"Царь Федор. Орел расправляет крылья" - читать интересную книгу автора (Злотников Роман)4— Ать-два, ать-два, ать-два… Стой! Кру-гом!.. Я оторвался от стола, за которым писал, и повернул голову в сторону окна. — Заря-жай! Рота новобранцев, выстроившаяся на плацу, принялась нервными, дергаными и не шибко умелыми движениями торопливо заряжать ружья. Выстроившаяся в двадцати шагах прямо напротив них рота ветеранов Костромского полка делала это с куда большим спокойствием, я бы даже сказал, с ленцой. Тем не менее ровный ряд ружейных дул оказался направлен в грудь новобранцам уже тогда, когда большинство из них еще прибивало пороховой заряд… — Пали! Ружья ветеранов грянули слитным залпом. — Эх, соплюта господня, ну кто ж так под залпом стоить-то?! Да вас же свей в момент… Я усмехнулся. Ну да, все как всегда. В момент залпа в шеренге новобранцев кто-то отчаянно вскрикнул, человек пять или шесть упали, еще несколько выронили ружья. Ну и мокрых штанов также было немало — это уж к дохтуру не ходи… Сие действо называлось «обстрел». Я придумал эту фишку, когда вспомнил, как нам на срочной устраивали то, что называлось «обкатка танками». Ведь вроде все понятно — ничего особенного случиться не должно, танкисты — свои парни, все давно отработано, сотни тысяч солдат уже так до нас обкатали и еще черт знает сколько после нас так будут обкатывать. И все равно, когда лежишь в куцем окопчике, а на тебя, рыча, надвигается сорокатонная машина, на сердце немного сосет. А ну как вот сейчас, именно на тебе, в ней что-то заклинит и… Зато потом, когда ты, пропустив ее над собой, приподнимаешься и швыряешь на моторные жалюзи болванку, которая обозначает противотанковую гранату, все в твоей жизни уже кажется немножко другим. И на те же танки ты уже смотришь несколько свысока, мол, плавали — знаем. Здесь, разумеется, никого ничем не обкатывали за отсутствием танков как факта. Просто где-то на третьей-четвертой неделе обучения, когда новобранцы уже худо-бедно осваивали приемы заряжания ружья, их выводили на плац и ставили напротив шеренги ветеранов. А потом приказывали палить друг в друга холостыми. Естественно, ветераны успевали сделать залп первыми. А когда тебе в лицо одним махом разряжают сотню ружей, то с непривычки обделаться или там ружье выронить — да раз плюнуть! А еще некоторые ветераны, негласно, поелику сие было строго запрещено, снаряжали ружье не бумажным, а войлочным пыжом — на такой дистанции тот вполне долетал до противостоящей шеренги и награждал новобранца неопасным, но заметным ударом, коий многие с перепугу принимали за попадание пули. И частенько валились наземь, кто молча, а кто и вопя, что его убили… А капралы да сержанты примечали, кто на коленки слаб, а потом гоняли таковых пуще прежнего. — Пали! За окном снова грянул залп, но шибко затянутый, считай, и не залп, а разнобой. Похоже, сержанту, начальствующему над новобранцами, удалось-таки навести порядок и заставить их сделать первый залп. — Заря-жай! И почти сразу грянул еще один залп. Но на этот раз настоящий, слитный. Я с интересом наблюдал за новобранцами. Во второй раз никто не упал, но руки у парней явно дрожали. Ветераны же работали с эффективностью станков-автоматов. Поэтому следующий залп снова успели дать они. И лишь после него прозвучал второй залп новобранцев. Снова довольно затянутый и разнобойный. После чего шеренга ветеранов четко повернулась и, вскинув ружья на плечо, браво умаршировала с плаца. А перед шеренгой новобранцев вышел сержант и начал распекать их, рассказывая, скольких бы они уже недосчитались с такой стрельбой, ежели бы все происходило на поле боя… Да никого бы недосчитались. По большому счету. С такого-то расстояния, да из новых кремневых ружей… Новобранцам предстояло пройти подобный «обстрел» еще шесть раз. Три раза с такого же короткого расстояния и еще три с разных — от ста до сорока шагов. И показать при этом обстреле собственную скорость стрельбы не менее двух залпов в минуту. Не менее, поскольку уже на третьем обстреле, коий проходил как раз с дистанции ста шагов, у новобранцев, к тому времени они уже осваивали процесс заряжания ружья и производства выстрела до автоматизма, закипала в жилах кровь от азарта обогнать ветеранов… Я отвернулся от окна и вновь склонился над записями. Процесс формирования новых полков практически завершился. Сегодня я мог поставить, так сказать, под ружье сто тридцать тысяч человек. Из них восемьдесят тысяч составляла пехота, сорок тысяч кавалерия, и еще десять тысяч служили в артиллерии. И это только регулярная армия… С учетом стрелецких и казацких гарнизонов крепостей, казаков на государевой службе, а также отрядов данников это число возрастало тысяч на пятьдесят… Впрочем, эта армия, скорее, показывала, насколько Россия отстает от наиболее развитых стран Европы — той же Голландии или Швеции. При шестнадцати миллионах населения я мог вытянуть сто восемьдесят тысяч войска лишь при помощи чрезвычайного налога. Шведы же при своем миллионе вполне могли себе позволить не напрягаясь содержать пятьдесят, а при некотором напряге и все восемьдесят тысяч солдат. К тому же реально у меня сейчас под ружьем находилось всего пятьдесят тысяч. Остальных я распустил, как здесь говорили, «на жилое». Не хрен бюджет напрягать… Нет, даже на них у меня деньги были. Пятилетний чрезвычайный десятипроцентный налог принес в казну совершенно охрененную сумму — почти двадцать пять миллионов рублей. Около восьмидесяти миллионов гульденов. И мог бы принести больше, просто вследствие этих чудовищных сборов в стране сразу же начались напряги с серебром. Это означало, что суммарный оборот достиг умопомрачительной суммы не менее чем в пятьдесят миллионов рублей. Да у Голландии, самой на нынешний день богатой страны мира, всего лишь в два раза больше! Ну и что, что там населения, если считать и Соединенные провинции, и ту часть, что еще под испанцем, всего четыре миллиона, а у меня, как я уже говорил, — шестнадцать. Надо ж учитывать, кто с чего начинал… И вообще население — это ресурс, а не обуза. Уж я-то, имея возможность бросить взгляд из двадцать первого века, знаю это точно. Голландцам надо бы картошечки больше есть. Очень помогает… Так вот, деньги на такую армию были. Но на кой черт держать столько людей под ружьем, если в войну я пока что ввязываться не собираюсь? До окончания, так сказать, всей программы военной реформы. Так что налицо у меня было только двадцать пехотных полков, общим числом штыков (здесь пока еще не изобретенных) в двадцать пять тысяч человек. Полный корпус артиллерии в шесть полков полевой артиллерии, три — осадной и десять крепостной, в коих численность личного состава была немного сокращена, поскольку незачем иметь такой большой обоз. Возить далеко заряды и снаряды в крепостях не требуется. И пятнадцать полков кавалерии, из коих шесть было кирасирские, а девять драгунские. Но вот вооружение и снаряжение для статридцатитысячной армии у меня имелось… ну почти. Ружей для пехоты было только на сорок пять полков из шестидесяти пяти, поскольку мои мастерские были неспособны делать более двадцати тысяч ружейных и карабинных стволов в год. Да и на эту производительность они вышли токмо пару лет назад. Но и это было очень добро… Вся фишка в том, что две трети рядовых в пехотных и драгунских полках были… призывниками. Ну это я их так обозвал. То есть они приходили на службу на три-четыре года. Уж кому сколько хватало. А затем отправлялись обратно, откуда пришли. Пехотинцы по большей части были набраны из крестьян, из даточных людишек, ну и из посадских тоже. А в драгуны набирали служилое сословие да городских и низовых казаков. Вернее, служилое сословие набирали во все войска. Дворянин или сын боярский Так что за эти прошедшие после войны с Густавом Адольфом пять лет я сумел подготовить именно такое количество солдат. А также благодаря бесперебойной работе военных школ и академии — необходимое число офицеров, капралов, сержантов, ландпассатов, писцов, барабанщиков, горнистов, старшин, армейских лекарей и так далее. Вообще у меня в роте на восемь десятков рядовых приходилось двадцать две единицы старших начальников и командиров. Чуть меньше, чем в армии Оранского, где таковых было двадцать восемь, но мне и того хватало. Как-никак методики обучения в моей армии, как я надеялся, были чуть более продвинутыми. Один вон «обстрел» чего стоил. Ежели бы в моей Уральской вотчине рудознатцы не отыскали залежи селитры, именуемой здесь ямчугой, я бы на одном порохе в трубу вылетел. Ранее-то ее приходилось из-за границы завозить — из Персии да Англии… Но, как бы то ни было, к концу года военная реформа, в принципе, была бы окончательно завершена. Ежели бы Густав Адольф напал нынче, то он бы так легко, как в прошлый раз, не отделался. Но на сие рассчитывать было нельзя. Шведский король уже два года как воевал в Германии, вовсю громя имперские армии, предводительствуемые ее самыми лучшими полководцами. То военное столкновение, которое решено было даже и войной-то не объявлять, закончилось подписанием Ямского договора. По этому договору ситуация практически возвращалась к статус-кво. То есть шведы освобождали занятые ими Ям, Копорье, Корелу, снимали осаду с еще державшегося Ивангорода и… выплачивали России «за обиды» пятьдесят тысяч риксдаллеров. Я настаивал, чтобы русским купцам еще разрешили напрямую торговать с иностранцами в Ревельском порту, до коего уже были налажены торговые маршруты из Пскова и Новгорода Великого, а также им был бы разрешен транзитный проход через отвоеванную шведами у поляков Ригу, однако тут Густав II Адольф уперся рогом. Ну да еще бы — монополизация нашей торговли на Балтике приносила шведам по миллиону риксдаллеров в год… Поэтому переговоры были тяжелыми и долгими и закончились компромиссом. Шведам удалось отстоять сохранение торговых пошлин и сборов за проход русских торговых кораблей по Западной Двине (Нева и так была нашей), а мне — свести их к крайне незначительным величинам. Кои к настоящему моменту вообще были практически обнулены. Густав II Адольф, перед тем как по примеру датчан ввязаться в свару в германских землях, решил обезопасить себя с этой стороны и прислал ко мне своего ближника Александра Лесли с объявлением об обнулении тарифов и просьбой подкрепить старый Ямский мирный договор еще и «сердечным согласием между христианскими государями». То есть как бы прямым обязательством одного короля не нападать на земли другого «на все то время, кое им Господь отпустит». Кому там у них пришла в голову эта идея, в коей по существующим правилам никакой необходимости не было (мирный договор же есть), — не знаю, но, как видно, этот человек меня очень хорошо изучил. Прикинув таким образом, я скрепя сердце подписал-таки запрашиваемое и даже пожелал шведам удачи. Ибо чем больше они порезвятся на германских землях, тем больше у меня прибавится народишку… Впрочем, Все прибывшие, согласно старому, еще времен Грозного закону, жили там две недели, за кое время писцы и дьяки выспрашивали у них, кто какому ремеслу обучен. Затем вновь прибывших распределяли по разным землям. В принципе, никаких особых ограничений не существовало, за исключением того, что, в отличие от прежних времен, я запретил селить иноземцев селами и слободами. Все иноземцы непременно расселялись одиночными семьями, а забота об их первоначальном обустройстве возлагалась на общинные советы. Поначалу случались неприятности. Так, двадцать семей из-под Штеттина чуть ли не бунт учинили, требуя дать им возможность поселиться всем вместе. Пришлось высылать стрельцов, имать мужчин в железа и проводить расследование. Как выяснилось, воду там мутил евангелистский проповедник, имевший над всеми крестьянами почти абсолютную власть, упускать которую ему дюже не хотелось. Вот и подбил мужичков на бунт. Проповедника и еще парочку его наиболее упертых подручных, кои по его приказу даже отходили палками тех из крестьян, кто не шибко хотели бунтовать, заковали в кандалы и отправили «на уральские руды», а остальных раскидали по одной семье по деревенькам трех новых губерний. Но затем все наладилось. А через пару лет я послал дьяков с поручением посмотреть, как обустроились переселенцы, и набрать у них грамоток к их сродственникам, кои еще оставались в Германии. Как выяснилось, практически все устроились неплохо. Все в первый же год получили избы, кои им построили общины, и принялись обживаться с немецкой основательностью. Так почитай все завели сады, чего русские крестьяне до сего не делали, а в огородах принялись выращивать те овощи, которые в этих местах пока еще особо не культивировались. Да и к выбору лошадей немцы подошли куда как более основательно, не гонясь за дешевизной и предпочитая переплатить, но заиметь добрую скотинку. Поэтому немецкую «инъекцию» в русское село я посчитал вполне удавшейся. Несмотря на всю ее малочисленность… Дьяки привезли несколько сотен писем переселенцев, из которых при просмотре (ну не дурак же я отправлять письма, кои планировал использовать для увеличения волны переселенцев, без какой бы то ни было цензуры) было забраковано около полутора десятков. В основном тех, где переселенцы жаловались на отсутствие евангелистских и лютеранских кирх и невозможность их построить. Нет, Так вот, остальные письма, в коих переселенцы вовсю похвалялись, как оне в русской земле обустроились, были пересланы в их земли. Каковую обязанность я возложил на купцов, повелев им непременно доставить письма лично в руки адресатам и запретив передавать с оказией. Но пока шибкого возрастания потока переселенцев это не принесло. Может, купцы еще пока с поручением не справились, а может, просто народец еще не так подперло. — Государь! Я оторвался от записей и поднял голову. — Николай? Заходи. Дверь распахнулась, и в горницу, пригибаясь, вошел окольничий Николай Качумасов. Он был из третьего выпуска царевой школы и в последние годы сумел стать ближним помощником Афанасия Власьева. Впрочем, в Посольском приказе людей из царевой школы было немало. Сказывался великолепный уровень образования и отличное знание языков… После смерти Афанасия Посольский приказ я поручил именно ему. Вид у Николая был благодушный, так что, как видно, вести, что привели его из Москвы сюда, в Одинцовскую вотчину, были не страшными. — Ну, чем порадуешь? — Государь, Густав Адольф, король свейский, погиб. — О как! — Я удивленно покачал головой. Густав Адольф был моложе меня на пять лет. Еще и поэтому я так не хотел подписывать то самое «сердечное согласие», а ну как помру раньше, и, пока мой наследник будет в дела входить, шведы и ударят. — Как это случилось? — Да в битве с цесарцами. Под Лютценом. Свей там с Валленштейном сцепились. Ну и вот… — С Валленштейном? — Я наморщил лоб. У меня были заведены «особливые списки», то есть досье на всех главных европейских полководцев, да и вообще на всех, кто сколь-нибудь что-то значил при дворах всех европейских королей, а тако же персидского шаха и султана османов. И пополнение сих было едва ли не самой важной задачей моих агентов при европейских дворах. Таковых уже насчитывалось двенадцать. Кроме всех тех, что сидели там со времени первых посольств, добавились еще посольства в Данию и Испанию, а дьяк Висковатый прочно осел при султанском диване. Ну и в Китай я снова отправил посольство, однако малое, всего из десятка человек. Да и остальные агенты уже пребывали в своих странах не в одиночестве. У каждого было еще человека по три-четыре, один из коих числился по Митрофанову ведомству, а остальные были по большей части из школьных отроков… Так вот, в сих «особливых списках» Альбрехт Валленштейн значился как опальный. — А он-то там откуда объявился? Качумасов пожал плечами. — Да объявился вот, государь. Видать, цесарь римский Фердинанд II вновь его на службу позвал. Да и то, с тех пор как свеи Тилли убили, у цесарцев-то и воевод знатных, окромя Валленштейна, нетути. Я кивнул. Все так… А потом встал и прошелся по горнице, задумчиво покачивая головой. Значит, «сердечное согласие» можно считать аннулированным… Я бросил задумчивый взгляд в окно. Новобранцы старательно месили грязь на плацу, а вдалеке ротные и батальонные шеренги ветеранов мерно перемещались в разных направлениях, тренируясь держать и не разрывать строй и разворачиваться, не теряя его, не на ровной площадке плаца, а на тактическом поле, изрытом полузасыпанными окопами, апрошами и кое-где перегороженном остатками рогаток и частоколов. Да… ох как руки чешутся! Армия-то вот она, готовая. И обязательств почитай никаких… Более того, Фердинанд II чего мне только не обещает уже, умоляя как раз по шведам врезать. Уж больно они его прижали. Да, кстати… — Так свей, стало быть, проиграли? Окольничий мотнул головой. — Нет, государь, выиграли! Я снова удивленно качнул головой. — А Густав Адольф-то когда погиб? Во время битвы или уже после? — Да по докладу выходит, что во время, государь, — доложил Качумасов. — И все одно выиграли? Качумасов кивнул. А я задумался. Нет, пожалуй, сейчас на шведов лезть не стоит. Армия у них еще о-го-го… Да и французы благоволят им. И активно помогают субсидиями. Ришелье им за прошедшие годы уже не один миллион отправил. Так что если сунемся — война долгой будет. Да и смысла в ней покамест никакого… Вряд ли Оксеншерна[37] рискнет сейчас пошлины да сборы поднимать. Наоборот, можно будет у него под сие дело еще какие послабления вытребовать. Например, разрешение основать на том острове, где был Кронштадт построен, — город и верфи. Там, где в мое время Питер-то был, строить — глупость. Эвон его как все триста лет заливало, да и иной необходимости, что заставила Петра прямо-таки вырвать столицу со старого места и перенести в совершенно новый город, у меня не было. «Европеизация» Руси шла вполне удовлетворявшими меня темпами, причем с сохранением необходимой доли национальной самобытности. Так что в устье Невы строить ничего более не будем, а вот на острове, да и не очень большом — вполне можно. И военный порт там же заложим… Эдак нам и Рига-то не шибко нужна будет… Хотя нет, все одно нужна. Уж больно удобный маршрут для торговли по Западной Двине получается. Впрочем, он и сейчас нам доступен. Вот и подождем, пока шведы не начнут пошлины задирать да сызнова свою монополию вводить, а пока кого бы повоевать-то?.. Я усмехнулся. Вот ведь как меня корячит! Сделал себе армию, и уже руки чешутся кого-нибудь повоевать. Прям как у американцев… Да успокойся, болезный! Сам же мечтал ни в какие войны не ввязываться — целую теорию развел. А теперь туда же… — Ну ладно, — произнес я, разворачиваясь к Качумасову, — значит, будем ждать послов от Оксеншерны. Посмотрим, что он нам предложит… Окольничий удивленно воззрился на меня, а затем перевел взгляд на окно, как бы говоря: а это тогда все зачем? Я усмехнулся про себя. Ну вот, еще у одного руки чешутся. И ведь таких много. Ну да ничего — перебьются… А вечером мы с Качумасовым присутствовали на финале первенства по ручному мячу, сиречь регби. Когда я понял, что стажировки в иноземных странах наряду с нужными знаниями и навыками все одно затягивают в страну и всякую муть, которой я хотел избежать, например тот же театр, я решил противопоставить ему нечто более полезное и не менее, а как бы не более массовое, а именно — спорт. А что — тоже зрелище то еще, но куда как полезнее театра… во всяком случае, пока не коммерциализируется. Обкатать все я решил, как обычно, на царевой школе, и уже в тысяча шестьсот пятнадцатом году в Белкино были размечены несколько полей для игры в футбол, названный ножным мячом, регби, именуемый ручным мячом, и конное поло, а также пара площадок для игры в волейбол — названый мячом летающим. Ни точный размер площадок, ни полные правила никакого из этих видов спорта я досконально не помнил, но хватило и того, что припомнилось. Школьные отроки вовсю гоняли, бросали и отбивали мяч, не только развивая группы мышц, но и накапливая нужные навыки и умение работать в команде… Через пять лет, когда в Белкино уже существовал регулярный чемпионат… то есть, конечно, Качумасов болел шибко, со страстью, вопя и размахивая руками, я же был более степенным. Если честно, я и в своем времени был не особым спортивным болельщиком, предпочитая другие способы релаксации, но здесь старался присутствовать на как можно большем количестве матчей. Я собирался сделать все, чтобы спорт здесь еще долго оставаться непрофессиональным, то есть системой физического и психологического развития, а не профессией для зарабатывания бабла, так что вменил себе в обязанность задавать тренды и присматривать за их развитием. В конце недели, закончив инспектирование Одинцовских казарм, я вернулся в Москву, в коей явственно ощущалось подспудное бурление страстей. Как я и предполагал, мое решение не идти воевать Швецию действительно пришлось не по вкусу многим. Более всего недовольным оказалось служилое сословие. Потому как отсутствие войны означало невозможность проявить себя, завоевать славу, заработать и, что самое главное, получить за службу поместье. А неиспомещенных подросло уже довольно много. К тому же сам новый порядок службы, определенный для служилого сословия, им очень не нравился, и его терпели только из-за ожидания скорой войны. В целом он выглядел так. Каждый дворянин сначала призывался в поместный пехотный или драгунский полк, кои именовались по тому уезду или губернии, из выходцев которых они формировались, рядовым стрельцом или драгуном. Через три года те, кто остался в рядовых либо дослужился до чина ефрейтора или капрала и в отношении коих у командования не имелось дальнейших планов, возвращались в свои поместья. Тем, кто выделялся статью и выучкой, предлагалось пополнить кирасирские полки. А иным, наиболее смышленым, — пойти на обучение в одну из военных школ, из коей выходили уже сержанты. Они служили еще пару-тройку лет, после чего наиболее расторопных сержантов отправляли в Военную академию, где они изучали историю, фортификацию, артиллерийское дело и иные науки, а также как минимум один иностранный язык. И по прошествии двух лет им присваивалось звание лейтенанта… Сержанты и офицеры, в отличие от остальных, считались на службе постоянно. Так что, даже если их полки были распущены «на жилое», им все одно ежемесячно насчитывалась часть жалованья… Что вызывало явную завись остальных дворян, коим выплаты были положены только на время сборов и военных действий. Основное же недовольство проистекало от требования начинать службу с рядового, так же как какие-то посадские и даточные людишки. Но, как я уже говорил, в ожидании войны это терпели, а вот когда выяснилось, что войны не будет… Мое решение вызвало недоумение и у остальной массы народа. Потому как эвон какие тяготы несли, и все заради того, чтобы свеев наказать, — а царь-батюшка возьми да и пойди на попятный. Однако, хотя недоумение и было, недовольства, в отличие от служилого сословия, здесь особо не наблюдалось. Все ж таки война означала как минимум продление тягот. А так вроде как с нового года они должны быть отменены. Чего все ждали. Пятнадцать лет мира, до той войны со шведами, всеми воспринимались как некое золотое время, и страна с нетерпением ожидала его возвращения… Кроме того, мое решение вызвало недовольство и у клира. Впрочем, здесь оно было еще меньшим, чем у народа. Ибо основное недовольство иерархов церкви вызывало не это, а наличие в Москве иезуитского коллегиума. Все остальное пока было сбоку припека, но против иезуитов православный клир боролся отчаянно. Однако мне они пока были еще нужны. Несколько лет назад в Россию начали возвращаться монахи, прошедшие посвящение в Шаолине. И клир снова забурлил. Уж больно странные идеи принесли эти монахи… хотя в буддизм не перешел ни один. И, вот ведь зараза, опять-таки из-за меня… все же наличие в государстве живого подтверждения благоволения Пресвятой Богородицы оказывает на умы очень полезное воздействие… Более того, вместе с ними пришло и несколько десятков буддистских монахов, наслушавшихся рассказов обо мне и почему-то решивших, что я могу быть кем-то вроде живого воплощения Будды. Я дал им аудиенцию, на которой вывалил на них все те обрывки знаний и представлений о буддизме и всякой восточной мистике, коими в той или иной мере забиты головы любого моего современника начала двадцать первого века. М-да… впечатление на них это произвело неизгладимое. Но результат сего моего действа оказался для меня совершенно непредсказуемым. Вероятно, они посчитали меня либо совершенно сумасшедшим, который несет невесть что… либо охрененно просветленным, высокий смысл речей которого они, недостаточно просветленные, просто не понимают. В конце концов, я же был дико великим государем, перед которым благоговела такая большая страна… Так что они решили остаться и попытаться разобраться с этим сколь возможно детально… а я вследствие этого решил вопрос с учителями «подлой схватки» для всех новых царевых школ. Год быстро катился к своему окончанию, и Москва постепенно погружалась в предрождественские хлопоты. Перед самым Рождеством объявилось и шведское посольство. Его возглавил сам Оксеншерна. Учитывая то, что королеве Швеции Кристине на данный момент исполнилось всего восемь лет, сие означало, что я и на этот раз буду вести прямые переговоры с главой государства. Эти переговоры оказались чрезвычайно сложными, я снова требовал отмены пошлин и торговых сборов, а также территориальных уступок и выплаты Дерптской недоимки, но в конце концов позволил уговорить себя всего лишь на сохранение нулевых пошлин и на строительство нового города и порта на острове напротив устья Невы… Весна началась дружно. Народ вздохнул посвободнее. В апреле притащилось очередное посольство цесарцев с очередной мольбой ударить по шведам. Но я сообщил им, что уже заключил новое «сердечное согласие» с новоиспеченной шведской королевой, поклявшись о том на Святом Писании, и даже не стал напоминать им о том, как они прокатили меня во времена Южной войны, чем с удовольствием занимался все предыдущие разы… С тем они и удалились. Я мало-помалу начал доставать из загашника разные проекты, отложенные в связи с тем, что до сего момента практически все финансы строго уходили на военную реформу. Например, по строительству мостов и оборудованию дорог на наиболее важных участках торговых путей, а также прокладке канала между реками Цной и Тверцой. Он должен был сделать возможным прямой водный путь из Каспийского моря в Балтийское, каковой теперь, после получения возможности прямой торговли на Балтике, имел смысл, как вдруг… Сообщение пришло по голубиной почте. Вечером. Я как раз торчал в горенке сына и рассказывал ему очередную сказку. «О Тверце — ловком купце». Я вообще, к своему удивлению, оказался тем еще семьянином. И это я-то?! Тем более что уже здесь, став царем, я решил для себя, что семья, брак и все такое для такой фигуры, как царь, — дело сугубо политическое. И любые чувства в сем этом не только не могут быть по определению, но еще и прямо вредны. Эвон, Николашка II в свою «гессенскую муху» втрескался — и все. Огромная страна накрылась медным тазом. Так что когда я почувствовал, что Машка меня сильно зацепила, то… испугался даже. Однако есть бабы и… ну… даже как и назвать-то не сразу поймешь. Есть стервы, есть дуры, есть шлюхи, и всеми ими я в свое время активно пользовался (а что еще с такими делать-то, любить их, что ли?), как, впрочем, и они — мною, а есть… я даже не знаю, как их назвать. ЖЕНЩИНЫ. Вот так если только… Все буквы — большие. И моя Машка оказалась такой. Да чтобы я из ее уст услышал хоть одну жалобу — да ни в жисть! Зато даже если я засиживался в кабинете допоздна — то в точно отмеренный час дверь открывалась, и на пороге появлялась она. С подносом, уставленным едой и питьем. Молча так входила, ставила все и, если я был шибко занят или у меня были люди, так же молча удалялась, не произнеся ни звука и не задерживаясь ни на секунду. А если я был один — могла подойти, обнять, прижаться, но и все. Мол, муж Когда родился первенец, коему я дал имя Иван (а какое еще имя более пристало русскому царю?), моя «семейственность» еще сильнее возросла. Ванька как-то очень быстро (ну по моим ощущениям) проскочил этап пускающего пузыри младенца и вырос в весьма шустрого и любознательного пацана. И я… начал рассказывать ему сказки. Разные. Какие сам помнил и другие, какие придумывал. Об Илье Муромце и Добрыне Никитиче, о Даниле-мастере, о Тимофее-корабеле, о Дмитрии-князе, о Тверце — ловком купце, о Пересвете-иноке и так далее… В детей надо вкладывать. Причем не деньги, хотя и их тоже, куда без этого, а в первую очередь время. Свое время. Я знавал в оставленном мною двадцать первом веке немало «крутых», сильно поднявшихся в постсоветские времена — владельцев, так сказать, заводов, газет, пароходов, которые к концу нулевых просто за голову хватались! Потому как пока папашки рубили бабло, отстреливались от наездов, покупали и переоснащали либо возводили с нуля заводы, выбивали из банков кредиты, трахали топ-моделей и спускали бабки в Монте-Карло и Лас-Вегасе… ну жили, короче, по полной — оставленные без присмотра детки вырастали в такое говно… Так что престарелые крутые перцы и плейбои, к концу жизни забравшись вроде как на самую вершину, внезапно понимали, что все, чего они добились за свою жизнь, — пыль и тлен. Потому что ему-то осталось еще лет десять — пятнадцать, а там либо инфаркт, либо тромб оторвется (с такими-то нервными нагрузками), а вот Итак, я сидел у кровати сына, лежащего на боку, заткнув кусок одеяла между коленок (совсем как я), и рассказывал ему сказку. Вдруг в дверь горенки постучали. Ванька, уже почти задремавший под мой тихий голос, тут же встрепенулся и заморгал. Я досадливо поморщился, но сдержался. Как видно, сообщение стоило того, чтобы потревожить меня за почти святым для меня занятием. — Государь… — тихо послышалось в приоткрытую дверь. — Что случилось? — Украины польские взволновались… Я замер. Вот дьявол… вроде ведь уже решил ни в какую войну не ввязываться. — Хорошо. Я понял. Ступай, — отозвался я и снова развернулся к сыну, в глазах которого не было уже ни тени сна. — Ты чего это тут? А ну-ка, давай клади ручку под щечку. — Пап… а это значит, война будет? — блестя любопытными глазенками, спросил Ванька. — Может, и будет, — не стал спорить я, поскольку взял себе за правило Нет, я, конечно, не настолько продвинутый родитель, чтобы рассказывать ребенку всегда и всю правду. А то есть такие… на вопрос пятилетнего ребенка «А откуда я взялся?» начинают ему честно и откровенно рассказывать про взаимоотношения мужчины и женщины, половой акт, мастурбацию и так далее… На это — меня не хватало. Если Ванька задавал вопрос, коий я считал щекотливым, то я старался как-то обойти его, нутам заболтать, отвлечь, но из-за Ванькиной настырности делать это становилось все сложнее и сложнее. А если уж не удавалось — то прямо говорил, что этот вопрос мы обсудим позже, когда он подрастет. Да еще и обставляя условием, что ежели он хочет узнать ответ на него от меня, то более никому он его задавать не должен… Но врать — нет, никогда. — А ты меня с собой на войну возьмешь? — Нет, — прямо и без увиливаний ответил я. — Почему? — после некоторого сопения обиженно спросил Ванька. — Потому что война — не для детей. — А я не дите, — гордо заявил Ванька, — я — царевич! — То — да, — согласно кивнул я, — ты — царевич. Но… маленький еще. Когда боярских да дворянских новиков в строевые Разрядные списки вносят, знаешь? — Не-а. — В пятнадцать годов. Ванька разочарованно скривился. — Это я до пятнадцати годов на войну не попаду? Я едва не рассмеялся. Ох, мальчишка мой родной… Но сдержался и ответил серьезно: — Нет, ты — попадешь. Потому как ты — царевич. Но пока — рано. — А ты мне скажешь, когда можно будет? — даже не столько спросил, сколько попросил сын. — Непременно скажу, — пообещал я. — А теперь спи. Люди, они ведь во сне растут. Когда снится, что летишь. Вот тогда-то самый рост и идет. — А мне такое часто снится… — сказал Ванька удивленно. Ну еще бы… Папка-то, оказывается, и про сны ведает. Ну дела… — Ну вот и хорошо. — Я поцеловал его в теплую щеку и поднялся на ноги. — Спи. А я пошел. — На войну собираться? — догнал меня Ванькин вопрос, заданный уже сонным голосом. Я усмехнулся и, не ответив, вышел из горенки. Когда я подошел к кабинету, Аникей, как обычно, торчал за своим бюро. Я иногда даже удивлялся — когда он спит? Когда бы я ни пришел — хоть в самую ночь-заполночь, он всегда встречал меня за конторкой… В кабинете меня уже ждали. Мишка Скопин-Шуйский, патриарх Дионисий, избранный на сей пост после смерти Игнатия четыре года назад, Качумасов, Митрофан… ближний круг. — Ну что, орлы, — приветствовал я их, — войны хотели? Так вот она вам. — Я покачал головой. — А подумайте, что бы мы сейчас делали, если бы в свару со шведами вляпались? Все, кто был в кабинете, переглянулись. Да уж… Ая невольно прикусил губу. Это ж ведь опять пойдет гулять байка о том, как Пресвятая Богородица своему избраннику наказала со свеями в войну не вступать, потому как грядет другая, святая, на коей за православных вступаться придется. А то и чего похлеще придумают… В принципе, бунт православных в Речи Посполитой зрел уже давно. И причин для его возникновения было множество. После Брестской унии новоиспеченные подданные папы стали столь рьяно помогать иезуитам, коих при Сигизмунде появилось в Речи Посполитой великое множество, склонять православных к принятию католичества, будто это действо не сокращало их собственной паствы. А может, они чувствовали, что она очень недолго будет оставаться их собственной… Тогда бунт, по существу, удалось предотвратить нашей совместной со Вселенским патриархом операцией по восстановлению Киевской митрополии Константинопольского патриархата. Ну да Константинопольские патриархи и Московских митрополитов всю жизнь интронизировали, да и первого русского патриарха, коий появился только лишь (а может быть «уже») сорок три года назад… Тогда нам удалось поставить на киевскую кафедру одного из самых волевых и энергичных иерархов Русской церкви — Казанского митрополита Гермогена. Я считал это двойным выигрышем. Во-первых, Гермоген был настолько сильной личностью, что имел все шансы на избрание патриархом. Да и даже если мне удалось протолкнуть на этот пост Дионисия, Гермоген, останься он в России, скорее всего, стал бы очень сильным центром влиятельной группы в среде церковных иерархов. А это привело бы к тому, что мы с ним точно бы сцепились. И не раз. Атак — мы получили весьма сильного лидера православной церкви в Речи Посполитой, и вся головная боль по поводу его характера и способностей досталась Сигизмунду. И когда он умер, а на Киевскую митрополичью кафедру взошел опять же русский архиепископ Исидор, хоть и интронизированный Вселенским патриархом, но прибывший в Киев напрямую из Новгорода Великого, Сигизмунд даже не пикнул. Наоборот, на радостях велел отслужить молебен «во избавление». Что едва не привело к бунту… А во-вторых, были и другие причины. Обман и подавление казачества. Жестокость магнатерии, зарабатывающей огромные деньги на торговле зерном и потому выжимающей все соки из южных, зерновых районов страны, заселенных преимущественно православными. Да мало ли… Оставалось лишь удивляться, почему котел взорвался только сейчас. К тому же одним из самых важных причин этого взрыва являлось то, что недалеко, на востоке, лежала огромная страна, истинная земля обетованная, в коей православные жили так, как можно было только мечтать. Ну или так оттуда казалось… — Исполчаемся? — негромко поинтересовался Скопин-Шуйский. — С утра велеть рассылать по губерниям голубиных вестников? Я отрицательно качнул головой. — Нет. То есть вестников рассылать надобно. Но вот с исполчением подождем. Все присутствующие удивленно переглянулись. — Так зачем же рассылать? — А вы что, думаете, я вот так брошусь помогать бунту против законного государя? — Я наставительно поднял палец. — Бунт против законного государя — преступление, кое должно быть наказано жестко и до конца… Ну да, только раз дай слабину, и пойдет. Всякие там Разины, Пугачевы, Булавины… а закончится все семнадцатым годом. И сотней миллионов жизней, выпущенных в трубу. Знаем, учили… Но на всех присутствующих этот мой пассаж произвел неизгладимое впечатление. Лица моих ближников окаменели. Нет, не таких речей они ждали от своего государя. Да и… он же вроде и сам о войне говорил. Ну вот только что… Я мысленно усмехнулся. — Но отреагировать нам, конечно, все одно надо. Ведь православные от безысходности взволновались-то. Да и народ там русский живет. Нечто о сородичах не порадеем? Так что… — Я сделал короткую паузу, обвел всех несколько насмешливым взглядом и закончил: — Будем собирать Земский собор. Всей землей Владиславу Жигмонтовичу поклонимся, челом ударим, попросим не лить православную кровь да облегчить православным их страдания… На лицах всех присутствующих отразился крайний скепсис. Сейчас, как же, разбежался… да и хрен тут что от Владислава, лишь полгода назад занявшего польский трон, зависит. Польская шляхта и магнатерия церемониться не будут. Кровавой косой пойдут по землям православных… Да и глупо упускать момент возвернуть под руку русского царя исконные русские земли. Я снова усмехнулся и заметил эдак небрежно, опустив очи долу: — А вот уж ежели он не соизволит… а меня весь народ попросит, тут уж… — И я замолчал, увидев, как светлеют лица моих соратников. А что вы думали? PR еще никогда и никому не мешал, и начинать войну без информационного обеспечения и думать не стоило. Эвон в августе две тысячи восьмого в Южной Осетии начали, так потом не знали, как от грязи отмыться… |
||
|