"Преступления в детской" - читать интересную книгу автора (Уолдман Эйлет)

Глава 2

Руби заснула в машине по дороге домой, а мы с Питером сидели тихо, погрузившись в размышления. Я прикидывала, что он, вероятно, думает о своем последнем сценарии, третьем по счету в жутком сериале о банде городских мародеров-каннибалов. Определенно, пока это самый значительный из всех его фильмов, и Питеру было очень трудно сделать так, чтобы текст удовлетворил все заинтересованные стороны, включая режиссера, который практически не говорил по-английски, и владельца студии с его артистическими замашками.

Семь лет назад, когда мы с Питером встретились в Нью-Йорке, он работал в культовом магазине видеокассет «Фильмомания» в Ист-Виллидж, а в свободное время писал сценарии фильмов ужасов. Вообще-то, сценарии он писал и на работе вместо того, чтобы обслуживать покупателей. После нашего первого разговора я пригрозила нажаловаться его начальству, а он предложил вместо этого выпить пива. Я до сих пор не понимаю, почему согласилась на его приглашение. Видимо, это было как-то связано с нежным и сексуальным выражением его серых глаз.

К тому времени, как мы с Питером встретились, я уже неплохо зарабатывала в престижной нью-йоркской адвокатской конторе. Я вышла за него замуж через шесть месяцев после той первой кружки пива, абсолютно уверенная, что буду содержать его до конца наших дней. Через три недели после медового месяца (мы валялись на пляже и шатались по джунглям Коста-Рики) Питеру позвонил агент. Ужастики неожиданно вошли в моду, и один из самых знаменитых на тот год продюсеров положил глаз на сценарий Питера для «Пожирателей плоти-1».[5] Мой муж получил за него больше, чем я зарабатывала за год.

К моей большой радости, успех Питера позволил мне уйти с работы. Коротким и, в общем, единственным ответом на вопрос, почему я стала корпоративным адвокатом, были деньги. Я окончила Гарвардский юридический колледж, имея в активе семьдесят пять тысяч долларов долга. Фирма «Делакруа, Свенсон и Джерард» предложила мне начальный годовой оклад чуть ниже девяноста тысяч. После двух лет работы я сократила долг до каких-то пятидесяти тысяч — это больше, чем закладная моих родителей, но ежемесячные выплаты отдавать гораздо легче, чем когда я только начинала.

За эти два года я отпахала шесть тысяч часов, представляла интересы производителя асбеста и хозяина свалки токсичных отходов, а также помогла обанкротить один профсоюз. Мой дедушка, организовавший профсоюз работников текстильной фабрики, должно быть, переворачивался в гробу. Я три недели не вылезала со склада в Джерси-Сити, роясь в документах, и провела месяц в конференц-зале отеля «Хилтон» при аэропорте Детройта, выслушивая вранье управляющих. Мне так часто приходилось оставаться на работе до утра, что какое-то время Питер был уверен, будто я ему изменяю. Обеды во французском ресторане «Лютес» и машины из «Линкольн-таун-кар», ежедневно отвозившие меня домой, не могли возместить страдания, которые мне приходилось испытывать в каждый из четырнадцатичасовых рабочих дней. К тому времени, как у Питера случился финансовый прорыв, я уже более чем готова была уволиться.

Мы потратили аванс Питера на оплату моих долгов юридическому колледжу, загрузили содержимое нашего жилища во взятый напрокат прицеп, приладили его к «бьюику» 1977 года, принадлежавшему моей тете Ирен, и отправились в Лос-Анджелес, землю обетованную. Наш путь завершился в Ганкок-Парке, недалеко от Мелроуз-авеню, в квартире в стиле тридцатых годов, напичканной разнообразными предметами того же периода, и я получила работу, которую всегда хотела — место федерального защитника. Следующие несколько лет Питер писал сценарий за сценарием, и некоторые из них действительно стали фильмами. Мы познакомились с множеством интересных творческих людей, писателями, режиссерами и даже, случайно, с одним актером. Я защищала уличных бандитов и наркодилеров и была накоротке с той частью Лос-Анджелеса, которую большинство наших голливудских друзей предпочитало не замечать. Среди них я единственная не писала сценариев, не снимала кино и даже не пыталась этим заниматься. Несмотря на это, я сумела выработать собственную линию поведения на корпоративных вечеринках, потчуя студийных чиновников историями о своих клиентах, грабителях-трансвеститах, и о том, как меня «защищает» банда калек с Тридцать седьмой авеню.

Я любила свою работу и действительно хорошо ее делала. Все шло замечательно, и мы на самом деле были счастливы. И тогда произошло нечто, разрушившее все. У нас появился ребенок.

Любой, кто говорит вам, что рождение ребенка не уничтожит вашу жизнь окончательно и бесповоротно, лжет. Как только в вашей жизни появится этот мокрый комочек, который забирает ваши силы и время без остатка, все будет кончено. Все изменится. Ваши отношения разрушатся. Вы станете развалиной. Ваши силы истощатся. И вы станете бестолковой. Глупой. Тупой. Беременность и кормление превратят вас в дуру. Это доказанный, научный факт.

Я вернулась на работу, когда Руби исполнилось четыре месяца, а еще через десять месяцев уволилась. Я просто не могла вынести разлуки с ней и Питером. Я звонила им днем, урвав несколько минут между заседаниями в суде и посещением клиентов в центре для задержанных, чтобы сцедить молоко. Питер рассказывал мне очередную историю о Руби. Я пропустила день, когда она сказала первое слово («бум») и день, когда она начала ходить. Питер всю ночь писал, спал в кабинете и каждое утро в одиннадцать приступал к работе нянькой. Они с Руби проводили целые дни вместе, гуляли в парке, играли в кубики, обедали с друзьями из группы «Мама и я». Я ревновала. Безумно, исступленно ревновала.

Кроме того, я работала спустя рукава. Я не хотела находиться на работе дольше необходимого. Я радовалась, когда мои клиенты признавали себя виновными: это означало, что мне не нужно до глубокой ночи готовиться к судебному заседанию. В конце концов, я поняла, что всему уделяю слишком мало внимания — работе, мужу, и, самое главное, Руби.

И тогда я уволилась. Я спустила в канализацию три года обучения в Гарвардском юридическом колледже и стала мамой на полный рабочий день. Это решение разнесло на куски всех, включая меня. Моя начальница, работающая мама из тех, кто возвращается на работу, когда детям исполняется три месяца, и никогда об этом не жалеет, подумала, что я выжила из ума. Моя мама как-то вечером два часа прорыдала, разговаривая со мной по телефону. Предполагалось, что я сделаю карьеру, о которой она не могла и мечтать. Она чувствовала себя так, словно я предала ее феминистские грезы. Мои друзья, не успевшие обзавестись детьми, смотрели на меня удивленно и снисходительно, явно гадая, что же случилось с амбициями, которые когда-то поглощали меня.

Что касается меня самой, я никак не могла по-настоящему поверить в то, что сделала. На вопрос «чем вы занимаетесь» я месяцами продолжала отвечать, что я — федеральный защитник. Если на меня давили, я объясняла, что ушла в отпуск, чтобы побыть с дочерью. На самом деле я никогда не признавала себя «мамочкой-домохозяйкой». Я всю жизнь с долей презрения относилась к женщинам, полностью посвятившим себя семье. Мне казалось, что они сидят дома, поскольку не могут справиться с чем-то в реальной жизни. Я представить не могла, что кто-то по своей воле забросит блестящую карьеру, чтобы проводить время за сменой пеленок и игрой в ладушки.

И вот я совершила именно это. Хуже всего то, что я не могла гордиться своими успехами в роли матери. Руби росла нормальной, если своенравную, упрямую, чудесную и забавную девочку можно назвать нормальной, но из меня Джун Кливер[6] не вышло. Я делала все, что не полагается делать матерям. Я кричала. Язвила. Я позволяла ей смотреть телевизор. Я кормила ее конфетами и почти всегда забывала смыть пестициды с фруктов. Я все время не успевала со стиркой. Мои недостатки как матери беспокоили меня настолько, что я собралась было вернуться на работу, но выяснилось, что я снова беременна. Это все решило. Раздираемая противоречиями, то умирая от скуки, то пребывая в восторге, одновременно наполненная радостью и отчаянием, я вступила в ряды матерей-домохозяек. По крайней мере, на какое-то время.

К моменту возвращения домой после фиаско в детском саду, мы уже оправились от сурового испытания и даже могли шутить по этому поводу. Питер представил уморительную пародию на Брюса ЛеКрона. Мы с Руби изобрели новую игру — щипать друг друга с криком «Я люблю блать!», а потом падать на пол, корчась от смеха. К вечеру провал нашей семьи, попытавшейся войти в официальные списки дошкольных учреждений, оказался забыт.

Когда мы, наконец, загнали Руби в постель, и Питер прочел ей на ночь главу «Озмы из страны Оз», можно было устраиваться на ночь самим. Питер пошел работать в свой кабинет — бывшую комнату для прислуги на задворках нашей квартиры, а я отправилась в постель с ежевечерним мороженым и соленым миндалем. Потребность в кальции, которую испытывало мое беременное тело, предоставила рациональное обоснование поеданию мороженого в астрономических количествах. Немного миндаля, и декадентская закуска превращалась в необходимую для меня еду, богатую протеинами. По крайней мере, именно это я предпочитала себе говорить. А стремительно полнеющие бедра приписывала тому, что тело запасает жир перед кормлением грудью.

Я включила телевизор и провела несколько часов за просмотром фильма о женщине с лимфомой, чья страдающая анорексией дочь подвергалась домогательствам наркомана-трансвестита, а в это время на их дом надвигался оползень (или что-то вроде этого, не помню точно). От начала до конца я пребывала в истерике и слезах. Обожаю во время беременности смотреть фильмы про ужасные болезни. Дополнительный гормональный всплеск компенсирует два часа восхитительного праздника рыданий. Когда фильм закончился, я собралась выключить телевизор, но тут мое внимание привлекла заставка одиннадцатичасового выпуска местных новостей.

— Сегодня вечером директор известного детского сада стала жертвой дорожного происшествия, виновник которого скрылся. Энджи Фонг ведет прямой репортаж с места аварии, — сказал диктор.

Не может быть. Это не Абигайль Хетэвей. Невозможно. В конце концов, в Лос-Анджелесе миллион яслей и детских садов. Я буквально прилипла к телевизору, пока шла рекламная пауза.

Бойкая репортерша с прической, похожей на шлем, стояла перед оцеплением на углу улицы. Позади нее виднелся опрокинутый измятый почтовый ящик. Могу поклясться, что я заметила женскую туфлю, лежащую рядом на тротуаре. Услышав имя Абигайль Хетэвей, я сразу позвала Питера. Он в панике ворвался в спальню.

— Что? Ты в порядке? Это ребенок? — закричал он.

Я молча ткнула пальцем в экран.

— Абигайль Хетэвей, основатель и руководитель элитного дошкольного учреждения «Любящие сердца», погибла в результате дорожного происшествия, виновник которого скрылся. Это произошло сегодня вечером прямо перед входом в здание детского сада. Свидетели сообщают, что на тротуар выехал европейский «седан» последней модели, черного или серого цвета, вдавил жертву в почтовый ящик и скрылся на большой скорости. Подозреваемый пока не обнаружен.

Репортерша повернулась к длинноволосому человеку в бейсбольной куртке. Он стоял рядом с тележкой, набитой пустыми жестянками и бутылками.

— Вы видели аварию? — спросила она.

— Это была не авария, слышь, — сказал он. — Машина выехала из-за угла, очень быстро, вылетела на обочину, врезалась в эту женщину и умчалась. Клянусь, водила метил прямо в нее.

— Скажите, вы видели водителя?

— Не, но машину видел. «Мерседес», серебряный, или черный «бимер». Что-то вроде того. Он метил в нее, Богом клянусь.

Снова показали студию, и ведущий сказал:

— Полиция просит всех, кто владеет любой информацией о происшествии, позвонить по телефону, номер которого вы видите на экране.

Опять началась реклама, и я выключила телевизор. В желудке появилось странное ощущение, как будто меня сейчас стошнит.

— О Господи. Не могу поверить. Мы видели ее сегодня. Сегодня.

На глаза навернулись слезы. Питер сел на кровать и обнял меня. Я заплакала.

— Я знаю, милая, знаю, — прошептал Питер и погладил меня по голове.

— Не понимаю, чего это я плачу, — сказала я, всхлипывая. — Она мне даже не понравилась.

— Я знаю, милая, — повторил Питер.

Я перестала плакать, но начала икать.

— Со мной все в порядке. Правда. Иди работай, — вздохнула я.

— Ты уверена? — спросил Питер.

— Ага. Все хорошо. Я позвоню Стэйси.

Стэйси была моей старой подругой, еще по колледжу, и ее шестилетний сын окончил «Любящие сердца». Питер ушел в кабинет, а я набрала номер.

— Алло? — сонно пробормотала Стэйси.

— Это я. Прости, что разбудила, но… ты уже слышала?

— О чем?

— Кто-то убил Абигайль Хетэвей.

— Что?! — Она окончательно проснулась. — Ты серьезно? Что случилось?

— Я тут лежала, смотрела новости. Кстати, нас не взяли. И тут показали сюжет, ее кто-то сбил, наехал на машине. Я не могла поверить, расплакалась…

— Что значит — вас не взяли? Она вам не дала документы? — спросила Стэйси.

— Нет. Ты меня вообще слушаешь? Она умерла!

— Боже. Невероятно. Это была авария?

— Да. То есть, нет. Она вышла из детского сада на улицу, в нее врезалась какая-то машина и сразу уехала.

— Из детского сада? — ахнула Стэйси. — Из «Любящих сердец»?!

— Да, ее сбили прямо на углу. Машина в нее врезалась и вдавила в почтовый ящик. То есть, я думаю, что все случилось именно так. В любом случае, она мертва.

Мы еще поговорили, обсудили, не мог ли водитель быть пьян. Я рассказала Стэйси о собеседовании и описала разговор злого папочки с мисс Хетэвей.

Внезапно мне кое-что пришло в голову.

— О Боже, Стэйси, — прошептала я. — Может, это он ее убил. Может, он озверел после того, как его дочь не взяли в садик. Может, он вышел из себя.

— Ради Бога, Джулиет. Он ее не убивал. Брюс ЛеКрон — президент киностудии «Парнас». Он работал во «Всемирных Талантах». Он не убийца.

Стэйси работает в одном из самых значительных агентств города, «Всемирные Таланты-Художники», и всех в Голливуде знает.

— Откуда тебе известно, на что он способен? — поинтересовалась я. — Ты же его не видела. Он был в ярости. В дикой ярости.

— Джулиет, — проговорила Стэйси. — О характере Брюса ЛеКрона ходят легенды. Это его нормальное состояние. Ты бы слышала, как он с ассистентами разговаривает.

— И все-таки я думаю, что он слишком подозрительно разозлился. Я считаю, надо позвонить в полицию и рассказать об этом.

— Знаешь, мне не кажется, что это такая уж гениальная идея. Если ты устроишь ЛеКрону неприятности и он обнаружит, что это твоих рук дело, Питер не продаст в «Парнас» ни одного сценария. Ты же не хочешь вставлять мужу палки в колеса только потому, что у тебя появилась какая-то идиотская теория, — сказала Стэйси.

Это сразу охладило мой пыл. Разумеется, я не хотела лишать Питера шанса поработать над фильмом вместе с одной из крупнейших киностудий города.

— Я поговорю с Питером, прежде чем что-то предпринять.

— Сделай одолжение.

— Ну а чем ты сегодня занималась?

— Ничего! Что ты имеешь в виду? На что ты намекаешь?

— Господи, Стэйси. Успокойся. Ни на что я не намекаю. Просто хотела знать, что ты делала.

— А-а. Ничем. Работала до ночи.

— Бедняжка.

— Ага, бедняжка.

Мы попрощались, и я выключила свет. Свернулась калачиком в постели, дрожа от холода, подложила под тяжелый живот подушку и подтянула к подбородку съехавшее ватное одеяло. Казалось, я никогда не согреюсь. Прошло еще много времени, прежде чем я заснула.

Убийство Абигайль Хетэвей произошло поздно ночью и не попало в утреннюю «Лос-Анджелес Таймс», зато о нем рассказали в утренних новостях. Я посмотрела все три канала и получила три очень разные версии. В одной ее гибель сочли несчастным случаем. В другой сказали, что полиция уже допрашивает подозреваемых. В третьей сообщили, что полиция рассматривает эту смерть как дорожное происшествие и разыскивает водителя, который, по их мнению, мог находиться под воздействием наркотиков или алкоголя. Я страшно смутилась, обнаружив, что меня несколько разочаровывает предположение, будто авария была случайной. За долгую бессонную ночь я выработала собственную версию. Мне казалось, что ЛеКрон определенно способен на убийство.

Так получается, что человек, имеющий опыт работы адвоката по уголовным делам, начинает всюду видеть преступное насилие. Один из богатейших источников наших с Питером разногласий состоит в том, что, несмотря на регулярное выдумывание новых захватывающих способов убийства, желательно, с максимальным количеством крови и боли, Питер — вечный оптимист, который верит, что каждый человек в глубине души очень хороший. Я же провела слишком много времени в обществе вполне нормальных парней (и нескольких женщин тоже), которые совершали гнусные поступки, и охотно верю, что люди способны на неописуемую жестокость.

Неудивительно, что мы поспорили, когда я сказала Питеру о своих подозрениях насчет ЛеКрона. Я только что его разбудила и стояла перед открытым шкафом, отчаянно пытаясь найти хоть какую-нибудь одежду для себя. Руби, удобно устроившись в гостиной, смотрела «Короля Льва».

— Ага, Джулиет, конечно, — раздраженно сказал Питер. — Это как раз то, чем занимается большинство президентов киностудий с заработком в девять квинтильонов долларов. Убивает детсадовских воспитательниц.

— Он не большинство! Скажи еще, что тебе он не показался психопатом.

— Нет, не показался. Агрессивным — да. Привыкшим получать все, что хочет — да. Но психопатом? Нет. Если он психопат, то две трети продюсеров в Голливуде тоже.

Я подумала об этом минутку, пока рылась в куче брюк в поисках леггинсов для беременных. Стэйси сказала то же самое, и в этом имелась доля правды. Питер все время потчевал меня рассказами о своих отношениях с разными продюсерами. В частности, один парень был вообще легендой. На кнопках его телефона красовались надписи «рисовые лепешки», «диетическая кола» и «суши». Если он нажимал на кнопку и ассистент не являлся немедленно с требуемым предметом, с плеч летели головы. Того же самого продюсера однажды арестовали во время перелета из Нью-Йорка в Лос-Анджелес: он отказался оставить в покое бортовой телефон и выкрикивал непристойности в адрес стюардессы, которая пыталась телефон у него отобрать. Видимо, он в ответе за появление телефонов на спинках сидений в самолете. Конечно, Брюс ЛеКрон был не ужаснее этого человека.

С другой стороны, насколько я знала, ни та стюардесса, ни ассистенты орущего и беснующегося продюсера не умерли. А один из врагов ЛеКрона оказался расплющенным о почтовый ящик дорогой машиной.

Как бы то ни было, в моем списке дел на сегодня не значилось предоставление моему и так издерганному мужу оснований для приступа невроза. Я решила оставить свою идею насчет ЛеКрона или, по крайней мере, позволить Питеру думать, что я это сделала.

— Ты прав. Я знаю, что ты прав. Слушай, ты помнишь, я сегодня должна обедать с Марлой?

Марла Гольдфарб — федеральный защитник и моя бывшая начальница.

— Сегодня?

— Ага. Я тебе вчера говорила. Что-то не так? У тебя вечером встреча? Ты можешь присмотреть за Руби?

— Конечно, без проблем. Я все равно собирался взять ее в поход по магазинам комиксов.

Питер считает, что хорошо провести время — это посетить все магазины комиксов в Голливуде за один вечер. Если он не купит последний номер «Парня из пекла» или «Восьмого мяча» в день выхода, то становится просто безутешным.

— Спасибо, милый, — сказала я, отыскав, наконец, леггинсы с относительно целыми швами. К ним я подобрала одну из свежевыстиранных белых рубашек Питера и дополнила ансамбль небрежно повязанным шарфом. Потом критически осмотрела себя в большом зеркале. По крайней мере, волосы выглядят хорошо. Я покрасилась, чтобы цвет моей шевелюры подходил к рыжим кудряшкам Руби. Я подкрашивалась даже во время беременности, решив, что урон, нанесенный ребенку уродливой и унылой мамашей, будет сильнее, чем вред, причиненный окраской волос.

— Неплохо для толстушки, — сказала я.

— Ты не толстая. Ты беременна. И выглядишь потрясающе.

Питер подошел ко мне сзади, нежно обнял за талию и обхватил мой выдающийся живот ладонями. Я прижалась спиной к его груди и улыбнулась. Мой муж всегда знал, как сделать так, чтобы я почувствовала себя сексуальной. Накануне появления на свет Руби он подарил мне черную кружевную ночную сорочку для беременных и сказал, что ничто не заводит его сильнее, как вид моего большого беременного тела. Ну и ну. Не знаю, правду ли он говорил, но я решила ему поверить. Мы оба убеждены, что последующие действия как раз и привели к родам. Кому нужны препараты, ускоряющие этот процесс, если рядом есть компетентный мужчина-доброволец?