"Шкатулка с драгоценностями" - читать интересную книгу автора (Дэвис Анна)

Глава 7 Прошлое

Днем 17 октября 1922 года сестры Резерфорд, нагруженные великолепными покупками, зашли выпить чаю с пирожными в «Лайонс Корнер Хаус» на Пиккадилли. Нэнси накануне своего двадцать четвертого дня рождения сияла от счастья и оживленно болтала. Грейс тихо радовалась и изо всех сил старалась устроить Нэнси восхитительный поход по магазинам, которого та, безусловно, заслуживала.

— Я едва верю своему счастью! — Рот у Нэнси был полон пирожным с кремом, по всему столу валялись крошки. — Ах, прости! — Она промокнула рот салфеткой. — В последнее время все было так ужасно! Ты помнишь, как отвратительно прошел мой двадцать первый день рождения?

— Конечно. — Грейс, потягивая чай, повернулась, чтобы посмотреть на струнный квартет, самозабвенно пытающийся заглушить разговоры, звон чашек и стук тележек, разъезжающих взад-вперед. — Как я могу забыть? Но теперь ведь это все в прошлом!

— Ты тогда была прямо как полицейский! — Нэнси откусила еще один большой кусок пирожного. — Улаживала конфликты между гостями и была начеку. Помогла мне уложить Джорджа в постель, когда он наконец, шатаясь, вернулся из паба. Ухаживала за ним.

Грейс сделала большие глаза.

— Пожалуйста, Нэнси, тебе обязательно это вспоминать? По крайней мере, именинница имеет право забыть обо всей этой грязи!

— Да. — Глаза у Нэнси ярко блестели. — Слава богу! Знаешь, Грейс, я действительно считала, что он делает это назло мне. Что он ненавидит меня, и я не могла понять почему. Помнишь, как он со мной разговаривал? Мне даже было стыдно перед мамой! Для меня было невыносимо, что она все это видит! То есть ты, наверное, тоже, но это совсем другое.

— Давай лучше выпьем вина! — весело предложила Грейс. — Мы должны выпить за твое здоровье!

— Да, с удовольствием. — Нэнси наклонилась и порылась в одном из пакетов у себя в ногах. — Мне так нравится голубое платье. Ты молодец! Я надену его завтра на праздник. Думаешь, Джону понравится?

— Очень. В нем ты будешь выглядеть божественно! Подошла официантка, и Грейс заказала два бокала белого вина. Квартет играл что-то знакомое и поднадоевшее.

— Чья это музыка? — спросила Грейс.

— Джордж был воплощением всего гнева против войны, — сказала Нэнси. — В нем бушевала затаенная ярость. Кровь буквально кипела. Эти ночные кошмары… Я не могла пробудить его от них! Мне приходилось лишь крепко цепляться за кровать и ждать, пока он успокоится. Полагаю, этим я в основном и занималась. Цеплялась и надеялась, что все снова образуется. И все образовалось.

Официантка принесла вино. Они чокнулись.

— За тебя! С завтрашним днем рождения! По-моему, это Вивальди, как ты считаешь?

— И за тебя!

Они снова чокнулись.

— За то, что ты такая молодчина. Правда, я думаю, это ты держишь нас вместе.

— Чепуха! — Грейс отхлебнула вина. — Давай заглянем в будущее. Когда ты встречаешься с мамой?

— В пять часов. Грейс, мне надо тебе кое-что сказать.

— Ты лучше выпей! Сейчас уже почти половина четвертого. Какой фильм вы собираетесь смотреть?

Ложь продолжалась уже очень давно. Можно сказать, она началась в тот летний вечер 1915 года, когда Джордж сделал предложение Нэнси во время прощального танца. Джордж и Грейс молчали о том, что произошло между ними раньше в этот день на Пустоши.

Молчание продолжалось и после того, как он рассказал ей об обстоятельствах гибели Стивена и попросил ее никому не рассказывать об этом. А затем пошли письма. Он просил Грейс писать ему, когда он снова уедет на фронт. Разве могла она отказать, да и зачем? Это же не были любовные письма, в конце концов. Она просто сообщала ему новости; уверяла его, что Нэнси в порядке и довольна жизнью, но постоянно говорит о нем и очень скучает. Передавала она ему и хэмпстедские новости: Филиппа Грин беременна; у Табиты Ферье бегают глаза; Сэмюэль Перри-Джонс вернулся домой без руки. Она описывала, в какое плачевное состояние пришел дом: засоренные трубы, сломанная дверная ручка, протечка на кухне, из окон дует. Она просила его скорее возвращаться, иначе дом совсем обветшает. О себе рассказывала мало.

Грейс не считала нужным распространяться об их переписке. Не потому, что хотела что-то скрыть, а просто не знала, как это объяснить. Почему вдруг она стала переписываться с мужем сестры? Это казалось странным. И чем дольше это продолжалось, тем труднее ей было заговорить об этом; особенно если учесть, что Джордж тоже помалкивал.

Настала весна 1918 года, и Джордж продолжал писать только Нэнси, не упоминая о письмах, которые получал от Грейс. В своих письмах он говорил в основном о том, как скучает по дому, но также рассказывал о прекрасных пейзажах, мимо которых проезжал на поезде, о долгих пеших переходах, о траншейной жизни, скуке и пении. Его письма не правили цензоры. Он скрывал все, что могло напугать его жену. Но сестры Резерфорд читали в газетах о крупном немецком наступлении и слушали сообщения по радио. Они знали, что Джордж находится в гуще этих событий и что он не может рассказать им все. Нэнси показывала письма Грейс, которой казалось, что Джордж, упоминая некоторые мелочи, обращается к ней одной.

Например, когда он писал о проливном дожде, она решила, что речь идет об артобстреле. Описание игры в футбол с местными мальчишками во время постоя выглядело в ее глазах гораздо более темной историей. «Он знает, что она не обратит на это внимание, а я обращу!»

Со временем Грейс все больше и больше чувствовала себя вправе читать письма Джорджа, и, если Нэнси ей их не показывала, она потихоньку рылась в письменном столе сестры, разыскивая их. Она начинала представлять себя тайной подругой Джорджа. Ее письма стали менее застенчивыми и более личными. То, что Джордж не писал ей напрямую, лишь облегчало ее положение. Его молчание грело ее; оно становилось ей приятно. К концу лета, когда пришло известие о том, что немецкая армия поставлена на колени и война закончена, письма Грейс стали неким эпизодическим дневником, в котором она мало что скрывала.

Долгожданное возвращение на деле оказалось совсем не таким, как все ждали. Улыбки Джорджа казались наигранными. Он был вежлив, неуклюж и раздражителен. Казалось, он все еще что-то скрывает. Это ощущалось и в постели, и за чтением газет, и за работой в Сити, и в пабе со старыми друзьями. Поздно вечером Грейс часто слышала, как Нэнси плачет и в чем-то укоряет его. Его ответы были короткими и спокойными.

В глубине души Грейс радовалась отчужденности Джорджа. Одно дело — высказывать на бумаге отсутствующему и молчащему Джорджу все свои тайны и сокровенные желания, и совсем другое — снова жить с ним под одной крышей! Даже находиться в комнате вместе с ним было мучительно. Того, что он о ней знал, не вернешь обратно. Но к этому времени она уже начала работать, рано уходила из дому и поздно возвращалась. Грейс начала тайно копить деньги на взнос за собственную квартиру.

В 1919 году стало еще хуже. Джордж отсутствовал все чаще и чаще, напивался все сильнее и сильнее. Его угрюмое молчание перемежалось вспышками гнева. Последней каплей стал ужасный двадцать первый день рождения Нэнси. Но когда Грейс сообщила о предстоящем переезде в маленькую квартирку в Бейсуотере, Нэнси схватила ее за руку и умоляла не уезжать.

— Мне одной с ним не справиться… Он слушается только тебя! Да, тебя! При тебе он сдерживается, потому что не хочет, чтобы ты плохо о нем думала! Наедине же со мной ему все равно, что говорить и что делать!

— С тобой же остается мама, — резонно заметила Грейс.

— Грейси, пожалуйста, останься еще на некоторое время. Мне нужно, чтобы ты помогла мне вернуть его на путь истинный. Если бы ты могла проводить немного времени с ним… Говорить с ним…

Так начались ежедневные совместные прогулки Грейс и Джорджа по Пустоши. Говорили мало, а зачастую просто молча шли под руку. Им было легко молчать вместе. Он, казалось, расслаблялся в ее обществе. Иногда они присаживались на скамейку ближе к вершине Парламентского холма, где он когда-то признался ей в своих чувствах. Сидя там, Грейс думала об этом и знала, что он тоже об этом думает. При приближении к Тофтс-Уолк он начинал напрягаться. К тому времени, когда они возвращались домой, молчание становилось гробовым.

Нэнси, похоже, была ей бесконечно благодарна.

— Мы просто гуляем, — говорила ей Грейс. — А иногда сидим. Он ничего мне не рассказывает. Ничего о войне. Ничего о тебе. Не вижу, чтобы это могло чем-нибудь помочь.

— Но это помогает.

И очевидно, помогало. Он медленно, но верно оттаивал и смущался. Больше времени проводил дома. Стал меньше пить.

Прогулки продолжались. Однажды, когда они сидели на скамейке, Джордж протянул ей руку, и она вложила свою в его ладонь. Больше ничего — только ее рука в его руке. По возвращении домой остаток дня он пребывал в приподнятом настроении. На следующей прогулке Джордж снова это сделал. И на этот раз они сидели вместе гораздо дольше. Она чувствовала его дыхание, чуть заметные движения его тела. Тепло их соединенных рук. Но она не позволяла себе повернуться и посмотреть на него, продолжая глядеть на расстилающийся перед ними пейзаж.

В следующий раз, когда они вот так сидели, она все-таки повернулась и посмотрела на него: на золотистые пряди в медных волосах, на его бледное, исхудавшее лицо — исхудавшее от несчастий и, вероятно, воспоминаний, которыми он не мог поделиться ни с кем. Его карие глаза не были так спокойны, как до войны. Но они больше не были пустыми, как тогда, когда он вернулся домой.

— Можно обнять тебя, Грейс? — спросил он. — Только обнять!

Она пододвинулась ближе, и он обнял ее. Наклонившись к нему, она положила голову ему на грудь и среди шороха падающей листвы услышала биение его сердца.

Им было удобно сидеть, обняв друг друга, и это впоследствии случалось не раз. Они сидели все дольше и дольше, даже когда наступила зима и на Пустоши стало холодно, мокро и ветрено. Когда они касались друг друга, между ними пробегал ток, дающий силы обоим. Всякий раз, когда это случалось, Грейс ощущала, насколько очевидно и естественно просто поднять голову и поднести губы к его губам, но знала, что эту границу она переходить не должна. То, чем они занимались вместе, было не так уж невинно, но в этом присутствовала какая-то неопределенность. Им просто не следовало переходить границу.

И все же в один снежный январский день, когда они сидели, прижавшись друг к другу, на скамейке, наступил предел.

«Дело в том, — говорила она себе, — что я все больше и больше заостряю на этом внимание, и он, думаю, тоже. Чем больше мы сопротивляемся, тем более одержимыми становимся. Может быть, если мы сдадимся, нам удастся это успешно преодолеть?»

Теперь она была готова сделать это в любой момент. Она была готова поднять голову и поцеловать его. Это обязательно должно было произойти.

Пустошь была занесена снегом. Влажные хлопья медленно падали на их головы, на их плечи. Где-то вдалеке какие-то дети с визгом играли в снежки. Но это было очень далеко. Грейс сделала вдох, чтобы успокоиться… А Джордж, по-прежнему обнимая ее, заговорил.

Он рассказывал, как в октябре 1915 года его рота, сидя в траншее, ждала приказа о наступлении на Бассэ в битве при Лоосе. Они рассчитывали, что придется подождать несколько часов, но просидели там под дождем и в грязи почти неделю, оглушая себя огромным количеством виски, чтобы не сойти с ума. Спали поочередно. Вокруг них везде лежали трупы их погибших товарищей. С каждым днем те становились все страшнее и страшнее, разлагаясь, распухая, чернея и источая тошнотворный смрад. Обнаглевшие крысы, не боясь живых, раздирали эти останки. Зловоние, говорил Джордж, было невыносимым.

Он рассказывал о солдате полка из Восточного Суррея, умиравшем на нейтральной полосе.

— Мы слышали, как он кричит от боли. Он кричал и кричал, и это было ужасно: мы слышали, но не могли ему помочь. Артобстрел был очень сильным. Он извинялся за переполох, который нам устроил. Когда его, мертвого, наконец подобрали санитары, у него был закушен кулак, чтобы мы не слышали его криков и чтобы никто из нас не предпринял безумной попытки спасти его.

Мы тогда так и не перешли в наступление. В конце концов нам сообщили, что представление окончено и надо возвращаться.

Грейс посмотрела на него, ожидая увидеть слезы, но его лицо побелело от гнева.

— И знаешь, что было самым трудным? Мои краткие визиты домой! Вся эта фальшивая «домашняя служба» при нормальной жизни! Женщины, вроде твоей матушки, щеголяющие в мундирах, абсурдные стихи о полях, красных от пролитой крови смельчаков. Мы понятия не имели, зачем нас туда послали, Грейс! Если честно, мы больше ненавидели нашего проклятого полковника, чем немцев! Знаешь, сразу после Бассэ он жаловался на некоторых недисциплинированных офицеров, позволявших солдатам обращаться к ним по имени! Не думаю, что кто-то из тех, кто побывал там, продолжает верить в Бога, Англию или во что-нибудь другое. Но поверь мне, Грейс, легче было находиться там, чем здесь, где все были так нелепо веселы! А теперь все эти пустые патриоты с их высокопарными словами, не видевшие ни одного момента настоящей войны, просто забыли о ней! Они снова самодовольно упиваются мирной жизнью и делают вид, будто не знают, что мы были на войне!

Не вдаваясь в дискуссии, Грейс и Джордж прекратили прогулки. Она чувствовала, что оба понимают, как близки к тому, чтобы пересечь невидимую границу. По иронии судьбы его решение поговорить с ней о войне предотвратило то, что должно было произойти между ними. Как можно после подобного разговора желать тайного поцелуя? И все же после него их взаимопонимание стало глубже. По дороге домой Джордж так крепко держал ее за руку, что она боялась, как бы он не сломал ей пальцы.

— Я, пожалуй, продолжу подготовку к переезду, — сказала она Нэнси. — Джордж, похоже, снова становится самим собой. Тут я больше не нужна.

— Ты права, Джорджу действительно лучше, — согласилась Нэнси. — Теперь жизнь в этом доме стала намного спокойнее и приятнее, не так ли? Так зачем же тебе переезжать?

Два дня спустя Грейс в своей комнате собирала чемодан. Никого не было, в доме стояла тишина. Она сказала Нэнси, что решение ее твердо. Ей пора обрести свободу. Им нужна некоторая уединенность, да и, если честно, ей тоже.

Когда хлопнула передняя дверь и на лестнице раздались шаги, она поняла, что это Джордж. Мгновение спустя он ворвался к ней без стука, раскрасневшийся и растрепанный.

— Ты не должна уезжать!

— Почему? Потому что так хочет Нэнси? Она плакала у тебя на плече в каком-нибудь кафе? Просила тебя прийти сюда и отговорить меня?

— Нэнси тут ни при чем! — Он все еще не мог отдышаться после пробежки.

Сколько же он пробежал?

Грейс вздохнула.

— Ты прекрасно знаешь, почему я должна переехать.

Он, казалось, изо всех сил искал слова для ответа. Но не найдя их, так ударил по чемодану и аккуратно сложенной одежде, что все вещи вывалились на пол. Джордж потянул ее на постель, а она быстро стаскивала с него одежду, и, наконец, они отдались тому, что так долго не давало им покоя. Облегчение было огромным.

В те дни, когда они с Джорджем обнимались на Пустоши, Грейс предполагала, что если они сдадутся, то смогут переступить через это, каким бы «это» ни было. Как и ожидалось, это оказалось не так.

Они встали с постели, неловко и стыдливо оделись в полумраке. Не сказав ни слова, он спустился по лестнице. Оставшись одна, Грейс прежде всего задвинула чемодан обратно под стол, а одежду повесила в гардероб.

С этого дня всякий раз, когда Грейс и Джордж оказывались вместе, они тянулись друг к другу. Это был порыв. Оба молчаливо поощряли и даже специально устраивали небольшие отлучки для Нэнси и матери. Оба уклонялись от сборищ и светских мероприятий, если один из них оставался дома в одиночестве. Постепенно их действия становились все более рискованными: Джордж ночью прокрадывался в спальню Грейс, а иногда они вместе даже пробирались в садовый сарай. Изредка они встречались в отеле близ Рассел-сквер, регистрируясь под именем мистера и миссис Шарп.

Иногда Грейс задумывалась: что она чувствовала бы к Джорджу, если бы не все эти ухищрения? Любит ли она его как мужчину или только потому, что он запретный плод? Она надеялась на последний вариант, потому что в этом случае со временем все закончится само собой. Новизна ощущений пропадет, и они отдалятся друг от друга. И это было бы самым лучшим концом. Наименее болезненным. Как бы то ни было, каким-то способом ситуация должна разрешиться, иначе слишком много поставлено на кон.

Но скорее истощилось чувство вины, нежели влечение друг к другу. Ложь стала второй натурой. Они перестали бояться разоблачения и даже поверили, что продолжение их встреч отвечает интересам всех членов семьи. В конце концов, так они все становились счастливее, в том числе и Нэнси!

Такое представление постепенно складывалось у Грейс за десять месяцев их романа с Джорджем. Именно так она видела ситуацию до кануна двадцать четвертого дня рождения Нэнси, когда она отослала сестру с матерью в кино, а сама пошла спать со своим зятем, как это случалось много раз прежде.

Но 17 октября 1922 года что-то было не так. Грейс это почувствовала, поняла, когда ранее положенного времени услышала скрежет ключа в двери, а затем и голос матери:

— Вот так, дорогая! Иди и ляг на кушетку, а я приготовлю тебе настой ромашки!

Джордж крепко спал, положив голову на грудь Грейс. Ей пришлось долго расталкивать его, прежде чем он зашевелился, кашлянул и приподнялся.

— Ш-ш-ш! — Она поднесла палец к губам. — Они вернулись! Нэнси заболела или что-то в этом роде. Я оденусь и спущусь. Подожди несколько минут, а потом тоже спускайся.

Выскользнув из комнаты и спускаясь по лестнице, Грейс всем своим нутром почувствовала недоброе. Дело даже не в возможности быть застигнутыми врасплох: они и раньше были на волосок от разоблачения, и каким-то образом всегда выходили сухими из воды. Если человек верит и не подозревает, он просто не видит того, что творится прямо перед его носом. Не видит, потому что не ищет. Нет, тут было что-то другое!

— Нэнси, дорогая! — Войдя в гостиную, Грейс обнаружила бледную Нэнси на диване и мать, щупающую ей лоб, чтобы проверить, нет ли температуры. — Что случилось?

— Она потеряла сознание в кино, — объяснила Кэтрин. — Вдруг почувствовала слабость и побледнела. Через пять минут она заявила, что в полном порядке, но я сочла за лучшее отвести ее домой. Верно? Я сейчас приготовлю ей настой ромашки.

— А это обязательно? — взмолилась пациентка.

Когда мать вышла из комнаты, Грейс уставилась на сестру. Да, она была бледна. Но она выглядела… Она выглядела несказанно счастливой.

— Нэнси, что происходит? Ты больна или нет?

— Нет! — И Нэнси улыбнулась своей самой очаровательной улыбкой. — Я хотела сказать тебе раньше, Грейс, но мне и слова вставить не давали, а затем момент был упущен, и вообще я думала, что сначала следует сказать Джорджу.

— Ах, моя дорогая!

Грейс бросилась к сестре с распростертыми объятиями, и в следующее мгновение весь мир полностью изменился. Крепко обнимая Нэнси, она подняла взгляд и увидела Джорджа, неуверенно стоящего в двери, лицо его скрывала тень.

— Ну, посмотри, кто пришел! — произнесла она как можно теплее. — Нэнси должна сообщить тебе что-то важное. — А затем уже спокойнее: — Думаю, мне лучше оставить вас одних!

16 мая 1927 года.

«Жители Уэст-Энда!

Я никогда не была сторонницей карт. У меня нет терпения для бриджа; канаста меня смущает, а рамми напоминает о тех сырых воскресных вечерах в детстве, когда мне хотелось кричать о невыносимой мрачности жизни и рвать на себе волосы (это было еще до того, как я начала коротко стричься, когда у меня были длинные волосы, и этот жест выглядел очень эффектно). Итак, вы можете представить, как захватило меня намечающееся новшество в клубе «Сильвестра»: вист по средам. Если честно, от одной мысли о целом вечере за карточным столом в сопровождении медленного джаза «Сильвестра» меня клонило в сон. Но как же я ошибалась, читатель!

Во-первых, я обнаружила, что со времени моего последнего посещения оркестр Дэна Креймена стал играть гораздо быстрее. Хорошо, мистер Креймен, что вняли моему совету! Затем я открыла для себя, что вист — игра простая и легкая (как некоторые из моих знакомых, но не будем больше об этом!). Я быстро запомнила правила и, к своему удивлению, обнаружила, что игра мне нравится. Я попыталась отнестись к ней со всей серьезностью, к чему располагала вся обстановка. Столы на ночь покрывают зеленым сукном, на них ставят маленькие изящные лампочки, а рядом кладут новые, нетронутые колоды карт. Самым сложным для меня было сохранить полное спокойствие на лице, когда я заметила, что мой партнер самый настоящий шулер! Вообще-то это не должно было меня удивить. Само собой разумеется, что любой такой красивый и умный холостяк, как он, просто грязный негодяй, иначе на него уже давно кто-нибудь положил бы глаз и он был бы женат. Полагаю, что поход на вист по средам является самым лучшим способом проверить характер вашего нового кавалера! Репутация моего дьявольского друга в моих глазах пошатнулась, хотя он уверял, что играет по правилам и не допускает никакого мошенничества.

Но самое забавное в висте по средам — то, что происходит между партиями. После каждого кона и прежде, чем вы и ваш партнер перейдете к следующему столику, выигравшая девушка выбирает для танца или своего партнера, или сидящего напротив. Это было так восхитительно, колебаться между моим парнем и другим (мы выиграли совсем немного благодаря вышеупомянутой сомнительной тактике Дьявола), тогда как проигравшая леди сидела, курила и ждала, пока решится ее судьба. После тонких и одновременно жестких комбинаций виста чарльстон получался еще забавнее, и, кроме того, здесь не нужно было думать!

А еще, девушки, вы должны наведаться в «Селфридж», чтобы посмотреть новые купальные костюмы сезона. Мне известно из достоверных источников, что именно это носят в Довиле и на Ривьере. В основном они в смелую горизонтальную полоску, что не подходит для крупных леди. И не забудьте о купальной шапочке! Ваша стрижка нуждается в защите от песка и солнца!

А к концу недели мы должны подумать о Чарльзе А. Линдберге,[19] отважном американском пилоте (да, они там летают с места на место), который, если позволит погода, совершит первый безостановочный одиночный перелет через Атлантику на своем аэроплане «Дух Сент-Луиса». Скрестите пальцы за этого славного героя, когда двадцатого он оторвется от Лонг-Айленда. И пальцы ног тоже. Скрестите все, что у вас есть. Когда он приземлится в Париже, в его честь устроят прием, который станет событием века.

Держу пари, он не мухлюет в карты.

Дайамонд Шарп».