"Приключения-85" - читать интересную книгу автора

Андрей Измайлов ДЕЛО ПРИНЦИПА

«Свиньи вилками хлебали из говядины уху!» — такая идиотская абракадабра пришпилена булавкой к стене. Завершающий штрих к общему кавардаку. Пепельница, пускающая зайчики медным нутром в потолок с батареи отопления. А окурки усеивают блюдце, а кофейная чашка существует вне блюдца, приклеившись к табурету, и еще на табурете машинка «Москва». И железки с буквами торчат — сразу много. Как лапы у богомола. Заклинились. Так всегда бывает, если одновременно нажать на несколько клавиш рукой. Только здесь не рукой, а головой. Сидит человек, уткнувшись носом в клавиатуру пишущей машинки. Уснул? Несмотря на банку кофе, которая валяется рядом. Нет, не уснул. Иначе бы не было звонка в наш райотдел, и нас бы здесь не было. И у меня внутри не было бы схватывающего чувства невесомости — потому, что это мой первый выезд «на труп». И убитый... Впрочем, почему убитый?! «Выбрось книжки из головы!» — так наставляет Куртов.

И я его понимаю, когда он переходит на отеческий тон, говоря со мной о моем же представлении милицейской специфики. Я его понимаю, когда он наставляет: контролируй себя. Контролирую: медное нутро пепельницы, лапки богомола — перебор, лирика! Убитый — тоже... скороспелый вывод. Просто умер человек в цветущем возрасте, на вид сорока нет. И сейчас не киношно-книжный детектив, а просто утро. И сдал бы спокойно дежурство — Куртов уже прибыл на смену, и спать хочется...

Но соседка возвращается из ночной смены, и дверь к соседу открыта, и свет у него горит, а сам в одежде спит! Опять набрался! Она, соседка, знает — его уже однажды дружок притаскивал в жутком состоянии. Всякие фельетоны пишет, а сам-то хорош! И свет не гасит, хоть и спит. А за свет пополам платить, а у нее только лампочка одна, и она ее выключает сразу, когда не надо... Потом на кухню пошла чаю «скипятить» после смены, и там тоже свет «негашенный»! И тут решила, что надо ему все сказать!.. А он и не просыпается, белый какой-то, даже желтый. Вот...

Куртов тем временем уже осмотрел комнату, обнаружил магнитофон «Легенда» во включенном состоянии. Он, магнитофон, тихо шипел — всю ночь батарейки свои просаживал вхолостую. Потому что врач наш из бригады уже сказал — между одиннадцатью и часом ночи это произошло. Хотя точнее он скажет попозже.

Соседку успокаиваем, протокол оформляем. Смотрю на машинку — лист бумаги:

Вот и все, что там было. Начало очередного фельетона, наверное. А на кассете, когда я ее перевернул, была музыка. Рояль вел себя солидно и уверенно. И вот к нему почти неслышно подкрадывается скрипка. И когда они встречаются, возмущается большой барабан, привлекая внимание общественности. И та — в лице тромбонов, фанфар, кларнетов — немедленно откликается и трубит всем, что...

Но тут Куртов смотрит на меня. Он часто на меня так смотрит, с тех пор, как мы познакомились. Я его понимаю... И снова контролирую себя (какая может быть музыка сейчас?!), переворачиваю кассету еще раз. А там:

— Спекулянт, наверное, — роняет Куртов. — Запись на улице. Возможно, очередной герой...

Куртов стоит в дверях, загораживая выход, и постукивает пальцами по косяку — дробно, сухо, часто. Старший... Как-то у него получается выглядеть старшим. Хотя мы с ним, по существу, ровесники. И по званию тоже... Опыт, наверное. Я что? Политех, распределение, чуть больше полгода на врастание в коллектив конструкторского бюро — и по комсомольскому набору в милицию. И за плечами в погонах — несколько месяцев на курсах и еще месяц уже в нашем райотделе. Плюс детективная мешанина из прочитанного: пиф-паф, иду по следу, руки вверх!.. А Куртов сразу после армии и уже много лет. Куртов умеет себя контролировать и эмоции умеет придерживать. Главное — факты.

Факт — звонок в райотдел. Факт — обнаружен труп. Факт — банальный инфаркт. По предварительному заключению... Отсутствие события преступления. Собственно, наша с ним миссия окончена. И скорее даже моя. Все потому, что на стыке дежурств. И мне бы сейчас спать и спать. Тем более ночка была! Разбирались с пьяной дракой. Машина возвращалась с маршрута: «А я не лез, я разнимал! Витек, скажи!.. Разрешите доложить! Оказал сопротивление, хватал за воротник... Слушь, лейтенант! Будь человеком! Не трогал я вашего! Держал просто одной рукой, легонько! А другой рукой бутылку заканчивал! Так вы же все равно загребете, так хоть чтоб добро не пропадало! Ну, ты человек или кто?! Еще доставили! Нарушали ночной общественный порядок путем распевания песни «Как прекрасен этот мир» в неположенном месте...»

Спать хочется... Только «Салем» и «Шипку» одновременно не курят. Или то, или другое. Или... один курит одно, другой — другое... Значит, что? Был кто-то?.. А кто? А когда?.. До? После? Во время?.. Надо бы выяснить, кто здесь вчера гостил. Для Куртова важны факты, а разные окурки — это не факт?

Инфаркт инфарктом, но у фельетониста Гатаева врагов должно быть множество. Фельетон — не юбилейная речь. А неоказание помощи — тоже преступление. То есть Гатаев курил, скажем, «Салем» (как-никак пресса, и все такое), а второй — «Шипку». Тут удар с Гатаевым, а гость уходит. Не вызвав «скорой», никого не вызвав... А? Богатое у меня воображение! Снова детективная мешанина? Потому что первый раз сталкиваюсь с покойником? И Куртов снова смотрит на меня... Я его понимаю. Но!

Но это мы еще поглядим, так ли все просто...

Рядовой случай... Может, для людей с опытом он и рядовой, но у меня и ряда еще не выстроилось. Всего месяц с небольшим при погонах — какой тут опыт?! Да еще и в отпуск сразу — догуливать за свою бытность в КБ. Отпуск — это хорошо. И последнее дежурство. И Сашка уже свою «Яву» отладил, а я — свою. И уже договорено — сроки, горючее, маршрут. Средняя полоса — лучшее место для мототуризма. Только вот отосплюсь...

Тем более Куртов говорит: «Какое дело?! Какая прокуратура?! Езжай! И без тебя тут хлопот...» Тем более Сашка говорит: «Охота тебе! Ты же все сделал — выехал на место, осмотрел, доложил! И вообще уже не в твое дежурство! Поехали, а то дожди зарядят через неделю, дороги раскиснут!» И я говорю: «Нет уж!»

Странность моего поведения — не странность даже, а... В общем, оперуполномоченный Федоров Михаил Сергеевич, то есть я, не любит, когда ему говорят «и без тебя тут хлопот...». Он, наверно, действительно еще многого не освоил и не усвоил. Он действительно мыслит категориями затрепанных детективных книжек. Но тем не менее он знает, что опыт — дело наживное. И что его надо наживать. И пусть Куртов недовольно цокает языком, но я все же забираю — по протоколу — и кассету с магнитофона, и блокнот Гатаева, и еще один листик с пола.

Пока придет заключение о смерти Гатаева из области, пока Куртов получит его после вскрытия, пока будет составлен протокол об отказе в возбуждении уголовного дела: за отсутствием события преступления... До тех пор для меня событие остается событием... Смерть газетчика, фельетониста. В районном центре — это фигура. И обстоятельства странные... Куртов снова смотрит — я его понимаю. Но понимать и принимать — разные вещи...

— Сидорова! Ты мысли читать умеешь? Нет, ты мысли читать умеешь?!

Ага! Значит, эта пожилая очаровашка — Сидорова. Читал, помню, попадалась эта фамилия в нашей районной четырехполоске. Крепко, основательно. Правда, немного с придыханиями. Но интересно... Она и сейчас с придыханиями — но уже не пишет, а говорит. Человеку за столом, который сверкает ножницами.

— Ты, старик, должен понять, старик, что это интересно и нужно, старик! И читательницы ведь ждут, старик! Ведь на субботу же, старик! У меня, старик, уже грибной суп приготовлен на восемьдесят строк, старик! И зразы, старик!

— Си-до-ро-ва! — шумит «старик». — З-з-зраза! Уйди! Я сказал — у тебя хвост?! Я сказал — обрубаю?! И обрубаю! — Он продолжает сверкать ножницами, отсекать все лишнее, поливать клеем, пририсовывать кому-то зубы на фотографии. Ответственный секретарь — так на двери написано...

Но мне нужен редактор. «Старик» полководчески указывает ножницами на дверь: «Через одну комнату».

Через эту одну комнату иду под треск пишмашинок. Сидят в два ряда — слева, справа. Лицом к лицу. Дистанция два шага — перестреливаются, печатают. И вот по этой нейтральной полосе дохожу до двери со свежей табличкой «Ю. А. Дробышев».

Ю. А. Дробышев сидит в пелене дыма, курит и сокрушается в телефонную трубку:

— ...А я родился-учился здесь, женился здесь, развелся здесь... Ну, да! Еще в позапрошлом году... И умру, наверно, тоже здесь! — Вытряхнул из пачки «Салема» еще одну сигарету, прикурил от предыдущей. — А у них по плану только два сборника в год... Да нет! В порядке! Какая хандра?! Просто ною... Пройдет! Что? Хорошо, передам. Счастливо!..

Положил трубку. С тоской глянул на мою папку.

— Роман? Или записки охотоведа?

Потом он извинился, когда выяснилось, что сходство с охотоведом у меня чисто внешнее и что я об этом даже не подозревал. И он сразу понял и спросил:

— По поводу Леши?

Я сообразил, что Алексей Матвеевич Гатаев был для Дробышева просто Лешей. И еще сообразил, что иначе быть не могло. Потому что и. о. редактора Дробышев на мое «говорят, вы были с ним дружны?» грустно усмехнулся:

— Семь лет за одной партой, пять в институте и здесь...

Он заметил, что дышу я весьма экономно, швырнул окурок в окно и предложил: «А то, может быть, прогуляться по свежему воздуху?» А про то, где он, кстати, умудрился «Салем» достать, между прочим сказал, что напротив в кафеюшке выбросили неделю назад, в редакции блоками брали. Дорого, правда. Но вкусно. Он, Дробышев, в командировке был, но на его долю Митя купил. Какой такой Митя? А есть у них один...

Но в эту кафеюшку напротив он отговорил. Прошлись, нашли столики прямо в сквере. В кафеюшке «курить воспрещено», а тут Дробышев уже без угрызений совести снова задымил. И стал вспоминать:

— ...В школе наши стенгазеты, простите за нескромность, вызывали фурор. Но только у одноклассников. У педсовета они вызывали другие эмоции. Мы острили, язвили. Кому это может понравиться?.. Повод — любой. Сверстникам доставалось за коллективный побег с физики, завучу — за гонения на «мини». Нам при этом тоже доставалось. Но бояться карательных мер мы еще не умели. Потом... Я как-то остыл... А Лешка... он стал писать фельетоны. Это очень хлопотный жанр. Сейчас многие пишут «по следам». Проще некуда! Порок наказан, меру вины определил суд, все зафиксировано в протоколах. Бери, литературно обрабатывай, формулируй нехитрую мораль — готово! Но газетчик не рискует, понимаете! Так вот, Алексей рисковал всегда. Лез в самую кашу. Иногда сам ее заваривал. Простите за пафос, ему было присуще чувство высокой гражданственности. Для него было делом принципа схватить мразь за заднюю лапку и выволочь наружу. Мразь лягается, пытается поглубже закопаться, царапается. А он выволакивает — вот вам конкретный головотяп, самодур, хулиган! Решайте и действуйте, товарищи! И тут ему говорят — это сор, понятно? А это наша изба, понятно? А сор оттуда, понятно?.. Ему было понятно? Ему было понятно, и он тем более считал делом принципа этот сор вымести. Не обращая внимания на препоны. Вам понятно?

Мне было понятно. И его комплекс вины перед Гатаевым, столь тщательно демонстрируемый. И его желание по-мужски поплакаться — вот ведь сидит человек, внимательно слушает и протокол не ведет. А какой, к черту, протокол, если просто лишился друга, а другу еще и сорока не было, а семь лет за одной партой... Только за тот месяц с небольшим, пока я «районку» регулярно читаю, не встречались мне что-то фельетоны Гатаева... Или месяц — это не срок для фельетона? Или Ю. А. Дробышев, как он говорит, «остыл». И научился сор из избы не выносить...

Мне-то, как только я заселился, сразу вменили — подписка на местную газету. А то, что Сашке то же самое вменили у него на комбинате еще в январе — никого не касается. Ну и что, в одной квартире живете?! Ну и что — два экземпляра ежедневно?! А вдруг поссоритесь?! Тогда каждый свою газету будет читать... Логично! Но мы пока не ссоримся. И Сашка из своей комнаты шуршит газетой и выдает: «Ну, вообще!» В адрес Дробышева, кстати. Сашка орет из своей комнаты: «Что же он пишет?! Он же был у нас! Ребята ему все как есть выложили! А он: люди шли и улыбались... и хотя еще многое предстоит сделать, настроение в бригаде было отличное!.. Я бы ему показал сейчас свое настроение!»

В общем, так Ю. А. Дробышев и пишет. Не зашелохнет, не прогремит...

Тут он снова сигарету ухватил. И я ему сказал, что нельзя же так. Он снова усмехнулся:

— Ерунда это все! Ученые утверждают — если курить с шестнадцати лет, то к восьмидесяти годам непременно разовьется рак легких. Нам бы до такого срока дожить, а там пускай!.. Вон Лешка, ни разу сигареты в рот не взял, а в сорок лет...

— Как?!

— Что — как?

— Гатаев был... некурящим?

— Что вас так удивило? О, а как он с куряками воевал! Бурилов однажды принес в редакцию пачку «Данхилла» и на летучке царским жестом предложил. Все взяли. И Лешка тоже. Я сначала не поверил глазам!.. А он смял сигарету в кулаке и экспромтом: «Сигарета ядовита для коней и для пиита...» Мы так Бурилова зовем. Пиит. Стишками балуется. У него гора писем не разобрана, а он глаза в потолок — рифму потерял. И вообще, если честно, нам от него придется избавляться. Слабенький журналист. Но цепкий. В смысле стула. Не оторвать... Редактор наш еще до пенсии сколько раз с ним беседовал — не хотели бы вы, Дмитрий Викторович, переменить место?.. Нет, действительно! У нас коллектив подобрался хороший, профессиональный. И работы — не продохнуть. Все-таки пять раз в неделю выходим, хоть и «районка». А Бурилов откровенно не тянет. Зато отзывчивы-ый!.. Вот и «Салем» — я ведь его не просил... Вообще в командировке был — а он для меня купил. Ну как такого... Да вы меня не слушаете!

— Да-да! — говорю. — Непременно. А как же иначе. Само собой...

И думаю: выходит, Гатаев никогда не курил... А пепельница на батарее отопления? А тарелка с окурками? А «Салем» с «Шипкой»?.. Вот тебе и факты...

Так и не выспался. И Сашке спать не дал. Он стал было меня поедом есть, но я ему:

— Понимаешь, сначала я решил, что «Салем» курил Гатаев...

И он мне: что да, резонно, что я же сам говорю про данные экспертизы — в чашке никаких ядов, про отпечатки пальцев — зачем их снимать, если криминала не было, тем более отпечатков должна быть тьма, друзей у Гатаева много было.

— И врагов, — добавляю.

— И врагов. Ну и что? Вот грянут дожди — плакали наши «Явы». Понял?! У меня, между прочим, тоже отпуск. А ты знаешь, сколько я нашего профсоюзного деятеля уламывал, чтобы в августе отпуск?! А ты — гость, гость!.. Ну пришел гость в гости. Погостил и ушел. Ну?!

— Гости, Саша. Гости, а не гость! — говорю я ему. И еще говорю, что Гатаев никогда не курил.

А Сашка не понимает, и я ему объясняю.

Тогда он садится верхом на стул и вертит пальцами, сосредоточенно бормоча: «Так! А это, значит, так. Тогда вот так...»

— Что ты мне голову морочишь?! — наконец приходит он к выводу. — Ладно! Пусть гости. Приходят они к Гатаеву, мирно беседуют...

— И один из них — сотрудник редакции. «Салем» завезли в кафе напротив редакции в один день. И в один день расхватали... Хотя про гостя-коллегу пока просто предположение. Мало ли кто еще мог соблазниться пачкой. Забежал в кафе случайно и купил. Но допустим...

Нет, не просто допустим — у меня в запасе есть любопытный листик бумаги.

— Ну-ну, — говорит Сашка. — Пьют, значит, кофе...

— Трое из одной чашки, — педалирую я. — Видишь! И «Шипки» выкурено две к девяти «Салемам».

— А если один из них не курил, а баловался?

— Балуются как раз «Салемом». Значит, так. Пришел гость — Гатаев варит ему кофе. Себе — нет. Бережется — сердце. Сидят долго — девять сигарет по десять минут. Гатаев разносит в пух и прах стишки гостя. И тот уходит. Позже появляется второй. С «Шипкой». Явно не достоин чашки кофе. Пока не знаю, что там происходит, но Гатаев хватается за сердце, а гость... уходит. В панике. Или без паники... А?

— М-м-м... Ничего! Убедительно. Но! Ладно, пусть гости. И пусть один после другого. Что из того? Хозяин мог схватиться за сердце, уже проводив обоих и сев за машинку. Вот, кстати! Сидеть за машинкой при гостях не очень-то вежливо.

— Саша! Гатаев не мог работать после. Ночью стук машинки — как молотком по голове. Я бы на месте Гатаева сначала закрыл дверь в свою комнату. Квартира же с подселением.

— Ты же сам говорил... Что соседка в ночную смену работала.

— Тем не менее. И потом, не думаю, что Гатаев высчитывал, как его соседка работает. В любом случае при закрытых дверях ему спокойней. Вот мы с тобой вдвоем. Ты дверь закрываешь?..

— Да-а-а... Логично. А откуда ты взял, что Гатаев долбал какие-то стишки?

— На! — и я даю Сашке листик, который подобрал в комнате у Гатаева. И на листике напечатано:

— Белиберда! — говорит Сашка. — Тем более откуда сентябрь, если сейчас август?.. Или он прошлый год имел в виду? Было такое... Какая-то у автора замедленная реакция... Ну ладно! Дальше-то что?

— Дальше переверни листик. Молодец! Читай. Можешь вслух.

И Сашка читает. На обороте написано карандашом:

— На-а-армально... — реагирует Сашка.

— Так вот. Видишь дату? Тот самый день. Соображаешь? «К друзьям несвоевременный налет» — соображаешь? Карандашом — это Гатаев. А сами стихи — на машинке, но не гатаевской. Шрифт другой.

— У нас в цехе есть поэт. Серега. В стенгазету пишет. «Мы чиним насосы. В маслах, в купоросах. Такие вопросы. Решать нам непросто». И в газету тоже посылал. Ему обратно все время приходит. Но — «с уважением». Там так и написано всякий раз... И в каждом цехе — по стенгазетному поэту. Представляешь, сколько их по всему городу?!

— Представляю, — говорю я. И представляю. А сам себе думаю...

И опять мы с Ю. А. Дробышевым сидим у него в кабинете. И я ему явно мешаю, ему явно надо работать. И я понимаю, в общем-то, что у него номер горит. Все-таки «районка» пять раз в неделю выходит. А сотрудников в газете не так уж много. Впрочем, теперь еще меньше. Гатаев...

Поэтому Ю. А. Дробышев сначала выдерживает меня с часик перед кабинетом. Но нет худа без добра, и я листаю подшивку, ищу фельетоны Гатаева, нахожу их только через газетных полгода — где вместо «и. о.» стоит другая, незнакомая мне фамилия: редактора, ушедшего на пенсию. Читаю. Нравится...

Наконец Ю. А. Дробышев впускает меня. Сидим.

— А кто-нибудь знал о его больном сердце? — спрашиваю.

Ю. А. Дробышев оживает. Ему хочется помусолить эту тему. Снова суровый, удрученный мужчина отыскал жилетку. И он говорит, что никто и никогда, что у Лешки было больное самолюбие, что вот как раз редактора на пенсию провожали, что много съели-выпили, что духота... И Лешка там сломался. Только не там, а когда уже все разошлись, и они вдвоем до дому добирались. И Лешка зубы сцепил и повалился. Потом сам по стенке поднялся. Это когда друг Дробышев раскис и... заплакал. Потому что ни одного такси, и телефона рядом нет, и вообще на улице никого нет. И кому быть в два часа ночи? И вот Лешка сам поднялся по стенке. «Не пугай, — говорит, — сам себя!» Еще говорит: «Ну, перепил! Бывает со мной!» И они потихоньку добрели до его дома. Соседка не спала, вязала что-то на кухне. Лешка ее успокоил, называется! «Это, — говорит, — мы с проводов редактора! Вы же понимаете!..» А он и выпил-то всего две рюмки. Так вот...

Ю. А. Дробышев вздыхает, отгоняет воспоминания и облако дыма:

— Вы знаете, что журналист использует в фельетоне десятую часть собранного материала?

— А остальное?

— Хранится в папке до суда. До возможного суда. У Лешки как раз за три года до редакторских проводов суд был. Выиграл. Был такой «Терем-теремок» у него. Вот так-то... Вы давно у нас в городе?.. А, ну тогда не помните — до вас еще... Выиграть-то выиграл, но нервы... Вот и сломался... А «Будет музыка, будет вечная музыка» читали? А, вот сейчас, да?.. Это его последний опубликованный... Ну, вот. Лешку тогда избили. Он прямо к ним сунулся, к фарцовщикам. А они его избили. Утром приходит, говорит: «Это у меня лицо в клеточку — всю ночь на авоське спал...» А вы вот, милиция, кстати!.. А меры не принимаете! А хулиганья расплодилось!

Тут я разозлился. Потому что хорошо ему плакаться! И, как сам же Ю. А. Дробышев пишет, «многое еще предстоит сделать». Но, во-первых, меня тогда и в городе еще не было. А во-вторых, листал я сводки, знакомился, в бумагах копался — ни от какого Гатаева заявления в райотдел не поступало. А фарцовщики — народ тертый. Им реклама ни к чему. Это не алкаши на лужайке. Дела свои они делают тихо, даже если бьют. И еще! У Гатаева — больное самолюбие. У Дробышева — тоже. Правда, своеобразное какое-то, самобичующее. А я что?!

— А мы вот, милиция, кстати, — говорю, — хотели бы выяснить, не знаком ли вам автор этих стихов.

— Знаком, — говорит Ю. А. Дробышев. — Это наш пиит. Ну, Бурилов Дима. Помните, я рассказывал? Конечно! Это его «Эрика». Видите — «д» западает. На ней еще только Селихов печатает, но он, слава богу, стихов не пишет. Зато какие у него экономические обзоры! И ведь фактура — цифры одни! А он так умеет читателя затянуть, заинтриговать! Вы читали?..

Я читал. На самом деле умеет. «Осень. Унылая пора, очей очарованье... Поэту вольно было совмещать два взаимоисключающих понятия. Но цифры однозначны, они не допускают двоякого толкования. Проанализируем, попробуем определить, что же получается на пороге осени у работников комбината. Унылая пора? Или очей очарованье?..» Да, умеет Селихов. Но раз уж он в материале поэта упоминает, то и сам, может быть, грешен? И стишки про снег в сентябре — его?

— Да что я, в конце концов! Своих сотрудников не знаю?! — это Ю. А. Дробышев поглаживает себя, пусть неосознанно, по своему своеобразному самолюбию. Все-таки на данном этапе он — и. о. редактора. И пусть этап этот продолжается пока недолго, но все же... Чувствует он себя неплохо. А чтобы и впредь так же себя чувствовать, рубрику «Фельетон» пока из газеты исключил — как подшивка показала. А с Гатаевым, наверно, дружески беседовал не раз, объяснял специфику момента, увещевал не торопиться, семь раз проверить... Дружески так... Все же как-никак семь лет за одной партой и так далее... Ну что же! Спокойно жить не запретишь. И либо мне кажется, либо я догадываюсь, почему Ю. А. Дробышев столь охотно пускается в воспоминания. «Поезд ушел», Гатаев со своими делами принципа уже не будоражит. Никаких хлопот... Впрочем, это снова мои домыслы. Это не факт, как говорит Куртов, который намылил бы мне шею за «мешанину»...

А Бурилов показался очень забавным. Все разошлись, а он за своей «Эрикой» стучит. Стихи? Точно!.. Ему очень хотелось выглядеть респектабельно. И, как всегда в таких случаях, получалось наоборот. Пиджак и цветастая рубашка велики — шея торчит из ворота чайной ложкой в стакане. («Лирика!» — суровый Куртов!) Зато это были настоящие блайзер и батник. Манжеты батника прятались в рукавах блайзера, но поминутно вытягивались владельцем наружу (не пропадать же таким запонкам!). На подбородке росла колючая проволока, грозящая перерасти в жидкую бородку. А волосы старательно зачесаны с затылка на лоб, «Внутренний заем» — так это называется. Лысеет уже поэт Бурилов. Тяжек путь творческой личности. Где-то мне попадалось: «Поэт не должен быть ни толстым и ни лысым. Красавцем должен быть! И в этом главный смысл!»

Я кладу перед красавцем листик и спрашиваю, не он ли это потерял. Он говорит:

— Опять тепло подземных... Ага! Мои! — И вопрошает взглядом.

— Есть что-то общее с Рождественским, — говорю я, нагло льстя.

— Это что! — воссиял Бурилов. — Это еще не доведено до кондиции! Вот «Волосы» — на самом деле. Читали? — Он вытягивает из стола стопку вырезок и тщательно-небрежно пододвигает «Волосы».

Дальше я уже не читаю. Потому что раньше читал. Еще не в вырезках, а в литературной странице «районки» две недели назад. Откуда и вырезано. Только фамилия не Бурилов, а Крепкий. Ну, конечно! Псевдоним. То-то я Бурилова на страницах газеты не помню...

Но я все равно глазею в эти строчки, чтобы дать пииту время сообразить. И боковым зрением вижу, что он глазеет на листик, который я ему принес. И он сглатывает, а я отрываюсь наконец от «Волос». И Бурилов-Крепкий понимает, что с раздачей автографов надо будет подождать. И спрашивает:

— Вы-ы-ы... из милиции?

— Продолжайте, продолжайте! — подбадриваю.

— Я не виноват! — вдруг выпаливает он.

— В чем?

— Ни в чем!

— Правильно!

Вот наказание-то! Мама небось в детстве пугала: придет милиционер и посадит в мешок.

— А теперь, — говорю, — Дмитрий, расскажите подробно, как вы провели вечер у Гатаева.

И когда Ю. А. Дробышев выходит с деловитым видом, парой бумажек и фразой «Дима, тебе тут надо...», я говорю:

— Извините, нам тут надо...

— Извините, — говорит Ю. А. Дробышев.

— Это вы извините, — говорю Ю. А. Дробышеву.

— Пожалуйста, — говорит он. — Не буду мешать. Извините.

Так мы содержательно поговорили.

И пиит Крепкий, корреспондент отдела писем Бурилов, рассказал. Что пришел он к Гатаеву в десятом часу. Дверь у него еще там скрипит. Вот. Но это, наверно, не нужно. Что дал он, Бурилов, ему, Гатаеву, свои стихи. И тот их прочел и молчит. И он, Бурилов, спрашивает: ну, как? А Гатаев говорит: «Как сказал бы наш «старик», ты мысли читать умеешь?.. Ну, мое счастье!» И пошел кофе варить. Он всегда всех кофе угощает, а сам не пьет. Говорит... говорил: аллергия. Но это, наверно, не нужно. И он, Бурилов, ему, Гатаеву, рассказывал, что стихов уже набралось на сборник целый, и ему обещали... Но это, наверно, не нужно... И он, Бурилов, еще посидел... «Салем»? Ага! Это он, Бурилов, курил. Ой, угощайтесь... И правильно! В общем-то, он, Бурилов, тоже собирается бросать. А то накладно... А окурки, да, в тарелке гасил. Пепельницу не нашли... На батарее была?.. Н-н-ну, вот... и-и-и, и он, Бурилов, ушел... Да! Еще пока сидели, телефон раза три звонил. Алексей Матвеевич брал трубку и только «нукал». Потом потянулся и говорит: «Очень много разных мерзавцев ходит по нашей земле и вокруг». Ну, Маяковский... Но это, наверно, не нужно... Когда? А как раз полдвенадцатого пикало... И он, Бурилов, ушел...

Сашка слесарил в ночную смену. Выдернули — производственная необходимость, конец месяца и квартала. Оставил записку:

Значит, брюнет Куртов уже приходил делать внушение. А что я сделал?! Просто сижу вот теперь у себя дома после общения с интересными людьми. Хочу — общаюсь!.. А пока жду, когда закипит чайник, разлепляю листы гатаевской записной книжки, склеенные пролитым кофе. И еще верчу «Спутник» соседа Сашки, который называет его усовершенствованным, а я называю изуродованным. И пытаюсь понять, что и где у этого магнитофона подключается и нажимается. Чтобы просто прослушать кассету, которую я уже слышал. В комнате Гатаева.

Записная книжка...

Такая книжечка мне на сегодняшний вечер досталась. Вот тебе и «иду по следу». Следов наслежено... Тут выбирать надо... Садиев — спекулянт. Так я понимаю, что Гатаев от него хотел оттолкнуться и предъявить счет определенным хозяйственникам в городе. Которые считают, что на демонстрацию, к примеру, можно и с бумажным тюльпаном пойти, а свежие огурцы, шампиньоны, помидоры — да, товарищи, здесь у нас еще встречаются на отдельных участках отдельные недостатки, которые мы обязательно ликвидируем, как только решим более главные, определяющие задачи...

Судя по специфическому выговору на пленке, блицинтервью состоялось. Только где и когда? Недавно. А где? Хорошо, если на рынке. А если в дикорастущем «очаге», которых с десяток будет?.. Так. А зачем мне этот Садиев нужен?.. Очень просто! Фельетон еще не написан, только готовится. Врагов у фельетониста много. Делятся (грубо) на две категории: первая — «опубликованные», горящие жаждой мести; вторые — «еще не опубликованные», горящие желанием не попасть на страницы. Садиев — вторая категория. М-мда?.. А не все ли ему равно, что о нем пишет местная пресса, если он скинет цветочки-ягодки и с чемоданом денег вернется домой жить-поживать, добра наживать на следующий сезон? Нет, не все равно, если говорит «под землей найду, на кусок резать буду, нож сюда войдет — отсюда выйдет». Интересно!..

Дальше. У Гатаева в книжке — «жаль — проехали». Что проехали? Электрический стул, пожар... Фельетон на тему «Детям спички — не игрушка»? Мелковато. Да и пожаров в городе век не было!.. Будем думать, товарищ Федоров, будем думать...

Пьянки. Где Гатаев собирался рисковать с пьянками? 26 августа — Ив. Ив. — это: Иванов, Ивашов, Ивкин, Ившин, Ивакин... У-у-у... Вспомним лист в машинке: ПЬЯНКИ ПРИ ДВОРЕ КОРОЛЯ АРТУРА... Подпольное самогоноварение?.. Вот и разберись тут!..

Но был же там, у Гатаева, второй! Был! Не Бурилов. Последний, видевший Гатаева живым, и первый, видевший его мертвым! И сбежал. Правда, в медицинском заключении сказано о том, что смерть наступила сразу. Но второй-то гость откуда это может знать?! Ноль три позвонить! Без монетки!.. Не позвонил! И это факт. Это факт, коллега Куртов...

...И Куртов стал мне демонстрировать, какой я дурак. Какой я, во-первых, нечуткий дурак — пришел в редакцию, где потеряли одного из лучших сотрудников, и стал вести себя, по словам товарищей из газеты, настораживающе: какие-то задушевные беседы, смахивающие на допросы, и какие-то допросы, смахивающие на задушевные беседы. И это при том, что у товарищей из газеты, по их же словам, каждая минута на счету и каждый сотрудник тоже...

Так! Значит, не только он мне, но и я ему, Ю. А. Дробышеву, в конечном счете не понравился...

Дальше. Какой я, во-вторых, невнимательный дурак: прослушал кассету с угрозами и решил последовательно объездить весь город, отыскивая Садиева методом исключения. В то время как Куртов может вот сейчас у меня на глазах дать точные координаты этого цветочника... А вот как — убираем в магнитофоне низкие тона, вводим до предела высокие и слушаем, внимательно слушаем! И не диалог, а толпу — на втором плане... И сразу имеем две фразы: «...пятерка останавливается?» и «за углом». Прослеживаем маршрут «пятерки» — автобуса: где на протяжении маршрута попадаются дикорастущие «очаги» цветочников? Правильно — на Историческом бульваре. Вот так-то...

Далее. Какой я, в-третьих, беспочвенно-эмоциональный дурак. Услышал на пленке угрозы, начхал на причинно-следственные связи, на мало-мальски убедительную мотивировку. И представил себе, что: узнал Садиев, где Гатаев живет, явился среди ночи, рожи стал корчить, кинжалом махать. Не пиши, мол, фельетон. Бац! И эмоциональный инфаркт, да? А утром следующего дня пошел Садиев опять на Исторический бульвар и стоит себе с букетами как ни в чем не бывало... Естественно, Куртов это знает. Но у Куртова в голове не «детективная мешанина», а трезвая логика. В отличие от Федорова!..

Далее. Какой я, в-четвертых, недальновидный дурак. Уцепился за кассету и записную книжку. Но не обратил внимания на фельетоны Гатаева. А там, между прочим, интересные фигуры. И Цеппелин и Хай-файщик, соперничающие перекупщики, «честные любители музыки». Которые не прощают, когда у них реквизируют «товар»... Конечно, Федоров их не знает, не сталкивался — без году неделя работает! А Куртов знает, сталкивался. И пусть фарцовщики не прощают милиции, ладно! Милиции от этого не убудет. А если они не прощают фельетонисту, то...

Далее. Какой я, в-пятых, недисциплинированный дурак. Который занимается не своим делом и только мешает. Сказано ему — отсутствие события преступления?! Сказано ему, что даже если и... то этим должна заниматься прокуратура?! И ему бы, дураку, давно бы отдыхать, пока не вызвали «на ковер». Ему бы, дураку, истолковать сегодняшнюю беседу правильно и не обижаться. Дело ведь говорят...

Очень убедительно Куртов мне все изложил. И ведь прав был по всем пунктам! Только он одно упустил. Какой я, в-шестых, упрямый дурак. И эмпирик. Мне скажут: кипяток! И пар валит, и булькает... Но я все-таки руку суну, сам попробую. И потом скажу: «Да! Кипяток!»

— Ты кто такой! Ты кто такой! Еще наскакивает!

Ладно. Представляюсь... И Садиев сразу пугается. «Чего?..» Вильнул непроизвольно бедрами Садиев. Но по бокам — могучие, непоколебимые тетки с букетиками васильков. И он вдруг истошно завопил:

— А что такое?! Что пристал?! Никого не трогаю! Свой участок есть! На справку! Читай! Что тебе от честного колхозника надо?!

Ничего не надо... Нюхаю хризантему, купленную только что за «рубыль», говорю:

— Тс-с-с... Зачем же кричать? И справку свою спрячьте. Там у вас подпись поверх печати... — Это я наугад. — Просто теперь вы знаете, кто я. И не будете хамить.

— Начальник! Кто хамит?! Я вежливый совсем! Хорошо говорить — кто «нет» скажет?! Я всегда «да» скажу! Стою здесь, уставаю как ишак! Честно стою! Человек приходит, другой приходит, еще приходит — «спекулянт» мне говорит! Я спекулянт?! Я не спекулянт! Цветок видишь?! Людям радость делаю...

Как он мне про эту радость, которую он делает, сказал, так я и вспомнил. И еще раз убедился, что мир тесен.

Месяц с лишним назад. Как раз я сюда и приехал. И по городскому рынку решил пройтись — как раз у вокзала. И Садиев такой же нахальный и золотозубый был... Помидоры! Да, помидорами он торговал. Про цену я даже не спросил — зачем расстраиваться? Зато спросила старушка, вернее — потрогала пальцем один из томатных недоносков (с желтизной были, «чемоданные», в дороге дозревали, вероятно). И Садиев в громадной кепке ловко шлепнул старушку по пальцу:

— Руками нельзя. Понятно?! Любой бери. Все хорошие! На выставку можно!.. Сколько стоит?.. — И назвал цену.

— Ого! Это за дюжину помидорин-то! Ничего себе!..

Тут-то и появился высокий бородач в драных джинсах и в какой-то очень уж роскошной футболке. Взял один помидор, понюхал, картинно сморщился и швырнул его обратно.

Продавец вскипел:

— Что надо? Иди отсюда быстро! Товар не трогай, бандит! Три тыщ километров вез! Людям радость делаю...

Бородач недобро сощурился:

— Радость, говоришь?! Зеленятину такую — за дикие деньги?! Самолетом нравится летать?! А ну, пшел отсюда! Еще раз увижу...

— А! Что ты мне сделаешь?! — подбоченился продавец.

— Вот... вот эту чашку по твоей физиономии размажу!

— На! Размажь! — И он засветился золотыми зубами.

Бородач пожал плечами, сказал «ну, если ты просишь», взял с весов чашку с помидорами и вмял ее в ухмылку, разом погасив блеск зубов и глаз.

Дальше стало смешно. Потерпевший прыгнул, завяз грудью в массе овощей и замолотил кулаками по воздуху. Часто моргал, стряхивая с ресниц розовую кашу, и звал милицию.

Бородач отодвинулся так, чтобы кулаки не достали до него, присел и вкрадчиво заговорил:

— Ай-яй-яй! Обидели тебя!.. Сейчас милиционер придет... и тебя же, спекулянта чертового, заберет!!!

А я, еще проталкиваясь сквозь толпу, думал, что история получается веселенькая в первый день приезда. Только забирать надо не спекулянта, а бородача. Злостное нарушение общественного порядка... И так и получилось. Когда возник сержант, опередив меня, выдернул продавца из помидорного месива и громко:

— Хулиганим?!

— Что ты, начальник?! — радостно заорал тот. — Это не я, э! Вот он! Держи его! Бандит, э! — И попытался ногой лягнуть бородача. — Я тибе трогал?.. Начальник, я стою! Вот, помидор продаю! Он пришел, товар спортил, мне ударял! Пусть деньги дает!..

А бородач никуда и бежать не собирается — стоит и удовлетворенно все происходящее наблюдает.

И сержант переходит на деревянный голос;

— Пр-р-ройдемте, гражданин!

И они проходят.

А когда я вхожу в райотдел доложиться о прибытии, то снова эту компанию вижу. Внизу, в дежурке. И бородач уже удивлен, начинает понимать, что ему светит пятнадцать суток. Покорно бурчит:

— Панкратов... Александр... 1956-го...

...А когда меня поселили в квартире с соседом (временно, конечно: он — одинокий, я — одинокий, много ли надо, пока очередь на квартиру подойдет), то я своего соседа первые две недели и в глаза не видел. И вдруг сосед появляется — сердитый и бородатый. Представляется: «Панкратов... Александр...» Так-то вот...

Мы к его «рыночному» приключению, конечно, возвращались.

— Значит, ты считаешь, что тот сержант прав был там, на рынке?

— Закон, Саша, закон... А то ведь и до суда Линча можно дойти с твоими выходками.

— А все-таки... — Он щиплет свою бороду. — Я за такие деньги целый день вкалываю, в насосах ковыряюсь, а он?!. А сколько той старушке нужно, чтобы на его помидоры согласиться? Вот сходит на рынок три раза — и нет пенсии... И мне же еще хулигана припаяли!

— А что? Нет? Хулиган и есть! Злостный.

— Вот как слезу сейчас с дивана! Как дам по шее!

— Ну! Видишь! Опять... Сам же...

...И этим самым помидорным продавцом в нашем очень тесном мире оказался Садиев. Я ему говорю:

— Послушайте, это не вы потерпевшим были? На рынке. Месяц назад.

— Ва!!! Я!!! — обрадовался Садиев. — Начальник!!! Не узнал сразу! Ты милисия был, когда тот бандит милисия приводил!.. Стой! Сейчас машина будет! Ресторан едем, угощать будем!

Пока он захлопывал и защелкивал свой чемодан с цветами, я ему сказал, что в ресторан не поеду — сыт по горло. А по бульвару с удовольствием прогуляюсь.

— Зачем обижаешь, начальник?!

— Служба, — говорю совсем некстати.

И мы гуляем по бульвару. Садиев частит, что город здесь у вас красивый, много городов видел, но ваш самый красивый, и милисия — хороший человек!..

— Гатаев — хороший человек... — скольжу.

И Садиев сразу захлопывает рот, соображая — встреча старых знакомых не получилась.

— Какой Гатаев?! Что говоришь?!

— Не морочьте голову, Садиев, — блефую. — Знаете вы эту фамилию. Иначе не нашли бы ее в телефонной книге.

— Дальше что?! — Плюхает чемодан на скамейку и сам — рядом. Законы он, как и всякий спекулянт, знает, наверно, даже лучше меня. Ну нашел фамилию в справочнике. Ну и что?

И когда я лезу за пазуху, Садиев заинтересованно наблюдает — что я там извлеку? Не пистолет же!..

Конечно, не пистолет. Достаю Сашкин «Спутник», на клавишу давлю:

— Ваши угрозы?.. А когда звонили, то что ему говорили?

— Ва! Подумаешь — звонил! Два слова сказать нельзя?! Шутил просто! — Он хоть и знает, что пленка — не доказательство, а если и доказательство, то чего, собственно? Но чуть растерялся. Почему?

— Три звонка среди ночи — шутка? — дожимаю.

— Один! Ва! Начальник! Клянусь — один!

— Живешь где?! Быстро! Здесь, в городе, где живешь?! Адрес.

— В гости, да? Приходи, начальник! Пионерская. Дом четыре, девять квартира. Балкон зеленым краскым крашены! — И он, как тогда на рынке, выпускает наружу блеск зубов. — Когда придешь, начальник?! Ресторан не хочешь, дома угощать буду!

Издевается! А что ему?! Не подписку же о невыезде с него брать...

— Завтра приду, ладно? Договорились? Жди. Понял?!

Он понял. И я понял. Что на пляску смерти в гатаевской квартире он вряд ли способен. Трусоват. И не его это профиль. Да еще два звонка... Предположим, он звонил только один раз. Шутил!.. Ы-ы-ых-х-х!.. Про адрес свой — нет, не соврал. Зачем ему врать? Завтра увидим. Но только завтра... А сегодня есть мысль не потерять вечер и навестить «гайд-парк». Это мне Куртов хорошо подсказал в язвительном пылу про Цеппелина и Хай-файщика. Другое дело, что тот же Куртов накостыляет морально коллеге Федорову за авантюризм и самодеятельность. Хорошо, если только Куртов. А если «на ковер» к начальству?.. Хотя... Никаким своим служебным положением я вроде не злоупотребляю. Редакция? Никому не запрещено туда приходить. Вопросы мои — тот же Ю. А. Дробышев мог меня с моими вопросами послать куда подальше. Но ведь не послал... И Садиев тоже, кстати. И тоже не послал.

Если же предстоящий «гайд-парк» проанализировать, то Михаил Федоров идет туда просто так, культурно отдохнуть.

Только сначала надо бы поспешить домой, выловить там любителя современных ритмов Александра Панкратова и...

— И зачем они тебе? Только давай не придумывай! Мол, у знакомой одной день рождения! — Проницательный он человек, Сашка. И неотвязный.

Я рассказываю. Про Цеппелина и Хай-файщика. Сашка говорит: ну и что? Он их сам знает. Встречались. Это сейчас ему друзья пластинки привозят из рейсов — на сухогрузе вкалывают. А раньше общался он с Цеппелином раза два. Про Хай-файщика только слышал. Конкурирующая фирма. Поэтому вместе с Цеппелином его не увидеть.

Я рассказываю. Что Гатаев написал фельетон, а они его избили. Сашка говорит: ну и что? Фельетон читал. Хороший фельетон. А при чем здесь товарищ Федоров Михаил?

Я рассказываю. Что собираюсь, выклянчив на вечер одну-две самые свежие пластинки у друга Сашки, пообщаться с Цеппелином, вопросы позадавать разные...

Сашка говорит: ну, вообще! И объясняет, что друг его Федоров Михаил — дундук в музыке полный. Что дундука Федорова распознают в два счета и наломают ему хорошенько, чтобы не вводил честных любителей музыки в заблуждение. Или вообще не станут разговаривать. Кто его знает, дундука-новичка, откуда он...

— Пластинок жалко? — провоцирую.

— Тебя жалко!.. И пластинок, конечно... Ладно!.. Вот если бы ты снял свои контактные линзы и нацепил очки, то сошел бы за козла-интеллигента... А то вместе прогуляемся?

Вместе мы не прогуляемся — Сашку я в авантюру втягивать не хочу. Хотя он бы мне действительно пригодился — в музыке я на самом деле дундук. Очки — да. Тут Сашка прав. И не для того, чтобы внешность изменить. Это только у Дюма — завернулся в плащ, переодел перчатки: и тебя никак не узнать. Город большой, а Михаил Федоров за месяц-то не успел всем и каждому глаза намозолить. Но «образ» козла-интеллигента создать надо. Который в музыке не разбирается, но знает: вроде эти пластинки чего-то стоят, а деньги нужны срочно. Пусть даже и надуют, но все-таки хоть сколько-нибудь...

В общем, повторим путь Гатаева. Хороший фельетон...

Эх, появился бы Цеппелин сегодня. «Диски»-то свеженькие, последние из присланных Сашке.

Клюнет?

«Гайд-парк» — просто наш парк, конечно. Нормальный парк, никакой не зловещий. Кафе летнее с танцплощадкой. Мороженое. Кофе. Бежевый, правда. С молоком. Никак автомат кофейный не установят... Только тут разная шатия-братия одно время пыталась пить не кофе и закусывать не мороженым. Куртов говорил, что ребята из комсомольского оперативного отряда сами справились. Даже нашего вмешательства не понадобилось, только общее руководство... А вот Цеппелин и компания — дело другое. Мимикрируют. Сидят, мороженое кушают, про музыку разговаривают. А сам факт купли-продажи, естественно, не за столиком.

Значит, тоже посидим за столиком, покушаем мороженое. И скажем:

— «Ричи — Повери» — дешевка! Классику надо уважать! «Джон Леннон коллекшн»!

А теперь следить за реакцией. А реакция вот она, включается в разговор. Реакция втиснута в штаны с орлом на пояснице, в «Монтану». И непонятно, как там все поместилось. Живот свисает, как... как цеппелин... Ага!

— Я гляжу, дружок, ты в этом деле волокешь, нет? — спрашивает Цеппелин.

Конечно, волоку! Еще как волоку! И полностью согласен с Цеппелином, что старенький бит интеллектуальней диско. А в диско — однодневки. Из мужиков только Барри Уайта можно уважать. Бас как у попа. И полностью согласен с Цеппелином, что рядом с неведомым мне Уайтом разве что Джоплин можно поставить, что у того бас еще мощней — колонки не выдерживают. И полностью согласен с Цеппелином, что Леннон тем не менее остается Ленноном, хотя у него просто козлетон. Зато когда он флейту берет, то это отпад! И полностью согласен с Цеппелином, что диск «Джон Леннон коллекшн» — штука стоящая. Если бы не деньги, которые срочно нужны на одно дело, то ни за что бы не расстался. И полностью согласен с Цеппелином, что лучше этот диск загнать настоящему ценителю. Конечно, не здесь! Конечно, выйдем куда-нибудь! Заодно поговорим о цене.

И мы выходим куда-нибудь, Цеппелин все говорит, а я все соглашаюсь. И думаю: не слишком ли часто я с ним соглашаюсь?

А в проходном дворе он останавливается, придвигается вплотную и объясняет:

— Дружок! Видишь ли, дружок... Джоплин это не он. Это она. И не бас у нее, как ты уже понял. А Леннон никогда на флейте не играл. Понимаешь, дружок?

Нечто в этом роде я и предполагал. Гатаевский урок, как я и предполагал, пошел Цеппелину впрок. И он меня на своеобразном «Пер Гюнте» уловил. Это значит, что надо повышать свою эрудицию даже в таких дебрях, которые тебя не волнуют. Но главное — что я его, Цеппелина, вытащил из парка и что мы сейчас одни, без его свиты. Что и требовалось... И повышать эрудицию я буду потом, а пока Цеппелин говорит:

— Худо, дружок. Понимаешь, нет?.. Так что ты иди откуда пришел, если не хочешь приключений на одно место... Нет, пакетик с диском ты, дружок, оставь. Зачем он тебе, дружок? Ты же не волокешь... — И он пытается вырвать у меня пластиковую сумку с пластинкой.

Я, естественно, возражаю. Тогда он говорит: «Ах ты, сука!», подпрыгивает, целясь каблуком в лицо. Мода на каратэ, и каждый хоть что-то умеет. Но умеет Цеппелин не много. Пусть он Хай-файщика так пугает, конкурента своего. А я ловлю ступню в захват и проворачиваю. Цеппелин шумно падает. Выпрямляюсь и тут же получаю по копчику носком туфли. Боль невозможная! И еще носом в асфальт утыкаюсь. Это только в моей «детективной мешанине»: гулко застучали шаги в подворотне. В вельветах бегают, в кроссовках. Шпана!

Шпана окружает меня кольцом, и пока кулаки тарабанят мне по спине, соображаю: раз — нога, два — нога. Отлично! Коленом — оп! Есть прорыв. Перескакиваю через скрючившуюся шпану, прыгаю к стене. Думаю, что так жить еще можно, но... Со шпаной-то я справлюсь, а вот если Сашкин конверт с пластинкой помнут, то он мне точно голову оторвет. И отвлекаюсь. Сумку пластиковую поаккуратней поставить. Тут меня по плечу — хр-р-рясь! Мысль еще юркает: не железный ли прут? И потом мне становится темно.

Когда становится светло, то становится плохо. Во рту — будто наглотался оловянных солдатиков. Хочу рукой пошевелить, но она не хочет. Так! Уронили Мишку на пол, оторвали Мишке лапу... А как у меня дела с этими?.. Очки даже украшают. Вообще второй после шляпы признак интеллигентности. И только вот так, шаря по асфальту, начинаешь чувствовать себя инвалидом... Поймал за дужку. И подношу к глазам поближе — стекла целы? Картежник так карты себе открывает, когда перебора боится. М-мда. Перебор налицо.

Тут я отмечаю, что Цеппелин все так же лежит, но зато еще кто-то идет. Прямо на меня. Я думаю: ладно, сволочь, я с тобой и одной левой и без очков справлюсь!

А «сволочь» вдруг говорит голосом Сашки:

— Точка, точка, запятая, минус — рожица кривая. Ручки, ножки, огуречик... Все у тебя на месте, вставай! Рожица кривая! Конверт помял, все-таки!

Я расплываюсь и думаю, что надо же — ведь всего месяц как познакомились, а уже прикипели друг к другу. Но сердито спрашиваю, что это за фокусы. Он мне начинает молоть чепуху про: как лежал он на диване, читал какую-то макулатурную книжку, как там один шевалье на дело идет, а товарища своего дома оставляет, как тот, само собой, не сидит дома, а идет следом, как потом такое начинается, что без товарища этому самому шевалье точно бы каюк пришел. Он городит мне все это и массирует плечо. Утешает, что «трофею» моему еще хуже — лежит себе.

«Трофей», то бишь Цеппелин, перестает нюхать асфальт, встает на четвереньки и трясет головой, начинает ориентироваться во внешнем мире. И спрашивает:

— Легавые?

— Проницательный! — радуется Сашка, дуя на ободранные костяшки пальцев...

— Закурить дадите? — спрашивает Цеппелин. Девушки его любить не будут. Точно! Во всяком случае, с недельку. Теперь у него «лицо в клеточку». Здорово по асфальту проехался.

— Мы как-то не употребляем, — говорю.

— На допросе в кино всегда предлагают курить.

— Так то в кино, и то на допросе! — Я ловлю у себя интонации Куртова при его разговорах со мной... — А вы не в кино. И не на допросе. Просто... пригласили для дружеской беседы.

— В этот допр!

— Это райотдел внутренних дел, — мягко поправляю его и «стреляю» сигарету у дежурного для Цеппелина.

— Бедно живете, — говорит Цеппелин. — Что, с фильтром не нашлось? У меня от «Шипки» изжога... А это кто? Я его знаю, видел как-то.

— Это свидетель, — объясняю.

Сашка делает кольцо большим и указательным пальцем. Мол, да — свидетель, и еще какой!

А я думаю, что про изжогу от «Шипки» Цеппелин мог ввернуть не просто так. Или это снова моя «мешанина»? Слишком сложно. У него сейчас голова скорее всего занята тем, как выбраться из сегодняшней ситуации.

— Так расскажите нам, дорогой товарищ, как вы определили, что мы с вами разного поля ягоды.

— Сумка хипповая, «диск» свежий, а сам — в костюмчике гэдээровском за полста. Явная лажа! — охотно объясняет Цеппелин. Как же ему не показать, что он мудр, а кругом недоумки какие-то. Еще он зевает. И говорит:

— Слушайте, мне в одиннадцать нужно быть в одном месте.

— Ничего не получится, — вздыхаю я. — В одиннадцать вы будете в другом месте.

— Не имеете права! Это незаконно!

— Законно, законно, — успокаиваю я его... и себя. — Групповое избиение, злостное хулиганство. Еще как законно!

— И фарцовка! — совершенно некстати встревает свидетель Панкратов Александр.

— Я вам не Хай-файщик! — оскорбляется Цеппелин. — Нечего на пушку брать. Не было фарцовки! Вот скорее товарищ милиционер по сто пятьдесят четвертой проходит. Я и не продавал ничего, а он как раз продавал. Тут я и решил пощупать, что за нехороший гражданин такой. Прощупаю, решил, и сдам в милицию!

Куражится!..

— Ничего себе «щупки», — восхищаюсь я, потирая плечо. — И часто в тебе гражданская бдительность просыпается?

— Не поверите, товарищ милиционер! Первый раз! — продолжает куражиться.

— Не поверю, — соглашаюсь я. — Как минимум, второй. Нет?

— Нет.

— А журналист? Полгода назад?

— Фельетон читали?

— И фельетон.

— Там же все написано. Мило поговорили. О современных ритмах, о классике. Тепло распрощались... Там же так и написано...

Да-а... Вот такой пошел фарцовщик — неглупый, ироничный. А что? Гатаев ни заявления, ни звонка к нам не сделал. При мордобое лишних свидетелей не было. Только непосредственные участники. Все правильно...

— А потом?

— Что потом?

— Где ты был в ночь на двадцать седьмое августа? От полуночи до трех?

Тут подумал я, что кажется — пустой номер. И про изжогу от «Шипки» я перемудрил — на самом деле моя «мешанина». Потому, что Цеппелин был бы готов к ответу. А он не готов. Искренне задумался. Потом сказал:

— Спал я, кажется... — И хмыкнул: — А с кем — не скажу! Куда-то не туда вас понесло, товарищ милиционер. Извините, не знаю звания-отчества.

Я ему возразил, что время покажет. Но уже из чистого упрямства. Вызвал дежурного. Проводите гражданина в изолятор, говорю.

— На-а-армальный у меня отпуск получается! — Сашка ворчит. — Только и делов, что по закоулкам милиционеров спасать! Да еще свидетелем торчать... — Саданул по «Яве» ногой. Завелась.

Он на ней меня, оказывается, по закоулкам спасать ездил.

Сели, поехали домой. Я ему в спину говорю:

— Завтра мы тоже подождем с мотопробегом, Саш. С Цеппелином надо будет заканчивать — считай, весь день вылетит в райотделе. И мне еще надо кое-куда сходить (про Садиева думаю).

— А иди ты!.. Кое-куда!!! — перекрикивает Сашка тарахтение. — Дожди зарядят!!! А я тут!!! С тобой!!! Как последний!!!

— Ты чего орешь!!! — ору я.

— Так ведь тарахтит... коляска-то... — тормозит Сашка «Яву». Приехали. — Вот и ору.

Посмеялись. Потом я ему излагаю программу на завтра. Я иду к одному спекулянту, а Сашка (друг ты мне или нет?) сидит с телефонной книгой и обзванивает всех абонентов на «Ив.». Это не считая Цеппелиновой волокиты. Сашка говорит, что мало мне злой брюнет мозги вправил, что мое какое дело, что... старая песня.

Объясняю, что для меня это дело принципа. И думаю, что для Гатаева вся его работа была делом принципа. А теперь для меня дело принципа раскрутить обстоятельства смерти Гатаева.

Но Сашка никак не угомонится, и я притворяюсь, что засыпаю. Так хорошо притворяюсь, что засыпаю...

День, как я Сашке и обещал, проторчали в райотделе. Зато Цеппелин свое, кажется, получит. Не из-за Гатаева, так из-за меня. Это тоже дело принципа. Сашка даже не ворчал.

А у Садиева дверь открывает такая... старуха Изергиль с тряпкой в руках и в подоткнутой юбке. «Милисия?» — спрашивает.

— Милиция, — подтверждаю. — Мне нужен Садиев.

— А! Его дома нет! Улетал. Самолет садил и улетал. Говорил, милисия придет — я говорю: у него сестра заболел. Срочно заболел.

Вот такие новости. Сбежал все-таки. Испугался, что я на него ОБХСС напущу? После моей реплики о липовой справке. А что? Напущу!

— Садиев муж вам?

— Ва! — сразу возмущается она. — Такой муж — пилюваю на такой муж! Мужа снохи племянника брат просто! Муж! Верьевка на шею от такой муж! Ресторан ходил, жэнщин с белий волос брал, водка с ней пил! Скандал сделиил. Пасуда кидал, разбил! Милисия приходил, турма забирал. У него денга нету уже, все эта жэнщин с белий волос забирал... И сама убегал! — Еще что-то говорит не по-русски, я могу только догадываться и, наверное, догадываюсь.

— Мине посылал, денга просил, чтобы турма милисия отдавать. Двасыть пьять рублей!

Кажется, понимаю, что за «турма», в которой Садиев куковал. Спрашиваю, когда это было. Изергиль пальцы загибает, смотрит в потолок — получается как раз двадцать шестого. Ничего себе! Если Садиев действительно сидел в «турма», то к Гатаеву попасть в ту ночь не мог. Позвонить он мог, да. Но и только. Прав оказался Куртов... Тогда почему Садиев сбежал?

— У его жены три брат есть. Если они узнавают, что он жэнщин с белий волос сидел — вай-мэ, что сделиют!

...А теперь решим, что делать, товарищ Федоров. Сначала позвонить из автомата в «турма». И выяснить, что действительно поступал в вытрезвитель некий Садиев в ночь на двадцать седьмое, что действительно был пьян в стельку и без копейки денег. Выяснить, что поступил он непосредственно из ресторана «Нептун», что штраф заплатила некая Газимова, родственница (правильно, это моя Изергиль).

Теперь надо подумать, стоит ли гнать «Яву» два часа до аэропорта, чтобы там вылавливать Садиева, если тот еще не успел улететь. Видеть мне его ох как не хочется. И я его, наверно, больше не увижу. И в нашем городе его больше не увидят. К Гатаеву он имеет косвенное отношение: звонил, грозил. Зато имеет прямое отношение к вытрезвителю и — ай-яй-яй! — к «жэнщин с белий волос». И я его немножко испугал. И братья жены его дома ждут, и если до них дойдет... Дойдет! Нужно, чтобы дошло. В вытрезвителе все его данные остались... Его в законном порядке не достать, скользкий, так пусть ему братья в родственном порядке объяснят, что к чему...

С Цеппелином — пустой номер. С Садиевым — пустой номер. Еще дня три, и с мотопробегом — пустой номер. Действительно, грянут дожди, и куда мы тогда с Сашкой?.. А может, на самом деле «мешанина детективная» это все, товарищ Федоров? А, Михаил Сергеевич?.. И прав Куртов, считая меня еще младенцем в нашем деле? И правильно будет, если мои художества надоедят сегодня-завтра и вызовут меня «на ковер»? Впрочем, так или иначе вызовут. Ю. А. Дробышев наябедничал, вот и вызовут.

Но пока есть у меня желание с ябедой Ю. А. Дробышевым поговорить, не дав ему понять, что знаю — он ябеда.

...Но его нет. Он проводит «круглый стол» с читателями на химкомбинате. И вся редакция там. Вернутся все часа через два. А пиита Крепкого, корреспондента Бурилова, оставили присутствовать в редакции. Я так понимаю — как самого бесполезного... С ним еще девочка. Глазками — луп-луп! А пиит полулежит-полусидит в кресле, вертит импортной сигареткой и болтает про пятнадцатибалльный шторм, про сети в клочья, про себя, спасающего весь плавсостав... Словом, волны тяжелым домкратом...

Еще оказывается, что я его друг. Оказывается, я его лучший друг и работаю не где-нибудь, а в милиции! Вот какие друзья у Бурилова! Пусть студентка знает и проникается уважением. Она пока еще студентка, ее прислали на практику. Зовут ее Света.

Эта Света опять глазками — луп-луп... Думаю: начинается! И точно, начинается.

— Скажите, — говорит, — а это страшно? В смысле, ловить бандитов.

— Как вам сказать? — отвечаю. — Вот был случай недавно... — И пересказываю нашумевший детектив.

Она слушает внимательно. Бурилов слушает невнимательно. Он внутренне негодует, во-первых, что лишился слушателя. Во-вторых, он заинтригован, зачем «его друг из милиции» снова пришел в редакцию? Он перебивает:

— Да, Светлана! Не забудьте про то письмо. Его нужно внимательно изучить, проверить и...

— Дмитрий Викторович! Ну я же вам уже говорила! Я звонила уже. Там они сами говорят, что вообще-то все правильно, но у них работников в кочегарку не хватает, и что — самому начальнику кочегарить, что ли? Я же вам говорила, я из этого письма реплику сделаю. И название придумала, даже два! «Холодно — горячо». Или «С легким паром, или Иди ты в баню». А?

— Легкомысленно... — демонстрирует опыт Бурилов. — Это же не студенческая стенгазета, это серьезный орган!

— А Сидоровой понравилось! И Селихову! И всем! И «старик» в секретариате сказал: пойдет! Да!

— А я говорю...

— А мне сказали...

— А я...

Пока они решают производственные вопросы, у меня всплывает мысль. Спрашиваю:

— Скажите, Дмитрий, как рождается газетный материал? Фельетон, к примеру? Отправная точка. Письмо, нет?

Он мне с апломбом отвечает, что чаще всего да, письмо.

Спрашиваю, нет ли у него тех писем, с которыми в последнее время работал Гатаев. Есть. Их еще не раскидывали по сотрудникам, а надо бы, пора — накапливается гора, а потом на него, Бурилова, все шишки. А что он может один, да еще если вот таких присылают на практику?!

Ладно, ладно — пропускаю мимо ушей. Ворошу письма. В глазах рябит от неровных строчек, корявых почерков... Натыкаюсь! Письмо от Ивяшина Евгения Петровича. Про ресторан «Нептун», про официанта, которого зовут Артур, и (в жизни и такое бывает) фамилия у которого — Король. Довольно распространенная фамилия. Но в сочетании с «Артуром» смешно. Забавно.

ПЬЯНКИ ПРИ ДВОРЕ КОРОЛЯ АРТУРА...

Звоню Сашке. Занято. Светлана говорит, что я недорассказал. Звоню Сашке. Занято. Светлана говорит, что я недорассказал. Звоню Сашке. Прорываюсь.

— Санечка, — говорю, — бросай телефонную книгу и займись «Явами».

— А я уже до Ивченко добрался, — отвечает Сашка. — А что?

— Он Ивяшин, — говорю. — Потом все объясню.

Светлана говорит, что я ей недорассказал. Но у нее, она говорит, как у всякого журналиста, богатое воображение. Она, как всякий журналист, сама может домыслить, кажется. И продолжает мне нашумевший детектив до самой развязки.

— Извините, Света, — говорю. И думаю, что ее луп-луп глазками весьма обманчив и голова у нее варит неплохо. Если выслушала меня, не перебивая, чуть выждала и моим же оружием, моей же иронией меня...

— Ничего, ничего! — мстит она дальше и вытягивает ивяшинское письмо из моих рук, пробегает глазами. — Дмитрий Викторович, я тогда по этому сигналу схожу, поговорю. А то оно у вас все равно без движения. — И Бурилову досталось! — А то я сижу без дела пока. И здесь недалеко...

Я тоже встаю. Светлана добивает:

— А вы что? Со мной вместе решили?.. Ну пойдемте...

— Наконец-то! — Евгений Петрович Ивяшин (халат с кистями, рост — под два метра, лыс и ухожен). — Мы же когда договаривались? Вас товарищ Гатаев прислал? А самому неудобно? Все же на двадцать седьмое договорились, а сегодня...

Пенсионер, определяю я. Ворчун. Засыпает редакцию письмами: «Уважаемые товарищи, предлагаю показывать программу телевидения только три раза в неделю. А то люди отвлекаются, и падает производительность труда».

Шагаю вперед, заслоняю Светлану, говорю:

— Товарищ Гатаев прислал меня. Давайте решать ваши проблемы со мной.

Он улавливает скептические нотки и неожиданно подмигивает:

— Пенсионер, да? Склочник?.. Юноша! Мне шестьдесят три, но я по-прежнему режу людей. И говорят — неплохо получается. На пенсию, во всяком случае, не отпускают... Не пугайтесь, дама. Не хватайте кавалера за пиджак. Помнете... Я хирург.

Старикан — язва! Про пиджак — точно. После мордобоя с Цеппелином пиджак, конечно, не того...

Но лучше язва, чем зануда... Ивяшин переходит к делу и рассказывает. Собственно, пересказывает свое письмо. А я думаю, что Гатаев, значит, был в тот вечер в «Нептуне». Там его и мог увидеть Садиев...

А Ивяшин рассказывает:

— У нас была сложная операция. Шесть раз — клиническая смерть. Мальчонка лет двенадцати. Химик, опыты производил на кухне... Словом, вытащили мы его оттуда. Но тревога осталась. Знаете, шок... Все еще могло быть. А устали. Вспомнили, что даже перекусить не удалось. Все закрыто. И мы с Зиновьевым — это мой ассистент — решили в ресторан. Просто поесть. Да-а... Сели прямо у оркестра. Там шумно было, но нам все равно... Поели... Кухня, знаете, неплохая у них... Снова официант подошел — относительно молод, худ чрезвычайно, бледноват, мешки под глазами. Почки, вероятно... А у нас в глазах туман. Не от спиртного — просто реакция наступила. От усталости после операции. Официант на наших глазах ставит на стол пустую бутылку и записывает в счет. Мы, знаете, указали ему. Но он сказал, что у него все записано. Разговор тогда пошел на повышенных тонах. Он пригрозил милицией, пьяный дебош — ни больше ни меньше. Скандал налицо. Шантаж, знаете...

— И вы заплатили? — уточняет Светлана.

— Милая моя! А что нам оставалось делать?! Доказывать милиции, что мы заслуженные врачи?! Что у нас была операция?! Что мы трезвы?! Вы считаете — они стали бы разбираться?!. Конец месяца, знаете, у них там свой план. Забрали бы!

— Ну спасибо! — не выдерживаю я.

— Э-э-э... что?

— Я слышал, одному больному у вас в больнице недавно во время операции зашили ножницы... — Искоса смотрю на Светлану, замолкаю.

Евгений Петрович Ивяшин веселится:

— Юноша! Вы верите слухам?!

— А вы?..

— Хм!.. Короче говоря, на следующий день мы с Зиновьевым снова пришли. Вы поймите, не денег жалко. Хотя они тоже не растут на деревьях. Но почему всех считать и выставлять дурнями?.. Знаете, нам сказали, что сегодня Артур Александрович Король не работает. А вообще он один из лучших работников — точен, вежлив, никаких нареканий. Знаете, нам сказали, что мы, вероятно, сами ошиблись... и чуть не добавили «спьяну»... Вот так. И я написал в редакцию. Ваш коллега созвонился со мной днем двадцать шестого. Ему очень понравилось: Король Артур! Это, знаете ли, не часто... А вечером он должен был в «Нептуне» знакомиться с Королем. И двадцать седьмого снова мне позвонить. Должно было весьма изящно получиться...

Я думаю, что получилось действительно изящно. И тогда у меня все концы увязываются. Значит, Гатаев приходит в «Нептун» на «провокацию». Там его видит Садиев, принимает для храбрости внутрь. И еще принимает. И еще. А Гатаева уже нет. Тогда Садиев ему звонит. И дальше продолжает принимать внутрь вместе с «жэнщин с белий волос». И так до состояния маловменяемого... Я невольно хрюкаю в ладонь, представив, что Король мог с пьяным Садиевым провернуть ту же махинацию с пустой бутылкой. Хотя вряд ли. Если Король в этот же вечер поймался, если его поймал Гатаев на бутылочном фокусе... А вот мы проверим!

— Хорошо! Евгений Петрович, вы Гатаева инструктировали перед «Нептуном»?.. А теперь проинструктируйте меня.

— И меня! — заявляет Светлана.

— А вы при чем?

— А вы при чем?

Ивяшин разглядывает нас, конкурентов, и удивляется бровями:

— Вы в таком виде собрались в ресторан. Пиджак, знаете... Или так модно теперь? Некая небрежность...

— Я поглажу, я быстренько! — оживает Светлана. — Утюг у вас есть? Снимайте пиджак, Михаил! — Тут она в своей стихии.

Спасибо, конечно, за пиджак. Но по ресторанам мотаться ей еще рановато. Тем более с Федоровым Михаилом Сергеевичем, который по делу идет, а не выпить-закусить. Тем более на заре служебного нагоняя. И нагоняй будет еще суровей, если Федоров Михаил Сергеевич втравит в это дело совершенно постороннего человека.

— А кто вам сказал, что я посторонняя?! У меня, между прочим, сигнал читателя на руках!

— А вот согласуйте с Ю. А. Дробышевым поход в ресторан, и посмотрим, как он отнесется!

— А вы со своим начальством каждый шаг согласовываете?! — Опять луп-луп.

— Это мое дело!

— А это мое дело!..

— Словом, возвращайтесь, девочка, в редакцию. А я...

Швейцар, как обычно, прикидывается глухонемым. Но спиной к двери не поворачивается. Значит, не все еще потеряно. Пошиковать, что ли? Почему нет? И для дела!

Достаю трешку, прихлопываю к стеклянной двери.

Швейцар оживает, приоткрывает дверь, мгновенно смазывает трешку со стекла.

И я внутри...

Поглядим, какой здесь сегодня «веселья шум» будет. Одно знаю: если эта кованая штука с талантливыми стишатами грохнется когда-нибудь на головы пьющих-едящих, то веселья не оберешься.

Детина в серебристом пиджаке ревет:

— Слушай, теща, друг родной! Па-ма-ги!

Мы ж с тобой... тирьям-пам-пам... не враги!

Думаю я, что удивительные образчики выдает иногда наша эстрада. И ресторанные ансамблики безошибочно их подхватывают. Помню, раньше была кошмарная «Мясоедовская». Потом «Ах, Одесса, жемчужина у моря». Теперь вот «Теща»... Но мне, впрочем, как раз поближе к этой «теще» надо. Столиков, замечаю, свободных много, а швейцар — глухонемой. У-у-у, шкуродер!.. Но Король обслуживает как раз столик у эстрадки, как Ивяшин проинструктировал. И как раз столик у эстрадки занят. Дамой.

— Вы позволите?

Дама говорит:

— Не позволю! Мест свободных много, занимайте любое. А у меня при виде вас аппетит пропадает... — Снова луп-луп глазками.

И когда только она успела проскочить?!

— Ладно уж, присаживайтесь! Только не приставайте! — царственно дозволяет Светлана.

Серебристопиджачный все надрывается про тещу. И раз уж мы таки сели вдвоем, то «теща» эта рождает легенду.

— Мы с вами, Света, несчастные влюбленные. Родители против. Мы переживаем и ничего не замечаем вокруг.

Она поднимает на меня скорбные глаза и с трудом проговаривает:

— Д-да...

— Что с вами, девочка?

— Мы с вами бедные... и так далее... Разве нет? — Опять луп-луп.

— А-а-а...

Тут он и появился. Действительно: относительно молод, худ, бледен, мешки. Он!

— Водки! — говорю. — И накормите нас.

Артур Александрович игнорирует брюзгливый тон и деликатно осведомляется:

— Даме вина, шампанского, минеральной?

— Даме водки! — говорит дама. И еще говорит: — Мишенька, ты бы еще раз побеседовал с мамой. Должна же она понять...

— Котлета по-киевски, бифштекс, палтус? Палтус надо будет немного подождать...

— Все равно! Бифштекс. Света, ты же знаешь мою маму...

Король кивает и растворяется.

— Я чуть не расхохоталась, — признается Светлана. — Он смешной такой. Шея тонюсенькая. Тоньше, чем у Дмитрия Викторовича. У Бурилова... И бабочка еще! Вы видели?

— Почти нет. Я на пепельницу смотрел. Тяжело смотрел... Как вам, кстати, Бурилов?

— А вы ему не скажете?

— Ни в коем случае!

— У меня был один такой... знакомый. Выходит на улицу и закуривает большую сигару. Какую-то очень редкую. Когда приближается особа с красивыми ногами, он сигару красивым жестом отбрасывает. Если особа мимо проходит, то он возвращается, подбирает сигару и дальше... до следующей... с красивыми ногами. Вот и Дмитрий Викторович тоже... Житья мне твоя мама все равно не даст... — Молодец, среагировала.

Официант поставил на стол бифштекс, графинчик водки и от щедрот — бутылку «Полюстрово», минералки. Снова растворился.

— И он безобидный, — невозмутимо продолжает Светлана. — А вот Дробышев...

— Что — Дробышев?

— Ничего. Только... Вот он сейчас и. о. Когда старый редактор еще работал, газета интересней была. И фельетонов не боялись, и оценок своих. Лицо было. И редактор — он ведь фронтовик, военным корреспондентом был. Так он не оглядывался — как бы чего не... А теперь, когда Дробышев...

— Света, — воспитываю, — вы юны и категоричны. Откуда вам знать. Вы ведь на практике день? Второй?

— Это же редакция! В первый день узнаешь, что сто лет назад было! Ну, не сто, но... Наш «старик» в секретариате полосы макетирует и бурчит, и бурчит...

М-мда. Я в первый день пребывания в редакции не узнал, что было сто лет назад. С другой стороны, я же не на практику пришел и глазами луп-луп не умею...

— Официант — он что? — возвращает меня в ресторан Светлана.

— Поглядим...

— Вдруг он не «купится»?

Сам знаю, сам опасаюсь... Гатаев, который уже был здесь, вероятно, «расколол» Короля. Король, который был, вероятно, в ту ночь у Гатаева... Мог из предосторожности «завязать». Хотя жадность — губительный порок. И неделя целая почти прошла. И все тихо...

— Сейчас водку будем хлестать, как газировку, — говорю Светлане, разливаю «Полюстрово» по фужерам, оставляю стопочки нетронутыми и аккуратно переправляю всю водку в опустевшую бутылку. Хвала минералке «Полюстрово»! Пузырьков почти никаких, и те исчезают в момент. Кого-то это может и не устраивать, но не меня в данной ситуации.

«Хлещем водку» молча. Детина на эстрадке по-прежнему надрывается... Артур Александрович Король меняет пепельницу.

— Еще водки, — говорю. — И сигарет.

Он застывает взглядом на нетронутых бифштексах и снова растворяется. Приносит второй графинчик. Снова растворяется. Снова меняю «Полюстрово» на водку. Снова сидим, скорбим над несчастной любовью. Светлана говорит, что сигаретой надо затягиваться, а не просто дымить. Чего не умею, того не умею...

Ансамблик возится с аппаратурой. Что-то выключают, дергают шнуры, фонарики гасят...

Снова появляется Король. И!.. Появляется третий графинчик! Пустой!

— Два бифштекса, «Полюстрово», пачка «Опала», три по двести... — журчит Король.

Отсчитываю ему.

— Спасибо... — Вежливо счет вручает, паразит!

А теперь... Очень трудно его напугать. Внезапность разве что?.. Громко говорю:

— Контрольная закупка!

И дама, которая только что прикуривала сигарету с фильтра, мгновенно «трезвеет». И становится образцовым клиентом-общественником. Умница Света!

Сую Королю под нос свою книжечку. Сообразит? Не сообразит? Может ведь обрадованно заключить: «Пьяный мильтон!» И вызвать постового. Уж тогда мне «на ковре» так влетит за неинформирование руководства!.. Нет. Внезапность меня оправдала. Понял Король, что далеко не пьяный ему попался «мильтон».

Он берется за мнимую минералку и наливает себе фужер — водички захотелось. Залпом — хлоп!

— Х-х-ха! Х-х-ха! — зажмурился и слепо руками завозил.

— Огурчик? — спрашивает Света и снова переходит на луп-луп.

Говорю ей, чтобы сидела на месте. Веду Короля в подсобку. Расступаются, переглядываются. Хорошо, что теперь, после фужера, Король с запашком. Надо его «трясти», пока он в прострации.

— Впервые! Так ошибиться! Впервые! — Он еще хочет отделаться.

— Впервые убили человека? — ударяю по эмоциям.

— А?!! Что?!! Я... Я не убивал!!!

— Кого?

— Фельетониста!.. — Замирает, потом сильно стукает себя по голове.

— Как интересно! Ну-ка! Успокойтесь! Воды?.. Пейте. Это вода.

Артур Александрович Король стучит зубами о край стакана, потом вынимает пачку «Шипки», затягивается. Тупо смотрит перед собой и тихо твердит: «Я не убивал, я не убивал, я не убивал...»

— В котором часу вы звонили Гатаеву?

— А? Что?.. Кому?.. А-а-а... Около двенадцати.

— А второй раз?

— Я звонил только один раз.

Снова здорово! Хорошо! Предположим, Бурилов ошибся. Раза три — это не три раза.

— О чем поговорили?

— Он готовил фельетон. Я ему предложил... некоторую сумму.

— Сколько?

— Пятьсот.

— И что?

— Он меня отправил... ну, послал...

— Понятно. Зачем же вы все-таки пришли к нему?

— Я взял с собой тысячу. Тысячу рублей. Хотел договориться на месте.

— Не получилось?

— Как же могло получиться, если...

— И вы его убили. Да, да. Не стройте глазки. Неоказание помощи больному — тоже преступление.

— Он был мертв! — громко шепчет Король. — Он был совсем холодный, когда я пришел! Честное слово! Вы не верите! Я пришел, дверь у него открытая, он сидит лицом в машинку. Я думал — он заснул. Я подождал. Даже закурил.

— Сколько выкурили?

— Не помню... Две. «Шипку»... Понимаете, неудобно будить человека...

— Чтобы предложить ему взятку. Понимаю.

— Я потом тронул его руку, а она холодная. И глаза открыты. И... и...

— И вы сбежали? — Очень мне не хотелось верить Артуру Королю.

— Да...

— И было это...

— В три. Три утра.

— Почему выбрали такое время? Разве нельзя было утром?

— Он... он же меня... то есть, я ошибся со счетом... А он сказал: читайте газеты... Ну и... В общем, я испугался, что не успею...

— Почему нельзя было пораньше?

— Я же работал! Мы же в час закрываем! Пока деньги сдать, убраться, переодеться. В два только расходимся. Товарищи могут подтвердить. Нет, правда!..

Смерть наступила от половины второго до двух. Не позже двух, во всяком случае. От «Нептуна» до Гатаева даже на такси минимум полчаса. Да, не получается...

Король полез в пачку своей «Шипки», ничего в ней не нашарил. Смял, сунулся в карман, вытащил четки. Красивые, какие-то резные, зашевелил ими сквозь пальцы. Говорят, очень успокаивает нервы. И сосредоточивает. Нервы, значит...

— Ну-ка, — протягиваю руку.

Король не понял интонации и вдруг заныл:

— Я машинально. Честное слово. Я верну, конечно. Пожалуйста! Я даже забыл совсем о них.

— О чем?

— О четках. У этого... Гатаева на табурете. Рядом с чашкой лежали...

Я молчу. Только смотрю на него в упор. Потом кладу четки в карман, возвращаюсь в зал — к своему столику.

— Вы сейчас больше похожи на бандита, чем на милиционера, — говорит Светлана.

— Тогда я вас провожу, — ляпаю невпопад.

И провожаю. Поздно. Такси не попадаются. Идем пешком. Она молчит. Я молчу. Она чувствует, умница, что мне не до нее. Правильно чувствует. Вот и молчим.

Только когда я «до свиданья» говорю, она добавляет: «До завтра, да?»

— До завтра, до завтра. Идите. Вахтерши в общежитии — народ с богатым воображением, а вы только приехали, и уже какой-то полубандит вас среди ночи провожает.

— Вы когда завтра придете?

Черт меня знает когда! Когда высплюсь. А прийти надо. Светлана здесь ни при чем, а вот четки Бурилову показать надо...

Сашка стучит мне в комнату и будит, когда уже наступают сумерки. Выспался, называется!.. Но это оказываются не сумерки, хотя уже около трех дня. Это оказываются тучки. И обложили они небо по-черному. И горит наш мотопробег синим пламенем. Но Сашка заинтригован моим сонным бормотанием, когда я ему по возвращении из «Нептуна» пытался связно рассказать, что и как. Но связно не смог. И голова до сих пор трещит. Наверно, «камуфляжная» сигарета действие оказывает — та, которой я дымил за столиком.

Сую голову под кран. Слышу, как Сашка спрашивает про Короля Артура. Отвечаю, что Король — ерунда, что в квартире Гатаева был еще кто-то.

Сашка вертит пальцем у виска:

— Соображаешь, нет?! Получается, что полгорода сбежалось к Гатаеву! Так не бывает!

Ишь, не бывает! Есть много на земле, мой друг Горацио... Почему не бывает? Почему бы одному из гостей не быть некурящим?! Что я вообще прицепился к этим окуркам?! Хотя, если бы не они, то на этого неизвестного гостя я бы не вышел. А может, это четки Бурилова?

Ю. А. Дробышева снова не было. Да он мне и не нужен был. Мне нужен был Бурилов. Он был. Скандалил с практиканткой-студенткой, моей вчерашней «собутыльницей». Вполголоса. Машинный стрекот в разгаре, и все в одной комнате. Чайник со свистком воду сварил — шкаф свистит ультразвучно, финской баней пахнет, деревом разогретым и паром. Чайник туда от пожарников запирается, чтобы не конфисковали. И стрекот прекращается, все с чашками торопятся. Сердобольная Сидорова в секретариат звонит по местному: «Старик! Скипел!» А Бурилов со Светланой продолжают пикироваться:

— Нет, вы посмотрите, Дмитрий Викторович! Это восьмиклассница пишет?! Это компьютер какой-то пишет! Его на лозунги запрограммировали, и он пишет! Нет, вы посмотрите! «С большим энтузиазмом девушки принялись за работу... старались оправдать доверие старших... где показали свою огромную любовь к швейному делу... добросовестно трудились на благо общества». А вы пишете: к печати!

— Это рабкор писал! Ясно, девочка! Пишет как умеет! А тема важная. А сдача материалов у нас до шестнадцати ноль-ноль! Вы, девочка, уже полчаса назад должны были положить готовый оригинал мне на стол!

Я опять, конечно, помешал. Но из вежливости спросил:

— Я не помешал?

Бурилов из вежливости ответил:

— Ну что вы... Значит, договорились, девочка! Готовите оригинал, и чтобы через пятнадцать минут он был у меня на столе!

— Я Дробышева дождусь! — лезет в бутылку Светлана.

Бурилов пожимает плечами — сама же напрашиваешься! И демонстративно сосредоточивает внимание на Михаиле Сергеевиче Федорове.

Я спрашиваю:

— Когда вы двадцать шестого вечером были у Гатаева, телефон звонил раза три или три раза? Только точно. Подумайте.

— Что тут думать! Три, точно! Я же еще тогда сказал.

— А вот такая штука вам на глаза не попадалась? — И достаю четки.

Он как-то странно замолчал. Потом говорит:

— Где именно?

— На табурете. Рядом с машинкой.

— Нет. Я бы ее заметил, штуку эту. Ну, четки. Я как раз, когда в гости прихожу, не знаю, куда руки девать. У Гатаева их не было. Но...

— Что?!

— Знакомая финтифлюшка! — говорит Ю. А. Дробышев, сдирая с себя насквозь мокрый пиджак. — Дождина хлещет!.. А-а, чайком балуемся! — И берет у Бурилова четки. — Что, опять он здесь?!

Светлана подскакивает к и. о. редактора и тараторит, жалуясь на Бурилова. Бурилов хило ухмыляется и возражает, что автор — старый испытанный рабкор, что немного суховато, но тема актуальная — школьники на производстве, и типография на дыбы встанет, если опять опоздаем со сдачей номера.

— Я тебе опоздаю! — отрывается от чая «старик». Ему, ответственному секретарю, первому принимать удар и с типографией сражаться.

— Я же говорю! — говорит Бурилов.

— Старики! Ну что вы, старики! — увещевает пожилая очаровашка Сидорова.

А мрачноватый тип (Селихов, наверно) продолжает с машинисткой прихлебывать чай — не обращает внимания, привык.

Дробышев просматривает письмо, накаляется:

— А-а! Старый испытанный рабкор, говоришь?! Это ты его в печать подписывал, когда он писал «шефы на турнепсе складывали корнеплоды корнеплодами вниз»?! Нет, ты отвечай!

— Старики! Ну, перестаньте! Ну, старики!

— И что «энцефалитный клещ нападает на подмышки и пах»?! И что «лучшая защита — самоосмотр и взаимоосмотр»?! Нет, ты мне отвечай! Тоже ты в печать подписывал?!

Бурилов кричит: «Ах так?!» Ю. А. Дробышев кричит: «Ах, тебе еще не нравится?!» Сидорова кричит: «Старики, ну прекратите!» И «старик» кричит: «Я вам опоздаю! Чтобы в типографии как штык!» И обливает кипятком мрачноватого Селихова. И тот тоже кричит... И Светлана быстренько впадает в состояние «луп-луп».

Я все-таки рискую вклиниться и спросить:

— Кто он?

— А?! — спрашивает Ю. А. Дробышев. — Вы о чем?! И вообще, что вы здесь делаете, товарищ?!

— Я про четки. У вас в руках. Вы их узнали. Откуда. Чьи они?

— И я тоже хотел сказать, — подключается Бурилов. Ему перемена темы — манна небесная. — Юрий Александрович, помните эти четки? У Пожарского? Помните?

— Ну?! — говорит Ю. А. Дробышев. — Помню! Ну и что?! Слушайте, товарищ Федоров! Нам, как видите, некогда... Так! — И оборачивается к «старику». — Я в типографии. На сверке. Чтобы с сегодняшним номером никаких задержек, никаких чепэ. Проследи. А с тобой... — И он грызет глазами пиита. — Впрочем, потом!..

Но мне с Буриловым на «потом» нельзя откладывать. Дверь за Ю. А. Дробышевым хлопает, и Бурилов говорит:

— Запарка, вы понимаете. На место Гатаева еще не взяли никого, а лето — мертвый сезон, половина в отпусках. Вот и запарка. Вот он и срывается иногда. Так что вы не обращайте внимания.

Я не обращаю внимания. Я снова обращаю внимание Бурилова на четки. Тот говорит, что видел их не у Гатаева, а давно уже, три года назад, у Пожарского. Что это такой... такой...

Тут вспоминаю, что материалы хранятся до возможного суда, и прошу Бурилова не отвлекаться. А то Ю. А. Дробышев наябедничает — Федоров Михаил Сергеевич сорвал выпуск номера, отрывая сотрудников газеты от своего прямого дела.

Только вот нашел бы мне Бурилов все про Пожарского. Фельетон? Да, и фельетон. И все бумаги, которые с ним связаны. В архиве же сохранились?..

Вот что выясняется. Пришло письмо от девиц из соседнего городка — небольшого, но молодого, растущего и современного. Девицы живут в одном общежитии, и Родион Николаевич Пожарский — начальник ЖКО. Большой человек по масштабам города... Девицам — от семнадцати до сорока. Держал он их как в монастыре. Чтобы не было «всяких безобразий», мужчинам вход запрещен... Такое письмо от девиц...

Такой фельетон Гатаева «Терем-теремок».

Решаю, что перебирать все эти бумаги лучше дома, а не в редакции, куда может вернуться Ю. А. Дробышев и увидеть, что товарищ Федоров, который ему «уже вот тут!», еще и в редакционных архивах копается. Спрашиваю позволения у Бурилова. Он позволяет, он ведь тоже не хухры-мухры, а отдел писем как-никак! И может архивом распоряжаться, да! Вовремя для меня Ю. А. Дробышев на него напустился...

Еще спрашиваю, а чем дело кончилось. А дело не кончилось. И Пожарский после фельетона сильно обиделся, писал в редакцию, в райком, прислал даже «открытое письмо тов. Гатаеву». Но старый редактор эту «открытую» глупость «закрыл» и снова Гатаева туда отправил — по следам выступлений. Пожарский человек немаленький — бомбардировать стал. Редактору в выдержке было не отказать... И когда он, редактор, комиссию организовал и приехали из обкома, то многое выяснилось. Например, что подписи жильцов под «открытым письмом» достигались простым: «Подпиши, а то жизни не будет». И наоборот, когда комиссия приехала, тот же Пожарский вызывал к себе тех же жильцов: «Скажешь, что подписала под нажимом, опять же жизни не будет». А той, которая письмо в редакцию организовала... ну, вот это, с которого все началось... так он ей даже выселением грозил из общежития... Там вообще такая история была!.. Дробышев что делал? Он тогда в больницу слег. Язва у него, что ли, обострилась... Но сразу после суда, который редакция выиграла, поправился.

Я вспоминаю Короля Артура и думаю, что он зря торопился-суетился со своей тысячей. Нет, не поставил бы Дробышев фельетон старинного друга Гатаева. Как бы чего...

Да! Комиссия ведь поработала тогда: все факты в фельетоне подтвердились. И общежитие не ремонтировалось со дня основания, и Пожарский среди ночи вламывался к жильцам с обыском — нет ли где мужчин, и сплетни про девиц распространял... А потом, после комиссии, еще и в суд подал за клевету...

— А четки?

— Он же их везде с собой таскал. На первых порах все кресла в редакции протер. Сядет и сидит. И четки мусолит. Курить, говорил, бросает — и с четками легче.

В общем, такая история...

В общем действительно история!

Это еще зачем? Вали кулем, что ли?

А это почерк тот же, что и карандашной пародии на пиита. То есть Гатаев. Ну-ка, ну-ка...

Еще в верхнем углу первой страницы было написано: «Послесловие, или Продолжение разговора». Еще на последней странице была редакторская резолюция:

Да-а... резок был Алексей Матвеевич Гатаев. Слишком резок. А может быть, резкость эта должна быть вообще абсолютной? Ведь направлена она против тех, кто этого заслуживает...

Как бы завтра не проспать. Интересный разговор будет завтра, по всей видимости...

Разговор был не сразу. Сначала я деликатно испрашивал у Сашки комбинезон. А он стучал пальцами по иссеченному каплями стеклу и напевал «Я вас люблю, мои дожди». Потом сказал: «На, подавись!» И съязвил еще: «Не заляпай грязью по такой погоде». Потом я его комбинезон заляпал грязью, пока буксовал на «Яве». Потом въехал в маленький молодой городок, потом искал общежитие среди домов-близнецов. Потом искал Нину Линько, автора письма в редакцию. Потом нашел. Потом сказал ей, что по поводу Родиона Николаевича. Потом она сказал: «Господи, снова покоя нет!» Узнала, что я не из жилконторы. Узнала, откуда я.

— А вам он что наговорил?!.

В общем, мы долго искали общий язык. Наконец нашли. Она устала очень от всей этой истории, от кляуз Пожарского устала, от сплетен устала. От необходимости доказывать, что не верблюд, что не спала с Гатаевым, что руководствовалась при написании письма не очернительскими намерениями. Устала. И отстаньте. Почти три года прошло, а все никак успокоиться не могут. Все! Отстаньте! Устала!

Такой мы с ней общий язык нашли. И еще она сказала, что если бы история повторилась, то она не написала бы письма, вероятно. Себе дороже получается...

Я вспоминаю фразу из книжки Гатаева: «Не уступил бы место женщине, даже сидя на электрическом стуле». Понимаю теперь, какой «поезд ушел», что «жаль — проехали». Фельетон «Терем-теремок» уже опубликован, и Гатаев пишет «см. Пожар». И не про «дети-спички», а Пожарский!..

А работает Родион Николаевич Пожарский все в том же ЖКО. Только не начальником, а просто инженером...

Он моложав и очень неплохо выглядит — в дымчатых очках и благородной седине. За что ему такая благородная седина? А вот у меня в лучшем случае, если не лысина, то глубо-о-окие залысины грядут, которые в утешение называют интеллигентскими...

— Гражданин! — встречает меня Пожарский. — Ведь на двери же расписание. Перерыв с двух до трех. Вы читать умеете? Часы есть?

— Есть. Умею. Очень удачно у вас с перерывом. Никто не помешает. Так вы — Пожарский?

— Я, молодой человек, уже встречал как-то таких напористых людей. Вы, случаем, не журналист?

— А вы, случаем, ничего не потеряли?

— В смысле?

Достаю четки.

— Я же говорю: журналист! — констатирует Пожарский. — Неужто господин Гатаев были так любезны, что прислали коллегу вернуть это? Ах, как благородно! — И накаляется. — Так передайте ему, что мне наплевать на его благородство! То, что я ему сказал, то я сказал!

— И что же вы ему сказали?

— Ах, вы не знаете?! Не может быть! Журналист — и чего-то не знаете!..

И он понес. Он понес, что неприятности у Гатаева еще будут. Что он, Пожарский, знает, почему был написан фельетон. Что господа журналисты решили поразвлечься, да ничего не вышло! Что он не позволит устраивать из общежития рассадник! Что у него у самого взрослая дочь, и он знает! Что он уже написал куда надо!! Что эта Линько не просто так письмо написала!! Что она с Гатаевым-до того встречалась и не только встречалась!! Что он знает — ему докладывали!!! Что в другое время Гатаеву было бы знаете что!!!

Я его слушаю и думаю — три года прошло, а он копит, три года прошло, а он ни разу не оглянулся, три года прошло, а он бодр, свеж, агрессивен...

— Может, хватит? — спрашиваю.

— Конечно, хватит! Тем более перерыв у меня закончился, люди ждут! А господин журналист запачкал своей спецодеждой казенное кресло.

На самом деле запачкал дорожными грязевыми кляксами. Только не журналист, а сотрудник милиции. Оперуполномоченный...

— Да? Документик ваш можно какой-нибудь?

Документик можно. Пожарский его внимательно изучает — на лице разочарование. До последней минуты уповал на то, что это козни господ журналистов. Но это не козни. И не журналистов. А что мне от Родиона Николаевича нужно? А мне от него нужно, чтобы он рассказал, как попал двадцать шестого августа сего года в квартиру Гатаева, когда и при каких обстоятельствах ушел. Ну, что он ему говорил, я уже слышал. Можно не повторяться.

Он говорит, что и рассказывать-то нечего. Ездил по делам, заодно за покупками. Пока туда-сюда, опоздал на последнюю электричку. И... решил навестить. А то после суда с Гатаевым так и не виделся — со-ску-чил-ся! Первая электричка все равно только в четыре утра. Позвонил?.. Да. Из вежливости, конечно, позвонил. Вдруг еще дома не окажется. Знаем этого господина — но ночам, может, шляется неизвестно где... Удобно ли было среди ночи? А у них с господином Гатаевым очень хорошие, близкие, почти родственные отношения — об удобствах друг друга не заботимся... Когда ушел? Около двух... При нем ли, при Пожарском, начал Гатаев работать? В смысле, на машинке стучать? Да, при нем. Сел и сказал, чтобы он, Пожарский, ему, Гатаеву, не мешал. Видите, какие непринужденные отношения сложились!.. Так что да, стучать на машинке Гатаев начал при нем, при Пожарском. Немного демонстративно, вы не находите? Потому, что стоило Пожарскому из комнаты выйти, как стук машинки сразу прекратился. И не возобновлялся, пока Пожарский плащ надевал, пока дверь пытался открыть, а потом закрыть. Замок там какой-то... И он просто хлопнул дверью. Она не захлопнулась, приоткрылась. Но это уже забота хозяина — мог бы выйти с гостем в коридор, проводить. Но он, Пожарский, не в обиде! Какие могут быть обиды?! Все-таки старые знакомые!..

Я смотрю на язвящего Пожарского и понимаю, что о смерти Гатаева он не знает... Ну, от меня он об этом не узнает. Я в конце концов не уполномочен сообщать разные факты разным бывшим начальникам ЖКО...

— Да, но все-таки чему обязан?.. Нет уж, вы, пожалуйста, доложите!.. Нет уж, вы просто так не уходите!.. Все же я хотел бы знать!.. Учтите, я буду звонить вашему руководству!.. Учтите, я официально обращусь!..

Вот пусть официальное руководство официально сообщит официальному инженеру ЖКО...

Сашке я сказал, что завтра едем. Отпуск оформили: он себе, я себе. Стали собираться, прибираться и просидели почти всю ночь, беседуя просто так — за жизнь. И к утру распогодилось. А его комбинезон мы раскинули на веревках над плитой. И сами в этой кухне парились. И сомлели к утру. Сашка решил заварить кофе. И спалил мою кофемолку. И виновато сказал, что он же не виноват. Что он знает — это статор полетел. Что просто срок эксплуатации истек. Что он отдаст своим парням в цехе — они в два счета починят.

Я ему киваю, но осуждающе. Понимаю, что он действительно не виноват. Но лучше держать Сашку в провинившемся состоянии. А то опять про «мои дожди» затянет. А кофемолка — что ж... Срок эксплуатации — это аргумент. Как у Гатаева. Эксплуатировали его, эксплуатировали... А на Пожарском у него сломался мотор. Не три года назад, так сейчас. Могло это произойти раньше, могло — позже. Могло и вовсе не произойти. И особой вины какой-то за Пожарским нет. Один из...

Отсутствие события преступления... Только сколько там наворочено за этим самым отсутствием события. Много там наворочено...

Лезу в душ, чтобы окончательно стряхнуть снулое состояние. А сам себе думаю... И сквозь душевой шорох и закрытую дверь прорезается телефонный звонок. Сашка снимает трубку, о чем-то с кем-то говорит. Я выскакиваю, туземно опоясанный полотенцем. А Сашка уже щелкает телефоном и говорит: «Порядок!»

Какой такой порядок? Кто звонил?

— Брюнет твой звонил! Я ему сказал, что ты уже укатил на «Яве». Он мне говорит: вы же вместе собирались! А я: производственная необходимость, кое-что надо сделать, а потом на своей коляске догоню... Здорово?! А то, слушай, мы так и не уедем никогда. Смотри, опять тучи!.. — И он довольно щурится, Сашка Панкратов...

Оно конечно... Только служебный нагоняй «на ковре» меня не пугает. Пришел бы и доложил: так и так! А как?! Куртов прав оказался — отсутствие события преступления. Уголовного... Он это определил еще в комнате Гатаева. И заключение о смерти Гатаева пришло из области. А я в этом убедился, перебудоражив столько людей!.. «Детективная мешанина».

Но сам себе думаю, что по-другому не смог бы, что здесь дело принципа. И прав был Гатаев, процитировав пииту Маяковского. И прав был Владимир Владимирович. «Очень много разных мерзавцев ходят по нашей земле и вокруг». И они действительно разные. И вероятно, отнюдь не одной черной краской выкрашены. Но тот же врач занимается в первую очередь пораженным участком — для врача не аргумент, что у больного, скажем, голова нормально варит, когда у больного, скажем, живот сводит. И тот же Сашка колдует над бракованным фланцем, тот же Сашка не говорит — мол, зато остальные фланцы во какие!

И Гатаев тоже... Он занимался пораженными участками. От Садиева до Пожарского. Это только те, кто попал в мое поле зрения. Ю. А. Дробышев тоже попал в поле зрения. Нет, не мерзавец, конечно! Какое я имею право? И основания?.. Но какая питательная среда!..

И мы вылетаем с Сашкой на шоссейку. Тарахтим. Он что-то радостно орет. Я ему вторю. А сам себе думаю...

Что Садиевы, Цеппелины, Короли — они как раз не самые опасные. Они — вот они, невооруженным глазом видно. А Пожарские? Может быть, и Дробышевы? А те, кому свой избяной мусор дороже всего?

А сам себе думаю, что жаль — я не Гатаев, нет у меня его пера. А то можно было бы... И ту же Светлану подключить... Почему бы и нет? Помогла бы. Жаль, что я не Гатаев... И начать можно было бы так:

«Свиньи вилками хлебали из говядины уху!» — такая идиотская абракадабра пришпилена булавкой к стене. Завершающий штрих к общему кавардаку...»

— Догоняй! — кричит мне Сашка...