"Уловка-22" - читать интересную книгу автора (Хеллер Джозеф)

17. Солдат в белом

Йоссариан кинулся в госпиталь, решив, что скорее останется в нем до конца дней своих, чем сделает еще хоть один боевой вылет свыше тех тридцати двух, что уже были на его счету. Десять дней спустя он передумал и вышел из госпиталя, но полковник увеличил количество боевых вылетов до сорока пяти. Йоссариан снова кинулся в госпиталь, решив, что скорее останется там до конца дней своих, чем сделает еще хоть один вылет свыше тех шести, которые он успел прибавить к своему счету.

Йоссариан мог ложиться в госпиталь в любое время — как из-за болей в печени, так и из-за своих глаз: докторам никак не удавалось установить, что с его печенью и что с его глазами, ибо каждый раз, жалуясь на печень, он отводил глаза в сторону. Он мог вкушать блаженство на госпитальной койке до тех пор, пока в палату не привозили хоть одного настоящего больного. Йоссариан был еще достаточно крепок, чтобы перенести без излишних треволнений чужую малярию или грипп. Он отлично переносил удаление чужих миндалин, а чужие геморрой и грыжа вызывали у него всего лишь слабую тошноту и легкое отвращение. Но более серьезные заболевания соседей дурно отражались на его собственном здоровье. В таких случаях ему хотелось поскорее смотать удочки.

В госпитале было так тихо и спокойно: никто не требовал от Йоссариана никакой полезной деятельности.

Все, что от него требовалось, — это или умереть, или поправиться. А поскольку он и ложился вполне здоровым, то поправиться ему особого труда не стоило.

Жить в госпитале было гораздо приятнее, чем летать над Болоньей или кружиться над Авиньоном с Хьюплом и Доббсом у штурвалов и со Сноуденом, умирающим в хвостовом отсеке. За стенами госпиталя Йоссариану доводилось видеть больше нездоровых людей, чем в самом госпитале, а серьезно больных в палатах лежало совсем немного. Смертность в госпитале была гораздо ниже, чем за его стенами, да и сама смерть выглядела жизнерадостней, хотя, разумеется, и здесь некоторые умирали без особой нужды.

Процесс переселения в мир иной был изучен в госпитале досконально. Здесь умирали четко и по правилам. Одолеть смерть врачи не могли, но зато ее заставляли вести себя прилично. Врачи научили смерть хорошим манерам. Держать ее за порогом было невозможно, но, уж коль скоро она поселилась под крышей госпиталя, ей приходилось вести себя, как воспитанной леди. Людей отправляли из госпиталя на тот свет тактично и со вкусом. Смерть здесь не бросалась в глаза, не была такой грубой и уродливой, как за стенами госпиталя. Здесь не взрывались в воздухе, подобно Крафту или покойнику из палатки Йоссариана, и не коченели в ослепительном сиянии летнего дня, как окоченел Сноуден в хвостовом отсеке самолета.

Здесь люди не исчезали в загадочном облачке, как это произошло с Клевинджером. Их не разрывало на куски окровавленного мяса. Они не тонули в реке, их не убивало громом, не засыпало горным обвалом, их тела не кромсали зубчатые колеса заводских станков. Их не изрешечивали пулями-грабители, им не всаживали нож под ребро во время пьяной потасовки в пивной, им не раскраивали черепа топорами в семейной междоусобице. Здесь никого не душили. Здесь люди умирали корректно, как джентльмены, от потери крови на операциях или без лишнего шума испускали дух в кислородной палатке. В госпитале не вели со смертью игры в прятки или в кошки-мышки, как это делалось за стенами госпиталя. Здесь не было ни голода, ни мора, здесь детей не душили в колыбелях, не замораживали в холодильниках и они не попадали под колеса грузовиков. Здесь никого не забивали до смерти, здесь никто не травился газом на кухне и не бросался под поезд метро, не выбрасывался в окно отеля, летя камнем с ускорением шестнадцать футов в секунду в квадрате, чтобы шлепнуться о тротуар с жутким стуком и лежать на глазах у прохожих отвратительной кучей, истекая кровью и розовея вывихнутыми пальцами ног.

Одним словом, Йоссариан был уверен, что в госпитале лучше, хотя и здесь имелись кое-какие недостатки. Его лечили, но как-то без души. Распорядок дня, вздумай человек ему следовать, был слишком жестким, а обслуживающий персонал — не всегда тактичным. Поскольку настоящим больным все же удавалось иной раз пробиться в госпиталь, Йоссариан не мог рассчитывать на то, что в палате его ждет интересная и веселая компания. К тому же и развлечения были довольно скудные. Йоссариану пришлось признать, что в госпиталях нынче стало не то: ведь шла война, и чем ближе госпиталь находился к линии фронта, тем более заметно ухудшался качественный состав его обитателей. Особенно это чувствовалось, когда госпиталь оказывался в зоне боев. Напряженность на фронте немедленно давала себя знать в госпитале. Со здоровьем у людей становилось все хуже и хуже, по мере того как они глубже увязали в войне.

Когда Йоссариан в последний раз очутился в госпитале, он встретил там солдата в белом, у которого со здоровьем дело обстояло так плохо, что, стань оно хоть чуточку хуже, он бы умер, что, впрочем, вскоре и произошло.

Солдат в белом походил на толстую пачку бинта с темной дыркой наверху, надо ртом, и из этой дырки, как украшение, торчал градусник. Когда обитатели палаты наутро обнаружили, кого им ночью тайком подложили в палату, — все, за исключением техасца, стали шарахаться от солдата с сострадательно-брезгливыми гримасами на лице. Люди собирались в дальнем углу палаты и злобным, раздраженным шепотом судачили о нем, возмущались тем, что их так подло провели, подсунув им этого солдата, крыли его на все корки, поскольку он был живым напоминанием о тошнотворно-неприглядной реальности. Всех пугало, что солдат будет стонать.

— Не знаю, что и делать, — мрачно изрек летчик-истребитель, бравый юнец с золотистыми усиками. — Увидите, он будет стонать ночь напролет.

Но за все время пребывания в палате солдат в белом не издал ни звука. Единственным человеком, отважившимся подойти взглянуть на солдата, был общительный техасец. Несколько раз в день он подходил потолковать с солдатом насчет того, что порядочным людям надо бы предоставлять больше голосов на выборах. Он начинал разговор одним и тем же неизменным приветствием:

— Ну что скажешь, приятель? Как делишки? Остальные обитатели, облаченные в казенные вельветовые халаты коричневого цвета и облезлые фланелевые пижамы, избегали их обоих. Все мрачно размышляли, откуда взялся этот солдат в белом, кто он такой и как он там выглядит под бинтами.

— Он вполне здоров, поверьте мне, — сообщал техасец бодрым тоном после очередного визита вежливости к солдату. — Сними с него бинты — и он окажется самым обыкновенным малым. Просто он малость стесняется, пока не пообвык. К тому же он ни с кем здесь не знаком. Почему бы вам не подойти к нему и не познакомиться? Он вас не укусит.

— О чем ты, черт тебя побери, болтаешь? — вспылил Данбэр. — Да понимает ли он вообще, о чем ты мелешь?

— Конечно. Он понимает все, что я говорю. Не такой уж он глупый. Парень как парень, все в норме.

— Да он хоть слышит тебя?

— Вот этого я не знаю, но в том, что он понимает, — нисколько не сомневаюсь.

— А ты хоть раз видел, чтобы у него шевелилась марля надо ртом?

— Что за идиотский вопрос? — беспокойно спрашивал техасец.

— Почему же ты уверен, что он дышит, если марля и то не шевелится?

— Как ты вообще можешь утверждать, что это он, а не она?

— А вот ты скажи: глаза у него там, под бинтами, прикрыты марлевыми салфеточками?

— Он хоть раз шевельнул пальцами ног или дернул мизинцем?

Техасец пятился, все более и более конфузясь:

— Что за идиотские вопросы? Вы, друзья, должно быть, все с ума тут спятили? Лучше бы подошли к нему да познакомились. Я вам серьезно говорю: он славный парень.

На самом деле солдат походил не столько на славного парня, сколько на туго набитое, стерилизованное чучело. Благодаря стараниям сестер Даккит и Крэмер солдат выглядел ухоженным. Они аккуратно проходились щеточкой по бинтам, намыленной тряпочкой обтирали гипс на руках, ногах, плечах, груди и бедрах. Несколько раз в день они влажными полотенцами стирали пыль с тонких резиновых трубок, тянувшихся от солдата к двум большим закупоренным бутылям. Одна бутыль стояла на подставке рядом с кроватью, и жидкость из нее сочилась в руку сквозь прорезь в бинтах, другая — на полу, и в нее через цинковую трубку стекала жидкость из паха. Сестры то и дело до блеска протирали стеклянные сосуды. Они гордились этой работой, как исправные домохозяйки. Особенно старалась сестра Крэмер, хорошо сложенная девица с полноватым лицом, вроде бы красивым, но начисто лишенным обаяния женственности. У сестры Крэмер был хорошенький носик и отличная, нежная кожа, усыпанная очаровательными веснушками, которые Йоссариан терпеть не мог. Солдат в белом чрезвычайно волновал сестру Крэмер. Часто ни с того ни с сего ее бледно-голубые, невинные, круглые, как блюдца, глаза извергали такой бурный поток слез, что Йоссариан чуть с ума не сходил.

— Откуда вы, черт вас возьми, знаете, что здесь, под этими бинтами, вообще кто-то есть?

— Не смейте так говорить со мной! — негодующе отвечала она.

— Но все-таки — откуда? Вы ведь даже не знаете, кто это такой!

— Что значит «кто такой»?

— Ну кто, по-вашему, под этими бинтами? Вы бы лучше оплакивали кого-нибудь другого. И с чего вы вообще взяли, что он еще жив?

— Какие чудовищные вещи вы говорите! — воскликнула сестра Крамер. Она в отчаянии повернулась к Данбэру, ища у него защиты. — Заставьте его прекратить эти разговоры, — попросила она Данбэра.

— А может, под бинтами вообще никого нет? — отозвался Данбэр. — Может, эти бинты прислали сюда шутки ради?

Она в испуге попятилась от Данбэра.

— Вы с ума сошли! — вскричала она, затравленно озираясь. — Вы оба сумасшедшие.

Затем появилась сестра Даккит, и, пока сестра Крэмер меняла солдату в белом бутыли, сестра Даккит загнала Йоссариана и Данбэра в кровати. Менять бутыли для солдата в белом было делом нетрудным, поскольку та же самая светлая жидкость протекала через него снова и снова без заметных потерь. Когда бутыль с питательным раствором, стоявшая у локтя солдата, опорожнялась, бутыль на полу наполнялась почти доверху. Тогда из обеих бутылей выдергивали соответствующие шланги, бутыли меняли местами, и жидкость снова струилась по прежнему маршруту.

Менять бутыли для солдата в белом было простым делом для тех, кто этим занимался, но не для тех, кому приходилось чуть ли не каждый час наблюдать за этой процедурой. У обитателей палаты эта процедура вызывала недоумение.

— Почему бы не соединить бутыли напрямую и не ликвидировать промежуточное звено? — спрашивал артиллерийский капитан, с которым Йоссариан бросил играть в шахматы. — За каким чертом им нужен солдат?

— Интересно, чем он заслужил такую честь? — вздохнул уоррэнт-офицер, малярик, пострадавший от комариного укуса.

Разговор происходил после того, как сестра Крэмер, взглянув на градусник, обнаружила, что солдат в белом мертв.

— Тем, что пошел на войну, — высказал предположение летчик-истребитель с золотистыми усиками.

— Мы все пошли на войну, — возразил Данбэр.

— А я о чем? — продолжал уоррэнт-офицер, малярик. — Почему это случилось именно с ним? Я не вижу никакой логики в божественной системе наград и наказаний. Посмотрите-ка, что произошло со мной. Подцепи я за пять минут блаженства на пляже вместо проклятого комариного укуса сифилис или триппер, тогда я, может, и сказал бы, что на свете есть справедливость. Но малярия! Малярия! Почему, скажите на милость, человек должен расплачиваться за свой блуд малярией?

Уоррэнт-офицер в недоумении покачал головой.

— А взять, к примеру, меня, — сказал Йоссариан. — Однажды вечером в Маракеше я вышел из палатки, чтобы раздобыть плитку шоколада, а получил триппер, предназначенный для тебя. Девица из женского вспомогательного корпуса, которую я прежде в глаза не видел, заманила меня в кусты.

— Да, похоже, что тебе и в самом деле достался мой триппер, — согласился уоррэнт-офицер. — А я подхватил чью-то малярию. — Хотел бы я, чтобы все раз и навсегда встало на свои места: пусть каждый получает то, что заслужил. Тогда я, пожалуй, еще поверю, что мир устроен справедливо.

— А я получил чьи-то триста тысяч долларов, — признался бравый капитан истребительной авиации с золотистыми усиками. — Всю жизнь я только и делал, что гонял лодыря. Подготовительную школу и колледж кончил чудом. Единственное, чем я занимался в жизни по-настоящему, — это любил смазливых девчонок: они почему-то считали, что из меня получится хороший муж. Все, что мне надо от жизни после войны, — жениться на девушке, у которой деньжат побольше, чем у меня, и продолжать любить других смазливых девчонок. А триста тысяч монет достались мне еще до того, как я родился, — от дедушки. Старик разбогател на торговле помоями в международном масштабе. Я знаю, что не заслужил этих денег, но будь я проклят, если от них откажусь. Интересно, кому они предназначались по справедливости?

— Может быть, моему отцу? — высказал догадку Данбэр. — Он всю жизнь работал не покладая рук, но ему все время не хватало денег, чтобы послать нас с сестрой учиться в колледж. Теперь он умер, так что можешь держать свои доллары при себе.

— Ну а если мы теперь выясним наконец, кому принадлежит по праву моя малярия, тогда все будет в порядке, — сказал уоррэнт-офицер. — Не то что я против малярии. Есть у меня малярия или нет, богаче я все равно не стану. Но не могу же я смириться с тем, что свершилась несправедливость. Почему мне должна была достаться чужая малярия, а тебе — мой триппер?

— Мне достался не только твой триппер, — сказал ему Йоссариан, — но и твои боевые вылеты. Ты их не выполнил, и мне придется летать, пока меня не укокошат.

— Тогда еще хуже. Где же здесь справедливость?

— Две с половиной недели назад у меня был друг, по имени Клевинджер, который считал, что здесь заложена величайшая справедливость…


— …Все устроено в высшей степени разумно, — злорадствовал Клевинджер, весело посмеиваясь. — Как тут не вспомнить еврипидовского «Ипполита»: распущенность Тезея вынудила его сына стать аскетом, а это, в свою очередь, привело к трагедии, погубившей их всех. Эпизод с девицей из женского вспомогательного корпуса послужит тебе уроком и заставит понять, как пагубна половая распущенность.

— Этот эпизод заставит меня понять, как пагубно ходить за шоколадом.

— Неужели ты не видишь, что во всех своих неприятностях частично виноват ты сам? — с явным удовольствием продолжал Клевинджер. — Не попади ты тогда в Африке в госпиталь из-за своего венерического заболевания, ты вовремя отлетал бы свои двадцать пять заданий и отправился бы домой до того, как погибшего полковника Неверса заменил полковник Кэткарт.

— Ну а ты? — спросил Йоссариан. — Ты же не подцепил триппер в Маракеше, а оказался в таком же положении.

— Не знаю, — признался Клевинджер с напускной озабоченностью. — Наверное, я чем-то прогневил бога.

— Ты серьезно этому веришь? Клевинджер расхохотался:

— Нет, конечно, нет. Просто захотелось тебя подразнить…


…Слишком много опасностей подстерегало Йоссариана, и он не мог предусмотреть каждую. Гитлер, Муссолини и Тодзио, например, задались целью его прикончить. Лейтенант Шейскопф с его фанатичной приверженностью к парадам и усатый высокомерный полковник, обуреваемый желанием чинить суд и расправу, тоже жаждали его доконать. Под стать им были Эпплби, Хэвермейер, Блэк, Корн, сестры Крэмер и Даккит. Йоссариан почти не сомневался, что все они желают ему погибели. А уж относительно техасца и контрразведчика он и подавно не заблуждался. Буфетчики, каменщики, кондукторы автобусов всего мира — даже они желали его смерти. Землевладельцы и арендаторы, предатели и патриоты, линчеватели, вымогатели, злопыхатели — все жаждали вышибить из него мозги. Это была та самая тайна, которую приоткрыл ему Сноуден во время налета на Авиньон: они норовят его прикончить, Сноуден доказал это своей кровью, расплескавшейся по полу хвостового отсека.

К тому же существовали еще и лимфатические железы. Они тоже могли свести Йоссариана в могилу. Почки, нервные клетки, кровяные тельца. Опухоль мозга. Лейкемия. Рассеянный склероз. Рак. Болезни кожи. Костные, легочные, желудочные и сердечно-сосудистые заболевания. Болезни головы, болезни шеи, болезни груди, кишечные заболевания и множество всяких других. Миллиарды доброкачественных клеток день и ночь молча бились, как дикие звери, выполняя чудовищно сложную работу по поддержанию в добром здравии организма Йоссариана, но каждая из них в любой момент могла оказаться предателем и врагом. Болезней было такое множество, что только люди с больной психикой, такие, как Йоссариан и Заморыш Джо, были способны постоянно о них думать.

Заморыш Джо вел список смертельных заболеваний и располагал их в алфавитном порядке, чтобы в любой момент разыскать любую болезнь, занимавшую в данный момент его воображение. Он буквально не находил себе места, когда какая-нибудь болезнь попадала не в ту графу или когда он не был в состоянии добавить к своему списку ничего новенького. Обливаясь холодным потом, он врывался в палатку к доктору Дейнике, моля о помощи.

— Скажи ему, что у него опухоль Юинга, — подсказывал Йоссариан доктору Дейнике, когда тот приходил посоветоваться, как поступить с Заморышем Джо. — И подкинь еще к этому меланомку. Заморыш Джо обожает продолжительные болезни, но еще больше ему нравятся болезни, бурно протекающие.

Ни о той, ни о другой болезни доктор Дейника и понятия не имел.

— Как ты ухитряешься удерживать в памяти столько названий? — спросил он, и в голосе его послышалось высокое профессиональное уважение.

— Я выучил их в госпитале читая «Ридерс дайджест». Боясь всяких заболеваний, Йоссариан порой испытывал искушение навсегда переселиться в госпиталь и прожить там остаток дней своих, распростершись в кислородной палатке, в окружении сонма врачей и сестер. И чтоб обязательно поблизости точил нож о нож хирург, готовый по первому сигналу броситься что-нибудь вырезать у Йоссариана. А на что можно надеяться в эскадрилье? Взять хотя бы аневризму. Разве в эскадрилье ему спасут жизнь, если вдруг у него обнаружится аневризма аорты? Нет, что ни говорите, а в госпитале Йоссариан чувствовал себя куда спокойней, чем за его стенами, хоть и испытывал к хирургу и к скальпелям такое же отвращение, как и ко всей прочей медицине. Но в госпитале он мог в любое время поднять крик, и к нему, по крайней мере, бросились бы на помощь. А начни он орать за стенами госпиталя о том, о чем, собственно говоря, все должны кричать во весь голос, его попросту упрятали бы в тюрьму или в психиатрическую больницу. Он часто думал: распознает ли он первый озноб, лихорадку, колотье в боку, головную боль, отрыжку, чих, сонливость, покраснение на коже, хрипоту, головокружение, провалы памяти и другие симптомы заболеваний, могущие оказаться неизбежным началом неизбежного конца?

Кроме того, он боялся, что доктор Дейника откажет ему в помощи. После того как он выпрыгнул в окошко из кабинета майора Майора, он еще раз пришел к доктору Дейнике. Предположение Йоссариана подтвердилось.

— Чего тебе бояться? — спросил доктор Дейника, поднимая свою миниатюрную черноволосую головку и недовольно глядя на Йоссариана слезящимися глазами. — Что же тогда сказать обо мне? На этом паршивом островишке я растерял весь свой бесценный медицинский опыт, а в это время другие врачи пополняют свои знания. Ты думаешь, мне приятно сидеть тут целыми днями и отказывать тебе в помощи? Я бы особенно не переживал, доведись мне отказать тебе в Штатах или, скажем, в Риме. Но говорить тебе каждый раз «нет» на Пьяносе, поверь, — это нелегко.

— Ну так и не говори. Освободи меня лучше от полетов.

— Да не могу я освободить тебя, — пробубнил доктор Дейника. — Сколько раз тебе повторять?

— Нет, можешь. Майор сказал, что ты — единственный человек в эскадрилье, который имеет право освободить меня от полетов.

Доктор Дейника опешил:

— Так тебе сказал майор Майор? Когда?

— Когда я настиг его в железнодорожной выемке.

— Так сказал майор Майор? В выемке?

— Нет, он сказал это в кабинете, после того как мы вылезли из выемки и впрыгнули в окно. Он просил не говорить об этом никому. Так что ты не очень-то трезвонь.

— Какой ты все-таки гнусный тип! Трепач и лгун! Ему видите ли, велели никому не говорить! А не сказал ли он, каким это образом я смогу освободить тебя от полетов?

— Черкануть на бумажке, что я на грани нервного истощения, и отправить бумажку в штаб полка. Доктор Стаббс в своей эскадрилье то и дело списывает людей, а почему ты не можешь?

— А что дальше происходит с людьми, которых Стаббс списывает? — насмешливо спросил доктор Дейника. — Может быть, ты не знаешь, что их прямехонько отправляют обратно на боевые задания? А доктор садится в лужу. Конечно, я могу освободить тебя, заполнив бумажку, что ты не годен для полетов, но ты забыл об «уловке».

— «Уловке двадцать два»?

— Именно. Допустим, я освобожу тебя от полетов, но мое решение должно быть одобрено штабом полка. Там и не подумают его утвердить. Тебя-то вернут на боевые задания, а вот что будет со мной? Скорее всего, отправят на Тихий океан. Нет уж, благодарю. Я вовсе не собираюсь ради тебя испытывать судьбу.

— А может, все-таки стоит попытаться? — не сдавался Йоссариан. — Что хорошего ты нашел здесь, на Пьяносе?

— Пьяноса — ужасная гадость. Но все-таки это лучше, чем Тихий океан. Я был бы не против, если бы меня отправили куда-нибудь в цивилизованное место, где время от времени я сумел бы подработать на абортах. Но на тихоокеанских островах нет ничего, кроме джунглей и муссонов. Я сгнию там заживо.

— Ты и здесь гниешь.

Доктор Дейника рассвирепел не на шутку.

— Вот как? Зато по крайней мере я приду с войны живым, а вот о тебе этого с уверенностью я не могу сказать.

— Черт побери, ведь как раз об этом и идет речь! Именно поэтому я и прошу тебя спасти мне жизнь.

— Спасение жизней — не мое дело, — хмуро возразил доктор Дейника.

— А что же — твое дело?

— Не знаю. Мне сказали, что я обязан соблюдать профессиональные этические нормы и никогда не давать показаний против других врачей. Послушай, ты думаешь, что только твоя жизнь в опасности? А что в таком случае сказать обо мне? Эти два шарлатана, которые помогают мне в медсанчасти, до сих пор не установили, что со мной.

— Может быть, у тебя опухоль Юинга? — саркастически спросил Йоссариан.

— Ты всерьез так думаешь? — испугался доктор Дейника.

— Откуда мне знать, — нетерпеливо ответил Йоссариан. — Я твердо знаю только одно: что мне еще придется полетать. Как ты думаешь, меня собьют? У меня уже пятьдесят один вылет.

— Уж налетал бы пятьдесят пять, — посоветовал доктор Дейника. — С твоим дурацким характером ты еще ни разу не выполнил нормы.

— Так как же, черт побери, я ее выполню? Стоит мне приблизиться к норме, как полковник Кэткарт снова ее увеличивает.

— Ты никогда не выполнишь норму, потому что то и дело убегаешь в госпиталь или уезжаешь в Рим. Выполнил бы свои пятьдесят пять заданий — и все было бы в порядке. Тогда ты имел бы право отказаться летать. А я подумал бы, как тебе помочь.

— Обещаешь?

— Обещаю.

— Что ты обещаешь?

— Обещаю, что я, возможно, подумаю, как тебе помочь, если ты выполнишь свои пятьдесят пять заданий и если уговоришь Макуотта отметить меня в полетном листе. Мне надо получить надбавку, за полетное время, не садясь в самолет. Я боюсь самолетов. Ты читал об авиационной катастрофе в Айдахо три недели назад? Шестеро погибли. Кошмар!.. Не знаю, кому это нужно, чтобы я летал четыре раза в месяц ради какой-то надбавки. Мне и без того хватает нервотрепки. А тут еще дрожи от страха, что разобьешься.

— Я треплю себе нервы по той же самой причине. Не ты один.

— Угу, но я еще здорово нервничаю из-за этой опухоли Юинга, — похвалился доктор Дейника. — Тебе не приходило в голову, почему у меня все время озноб и заложен нос? Пощупай мой пульс.

Йоссариана тоже волновали опухоль Юинга и меланома. Словом, несчетные беды лезли из всех щелей. Когда он размышлял над тем, какое множество болезней и трагических происшествий подстерегает его на каждом шагу, он просто поражался, как это он ухитрился до сих пор сохранить отличное здоровье. Это было какое-то чудо. Каждый день его жизни был рискованной и опаснейшей схваткой со смертью. И целых двадцать восемь лет ему удавалось ежедневно выходить победителем из этих схваток.