указывал к Богу), этически несправедливо и творчески неточно.

В одну из наших встреч он сказал: "А ведь действительно — в начале было Слово…", у меня и стихи написаны о том нашем разговоре. Видимо, и музыканты сталкиваются с тем, что прежде чем передать что-то в звуках — нужно создать художественные образы и выразить мысль через слово…

— С годами ваша поэтика претерпела некоторые изменения. Иной стала тематика — от балладно-сюжетных, дорожно-дневниковых, описательных, больших по объему стихов (Старшинов иногда говорил, что Костров пишет слишком длинные стихи), вы перешли к лирико— философским стихам, к лаконичной афористичной форме…

— Дело в том, что я всегда писал свою жизнь. В принципе, любое стихотворение — какой-то кусочек моей жизни. Я думаю, что так поступало и большинство поэтов, наших учителей. По своему воспитанию я человек государственного мышления, как говорится, государственник, поэтому я в своём творчестве всегда поддерживал и поддерживаю то, что, на мой взгляд, скрепляет нацию и государство. И я из своих книг не удаляю стихи, которые были написаны, как теперь может показаться, политически неправильно, я не отказываюсь от своих стихов советского периода. Они показывает, как я в то время жил, что ощущал, о чём думал. Вообще стихи — это свидетельство в библейском смысле этого слова, об этом нельзя забывать. Быть честным — вот главное. Можно ли Пушкина отделить от его озорных стихов и от "Андре Шенье", от "Клеветникам России", его лицейские шутки в духе Вольтера и поздние глубоко христианские стихи, можно ли это разделить?..

— С кем бы вам хотелось встретиться, поговорить, посоветоваться в этой сегодняшней жизни? Кого сегодня из людей вам не хватает?…

— Очень многих. Почти все ушли, от малых до великих… От простых людей — от моей тети, от мамы. Я вообще люблю людей двадцатого века, и мне хотелось бы рассказать о них в своей книге через себя, через свои стихи. Это люди удивительной самоотверженности, и за все свои грехи они заплатили кровью, жизнью, великим трудом. Вот почему глумление над нашим двадцатым веком (как в общем-то и над любым другим) — это великий грех. Нам нужно брать пример с дворян, которые, как Некрасов, думали о своём народе. Демократы это как раз мы, в отличие от наших либералов, потому что мы хотим, чтобы наше творчество было внятно, чтобы оно несло добро и человечность в свой народ. Литература не частное дело, это дело общественное в любом случае, даже если речь идёт об интимной лирике. Потому что автор выносит свои мысли и чувства на суд. И конечно, если человек талантливый и при этом устремлен во зло, это ужасно для отечества, страны, и мира, да и для него самого губительно. Это злой дар, в котором есть что-то палаческое…

— Потому христианская этика всегда спрашивает, какого духа дар, какая сила за этим стоит — светлая или темная?..

— Да, продолжается великая битва, она во все времена: Бог или дьявол. И всегда кажется, что дьявол побеждает, но в конце концов он остается ни с чем, а Бог — это вечное…

— Когда-то Боков рассказывал, как его пригласили преподавать в Литературном институте. Два раза по два часа провел он занятия со студентами: "Четыре часа я рассказывал им о поэзии, а потом сказал: больше я ничего не знаю, на этом занятия заканчиваются, я вас всех приглашаю в ресторан отметить окончание учебы".

Вы много лет ведете поэтический семинар в Литинституте, десятки ваших выпускников стали профессиональными литераторами. Если бы у вас было всего одно занятие, что самое главное сказали бы вы своим студентам из того, что им нужно знать, чтобы стать поэтом?

— Я бы им сказал: будьте людьми вполне. Будьте человечными, потому что вы обращаетесь к людям. Будьте людьми сочувствия. Ведь сочувствие дается — как нам дается благодать…

— Многие сейчас (и творческие люди в том числе) впадают в отчаяние, можно говорить о всеобщей социальной, исторической депрессии. С другой стороны, встретишь вас, Владимир Андреевич, вы поделитесь радостью, что у вас опять новые стихи и среди них одно лучше другого, в них зафиксирована какая-то очень важная горькая правда жизни, дума об этой жизни (в которой у вас всегда есть капля света, надежды!) — и видишь — вот человек, он не "сгорел" как у Фета, он думает, душа его постоянно трудится…

— Мы должны писать как будто мы бессмертны. Я определил это так: через поэзию (если ты со всей полнотой и честностью относишься к своему делу) — даётся единственная возможность сыграть вничью со смертью, что-то оставить после себя, как крестьянин оставляет сад, как наши предки во все времена твёрдо следовали главной мудрости: помирать собирайся, а хлеб сей. Мы не должны впадать в уныние, мы должны работать так, как будто и человек и земля бессмертны. Да, в каком-то смысле я странный оптимист, хотя мои стихи бывают полны печали…

— Вы себя ощущаете поэтом ХХ века или нового века?

Во многом я советский поэт, но в целом — я русский поэт. То есть человек, который воспринял прежде всего этическую задачу от своих предшественников. Конечно, я больше человек двадцатого века, но может быть и в ХХI веке что-то мне удастся сказать, попытаюсь, попробую, а люди пускай оценят …

— Каким вам видится будущее русской поэзии и России в ХХI веке?

— Очень сложно сказать однозначно. Все зависит иногда от воли случая. Я считаю, что нашему времени в целом, всему миру и России не хватает поэзии, нет воздуха поэзии, взгляд которой был бы устремлен в будущее. Нужно создавать атмосферу высокого и благородного, напоминать, что честь и совесть существуют, тогда надежда есть…

— Тем более, что русской поэзией нам оставлен завет: "Духовной жаждою томим…" По-моему, нигде в мире больше нет такого…

— Да, три слова всего, но они определяют существо дела: "Духовной жаждою томим". Может быть, студентам это и сказать: вы должны быть томимы духовной жаждой…

В завершение ещё раз повторим формулу Владимира Кострова, сказавшего, что "сохранить литературу мы можем лишь через простодушие, через ее слитность с простым народом". И представим себе те знакомые нам брезгливые лица, которые цинично посмеются над наивностью и незамысловатостью слов поэта, верящего в спасительность подобного упования. Дескать, опять эта "почвенность", опять "эти бедные селенья", этот "край родной долготерпенья", эти Арины Родионовны да "крестьянские дети"!.. Но побледнеет и растворится толпа брезгливых интеллектуальных призраков, едва припомним мы, что под тревожными словами русского поэта о спасении литературы, прозвучавшими из ХХI века, давно уже подписались (каждый в своё время) — и Пушкин, и Лермонтов, и Некрасов, и Тютчев, и Блок… Простой народ отдаёт писателям величайшее своё сокровище — русский язык, без которого не было бы ни одного великого имени в литературе. Вот почему каждый настоящий поэт — поэт благодарный, щедрый. Простодушен и Владимир Костров, знающий цену и высокому слову, и слову печальному, и сказанному к месту слову озорному. Он точно знает смысл предназначения поэта, не боясь показаться наивным в своей вере:

…Что выгорело, всё засеем снова.

Есть поле, есть работа, есть судьба.

И протрубить покуда не готова

Архангела последняя труба.

Беседовал с Владимиром Костровым Геннадий Красников