Дмитрий Нечаенко ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ГОЛЛИВУДА (Кошерное "искусство" и живая кровь творчества)

ИЗРЯДНО НАШУМЕВШИЙ ПО ВСЕМУ СВЕТУ фильм "Страсти Христовы" я, поддавшись восторженным отзывам приятелей и знакомых, будучи в служебной командировке, посмотрел далеко от претенциозно-безликих столичных "киноплексов" — в Екатеринбурге, в небольшом кинотеатре "Салют", в крохотном зале мест на тридцать. Хотя красочная реклама на фасаде уверяла, что "фильм демонстрируется по многочисленным просьбам зрителей", в зале вместе со мной оказались лишь две весело щебечущие между собой юные девчушки, притихшие с первых же кадров, да какая-то средних лет супружеская пара на заднем ряду, то и дело шуршавшая пакетом чипсов и позвякивавшая бутылками дешёвого местного пива. Вот и все "многочисленные зрители", хотя в полуторамиллионном городе картина шла в одном-единственном кинотеатре. Человек я профессии творческой, литератор, да и по складу характера скорее чувствителен и раним, чем циничен и жестокосерд. Но, выйдя после двухчасового сеанса на по-июльски щедрое уральское солнце и неспешно прогуливаясь по чудесной набережной реки Исети, я всё же никак не мог взять в толк: отчего этот, как говаривали во времена моей далёкой молодости, "тяжёлый" фильм не то чтобы не потряс меня до глубины души, но даже не затронул по-настоящему никаких чувств, никаких потаённых струн сердечных, не вызвал ни ожидаемого смятения, ни скорби, ни стыдливо прятаемых от посторонних слёз, ни пресловутого, прославленного древнегреческими трагедиями "катарсиса"? Неужели я к своему не столь уж и преклонному возрасту настолько одичал, зачерствел и обеднел душою? Поговорить после фильма, поделиться своими мыслями о нём мне было не с кем, кроме лениво, еле-еле перетекавшей через невысокую плотину речки Исети, ясного неба над головой да четы стройных красавиц-сосен на малахитовой лужайке прибрежного сквера. Мимо, вдаль центрального проспекта, громыхая по рельсам и тревожно позванивая, пробегали трамваи; суетливо и делово, как в Москве, мчались автомобили. Вокруг, вдоль набережной, гуляли влюблённые пары и меланхолично сосредоточенные молодые мамаши с детскими колясками. В кронах деревьев заполошно и весело, изо всех сил пытаясь перекричать друг дружку, щебетали какие-то птицы. Пахло лёгким горьковатым дымком со стороны летней дощатой шашлычной, где хрипливая китайская магнитола на полную катушку надрывалась, жалостно голося очередной новомодный шлягер про какое-то "муси-пуси, я тебя съем". В общем, шла своя, обыденная и размеренная, легко предугадываемая и отрепетированная веками жизнь, как и в любом обычном городе любого, дальнего или близкого, уголка земли. И тогда, вернувшись в мрачную (зато, по нынешним временам, дешёвую) привокзальную гостиницу, где в номере не было даже электричества, я сел в коридоре поближе к тускло тлевшей на потолк е лампочке и попытался записать свои впечатления. Не помирать же от скуки в долгий сумеречный вечер одинокому командированному в оклеенной обшарпанными обоями гостиничной комнате с допотопной, продавленной, видавшей виды лежанкой, без телевизора, без радиоточки, без света, без единой хотя бы живой души.

Напомнил мне почему-то этот фильм, по аналогии, грандиозный золотокупольный храм, возведённый здесь же в Екатеринбурге на месте гибели царственных великомучеников, там, где был старательно стёрт с лица земли тогда ещё коммунистом Ельциным дом инженера Ипатьева. Та же тяжеловесная помпезность и стилевая эклектика, тот же бездушный холод, веющий от серого камня сводов и стен, то же пустопорожнее и, попросту говоря, ненамоленное "виртуальное" пространство, духовный вакуум в границах серого бетона и асфальта. Таким же холодом и сусальной показной роскошью веет и от московского новостроя на Волхонке, разве что купола здесь впопыхах покрыты чем угодно, только не настоящим золотом. Видно, в Уральской столице городской голова и подрядчики воруют всё же поскромнее, не то чтобы "страха иудеиска ради", а вроде как опасливо, со стыдливой оглядкой. Располагается, кстати говоря, екатеринбургский храм и поныне на улице Свердлова, в двух кварталах от её пересечения с центральным проспектом Ленина. Вот такая, как говорится, "ирония судьбы, или с лёгким паром". Саркастическая ухмылка истории. Памятник повешенным на улице имени намыленной верёвки. Мемориал жертвам по адресу "бульвар живодёров". Вот в таком королевстве кривых зеркал поныне и живём, умираем, молимся о хлебе насущном, рожаем детей, празднуем 1-е мая и 7-е ноября, прогуливаемся по Красной площади мимо мавзолея…

Прямо под ногами у прохожих, там, где высится екатеринбургский храм, помню ещё как-то нелепо притулившуюся к земле небольшую мемориальную доску с надписью: "На этом месте в ночь на 17 июля 1918 г…." Рядом — крохотный букетик засохших полевых цветков. Зато на фасаде самого храма — огромная растяжка-реклама концерта заезжей московской знаменитости, известного оперного певца, выступавшего вместе с большим церковным хором. Назывался концерт просто и величественно: "Боже, царя храни!". Есть в жизни минуты, когда весь абсурд и всю тщету земного бытия ощущаешь как-то нестерпимо горестно и ясно, особенно остро.

Отчего же всё-таки, подумалось мне, разрекламированный голливудский "блокбастер" на сакраментальный библейский сюжет получился столь механистически холодным, прямолинейно иллюстративным, художественно убогим и бесчувственным, как, впрочем, и всё, что снимается по ту сторону Атлантики не только на исторические, но и на любые иные темы? Отчего какой-нибудь малобюджетный, без всяких компьютерных ухищрений снятый, "простой" и старый, пусть даже чёрно-белый фильм из кинематографической классики трогает душу сильнее и глубже, чем все эти алгебраически, рассудочно вычисленные "крупные" и "общие" планы, громоздкие декорации, потоки бутафорской крови, обилие массовых сцен, помпезная многозначительность и костюмная роскошь? Столько технологических и производственных усилий, такое обилие светотехники и людей, дорогостоящего реквизита, грима, париков, мелких деталей и подробностей быта, скрупулёзно выстроенные диалоги на арамейском языке, о котором ныне имеют приблизительное понятие лишь несколько узких специалистов-языковедов — и всё, как вода в песок, как "в одно ухо влетело, в другое вылетело" — мимо души, мимо сердца, мимо сострадания и сочувствия. Чем, хорошо бы в точности знать, подлинное произведение настоящего искусства отличается от своего подобия, от имитации, от грубо и по-ремесленному сработанного суррогата? Почему "Дама с горностаем", портрет Жанны Самари или "Неизвестная" Крамского — безоговорочные, близкие каждому сердцу шедевры, а "Портрет жены" художника Шилова — всего лишь псевдоклассическая стилизация под "изячную жизнь", аляповатый цветистый лубок, годящийся разве что для оформления "подарочных" конфетных коробок? Почему от флорентийских или венецианских палаццо, от Петергофа или площади Зимнего дворца, от панорамы Кремля, от похожих на застывшие в камне сновидения творений Гауди захватывает дух, а гигантские архитектурные циклопы "сталинского ампира" или нынешнего "Донстроя" лишь безысходно угнетают своей безликостью и пошлостью? Как это так случилось и вышло, что, когда выходили на сцену знаменитые мхатовские старики М.Яншин, А.Грибов, П.Массальский, О.Андровская или А.Тарасова, когда на петербургских подмостках царствовали Н.Черкасов и Н.Симонов, весь зрительный зал тотчас немел, переставал шушукаться и жевать шоколадки, вслушивался в каждое слово, забывал о повседневных тяготах и суете, в слезах, с наивной верой в торжество добра и преодоление горя? А спектакли сверх меры разрекламированного, хваленного-перехваленного записными критиками "Лейкома", раз от разу всё циничнее потакая вульгарным вкусам толпы, вот уже многие годы повергают лишь в зелёную тоску и смертоносную скуку. Почему одиозная Таганка без Высоцкого, Славиной, Демидовой и Филатова на наших глазах превратилась в тривиальный местечковый капустник?

В театре "Современник" в премьерной постановке Н.Чусовой "Гроза" по пьесе А.Н.Островского Катерина с дымящей пахитоской в руках спускается на авансцену с какой-то мудрёной конструктивистской лестницы, ненароком спотыкается на одной из нижних ступенек и, чуть ли не чертыхаясь, невнятной скороговоркой произносит: "Отчего люди не летают так, как птицы?.." Зычный смех, телячий (по другому не скажешь) восторг в зрительном зале. Во МХАТовской постановке "Тартюфа" той же новомодной режиссёрши исполнитель главной роли народный артист Табаков появляется на сцене в арестантской робе и, разухабисто, по-дилетантски кривляясь, скрипучим "мультяшным" голосом кота Матроскина с пошловатыми ужимками весело пародирует классические монологи Мольера. И снова тот же громогласный, оглушительный гогот толпы, будто на телепрограмме "Аншлаг", те же восторженные дифирамбы критиков. А, собственно, и зачем напрягаться, вникать в театральную историю пьесы, пытаться передать дух эпохи и глубину художественного замысла, задумываться о жизни и судьбе великого комедиографа? Времена Эфросов и Товстоноговых давно миновали, да и Станиславский с Булгаковым почти сброшены с "парохода современности". Нынешний зритель, по замыслу Чусовых и Серебренниковых, не должен размышлять, не должен (или уже не способен) испытывать потрясения, ощущать душевный дискомфорт, по-настоящему плакать или искренно смеяться. Он призван развлекаться и потреблять, т. е., попросту говоря, бездумно и послушно жевать ту театрально-капустниковую жвачку, которую ему всё настойчивей, всё агрессивнее навязывают под видом "экспериментаторства", "новых прочтений классики", "нового театрального языка". Когда душа ни о чём не болит и ни перед чем не трепещет, ни в чём не сомневается и ничего не взыскует, ни от чего не отрекается и ничему возвышенному не служит, да и сказать собственно нечего, тогда и приходится гримасничать, нервно кривляться, жонглировать словами и мизансценами, уродовать замысел и переиначивать текст, изо всех сил изобретать такую низкопробную "развлекуху" или площадной балаган, которые не то что не возвышают и не потрясают (об этом нынче приходится только мечтать), а всего лишь услужливо потакают маргинальным инстинктам толпы, веселят циников и невежд, попросту и незамысловато щекочут нервы. Вся эта широко разрекламированная и щедро оплаченная меценатами-спонсорами художественная самодеятельность, вся эта якобы "экспериментальная", махровая театральщина в итоге совершенно вытеснили со сцены некогда знаменитый своими традициями русский театр, главными достоинствами которого всегда были совестливость, глубинное психологическое переживание, "вживание" в судьбу человека, а не "персонажа", сострадание и сочувствие самым униженным, падшим, несчастным и оскорблённым в своём достоинстве. Нам же нынче предлагается сплошь ёрническое зубоскальство, дешёвый мюзик-холльный канкан с задиранием юбок или жалкое неврастеничное лицедейство. За последние полтора десятка лет, побывав почти на всех громких московских премьерах, даже и не вспомню после спектакля в театральном фойе просветлённых, живых, человеческих лиц со слезами на глазах. Не помню, чтобы хоть кто-нибудь не рвался в антракте побыстрей в буфет, а после спектакля в гардероб, чтобы хоть кто-то, выйдя из театра, остановился, самоуглублённо помолчал, в волнении закурил, забыл про свой свиристящий "мобильник", погрузился в раздумья, хотя бы на короткий миг отстранился от повседневной суетни и мертвящего душу быта.

ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ? А ДАЛЬШЕ ВСЁ ТЕ ЖЕ "наивные", или "проклятые" (как кому угодно) вопросы, которыми невольно задаёшься, размышляя не только о современном театре, но и о любой другой области искусства, будь то литература, музыка или кинематограф. Почему, скажем к примеру, "трагические листы" Вен. Ерофеева или вроде бы незамысловато-простодушные, светлые и прозрачные, как лесной ручей, рассказы Ю.Казакова будоражат, ранят и переворачивают душу, а так называемая (язык можно сломать) "постмодернистская" проза хоть Вик. Ерофеева, хоть Вл. Сорокина вызывает лишь стойкий рвотный рефлекс? Отчего стихи совсем ещё мальчишки, так нелепо и так безвременно погибшего екатеринбургского поэта Б.Рыжего впервые за последние годы нежданно-негаданно изумляют свежестью, лиризмом, потаённой нежностью и чистотой чувств, а от "концептуального" стихоложества кедровых-рубинштейнов (и иже с ними) безысходно и за версту несёт мертвечиной, затхлой словесной плесенью? Ну что такого необычайного, в конце концов, есть, по большому счёту, в катушках обыкновенной целлулоидной плёнки под названием "Дорога" или "Ночи Кабирии", "Мои ночи прекраснее ваших дней", "Ромео и Джульетта" (Дзеффирелли), "Рассекая волны", "Сталкер", "Баллада о солдате", "Живёт такой парень", да хоть бы и в "Весне на Заречной улице" или в "Трёх тополях на Плющихе", что, сколько их ни смотри, всё так же, по-прежнему щемит душа, подступают слёзы, веселится и болит сердце? Ведь в одном только взгляде "таксиста" О.Ефремова из "Трёх тополей", когда он ждёт свою случайную пассажирку рядом со старенькой "Волгой" столько "простой" человеческой судьбы и боли, смирения и отчаяния, столько нежности и горя, и тоски по несбывшемуся, сколько не ощутить и не увидать в тысячах и тысячах голливудских, да и наших современных "сериальных" кинодешёвках. Только что по центральному телеканалу с шумом и помпой прошла "Московская сага". Сомневаюсь, чтобы кто-нибудь из нормальных, не оболваненных рекламой зрителей досмотрел до середины хотя бы одну только серию. Ходульные, маловразумительные, взятые с потолка характеры и сюжеты, вымученные диалоги, какая-то патологическая ненависть к недавнему историческому прошлому собственного отечества. Эдакий запоздалый и жёлчный плевок в советскую власть из окна своей арбатской, или теперь уже, кажется, нью-йоркской квартиры. О честном, вдумчивом и объективном отношении к самим историческим личностям, событиям и фактам нет и речи. Всё — сплошь наглое, злобное, бесстыдное враньё, мутная мешанина из досужих домыслов, сплетен и бородатых "политических" анекдотов. Корпеть в библиотеках, изучать архивы и свидетельства современников, их мемуары или пожелтевшие от времени письма? Много чести для нашего обывателя, не говоря уже о не шибко исторически грамотной молодёжи. Пусть себе постигают "сталинский культ" по бездоказательным и лживым измышлениям Аксёнова или пресловутым "Детям Арбата", а историю Отечественной войны по бездарнейшим и пошлейшим "Приключениям Чонкина". Иваны не помнящие родства — тут с войновичами приходится согласиться — конечно, и не заслуживают иной участи. И вот ведь что удивительно — откроешь, чтобы перечитать, хотя бы "Колымские рассказы" В.Шаламова, отсидевшего (в отличие от вполне благополучного Аксёнова) двадцать лет в ГУЛАГе, но ведь даже здесь, в этой кровоточащей, честной и горестной прозе нету почему-то ни патологической "диссидентской" злобы, никакой ненависти или мстительности за безвинно погубленную жизнь. Почему? Да просто иная природа писательского дара, иная, человеческая, а не насквозь продажная совесть, светлая и неозлобимая душа, а не мелкая и злопамятная душонка. Там, где нету ни кротости, ни скорби, ни любви, ни веры, ни мерцающей тайны, ни просветляющего смирения, ни сострадания — там нет и художественности, нет правды, нет никакого искусства.

Основной недостаток, губительная червоточина не только однодневных, "одноразовых" голливудских или мосфильмовских пустышек (вроде "Всемирной истории отравлений", "Дома дураков", "Цареубийцы", "Зависти богов", "Ключей от спальни" или "Ночного дозора"), но и всего современного обездушенного и обескровленного, кошерного "искусства" в его бесстыдной, циничной тяге к коммерческому гешефту, к профанации творчества, к жульнической имитации художнических потрясений, к всеядной жанровой стилизации подо что угодно, лишь бы половчее одурачить публику "спецэффектами", фокусничеством и шарлатанством да побыстрее "сшибить деньгу". Критерии подлинного и фальшивого изжиты начисто. На скорую руку сфабрикованная халтура, не без услужливой подмоги телевидения и СМИ, сплошь и рядом выдаётся за "крик души", "слёзы сердца" и "правду жизни". Дешёвый низкопробный кабак заполонил масскультуру повсеместно и напрочь, как колорадский жук картофельное поле. Бог бы с ними со всеми этими "катями лель", розенбаумами, газмановыми, "виаграми" и прочими "лесоповалами", но когда нестареющий мальчик-мажор, выдавая себя за рок-музыканта из "плеяды Цоя", проникновенным фальцетом местечкового синагогального кантора, с какими-то бабьими, пёсьими модуляциями обречённо гнусит с подмостков Красной площади "не надо прогибаться под изменчивый мир, пусть лучше он прогнётся под нас", — такую махровую пошлятину, извините, давно уже не гундосят даже во второразрядных одесских или бердичевских кабаках.

Биндюжники, и те приучены "отвечать за базар" и знают цену слова. Чуть ли не каждый год, судя по телерепортажам и "прямым трансляциям", вся страна широко празднует очередной юбилей вокально-инструментального ансамбля "Аквариум". Царство, как говорится, ему небесное, только отчего вдруг столько шума, такие ритуальные торжества и пляски да ещё с такой громокипящей помпой? Гуляя как-то по книжной ярмарке в "Олимпийском", ради любопытства не пожалел две сотни рублей и купил (цитирую по авантитулу) "единственное полное собрание всех текстов песен Б.Гребенщикова, исправленное и дополненное автором". Открываю наугад и читаю: "Я один не теряю спокойства, / Я один не пру против рожна; / Мне не нужно ни пушек, ни войска, / И родная страна не нужна". Ну, — думаю, — ладно. "Родная страна не нужна", — тут, как говорится, Кришна ему судья и Будда законоучитель. Решил для себя человек "не терять спокойства" — это всё же его частное дело, его личное обывательское кредо, пусть даже высказанное по-графомански коряво и убого. Мне, с самых ранних юношеских лет романтического увлечения поэзией, куда ближе и роднее стихи, где "вечный бой" и "покой только снится". Но ведь, помимо вялотекущих псевдобуддистских сентенций, есть ещё и "просто" лирика, не в меру страстные или в меру философичные стихи о краткости земной жизни, о душевной боли, о неизбывном человеческом страдании и долготерпении, об окружающей нас "равнодушной природе", наконец. Именно по ним, как по лакмусовой бумажке хитроумные химики определяют истинный состав вещества, мы распознаём споконвеку поэтическую состоятельность любого стихотворца, его подлинный темперамент и глубину чувств, "кровяное давление" его жизни и творчества. Снова-таки, листая наугад "единственное собрание", читаю: "Вчера я шёл домой — кругом была весна. / Его я встретил на углу и в нём не понял ни хрена./ Спросил он: "Быть или не быть?" / И я сказал: "Иди ты на..!" Это что, и есть "русский рок", бессмысленный и беспощадный? Так ведь в сравнении с этим безобидная графомания Ларисы Рубальской или Саши Шаганова — и то уже хоть какое-то подобие поэзии, хотя бы какое-то "колдовство в хрустальном мраке бокала", хотя бы тупая констатация факта, что в России по-прежнему "хорошо так берёзы шумят, хорошо, что ещё хоть гармошка играет…" Словом, хоть что-то человеческое и членораздельное. Так почему же тогда и с какой стати нам, в отечестве Блока, Есенина, Гумилёва, Цветаевой, Рубцова предлагают воспринимать как "шедевры" весь этот, гребенщиковский и макаревический, жалкий попсовый мусор, всю эту, на ихнем же местечковом жаргоне выражаясь, "туфту"? Поймём и простим, как говорится, всё — и бабье самолюбование на эстраде, и шутовской бубенчик в куцой старческой бородёнке, и многолетнее воровство чужого бардовского добра (песни "Над небом голубым…"), но для чего же нас так по-дешёвому, так нагло дурить, выдавая жалкие потуги графомана за мистические озарения пророка? Уж на что, казалось бы, Г.Сукачёв и С.Шнуров "отморозки", наплевавшие на "всё святое" заради скорых концертно-гастрольных "бабок", но ведь и у них есть своего рода совесть. Уж такое-то давно изъеденное молью графоманское барахло они петь не станут, это видно не только по их обречённому, блошиному прыганью на сцене, но и по их вечно неопохмелённым, честным, как реклама "Клинского" пива, завсегда опухшим физиономиям эстрадных скоморохов. Посмотрите, что вообще слушают наши со всех сторон оболваниваемые "тинейджеры", попробуйте только немного вникнуть в тексты всех этих "фабрик", "сердючек", "виагр", "ангин", "зверей" и "глюкоз". После их убогой словесной тухлятины, конечно, уже и "страсти по Гибсону" представляются шедевром мировой кинематографии. Кто не видал ничего краше печного горшка, тому и бронзовые уродцы Церетели покажутся Венерой Милосской.

ГЛАВНЫЙ ИЗЪЯН ТАК НАЗЫВАЕМОГО "БЛОКБАСТЕРА" М.Гибсона, снятого на евангельский сюжет — бездушная, механическая стилизация, отсутствие непредугаданности и тайны — одни из самых омерзительных черт современной так называемой "массовой культуры". Выйдет на сцену певец Басков, выпятит колесом грудь, заголосит нарочито зычно и жалостно, как какой-нибудь пьянчужка-гармонист, побирающийся "на бутылку" в пригородной электричке — а на душе ни холодно — ни жарко, пустота. Там, где нет потрясений и слёз, воодушевления и "мороза по коже", там нету и подлинного искусства. Это нельзя сымитировать. Это можно лишь выстрадать, пережить всем сердцем и всем человеческим существом только на самых потаённых глубинах духа, где, по точному слову поэта, "кончается искусство и дышат почва и судьба". Откройте ради любопытства сочинения "страшно модной" нынче Т.Толстой, не зря ведь бойко продающейся на книжных лотках рядом с брошюрами-инструкциями по уринотерапии или избавлению от "кармической" порчи и сглаза. Хоть "кысь", хоть пусть даже "не кысь" — всё вроде бы гладко, на орфографически корректном (я бы даже сказал "корректорском") русском языке — а в горле не першит и сердце не замирает. Как ни исхитряйся, прикрываясь знаменитым литературным именем, как кичливо ни надувай щёки и ни морщь лоб, как ни тумань глумливый и строгий телевизорный взор, да вот беда — не выходит отчего-то искусства, не рождается ни любви, ни боли, ни нежности, ни страсти, никакого художественного чуда. Выходит почему-то одно "кысь". Одни "прогулки" с Дуней Смирновой. Вот ведь тоска-то зелёная. И ладно бы они на своих комаровских или переделкинских дачах, милостиво пожалованных когда-то их предкам за "честное сотрудничество с большевиками", выдумывали "сценарии" про самих себя, про своих насквозь продажных, благонадёжных дедушек, подписывавших "коллективные" письма-доносы на собратьев-литераторов, бойко сочинявших в кровавое время и горе России свои панегирики Беломорканалу, свои насквозь лживые пьесы про "Заговор императрицы", свои макулатурные романы про "Аэлиту" и "Гиперболоид инженера Гарина", про некие "хождения" по каким-то там "мукам" — так нет. "Образованность всё хочут показать". Всё изобретают на потеху публике "остросюжетные" сценарии не более не менее как про И.А.Бунина. "Дневник его жены" называется. Там с дилетантским, обывательским любопытством смакуются скабрёзные подробности якобы "подлинной" бунинской биографии и судьбы. Там нам в деталях, с точки зрения всеведущей телеведущей Дуни, красочно и популярно, с "лёгкостью в мыслях необыкновенной" разобъяснят, что "последний из могикан" дворянских русских, литератор, рыцарственно служивший русскому слову и русской, восходящей к Пушкину, художественной традиции, Иван Алексеевич Бунин — всего лишь мелочный неврастеник, "вшивый интеллигентишке", юродивый дурачок, пожилой, выжившими из ума селадон, "чисто по-фрейдистски" влюбивщийся в такую же психически неуравновешенную, истеричную лесбиянку и потерпевший в связи с этим мужское и творческое фиаско. Чудненький, завлекательный во всех отношениях "бестселлер" от Дуни. А вы-то, небось, думали, что "Лёгкое дыхание", "Сны Чанга", "Антоновские яблоки" или "Солнечный удар" — это отсветы и мерцания Божьей искры, неизъяснимое таинство творчества, волшебное претворение художнического дара в живую, одухотворённую словесную плоть? Наивные вы человеки. Но, может быть, эта "оригинальная концепция" всеведущей Дуни хоть что-то проясняет, хотя бы отчасти предчувствует, предугадывает в творчестве Бунина, в русской культуре, в истории нашей трепетной веры, нашей земли, нашего горя, нашей безысходности и отчаяния, нашего долготерпения и кротости, нашей первой, воистину неизбывной по трагизму прожитых судеб эмиграции? Нет. Ни от чего не трепещет и ничего не предвозвещает. Ну так ведь и не нужно, оказывается, ничего предугадывать и ни от чего трепетать. "Быдло", или "пипл", т. е. мы с вами, согласно устоявшейся терминологии аксёновых, Смирновых и толстых, с удовольсвием сожрут, "схавают" всё, что они нам то и дело "сервируют" по "телеящику" на своей протухшей от псевдоглубокомысленных, доморощенных сентенций "кухне". Для чего тут совесть, к чему сердечная боль? Для чего муки творчества, зачем стыд? Упразднены за ненадобностью и явным отсутствием экономической выгоды. Сардонически-ироничные, дебело-самодовольные, никогда не сомневающиеся в своей правоте, как Толстая, или смазливо-смешливые, притворно простодушные, как эта бесконечная Дуня, "телеведущие" завсегда обеспечат почивающему на диване обывателю надлежащую духовную пищу в виде псевдодискуссионной и в меру культурной тележвачки под названием "Школа злословия". Вот и всё.

Сердцевинная суть подлинного искусства — теплота и интимность. Его стиль поведения, его манера говорить с читателем, слушателем или зрителем проста, вежлива, умна и глубока. Оно (если это искусство) никогда не станет пугать обратившихся к нему за советом и помощью человеков реками крови, дешёвым кабацким мордобоем, насилием, развратом, низостью, психическими или физиологическими извращениями, картинками ужасов. Раскрученный вездесущей и продажной рекламой "ужастик" "Молчание ягнят" (как, впрочем, и все голливудские кинокошмары) — всего лишь болезненный клинический бред повзрослевшего закомплексованного подростка, которому в детстве запрещали выкалывать глаза у пойманного воробушка или сворачивать голову беззащитной дворовой кошке. Только и всего. И не нужно нам "пудрить мозги" и "забивать баки", будто бы всё наше старое советское кино — "апофеоз конформизма", "жертва цензуры" и "мракобесие идеологии". Никакие холоднокровные и рассудочные (из нынешних "молодых") Тодоровские, Дыховичные, Кеосаяны или Кончаловские с Чухраями никогда — понимаете ли вы? — никогда больше не снимут, не проживут, не выстрадают, не омоют кровью живых сердец ни "Балладу о солдате", ни "Зори здесь тихие", ни "Калину красную", ни "Летят журавли", ни "Они сражались за родину". Потолок их дерзновенных творческих потуг — "Антикиллер" да "Мой сводный брат Франкенштейн". Даже "Неуловимых мстителей" или "Белое солнце пустыни" больше никогда уже не снимут. Почему? Да просто потому, что и они, и мы с вами, и целая наша страна как-то исподволь, непоправимо и уже давно стали другими — пекущимися с утра до ночи о деньгах, о заработке, о "карьере", о "престиже", о сытости или хотя бы о возможности просто выжить, о чёрт его знает ещё о чём. Ну, например, может быть, ещё о "сексе" и наркотиках, как радостно говорят по ТВ. Конечно, — помните бородатую шутку из стародавнего телерепортажа? — "у нас в СССР секса нет". Очень когда-то радовались этой курьёзной популярной дешёвке наши игриво-шутливые "либералы" и "журналюги". Вот только рождаемость в СССР, как теперь оказывается, была раз в стопятьдесят выше, чем в современно-демократической, люмпенизированной России, а над совершенно "бессексуальным", трепетным дуэтом Ефремова и Дорониной из "Трёх тополей" сдавленно, потрясение и горестно рыдала на каждом киносеансе вся страна. Теперь-то вот "сексу" сколько угодно по всем телеканалам и киноэкранам, а держава однако исподволь и обречённо вымирает. Цифры демографии страшнее и безысходнее, чем в годы Отечественной войны. Похоже, скоро нашим "либерал-демократам" не с кого будет не то что голоса на выборах агитировать, но и простые налоги драть.

Фильм Гибсона про ненависть, бесчеловечную злобу и про вёдра обильно пролитой крови, но ведь Спаситель заповедовал нам не вражду и месть, а любовь и смиренномудрие, терпение и кротость. В этом, на поверхностный взгляд будто бы христианском, кино нет главного, нет благодати — того, чего так страстно и жадно взыскует человеческое сердце, "того, о чём душа чешется", по грубоватому простонародному выражению. Нет благоговения и чуда. Нету счастья и радости от ежесекундного осознания, что мы не дарвиновские питекантропы и не марксистско-ленинское стадо оголодавшего скота, не горбачёвско-ельцинские ублюдки, заради водки, колбасы, нефтяной вышки или дачи на Рублёвке готовые поступиться своей бессмертной душой. Заплесневелыми, заплывшими макдональдсовским майонезом и кетчупом американскими мозгами совсем не понято главное: что Евангелие — книга не об убийстве незадачливого проповедника и незлобивого блаженного миссионера, а о принесении Его в жертву за грехи мира, всего мира — и христианского, и иудейского, и мусульманского, и буддийского, и кришнаитского, и "голливудского", и "мосфильмовского" — всего мира, так до сих пор и не осознавшего вроде бы словесно и смыслово "простые" заповеди любви, смирения, чести, нестяжательства и независти, незлобивости, сострадания, совести, печалования о судьбе. Евангельское повествование — это не детектив и не триллер по правилам голливудских гешефтмахеров или теперешних "клипмейкеров" из мосфильмовских павильонов. Это просто совсем иной "жанр". Это — мистерия, а не "экшн". Это, между прочим, ещё и про то, о чём Спаситель предрекал "не мир Я пришёл принести, но меч". Это о том, что мы, по вере нашей и по делам нашим, стяжаем в итоге как наказание или как благодать. Ибо мы (мы ныне, присно и во веки веков) есть то, во что мы верим, на что надеемся и что всем сердцем способны возлюбить, а не то, что мы хотим любой ценой "урвать" от мира, от судьбы, от бюджета России или от процентов "Сбербанка", от оффшорных зон или от своих же ближних, от торговой точки на Старом или борделя на Новом Арбате.

Именно про это, потаённое, чего мы так вожделенно и по-настоящему (а не притворно и показно) взыскуем и о чём зачастую боимся признаться даже самим себе, снят, конечно, и незабываемый "Сталкер" А.Тарковского. Именно Тарковского, ибо от схематичной, мелкотравчатой новеллы братьев Стругацких в фильме остался лишь сюжетный намёк, бледная тень умозрительной "фантастической" фабулы. Прочтя после "Сталкера", ради любопытства, "Пикник на обочине" я был просто поражён тем, насколько, по сравнению с "авторским кино" и сценарием Тарковского, проза Стругацких безнадёжно безжизненна, образно и стилистически бледна, бедна идеями, лишена "живой крови" истинного творчества, искренней веры и подлинного страдания человеческой, художнической души "за грехи мира".

НАШЕГО БОГА ИИСУСА ХРИСТА СОЗНАТЕЛЬНО, осознанно, расчётливо и вызывающе, принародно, всемирно, согласно древнейшему ритуалу казнили, принесли в жертву, как принесли в жертву заради враждебной нам антихристовой веры и пресловутого "равноправия", заради по-фарисейски лживой либеральной "свободы" императора Александра II, премьер-министра Столыпина, царя Николая II с царицей, пятью малолетними детьми и всеми их родственниками, находившимися в то время в захваченной большевиками России. Как пролили на алтарь "мировой революции" кровь выдающегося писателя и публициста М.О.Меньшикова, философа-богослова и учёного П.А.Флоренского, русских поэтов Н.Гумилёва, А.Ганина, С.Есенина, Н.Клюева, П.Васильева, Б.Корнилова, каждый из которых для любого народа на земле составил бы поистине национальную гордость. Как принесли в жертву сотни тысяч православных священнослужителей и высших иерархов церкви, повешенных на церковных воротах, зверски растерзанных "комиссарами в пыльных шлемах", замученных на Соловках и на Колыме, расстрелянных без суда и следствия в подвалах московской, петербургской, киевской или одесской ЧеКа. Как принесли в жертву в Чечне басаевские живодёры и русского юношу, солдата Евгения Родионова, обезглавленного только за то, что он отказался по требованию бандитов сорвать с себя нательный православный крест. А ведь только за одно за это ему были обещаны жизнь и свобода. Все эти христианские мученики, говоря церковным языком, были "сораспяты" Христу, приняли нестерпимые страдания и смерть прежде всего за свою веру. Ни низложенный ещё за год до бессудной расправы Николай II, ставший "обычным" гражданином, ни тем более военнопленный и потому беззащитный перед вооружённой бандой Е.Родионов никакой серьёзной политической или военной опасности для своих истязателей уже не представляли. Значит и смысл их жертвы, как и жертвы Христа, конечно, никак не связан ни с политической, ни с межнациональной враждой, ни с "партийными" разногласиями, ни с кровавой военной междоусобицей "красных", "белых" или "зелёных". В чём же тогда заключён этот смысл? На этот, безусловно, главный вопрос, касательно Евангелия, фильм Гибсона не даёт никакого ответа. Неужели вся величайшая мистерия и трагедия, произошедшая две тысячи лет назад на Голгофе, стряслись лишь ради того, чтобы незлобивый и благодушный, невинно пострадавший проповедник из Назарета вдруг чудом восстал из небытия и, посрамив своих притеснителей, с торжеством непобедимого голливудского терминатора (последние кадры фильма), покинул место погребения? Смысл жертвы Христа отнюдь не в торжествующем посрамлении иудиного предательства, иудейского синедриона или "умывшего руки" Пилата, а в непримиримом и кровопролитном, уже более чем двухтысячелетием противостоянии между двумя религиями, двумя верами и двумя диаметрально противоположными нравственными, мировоззренческими законами всей земной жизни — Новозаветным законом о человеколюбии, покаянии и искуплении грехов, о Царстве Небесном как царстве Святой Троицы и, с другой стороны, антихристовым, человеконенавистническим лжеучением, призывающим поскорее, любой ценой набить кошелёк и брюхо во имя скотского "земного рая", подстрекающим неустанно мстить кровью за кровь и "оком за око", не прощающим и не забывающим никаких, самых ничтожных и мелочных обид, считающим всех, живущих не по Талмуду, а по Христу, ничтожными "идолопоклонниками", приравненными к грязному и тупому скоту, который не заслуживает никакой иной участи, кроме растления, порабощения и погибели. Сошлись в непримиримой вражде, противоборствовали и противостояли не Ирод с Иоанном Предтечей, не Мордка Богров со Столыпиным и не Розанов с Бейлисом, не Янкель Юровский или Свердлов с императором Николаем II, не Будённый с Деникиным, не Гумилёв с Дзержинским и не Есенин с Троцким. "Не на живот, а насмерть" схлестнулись два разных мира, два диаметрально противоположных полюса, две веры, два воинства — светлая рать Христова и отмеченная печатью зверя разбойничья шайка антихриста.

"Вы куплены слишком дорогой ценой", — предрёк Спаситель не только Своим излюбленным ученикам-апостолам, но и всем верующим в Него и сыздавна, и поныне. Речь шла о цене крестных мук и крестной крови вочеловечившегося и распятого за нас Бога живого — собственно, о цене нашей веры и мере нашей ответственности перед совестью и истиной, а вовсе не о политических, национальных, "философских" или каких-либо иных "партийных" разногласиях, цена которым едва ли медный грош, если не простая копейка.

"Пусть кровь Его будет на нас и на детях наших", — истошно вопили враги Христа, принуждая растерянного от такой невиданной кровожадности и злобы Пилата распять Божьего сына рядом с двумя отъявленными злодеями и разбойниками. И это был не просто ненавистнический вопль, это была также по собственной воле принятая ими на себя ответственность за цену Голгофской крови. Но ничего этого мы, конечно, не увидели в гибсоновском фильме. Страсти, т. е. страдания Того, без которого с тех пор немыслима ни мировая история, ни её начало и ни её конец, таким образом в голливудской трактовке оказались лишёнными своего главного и единственного смысла — спасения каждой человеческой души от греха и соблазна. В памяти человека, так ни разу и не открывшего Святого Писания, это кино останется очередным "остросюжетным триллером" про разношёрстную толпу невесть отчего таких злобных иудеев и неведомо откуда взявшегося благодушного проповедника, претерпевшего немыслимые муки хотя и невинно, но как будто бы без особого смысла и ясной цели. Мало ли было на земле безвинно пострадавших и побитых камнями пророков?

Широко распространённое и то и дело навязываемое нам либерально-атеистической пропагандой представление о том, что все религии мира отличаются только формой и ритуалами, а учение их едино и Бог для всех един — всё это лукавая, вероломная и расчётливая ложь. Бог Ирода и Каиафы, первосвященника Анны и составителей Талмуда это не наш бог, это, по слову Христа, "отец лжи" и имя ему антихрист.

Уже когда я заканчивал писать эту статью, на глаза мне случайно попался один из фрагментов "Размышлений" Марка Аврелия Антонина, одного из благороднейших и достойнейших правителей античного Рима. Хотя и родился он спустя 120 лет после Христа, но с вероучением Его и заповедями знаком не был. Однако, как ни удивительно, всё мировоззрение "Размышлений" проникнуто необычайно светлым духом смиренномудрия и кротости, сострадания к человеку и понимания хрупкости, роковой и трагической предопределённости земной жизни. Вот этот фрагмент: "Одно торопится стать, другое перестать; течение и перемена постоянно молодят мир. И в этой реке придавать сверх меры значение чему-либо из этого мимобегущего — всё равно как полюбить какого-нибудь пролетающего мимо воробышка, а он гляди-ка, уже и с глаз долой. Бог и сама жизнь наша — нечто подобное: как бы испарение крови и вдыхание воздуха. Ибо каково вдохнуть воздух однажды и выдохнуть, что мы всё время делаем, таково же и приобретённую тобой с рождением вчера или позавчера саму дыхательную способность разом вернуть туда, откуда ты её почерпнул".