Алан Беннетт Непростой читатель

Роман

Перевод с английского В.Кулагиной-Ярцевой

Отдельным изданием роман выйдет в Издательстве Ольги Морозовой.

В этот вечер в Виндзоре все было готово для официального банкета. Как только президент Франции занял место рядом с Ее Величеством, вся королевская семья парами построилась за ними, и процессия медленно тронулась через зал Ватерлоо.

— Теперь, когда у меня появилась возможность поговорить с вами, — сказала королева, улыбаясь направо и налево, пока они шли сквозь нарядную толпу, — я бы очень хотела расспросить вас о писателе Жане Жене.

— Ah, — сказал президент. — Oui.[1]

Разговор был прерван звуками "Марсельезы", затем английского государственного гимна, но, когда все заняли свои места за столом, Ее Величество, повернувшись к президенту, продолжила начатую тему.

— Да, он гомосексуалист и вечный арестант, но он и в самом деле так ужасен, — и она взяла суповую ложку, — как его изображают?

Президент, не подготовленный к разговору о лысом драматурге и романисте, пугливо оглядывался в поисках своего министра культуры. Но министр беседовала с архиепископом Кентерберийским.

— Жан Жене, — ободряюще повторила королева. — Vous le connaissez?[2]

— Bien sûr[3], — ответил президент.

— Il m'intéresse[4], — сказала королева.

— Vraiment?[5] — Президент положил ложку. Вечер предстоял долгий.

Во всем были виноваты собаки. Будучи невероятными снобами, они, как правило, после прогулки в саду направлялись к парадной двери, которую открывал перед ними лакей. Но почему-то именно сегодня они, отчаянно тявкая, носились по террасе, сбегали по ступенькам, мчались за угол и вдоль дома, и королева слышала, как они заливисто лают в одном из дворов.

А лаяли они на передвижную библиотеку района Вестминстер, большой фургон, похожий на мебельный, что стоял за контейнерами для мусора у кухонных дверей. Королева редко бывала в этой части дворца и уж точно никогда раньше не видела здесь библиотеки, собаки, по-видимому, тоже, потому и заходились лаем. После неудачной попытки унять их она поднялась по маленькой лесенке в фургон, чтобы извиниться.

Водитель сидел к ней спиной, вклеивая в книгу формуляр. Единственный посетитель, тощий рыжеволосый парень в белом халате, читал, сидя на корточках в проходе между полками. На королеву они даже не взглянули, поэтому она кашлянула и сказала:

— Простите за этот ужасный шум, — после чего водитель вскочил так поспешно, что стукнулся головой о табличку "Читальня", а парень в проходе, поднимаясь, уронил стойку с модными журналами.

Королева обернулась к собакам:

— Замолчите сию же минуту, глупые создания, — как и было задумано, это дало возможность водителю-библиотекарю прийти в себя, а парню подобрать журналы. — Мы никогда раньше вас здесь не видели, мистер...

— Хатчингс, Ваше Величество. Каждую среду, мэм...

— Правда? Я этого не знала. Вы приезжаете издалека?

— Всего лишь из Вестминстера, мэм.

— А вы?..

— Норман, мэм. Сикинс.

— Где вы работаете?

— На кухне, мэм.

— А-а. И вам хватает времени на чтение?

— На самом деле, нет, мэм.

— Мне тоже. Но раз уж я сюда зашла, думаю, мне следует взять книгу.

Мистер Хатчингс заулыбался.

— Вы можете мне что-нибудь порекомендовать?

— Что Вашему Величеству нравится?

Королева была в затруднении, поскольку, по правде говоря, точно этого не знала. Чтение ее не особенно интересовало. Разумеется, она читала, как читают все, но любить книги предоставляла другим. Чтение было хобби, а ее положение исключало хобби. Бег трусцой, выращивание роз, шахматы, скалолазание, украшение тортов, авиамоделирование. Нет. Хобби — это когда чему-то отдаешь предпочтение, а предпочтений следует избегать. У нее не было предпочтений. Ей полагалось вызывать интерес, а не проявлять его. Кроме того, чтение — это не действие, а она была человеком действия. Королева обвела взглядом заставленный книгами фургон и попыталась оттянуть время.

— Так мы можем взять книгу? Необязательно иметь билет?

— Совершенно не обязательно.

— Я пенсионерка, — предупредила королева, не уверенная в том, что это имеет значение.

— Вы можете взять до шести книг.

— Целых шесть? Боже!

Тем временем рыжеволосый юноша выбрал книгу и протянул ее библиотекарю, чтобы тот поставил штамп. Продолжая тянуть время, королева взяла книгу у него из рук.

— Что вы выбрали, мистер Сикинс? — спросила она, ожидая, что это будет... она не совсем представляла, что именно, но уж точно не то, что увидела. — А, Сесил Битон. Вы были с ним знакомы?

— Нет, мэм.

— Нет, разумеется, нет. Вы слишком молоды. Он всегда оказывался где-то поблизости и щелкал аппаратом. Несколько назойлив. Встаньте туда, встаньте сюда. Щелк, щелк. Так, значит, теперь о нем написана книга?

— И не одна, мэм.

— Правда? Впрочем, я полагаю, рано или поздно напишут о каждом. Она бегло просмотрела книгу.

— Здесь где-нибудь, наверное, есть моя фотография. Да, вот она. Разумеется, он был не только фотографом. Еще и театральным художником. "Оклахома", кажется.

— По-моему, "Моя прекрасная леди", мэм.

— Разве? — переспросила королева, не привыкшая, чтобы ее поправляли. — Где, говорите, вы работаете? — Она вложила книгу в большие красные руки парня.

— На кухне, мэм.

Королева все еще пребывала в нерешительности, понимая, что, уйди она без книги, и мистеру Хатчингсу будет казаться, что библиотека чем-то нехороша. И вдруг на полке с потрепанными томиками заметила знакомое имя.

— Айви Комптон-Бернетт! Вот что я возьму. — Она вытащила книгу и протянула мистеру Хатчингсу, чтобы тот проставил штамп. — Прочту с удовольствием! — Она прижала к себе книгу. — О, в последний раз ее брали в 1989 году.

— Ее нельзя назвать популярным автором, мэм.

— Почему же? Ведь я сделала ее кавалерственной дамой.

Мистер Хатчингс воздержался от замечания, что это не всегда прокладывает путь к сердцу публики.

Королева взглянула на фотографию на последней странице обложки.

— Да, я помню эту прическу, валик вокруг головы, похожий на корочку пирога. — Она улыбнулась, и мистер Хатчингс понял, что визит окончен.

Он склонил голову, как его учили в библиотеке именно на этот случай, и королева вышла и направилась к саду в сопровождении собак, которые снова принялись бешено лаять. А Норман с Сесилом Битоном вернулся на кухню, едва избежав столкновения с шеф-поваром, который курил, прохаживаясь вдоль контейнеров с мусором.

Закрывая дверь фургона и отъезжая от дворца, мистер Хатчингс размышлял о том, что Айви Комптон-Бернетт чтение довольно трудное. Самому ему никогда не удавалось одолеть ее романы, и он справедливо рассудил, что книгу королева взяла просто из вежливости. Однако для него это могло быть важно. Местный совет время от времени собирался упразднить библиотеку, и покровительство высокопоставленной читательницы (или клиентки, как предпочитали говорить в совете) ему не повредит.

— У нас есть передвижная библиотека, — вечером сообщила королева мужу. — Приезжает по средам.

— Прекрасно. Чудеса не переводятся.

— Ты помнишь "Оклахому"?

— Да. Мы смотрели ее, когда еще только были помолвлены.

Каким он был тогда потрясающим белокурым красавцем!

— Над ней работал Сесил Битон? — спросила королева.

— Понятия не имею. Он мне никогда не нравился. Пижон.

— Приятно пахнет.

— Что?

— Книга. Я взяла ее в библиотеке.

— Умер, я думаю.

— Кто?

— Этот Битон.

— Да. Все умерли.

— А хороший был спектакль.

И он отправился спать, печально напевая мелодию из "Оклахомы" "О, что за чудное утро", а королева погрузилась в чтение.

На следующей неделе она собиралась поручить одной из фрейлин вернуть книгу, но, устав от многочасового обсуждения программы визита в лабораторию дорожных исследований, на котором настаивал ее личный секретарь и которое вовсе не казалось ей столь уж необходимым, неожиданно объявила, что ей срочно нужно поменять книгу в передвижной библиотеке. И личный секретарь, сэр Кевин Скатчард, чрезвычайно добросовестный новозеландец, от которого все ожидали великих свершений, собирая бумаги, раздумывал, зачем королеве понадобилась передвижная библиотека, когда в ее распоряжении несколько стационарных.

На этот раз собаки вели себя потише, но вновь единственным читателем был Норман.

— Вам понравилось, мэм? — спросил мистер Хатчингс.

— Дейм Айви? Немного суховата. И, вы заметили, все персонажи разговаривают на один манер?

— По правде говоря, мэм, я ни разу не сумел прочесть больше нескольких страниц. А вы много прочитали?

— До конца. Начав книгу, я ее дочитываю. Так нас воспитывали. Книги, хлеб с маслом, картофельное пюре — справляйся со всем, что тебе досталось. Я всегда придерживаюсь этого правила.

— На самом деле, книгу не обязательно возвращать, мэм. Библиотека сокращается, и все книги с этой полки намечено раздать.

— Вы хотите сказать, я могу оставить ее себе? — Она прижала книгу к груди. — Я рада, что пришла. Добрый вечер, мистер Сикинс. Еще один Сесил Битон?

Норман протянул ей книгу, на этот раз о Дэвиде Хокни. Она пролистала ее, бесстрастно скользя взглядом по ягодицам молодых людей, вылезавших из калифорнийских плавательных бассейнов или лежавших вместе на неубранных постелях.

— Некоторые фотографии, — заметила она, — не вполне удались. Вот эта определенно смазана.

— Думаю, это его стиль, мэм, — отозвался Норман. — На самом деле, он очень хороший художник.

Королева снова посмотрела на Нормана.

— Вы работаете на кухне?

— Да, мэм.

Сначала она вообще не собиралась ничего брать, и уж точно не Айви Комптон-Бернетт, которая в целом оказалась трудна, но потом она решила, что раз уж она сюда пришла, наверное, проще взять, чем не брать. Хотя, раздумывая, что выбрать, она, как и в прошлый раз, испытывала затруднения. К счастью, ей на глаза попался недавно изданный томик Нэнси Митфорд, "Поиски любви". Она взяла книгу.

— Это ее сестра вышла замуж за Мосли?

Мистер Хатчингс подтвердил.

— А свекровь другой сестры ведала моим гардеробом?

— Этого я не знаю, мэм.

— А еще одна, как это ни грустно, была без ума от Гитлера. А еще одна стала коммунисткой. Мне кажется, были еще сестры. Но это написала сама Нэнси?

— Да, мэм.

— Прекрасно.

С романами редко бывает связано столько ассоциаций, и королева, оживившись, довольно уверенно подала книгу мистеру Хатчингсу, чтобы тот поставил штамп.

"Поиски любви" оказались удачным выбором и, в своем роде, очень важным. Если бы Ее Величество — читатель начинающий — взялась за еще одну скучную книгу, скажем, за раннюю Джордж Элиот или позднего Генри Джеймса, она могла бы оставить чтение навсегда, и тогда рассказывать было бы не о чем. Книги, сочла бы она, — это тяжелая работа.

Но эта книга сразу увлекла королеву, и, проходя с грелкой мимо ее спальни, герцог услышал, что она смеется. Он приоткрыл дверь.

— Все в порядке, милая?

— Конечно. Я читаю.

— Опять? — И он удалился, качая головой.

Утром у нее обнаружился легкий насморк, и, так как на этот день никаких встреч назначено не было, она осталась в постели, сказавшись больной. Это было так не похоже на нее, но ей очень не хотелось расставаться с книгой.

Народу сообщили: "Королева слегка простужена", но не сообщили, — да об этом не подозревала и она сама, — что королева впервые вступила на путь компромиссов, порой далеко идущих, и виной тому ее увлечение чтением.

На следующий день у королевы была одна из регулярных встреч с личным секретарем, в повестке, наряду с другими, числился вопрос о "человеческих ресурсах", как теперь принято выражаться.

— В мое время, — сказала она секретарю, — это называлось персоналом.

Хотя на самом деле не так. Это называлось прислугой. Она упомянула и это, зная, что секретарь немедленно отреагирует.

— Ваши слова могут быть неверно истолкованы, мэм, — ответил сэр Кевин. — Наша цель — никогда не подавать публике повода для обиды. "Прислуга" посылает не тот месседж.

— А "человеческие ресурсы", — заметила королева, — не посылают вообще никакого месседжа. Во всяком случае на мой взгляд. Хотя, раз уж мы заговорили о человеческих ресурсах, на кухне работает один человеческий ресурс, который я бы хотела повысить или, по крайней мере, взять наверх. Не понимаю, что он вообще делает на кухне. Он, несомненно, довольно умный юноша.

Сэр Кевин никогда прежде не слышал о Сикинсе, но, опросив нескольких подчиненных, он в конце концов выяснил, о ком идет речь.

— Не красавчик, — сообщил конюший, но не королеве, а личному секретарю. — Тощий, рыжий. Побойся Бога.

— Похоже, он нравится мадам, — сказал сэр Кевин. — Она хочет, чтобы он был у нее на этаже.

Таким образом, Нормана освободили от мытья посуды, подогнали по нему (не без труда) униформу пажа и перевели служить при дворе, где одной из его первых обязанностей стала, как нетрудно догадаться, работа в библиотеке.

Так как в следующую среду королева была занята (соревнования по гимнастике в Нанитоне), она поручила Норману отдать свою Нэнси Митфорд и взять продолжение, которое, по всей видимости, существует, и еще какую-нибудь книгу, которая, по его мнению, могла бы ей понравиться.

Поручение озадачило Нормана. Довольно начитанный, он все же был самоучкой, а его выбор книг во многом определялся тем, гей автор или нет. Его познания были обширны, но, сообразуясь со своими взглядами, выбрать книгу для кого-то другого, особенно если этот другой — королева, оказалось для него затруднительно.

Мистер Хатчингс не слишком ему помог, хотя его замечание, что Ее Величество могло бы заинтересовать что-нибудь про собак, напомнило Норману об одной книге — повести Дж. Р. Эккерли "Моя собака Тьюлип". Правда, мистер Хатчингс усомнился в правильности выбора, заметив, что это гейская книжка.

— Неужели? - с невинным видом спросил Норман. — А я не понял. И она решит, что это просто про собаку.

Он принес книгу на этаж королевы и, так как ему рекомендовали как можно меньше попадаться на глаза, то, увидев проходившего герцога, он спрятался за шкафчик в стиле "буль".

— Сегодня вечером я встретил удивительное существо, — рассказал потом Его Королевское Высочество. — Рыжий, худой как палка паж.

— Это Норман, — объяснила королева. — Я познакомилась с ним в передвижной библиотеке. Он раньше работал на кухне.

— Понятно почему, — сказал герцог.

— Очень умный, — заметила королева.

— Должно быть, — отозвался герцог. — Похоже на то.

— Тьюлип, — спустя какое-то время сказала королева Норману, — забавное имя для собаки.

— Это художественная литература, мэм, но у самого автора действительно была собака, немецкая овчарка. (О том, что кличка собаки была "Королева", он предусмотрительно умолчал). На самом деле это завуалированное автобиографическое повествование.

— Вот как, — сказала королева. — Но зачем это понадобилось скрывать?

Норман подумал, что она сама все поймет, когда прочтет книгу, но говорить этого вслух не стал.

— Друзья не любили его собаку.

— Нам это хорошо знакомо, — сказала королева, и Норман серьезно кивнул, королевских собак, по большей части, недолюбливали. Королева улыбнулась. Что за находка этот Норман. Она знала, что подавляет людей, внушает им робость, и лишь немногие из слуг остаются сами собой. Норман, при всей своей странности, оставался самим собой и казался неспособным быть каким-то другим. Это редкое свойство.

Наверное, королеве было бы не очень приятно узнать, что она не производит впечатления на Нормана, что кажется ему очень старой и ее королевское достоинство стирается ее возрастом. Да, она королева, но еще и старая дама, а поскольку Норман начинал свою трудовую деятельность в доме для престарелых в Тайнсайде, старые дамы его не пугали. Королева была работодательницей Нормана, а возраст равнял королеву с пациенткой дома престарелых и заставлял приспосабливаться к обстоятельствам. Хотя, надо сказать, так он рассуждал до того, как осознал, насколько она умна и еще полна сил.

Королева всегда придавала значение условностям и, взявшись за чтение, решила, что нужно пусть изредка читать в специально предназначенном для этого месте, в дворцовой библиотеке. Но хотя она и называлась дворцовой библиотекой и книг в ней было множество, в библиотеке редко кто читал. Здесь вручали ультиматумы, устанавливали границы, утверждали молитвенники и договаривались о заключении браков, однако, если бы кому-нибудь захотелось тут уединиться с книгой, библиотека оказалась бы неподходящим местом. Самому взять в руки какой-либо том с так называемых полок открытого доступа было сложно, книги находились здесь под арестом, за запертыми позолоченными решетками. К тому же многие из них были бесценны, и это становилось еще одним препятствием. Нет, если читать, то лучше не в специально отведенном месте. Королева решила, что об этом стоит подумать, и вернулась наверх.

Закончив "Любовь на холоде" - продолжение "Поисков любви", королева не без удовольствия узнала, что Нэнси Митфорд написала и другие книги, и, хотя некоторые из них, судя по названиям, были историческими, она внесла их в свой (только что начатый) список, который держала на письменном столе. Тем временем она принялась за выбранную Норманом книгу, "Моя собака Тьюлип" Дж. Р. Эккерли. (Была ли она с ним знакома? Кажется, нет.) Книга ей понравилась, хотя бы уже потому, что, как отметил Норман, пес, о котором велся рассказ, доставлял хозяину еще больше хлопот, чем ее питомцы, и примерно так же не нравился окружающим. Узнав, что Эккерли написал еще и автобиографию, она послала Нормана взять эту книгу в Лондонской библиотеке. Королева, хотя и была покровительницей этой библиотеки, появлялась в ней редко, Норман же никогда раньше там не был и пришел от нее в восторг. Он признался, что о таких старинных библиотеках он только читал и думал, что они давно канули в прошлое. Норман бродил по лабиринту стеллажей, поражаясь тому, что все эти книги он (вернее, она) может при желании взять почитать. Его энтузиазм был так заразителен, что королева подумала, что, возможно в следующий раз, она пойдет в библиотеку вместе с Норманом.

Королева прочла повествование Эккерли о себе самом, не удивляясь, что, будучи гомосексуалистом, он работал на Би-би-си, и смутно ощущая, что жизнь его была печальна. Ее заинтриговала его собака, хотя смутило повышенное внимание к физиологическим подробностям собачьей жизни. Королеву удивило, что гвардейцы, оказывается, были столь же доступны, как изданная книга, и за вполне приемлемую цену. Ей захотелось узнать об этом больше, но, хотя среди ее конюших были гвардейцы, задавать им подобные вопросы она не отважилась.

В книге фигурировал Э. М. Форстер, с которым ей когда-то довелось провести мучительные полчаса во время награждения его орденом Почета. Робкий, похожий на мышь, он говорил очень мало и очень тихо. Она сочла, что общаться с ним крайне затруднительно, и даже подумала: "Темная лошадка". Сидел, сжав руки наподобие персонажа из "Алисы в стране чудес", и понять, что у него на уме, было невозможно. Она была приятно удивлена, прочитав в его биографии: "Будь королева мальчиком, я бы в нее влюбился", — эти слова он потом не раз повторял.

Разумеется, сказать ей этого в глаза он не осмеливался. Чем больше она читала, тем больше сожалела, что своим присутствием подавляет людей, сожалела, что даже писатели не находят в себе мужества произнести вслух то, о чем не боятся потом написать. Еще она выяснила, что одна книга ведет к другой, и дорога эта бесконечна, и что ей не хватает времени читать столько, сколько хочется.

А еще королева ощущала горечь и сожаление из-за упущенных возможностей. Девочкой она встречалась с Мейсфилдом и Уолтером де ла Маром, была знакома с Т. С. Элиотом, Пристли, Филиппом Ларкином и даже с Тедом Хьюзом, к которому чувствовала определенную симпатию, но который так и не перестал смущаться в ее присутствии. В то время она мало что читала из написанного ими и не могла придумать, о чем с ними говорить, а они, в свою очередь, общаясь с ней, не сказали ничего, что могло бы ее тогда заинтересовать. Какая жалость.

И все же упоминать об этом в разговоре с сэром Кевином не стоило.

— Но, мэм, вас же наверняка знакомили с содержанием?

— Разумеется, — ответила королева, — но краткое изложение не есть чтение. В сущности, оно противоположно чтению. Краткое изложение — это всего лишь информация. Чтение же неупорядоченно, сбивчиво и бесконечно увлекательно. Краткое изложение закрывает тему, а чтение, напротив, раскрывает ее.

— Интересно, удастся ли мне вернуть Ваше Величество к визиту на обувную фабрику, — сказал сэр Кевин.

—В другой раз, — резко ответила королева. — Куда я положила книжку?

Открыв для себя прелесть чтения, Ее Величество стремилась разделить ее с другими.

— Вы читаете, Саммерс? — спросила она шофера по дороге в Нортгемптон.

— Читаю ли я, мэм?

— Читаете книги?

— Когда появляется возможность, мэм. Никак не получается выкроить время.

— Именно так все и говорят. Нужно находить время. Скажем, сегодня утром. Ведь вы будете дожидаться меня около ратуши. И можете почитать.

— Мне надо присматривать за машиной, мэм. Это же Мидлендс. Кругом вандализм.

Благополучно передав Ее Величество на попечение лорда-лейтенанта и обойдя в целях предосторожности автомобиль, Саммерс уселся на свое место. Читаю? Конечно, читаю. Все читают. Он открыл отделение для перчаток и извлек оттуда номер "Сан".

Другие относились к ее вопросам благосклоннее, особенно Норман, и от него она не пыталась скрыть ни своих чувств по поводу прочитанного, ни пробелов в своем образовании.

— Знаете, спросила она как-то днем, когда они читали у нее в кабинете, — в какой области я могла бы действительно блеснуть?

— Нет, мэм.

— На викторине в пабе. Нам довелось побывать везде и увидеть все, трудности могут возникнуть разве что с поп-музыкой или с какими-то видами спорта. Но если речь зайдет, скажем, о столице Зимбабве или основных статьях экспорта Нового Южного Уэльса, мы все это знаем назубок.

— А я бы мог отвечать про музыку, — сказал Норман.

— Ну вот. Мы были бы отличной командой. В самом деле. Неизбранная дорога. Кто это?

— Кто, мэм?

— Неизбранная дорога. Посмотрите.

Норман заглянул в словарь цитат и выяснил, что это Роберт Фрост.

— Я знаю слово, которое вам подходит, — неожиданно сказала королева.

— Мэм?

— Вы бегаете по поручениям, меняете мои библиотечные книги, ищете трудные слова в словаре и находите мне цитаты. Знаете, кто вы?

— Я слуга, мэм.

— Так вот, вы больше не слуга. Вы мой амануэнсис.

Норман посмотрел слово в словаре, который королева теперь всегда держала на письменном столе. "Тот, кто пишет под диктовку, переписывает рукописи. Литературный помощник".

Новоиспеченному амануэнсису в коридоре рядом с офисом королевы был поставлен стул, на котором он и проводил время за чтением, если его не вызывали или он не бегал по поручениям. Это портило его отношения с другими пажами, которые считали, что работенка у него уж больно непыльная и он недостаточно для нее хорош. Однажды проходивший мимо конюший поинтересовался, неужели он не может найти себе занятие получше, чем чтение, и Норман не сразу нашелся с ответом. Но теперь он говорил, что читает для Ее Величества, что зачастую было правдой, но это еще больше раздражало и злило придворных.

Увлекшись чтением, королева стала брать книги из разных библиотек, в том числе и из собственных, но по каким-то причинам, а еще и потому, что ей нравился мистер Хатчингс, она оставалась постоянным читателем передвижной библиотеки и время от времени совершала прогулку по кухонному двору.

Но в одну из сред фургона не оказалось на месте, не было его и на следующей неделе. Норман начал выяснять, в чем дело, и получил ответ, что визиты во дворец отменены из-за сокращения сферы деятельности передвижных библиотек. В конце концов он обнаружил библиотеку в Пимлико, где на школьном дворе мистер Хатчингс все так же сидел за рулем фургона, вклеивая в книги формуляры. От него Норман узнал, что хотя мистер Хатчингс и объяснял в библиотечном управлении, что в числе его читателей состоит Ее Величество, но это не произвело никакого впечатления, и мистеру Хатчингсу ответили, что они навели во дворце справки и выяснили, что там в их визитах никто не заинтересован.

Когда возмущенный Норман рассказал об этом королеве, она как будто бы не удивилась. Она ничего не сказала, но утвердилась в своих подозрениях, что увлечение книгами, во всяком случае ее увлечение, в королевских кругах не приветствуется.

Исчезновение передвижной библиотеки было не слишком большой потерей, и к тому же у этой истории оказался счастливый конец, поскольку фамилия мистера Хатчингса обнаружилась в списке награжденных. Награда, надо заметить, была невелика, но он был причислен к людям, оказавшим Ее Величеству особую, личную услугу. Это тоже не приветствовалось, в частности, сэром Кевином.

Так как сэр Кевин Скатчард был родом из Новой Зеландии, относительно молод и в момент назначения находился в некотором роде в оппозиции, пресса провозгласила его новой метлой, человеком, который выметет из дворца чрезмерное почтение и прочий возмутительный вздор. Журналисты имели в виду усиление статуса монарха как символа, престолу же в их понимании отводилась роль свадебного стола мисс Хэвишем — опутанные паутиной бронзовые подсвечники, изъеденный мышами пирог, а сэру Кевину, подобно Пипу, предстояло сорвать расползающиеся шторы, чтобы впустить свет. Королева, в свое время сама символизировавшая глоток свежего воздуха, такому сценарию не верила, подозревая, что свежий новозеландский ветер затихнет сам собой. Личные секретари, как и премьер-министры, приходят и уходят, и для сэра Кевина должность секретаря королевы — всего лишь ступенька на пути к тем высотам, к которым он, несомненно, стремился. Он был выпускником Гарвардской школы бизнеса, и одной из его публично заявленных целей, как он выражался, было "обустроить нашу конюшню", то есть сделать монархию более демократичной. Открытие Букингемского дворца для посетителей было шагом в этом направлении, так же, как и использование королевского сада для проведения концертов, эстрадных выступлений и тому подобного. Но увлечение королевы чтением его смущало.

— Думаю, мэм, это может быть воспринято не просто как времяпрепровождение избранных, но как стремление к исключительности.

— Исключительность? Большинство людей, несомненно, умеет читать.

— Разумеется, они умеют читать, но я не уверен, что они читают.

— В таком случае, сэр Кевин, я подаю им хороший пример.

Она любезно улыбнулась, отметив при этом, что теперь в сэре Кевине гораздо меньше чувствовался новозеландец, чем сразу после назначения на должность, его акцент проявлялся лишь легким привкусом. Ее Величество знала, что он чрезвычайно чувствителен на сей счет и не любит, чтобы ему об этом напоминали. (Ей сказал Норман.)

Еще одной деликатной темой было его имя. Личный секретарь тяготился им: Кевин — не то имя, которое бы он для себя выбрал, и то, что он не любил свое имя, заставляло его особо прислушиваться к тому, сколько раз королева обращается к нему по имени, хотя он и сознавал, что она вряд ли представляет себе, какое унижение он при этом испытывает.

На самом деле, она все прекрасно знала (снова от Нормана), но для нее имя любого человека было несущественно, как, впрочем, и все остальное — одежда, голос, классовая принадлежность. Королева была подлинным демократом, возможно, единственным на всю страну.

Но сэру Кевину казалось, что она произносит его имя чаще, чем необходимо, а иногда он был уверен, что она придает имени призвук Новой Зеландии, страны овец и удивительных вечеров, страны, которую она в качестве главы Содружества несколько раз посещала и о которой восторженно отзывалась.

— Важно, — сказал сэр Кевин, — чтобы Ваше Величество сконцентрировались.

— Когда вы говорите "сконцентрировались", сэр Кевин, я полагаю, вы имеете в виду, что мы должны не упускать из виду цели. Что ж, я не упускала из виду цели больше пятидесяти лет, и, мне кажется, сейчас нам позволено иногда бросить взгляд и на окрестности. — Она почувствовала, что метафора не совсем состоялась, но сэр Кевин никак на это не отреагировал.

— Понимаю, — сказал он. — Вашему Величеству надо провести время.

— Провести время? — переспросила королева. — Книги существуют не для того, чтобы проводить время. Они для того, чтобы узнать о жизни других людей. О чужих мирах. Мы вовсе не хотим провести время, сэр Кевин, нам бы хотелось, чтобы его было больше. Если бы нам захотелось провести время, мы бы отправились в Новую Зеландию.

Сэр Кевин удалился, обиженный тем, что королева дважды обратилась к нему по имени да еще упомянула Новую Зеландию. Но он заметил, что королева была задета, и был этим доволен, и ломал голову, почему у нее именно сейчас возникла такая тяга к книгам. Откуда взялась эта жажда?

Ведь мало кто столько поездил по миру, как она. Вряд ли существовала страна, которую бы она не посетила, знаменитость, с которой не была бы знакома. Она сама — воплощение великолепия мира, так почему она сейчас так заинтересовалась книгами, которые, что бы они собой ни представляли, лишь отражение жизни или ее версия? Книги? Но ведь она видела подлинный, реальный мир.

— Я думаю, — сказала королева Норману, — что читаю, потому что наш долг выяснить, что представляют собой люди.

Довольно банальная реплика, на которую Норман не обратил большого внимания. Он не ощущал такой обязанности и читал исключительно ради удовольствия, а не ради просвещения, хотя просвещение было частью удовольствия, это он понимал. Но долг сюда никак не вписывался.

Однако ее происхождение и положение ко многому обязывало, и для королевы удовольствие всегда стояло на втором месте после долга. Если бы она ощутила, что читать — ее долг, она бы взялась за чтение охотно и с удовольствием, даже если удовольствие было бы весьма относительным. Но почему теперь чтение так захватило ее? Она не обсуждала этого с Норманом, понимая, что это связано с ней самой и с положением, которое она занимает.

Притягательность книг, думала она, кроется в их безразличии: все-таки в литературе есть что-то высокомерное. Книгам неважно, кто их читает и читают ли их вообще. Все читатели равны, и она не исключение. Литература, думала она, это содружество, respublica literaria. Разумеется, она не раз слышала это выражение раньше, на церемониях по поводу окончания института, присуждения ученых степеней ив тому подобных случаях, не вполне понимая, что оно значит. В то время всякое упоминание о республике казалось ей почти оскорбительным и в ее присутствии по меньшей мере нетактичным. Лишь сейчас она поняла, что означает это выражение. Книги не делают различий. Все читатели равны, это ощущение возвращало ее к началу жизни. В юности для нее одним из самых больших потрясений оказался вечер Дня Победы, когда они с сестрой незамеченными выскользнули из дворца и смешались с толпой. Нечто подобное она ощущала при чтении. Оно анонимно, его можно разделить с другими, оно общее для всех. И она, живя совершенно отдельной жизнью, ощущала, что жаждет смешаться с другими людьми. Странствуя по страницам книг, она оставалась неузнанной.

Но подобные сомнения и самоанализ были только на первых порах. Теперь ей уже не казалось странным ее желание читать, и книги, к которым она прежде относилась с такой осторожностью, постепенно сделались ее родной стихией.

Одной из обязанностей королевы было открытие парламентской сессии, повинность, которая прежде не тяготила, а скорее развлекала: поездка по Мелл ярким осенним утром и спустя пятьдесят лет казалась удовольствием. Теперь все изменилось. Королеву пугали предстоящие два часа, которые занимала вся процедура, но, по счастью, она ехала в закрытой карете и могла не расставаться с книгой. Ей, правда, не вполне удавалось одновременно читать и помахивать рукой, хитрость состояла в том, чтобы держать книгу ниже уровня окна и сосредоточиться на ней, а не на приветствующих карету толпах. Герцогу, разумеется, это совсем не нравилось, положение спасала его доброта.

Все началось прекрасно, но, когда королева уже сидела в карете, а процессия готова была тронуться, она, надев очки, поняла, что забыла книгу. И пока герцог курит в своем углу, форейторы суетятся, лошади, звякая сбруей, переступают с ноги на ногу, она звонит по мобильному Норману. Гвардейцы становятся по команде "вольно", процессия ждет. Дежурный офицер смотрит на часы. Опоздание — две минуты. Зная, что ничто так не расстраивает королеву, как опоздание, и не подозревая о книге, он старается не думать о неизбежных последствиях. Но вот уже Норман несется по гравию с книгой, предусмотрительно завернутой в шаль, и они трогаются.

Все еще в плохом настроении, королевская чета едет по Мелл, герцог сердито машет рукой из своего окна, королева из своего, карета едет быстрее обычного, так как процессия пытается нагнать две потерянные минуты.

В Вестминстере королева сунула виновницу опоздания за каретную подушку, чтобы на обратном пути она была под рукой. Сев на трон и начав читать речь, она вдруг понимает, как утомительна вся эта чепуха, которую она вынуждена произносить. А ведь ей не так часто приходится читать вслух своему народу. "Мое правительство сделает то, мое правительство сделает это". Тронная речь была написана настолько чудовищным языком, настолько лишена стиля и неинтересна, что она испытывала унижение от самого процесса чтения, к тому же и читала она в этом году как-то сбивчиво, словно пытаясь наверстать упущенные минуты.

С облегчением сев наконец в карету, королева просунула руку за подушку, отыскивая книгу. Но книги там не оказалось. Громыхающая карета везла их обратно, и она, не переставая помахивать рукой, потихоньку шарила за другими подушками.

— Ты случайно не сидишь на ней?

— На чем?

— На моей книге.

— Нет, не сижу. Вон солдаты Британского легиона и инвалиды в колясках. Маши, ради Бога.

Когда они добрались до дворца, она поговорила с Грантом, дежурным ливрейным лакеем, который объяснил, что, пока королева находилась в палате лордов, карету осматривала охрана с собаками, которые ищут взрывчатку, и книгу конфисковали. Он думает, что ее, скорее всего, взорвали.

— Взорвали? — поразилась королева. — Да ведь это была Анита Брукнер.

Молодой человек весьма непочтительно заметил, что охрана могла посчитать книгу каким-то взрывным устройством. Королева согласилась:

— Да. Именно так. Книга — это устройство, способное распалить воображение.

Лакей подтвердил:

— Да, мэм.

Он разговаривал с ней, словно с собственной бабушкой, и королева не в первый раз с неудовольствием ощутила враждебность, вызванную ее чтением.

— Прекрасно, — сказала она. — В таком случае сообщите охране, что я хочу видеть завтра утром на своем письменном столе другой экземпляр этой книги, просмотренный и не взрывоопасный. И еще. Подушки в карете грязные. Взгляните на мои перчатки. — И Ее Величество удалилась.

Чертыхнувшись, лакей выудил книгу из-за пояса брюк, куда ему велели ее спрятать. Ко всеобщему удивлению, об опоздании процессии официально не было сказано ни слова.

Увлечение королевы чтением не одобрял не только королевский двор. В прошлом прогулки означали для собак шумную возню и ничем не сдерживаемую беготню на траве, но сейчас Ее Величество, как только отходила от дома, опускалась на ближайшую скамью и вынимала книгу. Время от времени она кидала собакам надоевшие галеты, но больше не было ни скачущего по траве мяча, ни далеко заброшенной палки, ни их собственного нарастающего неистовства, так оживлявшего прогулки. Избалованные и своенравные, собаки были отнюдь не глупы, поэтому неудивительно, что довольно скоро они возненавидели книги за то, что те стали помехой их играм (книги всегда всем мешают).

Если Ее Величеству случалось уронить книгу на ковер, любая присутствующая при этом собака тут же хватала ее, терзала, мусолила и утаскивала в самые дальние уголки дворца, где с наслаждением рвала на части. Такая участь постигла Иэна Макьюэна, несмотря на премию Джеймса Тейта Блэка, и даже А. С. Байетт. И, будучи патронессой Лондонской библиотеки, Ее Величество вынуждена была то и дело звонить и извиняться перед сотрудницей отдела комплектования за потерю очередной книги.

Собаки невзлюбили и Нормана, и, так как молодого человека можно было в какой-то мере считать виноватым, хотя бы частично, в читательском энтузиазме королевы, сэр Кевин тоже его не любил. К тому же его раздражало, что Норман постоянно находится где-то рядом: если он и не присутствовал в комнате, где личный секретарь беседовал с королевой, то все равно был достаточно близко и его всегда можно было позвать.

Они обсуждали королевский визит в Уэльс, который должен был состояться через две недели. Просмотрев программу до половины (поездка на новом скоростном трамвае, игра на гавайских гитарах и экскурсия по сырному заводу), Ее Величество вдруг встала и подошла к двери.

— Норман.

Сэр Кевин услышал, как Норман, вставая, скрипнул стулом.

— Через пару недель мы едем в Уэльс.

— Не повезло, мэм.

Королева улыбнулась мрачному Кевину.

— Норман такой дерзкий. Мы прочли Дилана Томаса и немного Джона Каупера Повиса. И Иэна Морриса тоже. Кто у нас есть еще?

— Вы можете попробовать почитать Килверта, — сказал Норман.

— Кто это?

— Викарий, мэм. Девятнадцатый век. Жил близ границы Англии с Уэльсом и писал дневники. Любил маленьких девочек.

— О, — произнесла королева. — Как Льюис Кэрролл.

— Не совсем так, мэм.

— Господи. Вы можете достать мне эти дневники?

— Я добавлю их к нашему списку, мэм.

Ее Величество закрыла дверь и вернулась к письменному столу.

— Видите, нельзя сказать, что я не занимаюсь предварительной подготовкой, сэр Кевин.

На сэра Кевина, который никогда не слышал о Килверте, это не произвело впечатления.

— Сырный завод находится в новом комплексе малоэтажных зданий, расположенном на месте бывших каменноугольных шахт. Он вдохнул жизнь в этот регион.

— Да, не сомневаюсь, — сказала королева. — Но вы должны признать, что и без литературы обойтись нельзя.

— Не знаю, — ответил сэр Кевин. — На фабрике, где Ваше Величество открывает столовую, производят комплектующие для компьютеров.

— С пением, я полагаю? — осведомилась королева.

— Там будет хор, мэм.

— Как правило, так и бывает.

Какое у сэра Кевина мускулистое лицо, подумала королева. Кажется, у него мускулы на щеках, и когда он хмурится, щеки словно покрываются рябью. Если бы она была писателем, романистом, такое наблюдение ей бы пригодилось.

— Мы должны быть уверены, мэм, что поём один и тот же гимн.

— В Уэльсе, да. Безусловно. Какие новости из дома? Стригут овец?

— Не в это время года, мэм.

— Ну да, они сейчас на пастбищах.

Она широко улыбнулась, и это означало, что беседа окончена. Когда у двери он повернулся, чтобы поклониться, она уже была погружена в чтение и, не поднимая глаз, пробормотала "До свидания" и перевернула страницу.

Итак, в надлежащее время Ее Величество отправилась в Уэльс, Шотландию, Ланкашир и Западный район, в бесконечное турне, инспекционную поездку по всему государству — таков удел монархов. Королева должна встречаться со своими подданными, какими бы косноязычными и неловкими ни оказывались ее собеседники. Но персонал должен был им помочь.

Чтобы справиться с немотой, иногда охватывающей подданных, оказавшихся лицом к лицу со своим монархом, конюшие могли намекнуть народу на возможные темы для бесед.

— Ее Величество может спросить, далеко ли вам приходится ездить на работу. Будьте готовы ответить на этот вопрос, можете к нему же добавить, добираетесь ли вы на поезде или на автомобиле. Она может спросить, где вы оставляете машину и где движение напряженнее — здесь или — откуда вы? — в Андовере. Ведь королева интересуется всеми аспектами жизни народа, так что она может поговорить и о том, как трудно в наше время припарковаться в Лондоне, а это, вероятно, приведет к обсуждению проблем парковки, с которыми вы сталкиваетесь у себя в Бэсингстоке.

— На самом деле, в Андовере, хотя в Бэсингстоке тоже кошмар.

— Ну да. Но вы поняли мою мысль? Легкая светская беседа.

Светские или нет, эти беседы обладали несомненными достоинствами — предсказуемостью и, самое главное, краткостью, давая возможность королеве прервать их в любой момент. Встречи проходили гладко, в соответствии с расписанием, королева казалась заинтересованной, а ее подданные редко смущались, и вряд ли имело значение, что этот, возможно, самый ожидаемый разговор в их жизни, сводился к дискуссии о ремонтируемом участке автомагистрали М-6. Они встретились с королевой, она поговорила с ними, и все вовремя закончилось.

Эти встречи стали настолько рутинными, что конюшие, наблюдая за ними, не сильно утруждались, они всегда находились где-то поблизости, любезно, хотя и несколько снисходительно улыбаясь. Но когда косноязычие подданных уже трудно было выдержать и все больше людей приходило в замешательство, беседуя с королевой, персонал стал внимательно слушать, что именно было (или не было) сказано.

Выяснилось, что, не предупредив сопровождающих, королева отказалась от сложившегося круга вопросов: продолжительность рабочего дня, расстояние от дома до работы, место рождения — и нашла новую тему для беседы, а именно: "Что вы сейчас читаете?" Лишь у очень немногих верноподданных Ее Величества имелся готовый ответ на подобный вопрос (хотя кто-то и пытался сказать: "Библию"). Поэтому возникали неловкие паузы, которые королева старалась заполнить: "Я сейчас читаю...", иногда она даже вытаскивала из сумочки и показывала им заветный томик. Неудивительно, что встречи затягивались, прерывались паузами, подданные огорчались, что не проявили себя наилучшим образом, и уходили с ощущением, что королева только что на их глазах проделала какой-то финт.

Пирс, Тристрам, Джайлс и Элспет — все преданные слуги королевы, обмениваются мнениями:

— "Что вы читаете?" Я хочу спросить, что это за вопрос? Большинство людей, бедняжки, вообще не читают. Но если они в этом сознаются, мадам роется в сумочке, достает книжку, которую только что кончила читать, и дарит им.

— И они тут же продают ее на интернет-аукционе.

— Естественно. А вы были на последней встрече королевы? — подала голос одна из королевских придворных дам. — Все о той встрече только и говорят. Если раньше эти славные люди приносили с собой нарцисс или букетик привядших примул, которые Ее Величество потом передавала нам, чтобы положить в багажник, то теперь они приносят книги, которые читают, или, вы не поверите, даже пишут, а если вам не повезло и вы при этом присутствуете, то тележка вам будет просто необходима. Если бы я хотела развозить книжки, то пошла бы работать в "Хатчардс". Боюсь, Ее Величество начинает доставлять нам хлопоты.

Все же придворные приспособились, хотя и были недовольны тем, что в свете новых пристрастий королевы им пришлось менять сложившуюся практику. Теперь обслуживающий персонал при "разогреве" публики перед встречей предупреждал, что Ее Величество может, как и прежде, спросить, издалека ли вы приехали и каким образом, но наряду с этим, скорее всего, спросит, что вы читаете.

Узнав об этом, люди терялись (а порой даже впадали в панику), но придворные, нисколько не смущаясь, приходили им на помощь со списком предложений. Неважно, что королева уходила со встречи с не соответствующим действительности представлением о популярности Энди Макнаба и поголовном поклонении Джоанне Троллоп; во всяком случае, удавалось избежать заминок и неловкости. И поскольку собравшиеся бойко отвечали на вопросы, все, как полагалось, заканчивалось вовремя, задержки случались редко, только когда кто-то из ее подданных признавался в любви к Вирджинии Вулф или Диккенсу, что вызывало оживленное (и долгое) обсуждение. Многие надеялись на единство взглядов, признавшись, что читают "Гарри Поттера", но на это королева (у которой не было времени на фэнтези) всегда поспешно отвечала: "Да. Мы приберегаем эту книгу на черный день" — и быстро меняла тему.

Встречаясь с королевой почти ежедневно, сэр Кевин имел возможность постоянно досаждать ей разнообразными предложениями.

— Я хотел бы узнать, мэм, не могли бы мы каким-то образом пустить в ход ваше чтение.

Раньше королева не отреагировала бы, но одним из результатов чтения стала нетерпимость к клише (которые она и раньше недолюбливала).

— Пустить в ход? Что это значит?

— Я как раз над этим работаю, мэм, но было бы неплохо, если бы мы могли, скажем, выпустить пресс-релиз, в котором бы говорилось, что кроме английской литературы Ваше Величество читает и этническую классику.

— Какую этническую классику вы имеете в виду, сэр Кевин? "Камасутру"?

Сэр Кевин вздохнул.

— В данный момент я читаю Викрама Сета. Он подойдет?

Личный секретарь в жизни ничего не слышал о Викраме Сете, но счел, что имя звучит достаточно внушительно.

— А Салман Рушди?

— Думаю, нет, мэм.

— Не понимаю, — сказала королева, — зачем вообще нужен пресс-релиз. Какое дело публике до того, что я читаю? Королева читает. Вот все, что им надо знать. И я предвижу вопрос: "Ну и что из этого?"

— Читать — значит удаляться. Делаться недоступным, — продолжал Кевин. — Людям будет проще воспринять это, если в самом занятии будет меньше... эгоизма.

— Эгоизма?

— Пожалуй, мне следовало сказать "солипсизма".

— Пожалуй.

Сэр Кевин ринулся в атаку.

— Если бы мы могли связать ваше чтение с какой-то более значительной целью — например, с грамотностью народа в целом, с повышением уровня чтения молодежи...

— Мы читаем для удовольствия, — сказала королева. — Чтение не общественный долг.

— Хотя, — ответил сэр Кевин, — почему бы ему и не быть долгом.

— Каков наглец! — сказал герцог, когда она вечером пересказала ему этот разговор.

Кстати о герцоге, как на все это реагировали члены семьи? Как чтение королевы сказалось на них?

Если бы Ее Величеству приходилось готовить еду, ходить по магазинам или, что невозможно вообразить, вытирать пыль и пылесосить дом (дома), снижение уровня жизни было бы заметно сразу. Но, разумеется, ничего такого она не должна была делать. Правда, она работала с меньшим прилежанием, но это не отражалось на ее муже и детях. На чем это отражалось ("сказывалось", как выражался сэр Кевин), так это на публичной сфере. Королева заметно охладела к своим обязанностям: с меньшим пылом закладывала первые камни, спуск кораблей на воду лишился всякой торжественности, словно пускали игрушечную лодку на пруду, — дома ее всегда дожидалась книга.

Но это повергало в беспокойство персонал королевы, семья же, пожалуй, вздохнула с облегчением. Она всегда заставляла членов семьи быть на должной высоте, и годы не сделали ее более снисходительной. А вот чтение сделало. Теперь она чаще предоставляла родных самим себе и совершенно им не досаждала. Семья приветствовала книги, кроме тех случаев, когда ее членам читать приказывали, или когда бабушка настоятельно хотела поговорить о книгах, интересовалась, какие у ее внуков литературные пристрастия, или, самое худшее, вкладывала в руки книгу, а потом проверяла, прочитана ли она.

Родные часто находили королеву в уединенных местах ее различных жилищ, в очках, с книгой рядом лежат блокнот и карандаш. Она ненадолго отрывалась от чтения и в знак приветствия рассеянно поднимала руку. "Что ж, я рад, что она счастлива", — сказал герцог, шаркающей походкой проходя по коридору. И действительно, она была счастлива. Она любила чтение как ничто другое и проглатывала книги с удивительной быстротой, но вряд ли кто-нибудь, кроме Нормана, этому удивлялся.

С самого начала она ни с кем не обсуждала прочитанные книги, тем более что так поздно вспыхнувший энтузиазм, хотя и не бесплоден, но может показаться смешным. Как если бы она, думала королева, вдруг воспылала страстной любовью к Богу или к георгинам. В ее возрасте, подумают люди, стоит ли беспокоиться? Но для нее самой не было ничего серьезнее, она относилась к чтению, как некоторые писатели к своему труду, — писать, когда невозможно не писать, — в позднюю пору своей жизни она выбрала чтение, как другие выбирают писательство.

Правда, в самом начале она читала с трепетом и некоторым смущением. Неисчерпаемость книг приводила ее в замешательство, она не представляла себе, как двигаться вперед, у нее не было никакой системы, просто одна книга вела к другой, и зачастую она читала две-три одновременно. На следующем этапе она стала делать записи и с тех пор всегда читала с карандашом в руке, не подводя итоги прочитанному, а просто переписывая поразившие ее фрагменты. Только по прошествии года она стала время от времени записывать собственные мысли. "Литература представляется мне, — писала королева, — огромной страной, и я совершаю путешествие к ее дальним границам, но вряд ли сумею их достичь. Я начала слишком поздно. Мне никогда не наверстать упущенного". Затем (не связанная с предыдущим мысль): "Этикет не догма, но растерянность, замешательство — хуже".

Чтение повергало королеву в печаль, и она впервые в жизни почувствовала, что многое в жизни прошло мимо нее. Она прочитала одну из биографий Сильвии Плат и осталась довольна, что такое ей не довелось пережить, но, читая воспоминания Лорен Бэколл, не могла отделаться от ощущения, что миссис Бэколл родилась под счастливой звездой, и, к своему удивлению, обнаружила, что завидует ей.

Королева с одинаковым интересом читала и легкомысленные мемуары, и описание последних дней поэтессы-самоубийцы, что могло бы свидетельствовать о каких-то недостатках восприятия. Вначале несомненно все книги для нее были равны, и, как и в отношениях со своими подданными, она чувствовала, что не должна допускать предвзятости. Для нее не существовало предпочтений. Все книги были неведомым материалом, и, во всяком случае сначала, она не делала между ними различия. Со временем пришла способность видеть различия, но, если не считать случайных замечаний, брошенных Норманом, она ни от кого не слышала, что следует читать, а что нет. Лорен Бэколл, Уинифред Холтби, Сильвия Плат — кто они? Она могла это узнать, только читая.

Прошло несколько недель, и в какой-то момент, оторвавшись от книги, королева сказала Норману:

— Помните, я назвала вас своим амануэнсисом? А теперь я выяснила, кто я. Я — опсимат.

Норман заглянул в словарь, который всегда был у него под рукой, и прочел: "Опсимат: человек, который поздно начал учиться".

Именно ощущение необходимости наверстать упущенное заставляло ее поглощать книги с огромной скоростью, но теперь к чтению прибавились более частые (и более уверенные) собственные комментарии. В то, что было, по сути, литературной критикой, королева вносила ту же прямоту, с какой действовала в других сферах жизни. Она не была благосклонным читателем, ей часто хотелось, чтобы авторы оказались рядом, и она могла дать им нагоняй.

"Неужели я одинока, - записывала она, — в желании хорошенько выбранить Генри Джеймса?!"

"Я могу понять, почему доктора Джонсона так высоко ценят, но ведь большая часть написанного им самодовольная чепуха?"

Однажды, когда за чаем она читала именно Генри Джеймса, у нее вырвалось:

— Ну давай, не тяни.

Горничная, увозившая столик на колесах, пробормотала: "Простите, мэм" — и пулей вылетела из комнаты.

— Это я не вам, Элис, — сказала королева ей вслед и даже подошла к двери. — Не вам.

Прежде королеве было бы безразлично, что подумает горничная, это пришло только сейчас, и, возвращаясь к своему стулу, она раздумывала, почему всё так случилось. В тот момент ей не пришло в голову, что это неожиданно появившееся внимание к другим может быть связано с книгами и даже с постоянно раздражавшим ее Генри Джеймсом.

Королеву не покидало сожаление о потерянном времени, сожалела она и об упущенных возможностях: она могла бы дружить с известными писателями, но не дружила. В этом отношении она могла бы что-то исправить, и королева решила, отчасти поддавшись на уговоры Нормана, что было бы интересно и даже забавно встретиться с некоторыми писателями, которых они оба читают. Соответственно, был устроен прием, или soiree, как предпочитал говорить Норман.

Конюшие, естественно, ожидали, что это будет традиционный большой прием гостей в королевском саду и они будут предупреждать того или иного гостя, с которым Ее Величество хотела бы побеседовать. Королева, однако, посчитала, что в этом случае такая официальность неуместна, ведь это, что ни говори, художники, и решила устроить неформальную вечеринку. Оказалось, однако, что идея эта не так уж хороша.

Писатели, робкие и даже боязливые, какими они представали при личных встречах с нею, собравшись вместе, говорили громко, сплетничали, и то, над чем они так громко смеялись, не показалось королеве забавным. Королева переходила от края одной группы к другой, никто не стремился вовлечь ее в общий разговор, так что она ощущала себя гостьей на собственном вечере. А когда заговаривала она, либо наступала неловкая пауза, либо писатели — видимо, желая продемонстрировать свою независимость и некоторый снобизм — продолжали беседовать между собой, совершенно ее игнорируя.

Потрясающее ощущение — оказаться среди писателей, которых она привыкла воспринимать как друзей и которых жаждала узнать. Но сейчас, когда ей до боли хотелось выразить свои дружеские чувства тем, чьи книги она читала и любила, она обнаружила, что сказать ей нечего. Королева, которая редко испытывала перед кем-либо робость, сделалась неожиданно косноязычной и неловкой. "Я восхищаюсь вашей книгой", — хотелось ей сказать, но пятьдесят лет самообладания и сдержанности плюс полвека недооценки себя мешали ей. С трудом начиная беседу, она ловила себя на том, что с языка готовы сорваться стандартные, привычные фразы. Не такие, конечно, как: "Вам издалека пришлось приехать?", но их литературный эквивалент. "Как вы придумываете ваших героев? Вы работаете в определенные часы? Вы пользуетесь компьютером?" — вопросы-клише вызывали у гостей замешательство, и неловкое молчание было еще хуже.

Ответ одного писателя-шотландца задел ее. Услышав вопрос, откуда к нему приходит вдохновение, он резко сказал: "Оно не приходит само, Ваше Величество. Нужно выйти из дома и добыть его".

Сумев выразить — чуть ли не заикаясь — свое восхищение, королева надеялась, что автор расскажет, как он (мужчины, решила она, гораздо лучше женщин) пришел к замыслу книги, о которой они вели речь, — однако обнаружила, что ее восторг отвергнут и что автор хочет, отпивая мелкими глотками шампанское, говорить не о только что вышедшем бестселлере, а о книге, над которой сейчас работает, о том, как мучительно медленно продвигается работа и это ввергает его в отчаяние.

Довольно скоро она поняла, что с писателями лучше всего встречаться на страницах их романов, что они в той же мере плод воображения читателя, что и их герои. Что они не испытывают благодарности к тому, кто оказал им любезность, прочитав то, что они написали, а скорее полагают, что это они оказали любезность, что-то написав.

Сначала Королева собиралась устраивать такие встречи регулярно, но этого soiree оказалось достаточно, чтобы развеять ее иллюзии. Одного раза вполне хватило. Сэр Кевин почувствовал облегчение, он нисколько не был захвачен этим начинанием и свою позицию пояснил следующим образом: если мэм устраивает встречу с писателями, ей придется устроить подобный же вечер для художников, а если она устраивает вечера для писателей и художников, ученые тоже будут вправе ожидать подобного приглашения.

— Мэм не должна казаться пристрастной.

Что ж, теперь эта опасность ей не угрожала. Сэр Кевин, с некоторыми оговорками, обвинил в провале литературного вечера Нормана, поскольку тот поддержал королеву, когда она поделилась с ним своей идей. Но и Норман вряд ли получил от этого вечера удовольствие. Литературная жизнь такова, что доля геев среди гостей была довольно высока, некоторые из них делали Норману определенные предложения. Но особой радости Норману это не доставило. Хотя, как и другие пажи, Норман просто разносил напитки и легкие закуски, он, в отличие от других, знал репутацию и положение тех, перед кем возникал со своим подносом. Он даже читал их книги. Но они теснились не около Нормана, а около красавчиков-пажей и конюших высшего ранга, которые, как язвительно сказал Норман (но не королеве), и понятия не имеют о литературной репутации партнера, вступая с ним в связь.

Однако даже если в целом опыт с Живым Словом оказался неудачным, это не отвратило (на что надеялся сэр Кевин) Ее Величество от чтения. У нее пропало желание встречаться с писателями и, в какой-то мере, читать писателей-современников, из чего лишь следовало, что она все больше времени посвящала классике — Диккенсу, Теккерею, Джордж Элиот и сестрам Бронте.

Каждую неделю во вторник вечером королева встречалась со своим премьер-министром, который кратко информировал ее о том, что, по его мнению, она должна знать. Прессе нравилось изображать эти встречи так: мудрый и опытный монарх наставляет премьер-министра, как избежать возможных опасностей, используя свой уникальный политический опыт, накопленный за пятьдесят с лишним лет пребывания на троне. Это был миф, но из тех, в создании которых участвовали сами, придворные, на деле же, чем дольше премьер-министры занимали свой пост, тем меньше они слушали и тем больше говорили сами, а королева одобрительно кивала головой, хотя и не всегда была с ними согласна.

Поначалу премьер-министры рассчитывали, что королева возьмет их за руку, будет похлопывать и поглаживать, как маленького ребенка, который хочет показать матери, что ему удалось сделать. Как правило, от нее требовалась демонстрация интереса, демонстрация участия. Этого хотели мужчины, этого хотела и миссис Тэтчер, всем хотелось шоу. На первых порах они выслушивали ее советы и даже стремились их получить, но с течением времени все ее премьер-министры с пугающим единообразием переходили на лекционный стиль, они уже не нуждались в ободрении королевы, а воспринимали ее как одного из слушателей, и ее замечания их не интересовали.

В свое время Гладстон тоже обращался к королеве, словно выступал на публичном собрании.

Встреча в этот вторник проходила по привычному образцу, и лишь под конец королева сумела вставить слово, сказать о том, что для нее действительно было важно.

— О моем рождественском телевизионном выступлении.

— Да, мэм? — спросил премьер-министр.

— Думаю, на этот раз мы можем несколько изменить его.

— Изменить, мэм?

— Да. Мы будем сидеть на диване и читать или я расположусь перед камерой с книгой, потом камера начнет приближаться, пока я не окажусь на среднем плане — это так говорится? — тогда я подниму глаза от книги и скажу: "Я читаю вот эту книгу о том-то и том-то", а затем начну читать вслух.

— А какая это будет книга, мэм? — Вид у премьер-министра был не самый веселый.

— Мы подумаем об этом.

— Возможно, что-нибудь о положении в мире? — Лицо его прояснилось.

— Может быть, хотя люди достаточно знают об этом из газет. Нет. На самом деле, я думала о поэзии.

— О поэзии, мэм? — Он попытался улыбнуться.

— Например, Томас Харди. Я недавно прочла одно его замечательное стихотворение о том, как движутся навстречу друг другу "Титаник" и айсберг. Оно называется "Схождение двоих". Вы знаете его?

— Нет, мэм. Но что это дает?

— Кому?

— Ну, — премьер-министр казался слегка обескураженным тем, что приходится это объяснять, — людям.

— О, очень многое, — сказала королева, — ведь оно показывает, что все мы подвластны судьбе.

Она смотрела на премьер-министра, любезно улыбаясь. Опустив взгляд, он стал рассматривать собственные руки.

— Я не уверен, что правительство решится одобрить это. — Публике не следует позволять думать, что с миром нельзя справиться. В противном случае неизбежен хаос. Или провал на выборах, что одно и то же. — Мне сказали, — настала его очередь любезно улыбнуться, — что есть отснятый чудный материал о визите Вашего Величества в Южную Африку.

Королева вздохнула и нажала кнопку звонка.

— Мы примем ваши слова во внимание.

Премьер-министр понял, что аудиенция окончена, когда Норман открыл дверь и застыл в ожидании. Так значит, подумал премьер-министр, это и есть знаменитый Норман.

— Норман, — сказала королева, — судя по всему, премьер-министр не читал Харди. Может быть, вы успеете до его ухода найти для него в нашей библиотеке одну из книг Харди в мягкой обложке.

К некоторому удивлению королевы, все вышло так, как она хотела. Правда, она сидела за письменным столом, а не расположилась уютно на диване, и читала вовсе не стихотворение Харди (отвергнутое за отсутствием в нем "прогрессивных" идей), а начала свое рождественское обращение со вступительного абзаца "Повести о двух городах" ("Это было самое прекрасное время, это было самое злосчастное время"), что оказалось более чем уместно. Она предпочла читать не с телесуфлера, а по книге, поэтому старшему поколению своей аудитории (а их было большинство) напомнила тех учителей, которые когда-то давно читали им вслух в школе.

После успешного рождественского выступления королева утвердилась в своем желании читать вслух публично и однажды поздно вечером, отложив книгу о елизаветинском акте о супрематии, позвонила архиепископу Кентерберийскому.

Последовала пауза — ему пришлось приглушить звук телевизора.

— Архиепископ, почему я никогда не читала отрывков из Библии?

— Простите, мэм?

— В церкви. Все остальные должны были читать, а мы никогда. Ведь это не противоречит никаким положениям? Не запрещено, правда?

— Нет, мэм, насколько мне известно.

— Хорошо. В таком случае я собираюсь начать с Книги Левит, я думаю. Спокойной ночи.

Архиепископ покачал головой и вернулся к "Танцуйте с нами".

С того момента — в частности, во время пребывания в Норфолке и даже в Шотландии — Ее Величество стала регулярно читать с кафедры. И не только с кафедры. Во время посещения начальной школы в Норфолке она села на стул в классе и прочитала детям историю про слоненка Бабара. Обращаясь к присутствующим на банкете в Сити, она, отклонившись от программы, экспромтом прочитала стихотворение Бетджемена, которое очаровало всех, кроме сэра Кевина, с которым она не потрудилась это согласовать.

Не по программе закончилась и церемония посадки деревьев. Слегка вкопав молодой дубок в недавно удобренную бедную почву у реки Медуэй, она оперлась на церемониальную лопату и прочитала наизусть стихотворение Филипа Ларкина "Деревья", не опустив последнего четверостишия:

И когда ее чистый и безошибочно узнаваемый голос прозвучал над пожухлой, прибитой ветром травой, всем показалось, что она обращается не только к столпившимся членам муниципалитета, но и к себе самой.

Чтение увлекало королеву все больше, но ко всему остальному она никакого энтузиазма не испытывала. Правда, при мысли об очередном открытии плавательного бассейна ее сердце и раньше не начинало биться чаще, но ей никогда не приходило в голову отказаться от церемонии. Какими бы утомительными ни были ее обязанности — посещение того-то, обсуждение этого, — они не были ей скучны. Это был ее долг, и, когда она по утрам открывала свой ежедневник, за этим жестом всегда стояли интерес или ожидание.

Этого больше не было. Теперь она думала о предстоящих бесконечных поездках, путешествиях и обязательствах с ужасом. Редко выдавался хотя бы один день, который она могла бы считать своим. Вдруг все это стало обузой. "Мэм устала, - сказала горничная, услышав стон, донесшийся со стороны письменного стола, — вы столько сидите, вам нужно и полежать".

Но дело было не в усталости. Дело было в чтении, и при всей увлеченности им королеве иногда хотелось, чтобы она никогда не раскрывала книгу и не погружалась в чужую жизнь. Но было уже поздно. Чтение уже целиком завладело ею.

Тем временем приезжали и уезжали важные визитеры, одним из них был президент Франции, который так разочаровал ее в отношении Жене. Как-то королева упомянула об этом министру иностранных дел при обсуждении, обычном после подобных визитов, но министр вообще не слышал о преступнике-драматурге.

— Но, — продолжала она, снова отклоняясь от комментариев по поводу англо-французских валютных соглашений, — пребывая в полном неведении относительно Жене (которого президент считал "завсегдатаем бильярдной"), он оказался просто кладезем информации о Прусте, которого я прежде знала лишь по имени.

Для министра иностранных дел имя Пруста мало что говорило, так что ей удалось немного его просветить.

— Ужасная жизнь, несчастный человек. Очевидно, страдал от астмы. Из тех, кому хочется сказать: "Ну же, возьми себя в руки!" Но в литературном мире масса таких людей. С ним произошел любопытный случай: когда он обмакнул в чай кусочек бисквита (отвратительная привычка), перед ним развернулась вся его прошлая жизнь. Я попробовала сделать так же, но ничего не произошло. В детстве я обожала кексы Фуллера. Думаю, если бы я ощутила их вкус, это могло бы подействовать, но, разумеется, их уже давно не делают, поэтому — никаких воспоминаний. Мы закончили? — И она протянула руку к книге.

В отличие от министра иностранных дел королеве скоро предстояло познакомиться с Прустом, поскольку Норман быстро нашел Пруста в Интернете и, обнаружив, что роман насчитывает тринадцать томов, решил, что он может стать идеальным чтением во время летнего отдыха Ее Величества в Балморале. Вслед за королевой туда же отправилась и биография Пруста, написанная Джорджем Пейнтером. И, взглянув на голубые и розовые суперобложки томиков, выстроившихся на письменном столе, королева подумала, что они выглядят почти съедобными, словно только что с витрины кондитерского магазина.

Лето оказалось отвратительным: холодным и сырым, охотники каждый вечер ворчали, что у них пустые ягдташи. Но для королевы (и Нормана) лето превратилось в идиллию. Трудно представить больший контраст между миром книги и местом, где ее читают. Они были захвачены страданиями Свана, легкой вульгарностью г-жи Вердюрен и странностью барона де Шарлю, а на мокрых холмах впустую стреляли ружья да иногда мимо окна проносили мокрую тушу убитого оленя.

Премьер-министр счел своим долгом вместе с женой на несколько дней присоединиться к гостившей здесь компании. Не принадлежа к числу охотников, он собирался сопровождать королеву на прогулках по вересковым пустошам, надеясь, как он сформулировал, "узнать ее поближе". Но, имея о Прусте еще более отдаленное представление, чем о Томасе Харди, премьер-министр оказался в затруднении: о предполагаемых задушевных разговорах не могло быть и речи.

После завтрака королева с Норманом уходили в кабинет, мужчины в "лендроверах" устремлялись навстречу новым охотничьим разочарованиям, а премьер-министр с женой оказывались предоставленными самим себе. Пару раз они вместе с охотниками побродили по промозглым пустошам и болотам, заросшим вереском, и приняли участие в нелепых пикниках, а остаток времени, исчерпав возможности местных магазинов покупкой твида и коробки песочного печенья, уныло просидели в дальнем углу гостиной за унылой игрой в "монополию".

Четырех дней такого времяпровождения оказалось достаточно, и, извинившись (проблемы на Среднем Востоке), премьер-министр с супругой решили уехать на следующий день утром. В последний вечер их пребывания поспешно организовали игру в шарады. Выбор цитат — это одна из привилегий королевы, о которой, по-видимому, не многие знают, и, как правило, авторы выбранных цитат оказываются хорошо известны ей, но отнюдь не всем остальным, включая и премьер-министра.

Премьер-министр не любил проигрывать, даже монарху, его не утешило, когда один из принцев объяснил, что шанс выиграть был только у нее, потому что фразы (некоторые фразы были из Пруста) подбирал Норман из прочитанных ими книг.

Если бы королева вернула себе большинство давно позабытых привилегий, это не взбесило бы премьер-министра сильнее, и, возвратившись в Лондон, он, не тратя времени, отправил своего специального советника к сэру Кевину, который выразил сочувствие, заметив, что в настоящее время Норман — это то бремя, которое приходится нести всем. Но на специального советника его слова не произвели впечатления.

— Этот тип, Норман, педераст?

Сэр Кевин ручаться не мог, но счел, что исключать этого нельзя.

— А она знает?

— Ее Величество? Наверное.

— А пресса?

— Думаю, — проговорил сэр Кевин, сжимая и разжимая челюсти, — пресса — это последнее, что нам нужно.

— Совершенно верно. Могу я на вас положиться?

Королеве предстоял государственный визит в Канаду, удовольствие, которое Норман решил не делить с королевой, предпочтя поехать в отпуск, домой, в Стоктон-он-Тиз. Однако он все приготовил заранее, старательно собрав чемодан книг, которых хватило бы, чтобы полностью занять Ее Величество в путешествии от одного побережья до другого. Канадцы, насколько было известно Норману, народ не книжный, а программа настолько плотная, что возможность Ее Величества выбрать себе книгу в книжном магазине невелика. Королева предвкушала эту поездку, большую часть которой предстояло проделать на поезде, воображая, как в счастливом одиночестве она будет листать дневники Пипса, которого раньше не читала, а поезд будет мчать ее через континент.

На самом деле, поездка, или во всяком случае ее начало, обернулась полной катастрофой. Королева была необщительной и мрачной, что ее придворные не преминули бы приписать чтению, если бы не то обстоятельство, что на этот раз она ничего не читала. Книги, которые приготовил для нее Норман, непостижимым образом исчезли. Они отправились из Хитроу вместе с королевой и сопровождающими ее лицами и через несколько месяцев обнаружились в Калгари, где стали украшением хорошей, хотя довольно странной выставки в местной библиотеке. Тем временем Ее Величеству нечем было заняться, и вместо того, чтобы сосредоточиться на текущей работе, а это и было целью сэра Кевина (для чего и книги были отправлены совершенно по другому адресу), королева ничего не делала, что приводило ее в раздражение и затрудняло общение с ней.

На далеком севере белые медведи, так и не дождавшись появления Ее Величества, уплыли на льдине. Бревна сбивались, создавая заторы, ледники соскальзывали в холодную воду, но царственная гостья ничего не замечала и не покидала своего салона.

— Не хочешь взглянуть на водный путь по реке Святого Лaвpeнтия? — спросил ее муж.

— Я открывала его пятьдесят лет назад. Не думаю, что он изменился. Даже Скалистые горы удостоились лишь ее небрежного взгляда, а Ниагара была категорически отвергнута ("Я видела ее три раза"), и герцог поехал один.

Но случилось так, что на встрече с видными канадскими деятелями культуры королева заговорила с Элис Манро и, узнав, что та пишет романы и короткие рассказы, попросила одну из ее книг, чем очень обрадовала писательницу. Более того, оказалось, что книг у нее много, и Элис Манро охотно снабдила ими королеву.

— Что может быть приятнее, — делилась она с соседом, канадским министром внешней торговли, — чем встретить автора, который нам нравится, а потом вдобавок выяснить, что им написана не одна и не две книги, а по меньшей мере дюжина?

И все — хотя она об этом и не упомянула — в мягкой обложке, а значит, умещаются в сумочку. Норману была немедленно отправлена открытка с распоряжением взять несколько недостающих книг в библиотеке к ее возвращению. Она уже предвкушала удовольствие!

Но Нормана там больше не было.

За день до того, как Норман собрался отбыть в Стоктон-он-Тиз к ожидавшим его развлечениям, его вызвали в офис сэра Кевина.

Специальный советник премьер-министра рекомендовал уволить Нормана; сэру Кевину не понравился специальный советник, Норман ему тоже никогда особо не нравился, но специальный советник нравился ему еще меньше, и это спасло шкуру Нормана. Кроме того, сэр Кевин чувствовал, что уволить Нормана было бы слишком тривиально. Не надо никого увольнять. Существует более изящный выход.

— Ее Величество всегда заботится о росте своих служащих, — ласково сказал личный секретарь, — и, хотя она удовлетворена вашей работой, ей хочется знать, не приходила ли вам в голову мысль об университете?

— Об университете? — переспросил Норман, которому такая мысль в голову не приходила.

— А именно, Университет Восточной Англии. Там очень хорошее английское отделение, а также факультет литературного мастерства. Достаточно назвать имена, — сэр Кевин заглянул в блокнот на столе, — Иэн Макьюэн, Роуз Тремейн и Кадзуо Исигуро...

— Да, — отозвался Норман, — мы их читали.

Вздрогнув при этом "мы", личный секретарь сказал, что, на его взгляд, Восточная Англия подойдет Норману наилучшим образом.

— Но как же так? - спросил Норман. — У меня ведь нет денег.

— С этим проблем не будет. А Ее Величество не станет вас удерживать.

— Думаю, мне лучше остаться здесь. Такая жизнь сама по себе образование.

— Д-а-а-а, - протянул секретарь, - но это невозможно. У Ее Величества есть кто-то другой на примете. Разумеется, - он любезно улыбнулся, — ваше место на кухне всегда ждет вас.

Поэтому, когда королева вернулась из Канады, Нормана на его обычном месте в коридоре не было. Его стул опустел, да и самого стула больше не было, как и радующей глаз стопки книг на прикроватном столике Ее Величества. И еще, что более ощутимо, не было никого, с кем можно было бы обсудить достоинства прозы Элис Манро.

— Он не пользовался популярностью, мэм, — объяснил сэр Кевин.

— Он пользовался популярностью у меня, - парировала королева. — Куда он уехал?

— Понятия не имею, мэм.

Норман, будучи учтивым юношей, написал королеве длинное непринужденное письмо о том, какие лекции он слушает и какие книги читает, но, получив ответ, начинавшийся: "Благодарим вас за письмо, которое очень заинтересовало Ее Величество...", понял, что его под благовидным предлогом спровадили, хотя точно не знал, кто это сделал — сама ли королева или ее личный секретарь.

Если Норман и не понимал, кто организовал его отъезд, у королевы на этот счет сомнений не было. Норман исчез таким же образом, как передвижная библиотека и чемодан с книгами, очутившийся в Калгари.

Хорошо еще, что его не взорвали, как книгу, которую она прятала за каретной подушкой... Королеве очень не хватало Нормана. Но от него не пришло ни письма, ни записки. С этим уже ничего нельзя было поделать, и все же из-за его отсутствия королева не охладела к чтению.

То, что внезапный отъезд Нормана ее больше не беспокоил, могло показаться удивительным и бросить тень на ее репутацию. Но в ее жизни слишком много раз случались внезапные исчезновения и срочные отъезды. Ей, например, редко докладывали о чьей-либо болезни; королевский сан давал ей право не проявлять сострадания — во всяком случае, так полагали ее придворные. Случалось, что королева впервые узнавала, что что-то неладно с ее друзьями или слугами, только когда они умирали. "Мы не должны беспокоить Ее Величество"— этого принципа придерживались все.

Норман, разумеется, не умер, просто уехал в Университет Восточной Англии, хотя, по мнению ее придворных, это было почти одно и то же, потому что из жизни Ее Величества он исчез и таким образом перестал существовать, его имя не упоминалось ни королевой, ни кем-либо другим. Но королеву нельзя обвинять в этом, королеву нельзя обвинять ни в чем, в этом все придворные были солидарны. Люди умирали, уезжали, попадали в газеты. Они уходили, она же продолжала свой путь.

Вряд ли это можно считать только ее заслугой, но еще до таинственного исчезновения Нормана королева начала задумываться: не переросла ли она его... или, точнее, не перечитала ли. Когда-то он был ее скромным, простодушным проводником в мире книг. Он советовал ей, что прочесть, и без колебаний предупреждал - если считал, что к какой-то книге она еще не готова. Например, он довольно долго не давал ей Беккета и Набокова и лишь исподволь знакомил с творчеством Филипа Рота (соответственно, не торопился и со "Случаем Портного").

Последнее время королева все чаще читала то, что хотела, и Норман занимался тем же. Они обсуждали прочитанное, и мало-помалу она стала ощущать, что жизнь и опыт дают ей преимущество. Поняла она и то, что выбор Нормана не всегда внушает ей доверие. При прочих равных он продолжал отдавать предпочтение авторам-гомосексуалистам, в результате чего она и познакомилась с Жене. Некоторые вещи ей нравились — например, романы Мэри Рено захватывали, но другие авторы с нетрадиционной ориентацией увлекали меньше: скажем, Дантон Уэлч (любимый автор Нормана) казался ей человеком нездоровым, или Ишервуд — не было времени на все эти медитации. Она оказалась читателем живым и непосредственным, и увязать в какой-то одной теме ей не хотелось.

Потеряв возможность поговорить с Норманом, она вдруг осознала, что ведет долгие дискуссии сама с собой и все чаще излагает свои мысли на бумаге. Записных книжек становилось все больше. "Один из рецептов счастья - не обладать правами". К этому она добавила звездочку и написала внизу страницы "Этот урок я не имела возможности усвоить". "Однажды я награждала орденом Почета, кажется, Энтони Поуэлла, и мы беседовали о неумении вести себя. Человек с прекрасными светскими манерами, он заметил: 'Если ты писатель, это не освобождает тебя от того, чтобы быть человеком'. Ну а если ты королева? Я все время должна быть человеком, но редко когда могу им быть. Есть люди, которые делают это за меня".

Занятая подобными мыслями, королева теперь записывала свои наблюдения над людьми, которых встречала, не обязательно знаменитых: особенности поведения, речевые обороты, а наряду с этим записывала истории, которые ей рассказывали, зачастую по секрету. Когда в газетах печатались скандальные репортажи о королевской семье, в ее записной книжке появлялись реальные факты. Когда какой-нибудь скандал не становился достоянием публики, факты тоже записывались, и все это излагалось простым, рассчитанным на неподготовленного читателя стилем, который она начала осознавать — и даже ценить - как свой собственный стиль.

В отсутствие Нормана королева не стала читать меньше, но чтение теперь выглядело несколько по-другому. Она продолжала заказывать книги в Лондонской библиотеке и в книжных магазинах, но без Нормана это перестало быть делом только их двоих. Ей приходилось обращаться к придворной даме, а той, в свою очередь, вести переговоры с бухгалтером, прежде чем получить даже самую ничтожную сумму. Это был утомительный процесс, которого время от времени удавалось избегать, обращаясь к кому-нибудь из дальних родственников с просьбой достать книгу. Выполнить ее просьбу все были рады, рады тому, что о них вспомнили, не забыли об их существовании. Все чаще и чаще королева брала книги из собственных библиотек, особенно из виндзорской, где выбор современной литературы был ограничен, но на полках стояли многочисленные издания классиков, часть из них с автографами — Бальзак, Тургенев, Филдинг, Конрад. Книги, когда-то казавшиеся ей недоступными, она сейчас читала без какого-либо усилия, всегда с карандашом в руке, и в процессе чтения незаметно примирилась с Генри Джеймсом, чьи отступления от повествования она теперь без труда преодолевала. "В конце концов, — написала она в своей записной книжке, — сюжет романа не обязательно должен развиваться стремительно". Глядя, как она в сумерках сидит у окна, чтобы не упустить последний дневной свет, библиотекарь думал, что эти старинные книжные шкафы не видели более усердного читателя со времен Георга III.

Библиотекарь Виндзора был одним из многих пытавшихся увлечь Ее Величество неповторимым обаянием Джейн Остин, но, так как королеве со всех сторон только и говорили, как ей понравится Остин, это в конце концов отвратило ее от романистки. Кроме того, романы Джейн Остин для нее как для читателя представляли определенную трудность. Особенность ее повествования — во внимании к мельчайшим социальным различиям, различиям, которые королеве мешало уловить ее собственное уникальное положение. Между королевой и ее самыми знатными подданными существовала такая пропасть, что социальные градации других слоев населения для нее были неразличимы. Поэтому то, что было так значимо для Джейн Остин, казалось королеве гораздо менее значимым, чем обычному читателю, и это еще больше затрудняло чтение. Романы Джейн Остин ей даже представлялись каким-то энтомологическим исследованием, а ее герои казались читательнице-королеве настолько похожими друг на друга, что хотелось рассмотреть их под микроскопом. Только когда к ней пришло понимание и литературы, и человеческой природы, книги Джейн Остин обрели в ее глазах индивидуальность и обаяние.

Феминизм тоже не удостоился большого внимания королевы, во всяком случае вначале, и по тем же причинам. Гендерное деление, как и классовые различия, было ничто в сравнении с бездной, отделявшей королеву от остальных людей.

Но будь это Джейн Остин, или феминизм, или даже Достоевский, королева в конце концов принимала их, как и многое другое, без какого-либо снисхождения. Несколько лет назад она сидела рядом с лордом Дэвидом Сесилом за обедом в Оксфорде, но разговор как-то не складывался. Впоследствии она выяснила, что он написал несколько книг о Джейн Остин, и сейчас она могла бы получить удовольствие от этой встречи. Но лорд Дэвид умер, она поздно спохватилась. Слишком поздно. Все было слишком поздно. И тем не менее она продвигалась вперед, как всегда решительно, пытаясь наверстать упущенное.

Королевский двор регулярно перемещался из Лондона в Виндзор, Норфолк, Шотландию, с ее стороны, во всяком случае, никаких усилий не требовалось, так что иногда она ощущала себя почти что лишней в этой процедуре: одни и те же переезды и перемещения без всякого внимания к центральной персоне. Отлаженный ритуал приездов и отъездов, в котором она была багажом, пусть и самым важным багажом, но все же багажом.

Но теперь к этим переездам она относилась терпимее, чем прежде, и все потому, что персона, вокруг которой, как правило, все крутилось, смотрела в книгу. Королева садилась в автомобиль в Букингемском дворце и выходила из него в Виндзоре, не упуская из виду капитана Кроучбека, эвакуировавшегося с Крита. Она радостно летела в Шотландию в компании Тристрама Шенди, а если уставала от него, то Троллоп (Энтони) всегда ждал неподалеку. В результате путешественником она стала сговорчивым и нетребовательным. Правда, она не всегда была так точна, как прежде, и машина, поджидающая под навесом в дворцовом дворе, с герцогом на заднем сиденье, который постепенно закипал, стала привычным зрелищем. Но когда она в конце концов быстрым шагом подходила к машине, то не чувствовала никакого раздражения — ведь при ней была книга.

Однако двор был лишен подобного утешения, и недовольство придворных нарастало. Каким бы вежливым и изысканным ни был конюший, он, в сущности, не более чем помощник режиссера, всегда знающий, когда требуется выказать почтение, и понимающий, что это представление, за которое он (иногда — она) отвечает, а Ее Величество выступает здесь в главной роли.

Слушатели или зрители — а, когда дело касалось королевы, зрителями были все — тоже знали, что это представление, но в то же время им нравилось думать, что они ненароком уловили проблеск жизни более "естественной", более "реальной" — например, случайно услышали реплики вроде "Я прикончила джин с тоником" от покойной королевы-матери или "Пройдохи!" от герцога Эдинбургского, — или, скажем, подсмотрели, как королева, сев с гостями за стол в саду, с облегчением сбрасывает туфли. На самом деле, эта милая непосредственность была таким же представлением, как и само официальное появление королевской семьи. Это шоу — или интермедия, — которое можно было назвать игрой в нормальную жизнь, было так же продумано, как и любое появление на публике, и даже те, на чьих глазах все это разыгрывалось, считали, что королева и ее семья держатся совершенно естественно. Официальные или неофициальные моменты были частью самопрезентации, в которой принимали участие конюшие и которая, с точки зрения публики, не считая этих непредвиденных моментов, была безупречна. Конюшие далеко не сразу спохватились, что эти маленькие оплошности королевы, якобы показывающие публике, какая она "на самом деле", стали случаться все реже. Ее Величество по-прежнему прилежно выполняла свои обязанности, но этим все и ограничивалось, она, как бывало раньше, не делала больше вид, что выходит за рамки дозволенного, и редко роняла как бы нечаянные реплики ("Не шевелитесь, — могла она сказать когда-то, прикалывая медаль на грудь молодому человеку, — мне не хотелось бы пронзить ваше сердце"), реплики, которые ее подданные, возвратившись домой, бережно лелеяли, наряду с приглашением, специальным пропуском на автостоянку и картой дворцовой территории.

Теперь королева была спокойной, улыбающейся — по всей видимости искренне, но без чрезмерной торжественности и без этих "неподготовленных" отступлений, которыми имела обыкновение оживлять свои речи. Жалкое шоу, думали конюшие, именно так они это и воспринимали, жалкое шоу, в котором участвует Ее Величество. Но их положение не позволило им что-либо исправить в этих представлениях, потому что они тоже делали вид, что эти маленькие эпизоды совершенно случайны и позволяют оценить чувство юмора Ее Величества.

Состоялась церемония инвеституры.

— Сегодня было менее непринужденно, мэм, — осмелился сказать один из наиболее храбрых конюших.

— Неужели? — удивилась королева. Когда-то малейшая критика выводила ее из равновесия, теперь же она почти не почувствовала себя задетой. — Даже не понимаю почему. Видите ли, Джералд, когда они стоят на коленях, мы вынуждены смотреть на множество людских затылков, и сверху даже самые несимпатичные кажутся трогательными: круглые лысины, отросшие волосы, выбившиеся на воротник. Испытываешь прямо-таки материнские чувства.

Конюший, к которому она никогда прежде не обращалась так доверительно, должен был бы почувствовать себя польщенным, но он испытал смущение и неловкость. В этих словах проявилась истинно человеческая черта монарха, о которой он раньше не подозревал и которую (в отличие от официальных, привычных слов) не был готов воспринять. И в то время, как сама королева думала, что подобные чувства, возможно, вызваны ее пристрастием к книгам, молодой человек сделал вывод: очевидно, начинает сказываться ее возраст. Таким образом, зарождение чуткости было ошибочно принято за первые признаки угасания.

Раньше королева не заметила бы смущения, замешательства молодого человека. Но, почувствовав его сейчас, она решила впредь с большим разбором делиться своими мыслями, о чем, впрочем, можно было только пожалеть, ведь многие в стране как раз мечтали, чтобы королева делилась своими мыслями. Но она приняла решение свои откровенные высказывания доверить записным книжкам — так они не смогут никому навредить.

Королева всегда была сдержанной, таково было ее воспитание; но все чаще и чаще, особенно после смерти принцессы Дианы, была вынуждена говорить о своих чувствах, хотя предпочла бы этого не делать. Хотя в то время она еще не пристрастилась к чтению и только теперь поняла, что ее ситуация не уникальна, что в ней оказывались и другие, и в их числе Корделия. Она написала у себя в записной книжке: "Хотя я не всегда понимаю Шекспира, слова Корделии 'К несчастью, не умею высказываться вслух' я вполне разделяю. Мы с ней в одном положении".

Несмотря на то, что королева всегда делала записи только тогда, когда оставалась одна, конюший раз или два заставал ее за подобным занятием и решил, что это тоже признак возможного умственного расстройства. Что нужно записывать Ее Величеству? Раньше она такого не делала, и, как любое изменение в поведении пожилого человека, это легко могло быть истолковано как старческая немощь.

— По всей вероятности, Альцгеймер, — сказал другой молодой человек. — Ведь такие больные всегда должны все записывать.

Сей факт, наряду со все возрастающим безразличием Ее Величества к внешней стороне жизни, заставлял слуг и свиту опасаться худшего.

Предположение, что королева может страдать болезнью Альцгеймера, шокировало многих, хотя и вызывало вполне понятное сочувствие и сострадание, но Джералда и других конюших особенно поражало, что Ее Величество, чья жизнь всегда была так обособлена, должна теперь страдать теми же унизительными недугами, что и многие ее подданные. Если ее здоровье ухудшится, думал он, ее следует заключить в какие-то королевские покои, где ей (и вообще монархам) было бы позволительно делать все что угодно, пока болезнь не одолеет окончательно. Тут сам по себе напрашивается силлогизм — если бы Джералду было известно, что такое силлогизм, — Альцгеймер может быть у каждого, но королева — не каждый, следовательно, у королевы нет Альцгеймера.

У нее, разумеется, никакого Альцгеймера не было, острота ее ума поражала и, в отличие от своего конюшего, она наверняка знала, что такое силлогизм.

Кроме того, если не считать пометок в записных книжках и теперь уже привычных опозданий, чтó, собственно, свидетельствовало об ухудшении ее здоровья? Надетая дважды кряду брошь, или неподходящая к случаю обувь? Просто Ее Величество стала меньше заботиться о своей внешности, и слуги, что вполне понятно, тоже начали меньше об этом заботиться, чего прежде королева не допустила бы. Королева всегда одевалась с большой тщательностью. Она досконально знала свой гардероб и многочисленные аксессуары и старательно за всем следила. Но это было раньше. Обычную женщину, которая в течение двух недель дважды появится в одном и том же платье, не обвинят в небрежности или в невнимании к своей внешности, но у королевы малейшие изменения в одежде были продуманы до последней пряжки, и, если она дважды появлялась в одном и том же туалете, это уже свидетельствовало о ее вызывающем пренебрежении к протоколу.

- Разве вас это не заботит? — решилась спросить служанка.

- О чем вы? — произнесла королева, что было своего рода ответом, но не успокоило девушку, напротив, убедило в том, что с королевой что-то не так. Теперь личные слуги, как и конюшие, приготовились к медленному угасанию.

Но премьер-министр, хотя и видел королеву еженедельно, обычно не замечал, если она вдруг появлялась в том же наряде или что на ней те же самые серьги.

Так было не всегда, в начале пребывания в этой должности он часто говорил королеве комплименты по поводу ее одежды и всегда элегантных украшений. Разумеется, тогда он был моложе и слегка заигрывал с ней, правда при этом немного нервничал. Она тоже была моложе, но нервозности в ней не было, к тому же она достаточно давно играла в эти игры и знала, что так или иначе большинство премьер-министров так себя ведут (исключение составляли мистер Хит и миссис Тэтчер) и что как только новизна их еженедельных встреч пропадет, закончится и заигрывание. Это была другая сторона мифа о королеве и ее премьер-министре, ослабление внимания премьер-министра к ее внешности совпало с убыванием его интереса к тому, что Ее Величество говорит, как выглядит и что думает. Теперь, с серьгами или без, выступая с официальными речами, она все чаще чувствовала себя стюардессой, рассказывающей о мерах безопасности, а лицо премьер-министра все чаще выражало доброжелательность и минимум внимания авиапассажира, который слышал подобное не раз.

Скучали и были невнимательны обе стороны. Королева, негодуя на то, как много времени занимают официальные встречи, решила оживить их, как-то увязать со своими занятиями, с тем, что она почерпнула из истории.

Однако из этой идеи ничего не вышло. Премьер-министра не слишком интересовало прошлое, и в какие бы то ни было уроки, которые якобы можно из него извлечь, он не верил. Однажды, когда он заговорил с ней о проблемах Среднего Востока, она решилась заметить:

— Ведь это колыбель цивилизации.

— И станет ею снова, мэм, — сказал премьер-министр, — продолжая снабжать нас тем, что даст возможность существовать, — а затем принялся рассуждать о длине проложенных канализационных труб.

Королева снова прервала его:

— Мы надеемся, это не нанесло ущерб археологическим памятникам? Вы знаете об Уре?

Премьер-министр не знал. Поэтому, когда ему пора было уходить, она нашла несколько книг, которые могли бы его на этот счет просветить. На следующей неделе она поинтересовалась, прочитал ли он их (он не читал).

— Очень интересно, мэм.

— В таком случае мы найдем вам еще. Мне эти книги кажутся весьма увлекательными.

На этот раз речь шла об Иране, и она, спросив, знает ли он историю Персии или Ирана (он едва мог увязать одно с другим), дала ему еще книгу и вообще стала проявлять такой интерес к этой теме, что после двух-трех подобных вечерних встреч по вторникам, которые прежде для него были отдохновением от суеты будней, у него тоже появились дурные предчувствия. Королева даже задавала ему вопросы по этим книгам, словно он получил домашнее задание. Обнаружив, что он их читал, она снисходительно улыбалась.

— Мой опыт с премьер-министрами, премьер-министр, свидетельствует о том, что, за исключением мистера Макмиллана, они предпочитают, чтобы читали за них.

— У людей есть и другие дела, мэм, — сказал премьер-министр.

— Да, есть, — согласилась она и раскрыла книгу. — Мы с вами увидимся на следующей неделе.

В конце концов сэру Кевину позвонил специальный советник.

— Твоя работодательница дает моему работодателю тяжелые задания.

-Да?

— Да. Она заставляет его читать книги. Это не по правилам.

— Ее Величество любит читать.

— А я люблю, чтобы у меня сосали. Но премьер-министра я это делать не заставляю. Есть какие-нибудь соображения, Кевин?

— Я должен поговорить с Ее Величеством.

— Обязательно, Кевин. И скажи, чтобы она отцепилась.

Сэр Кевин не стал разговаривать с Ее Величеством, тем более говорить, чтобы она отцепилась. Вместо этого, поступившись самолюбием, он отправился навестить сэра Клода.

В Хэмптон-корте, в небольшом саду прелестного коттеджа XVII века, предоставленного сэру Клоду Поллингтону за прошлые заслуги, сидел его хозяин и читал. Вернее, считалось, что он занят чтением, на самом же деле он дремал над коробкой с секретными документами, присланными из виндзорской библиотеки — привилегия, дарованная ему как старейшему королевскому слуге. Сейчас ему было по меньшей мере девяносто, но он все еще делал вид, что пишет мемуары, которые решил назвать "Божественное Бремя".

Поступив на королевскую службу прямо из Харроу в восемнадцать лет, сэр Клод стал пажом Георга V, и, как он любил вспоминать, одной из его первых обязанностей стало лизать наклейки для марок, с помощью которых раздражительный и педантичный монарх обычно вклеивал марки в свои многочисленные альбомы. "Если бы вдруг понадобилось определить мою ДНК, нужно было бы поискать ее на оборотной стороне марок в десятках королевских альбомов. Помню марки Танну-Тувы, которые казались Его Величеству вульгарными и даже пошлыми, но которые он тем не менее считал необходимым включить в коллекцию. Что было характерно для Его Величества... так это чрезмерная добросовестность", — доверительно сообщил он однажды Сью Лоли и поставил запись церковного гимна "Услышь меня, Господи, услышь меня" с высоким мальчишеским голосом Эрнеста Лоу.

В небольшой гостиной все поверхности были заставлены фотографиями в рамках — члены королевской семьи, которым он так преданно служил. Вот он на скачках в Аскоте держит королевский бинокль; вот шагает по вереску, а вдалеке Его Величество целится в оленя. Вот он замыкает шествие, в то время как королева Мария выходит из антикварного магазина в Харрогейте, лицо юного Поллингтона скрыто веджвудской вазой, которую злополучный хозяин был вынужден подарить Ее Величеству. Вот опять он, в полосатой фуфайке,помогает команде яхты в том роковом круизе по Средиземному морю,дама в яхтсменской шапочке - некая миссис Симпсон. Эта фотография то появлялась, то исчезала, и ни разу не была на виду, когда, как это не раз случалось, королева Елизавета и королева мать заходили к нему на чашку чаю.

Вряд ли происходило что-либо в королевском семействе, во что не был посвящен сэр Клод. Послужив королю Георгу V, он некоторое время находился при дворе Эдуарда VIII и благополучно перешел на службу к его брату, Георгу VI. Он трудился при дворе на самых разных должностях, а под конец стал личным секретарем королевы. Даже через много лет после того, как он удалился от дел, к нему часто обращались за советами; он был "надежными руками" своего сеньора, живым воплощением подчинения его власти.

Но теперь его руки часто тряслись, вопросами личной гигиены он уже не был так озабочен, как прежде, и, сидя рядом с ним в благоухающем саду, сэр Кевин не мог не почувствовать, что у него изо рта пахнет.

— Может быть, пойдем в дом? - спросил сэр Клод. - Мы могли бы выпить чаю.

— Нет-нет, — торопливо отозвался сэр Кевин. — Здесь лучше.

Он объяснил суть проблемы.

— Читает? — переспросил сэр Клод. — Но ведь в этом нет вреда? Ее Величество в этом схожа со своей тезкой, первой Елизаветой. Та читала запоем. Конечно, книг тогда было меньше. И королева Елизавета, королева-мать, тоже любила читать. Королева Мария, конечно, нет. Или Георг V. Он был заядлым филателистом. Вы знаете, с чего я начинал. Лизал его наклейки.

Слуга, еще более дряхлый, чем сэр Клод, принес чай, и сэр Кевин осторожно разлил его.

— Ее Величество очень любит вас, сэр Клод.

— И я ее, — сказал старик. — Я пленился Ее Величеством, когда она была еще девочкой. На всю жизнь.

Он и впрямь прожил достойнейшую жизнь, воевал — юный Поллингтон получил несколько медалей и благодарностей за храбрость и закончил войну в Генеральном штабе.

— Я служил трем королевам, — говаривал он, — и ладил со всеми тремя. Но мне никак не удавалось угодить этому гею, фельдмаршалу Монтгомери.

— Она прислушивается к вам, — продолжал сэр Кевин, раздумывая, съедобен ли бисквит.

— Хочется надеяться, — отозвался сэр Клод. — Но что я должен сказать? Читает, говорите? Любопытно. Угощайтесь.

Сэр Кевин вовремя понял, что то, что он принимал за глазурь, на самом деле было плесенью, и сумел сунуть бисквит в свой портфель.

— Возможно, вы могли бы напомнить ей о долге.

— Ее Величество никогда не нуждалась в таких напоминаниях. Слишком предана долгу, если вы хотите знать мое мнение. Дайте подумать...

И старик задумался.

Некоторое время спустя Кевин понял, что сэр Клод уснул, и с шумом встал.

— Я приеду, — пообещал сэр Клод. — Давненько я никуда не выходил. Вы пришлете автомобиль?

— Разумеется, — сказал сэр Кевин, пожимая ему руку. — Не вставайте.

Сэр Клод окликнул уходящего Кевина.

— Ведь вы из Новой Зеландии, верно?

— Мне думается, — сказал конюший, — что было бы лучше, если бы Ваше Величество приняли сэра Клода в саду.

— В саду?

— Не в помещении, мэм. На свежем воздухе. Королева посмотрела на него.

— Вы хотите сказать, что от него пахнет?

— В некотором смысле, пожалуй, да, мэм.

— Бедняга. — Иногда ей становилось интересно, может, они думают, что сама она не из плоти и крови. — Нет. Он должен пройти в комнаты.

Но когда конюший предложил открыть окно, королева возражать не стала.

— По какому поводу он хочет меня видеть?

— Не имею представления, мэм.

Сэр Клод вошел, опираясь на палки, поклонился в дверях и снова склонил голову, когда Ее Величество протянула руку, приглашая сесть. Королева приветливо улыбнулась.

— Как дела, сэр Клод?

— Очень хорошо. Ваше Величество. А у вас, мэм?

— Очень хорошо.

Королева ждала довольно долго, что он назовет причину своего визита. Ждал и сэр Клод.

— Зачем вы хотели меня видеть?

Пока сэр Клод пытался вспомнить, королева разглядела полоску перхоти на воротнике пиджака, следы яичницы на галстуке и скопившуюся серу в большом отвисшем ухе. Когда-то раньше такие мелочи ускользали от ее внимания, проходили незамеченными, а сейчас бросались в глаза, привносили какое-то беспокойствие и даже заставляли страдать. Бедняга. А ведь он сражался при Тобруке. Это надо записать.

— Чтение, мэм.

— Простите?

— Ваше Величество стали читать.

— Нет, сэр Клод. Мы всегда читали. Только сейчас мы читаем больше.

Теперь, разумеется, она поняла, почему он пришел и чья это была идея, и из объекта жалости свидетель половины ее жизни моментально превратился в одного из преследователей; всякое сочувствие исчезло, самообладание вернулось к ней.

— Я не вижу вреда в чтении, мэм.

— Приятно слышать.

— Но когда им не увлекаются чрезмерно. Беда как раз в этом.

— Вы предлагаете нам нормировать свое чтение?

— Ваше Величество всегда вели такую образцовую жизнь. Надо же было так случиться, что чтение целиком завладело Вашим Величеством. Тот пыл, с которым вы предаетесь этому занятию, вызывает всеобщее удивление.

— Возможно. Конечно, можно прожить жизнь, никого не удивив. Но нам иногда кажется, что гордиться здесь особо нечем.

— Ваше Величество всегда любили скачки.

— Это правда. Только сейчас это прошло.

— Ох, — сказал сэр Клод. — Какая досада. — Затем, внезапно усмотрев возможность перехода от скачек к чтению, добавил. — Ваше Величество и королева-мать любили Дика Фрэнсиса.

— Да, — подтвердила королева. — Я прочла одну или две его книги, — не бог весть что. Зато я обнаружила, что Свифт очень хорошо разбирался в лошадях.

Сэр Клод, не читавший Свифта вовсе, серьезно кивнул, раздумывая над тем, что пока, пожалуй, ничего не достиг.

Они некоторое время сидели молча, и этого оказалось достаточно, чтобы сэр Клод задремал. Королева редко сталкивалась с подобной ситуацией, а когда такое происходило (как-то один из министров ее правительства клевал носом, сидя рядом с ней на какой-то церемонии), реакция ее была, пожалуй, слишком резкой. Ее часто одолевало желание заснуть, да и у кого на ее месте не появилось бы такого желания, но сейчас, вместо того, чтобы сразу же разбудить старика, она медлила, прислушиваясь к его затрудненному дыханию и раздумывая над тем, что когда-то и она окажется такой же немощной. Она поняла, с каким посланием явился к ней сэр Клод, и пришла в негодование, но, возможно, он и сам был посланием, предвестием тягостного бyдyщeгo.

Королева взяла с письменного стола записную книжку и уронила ее на пол. Сэр Клод очнулся, кивая и улыбаясь, словно оценил что-то ею сказанное.

— Как ваши мемуары? — спросила королева. Работа сэра Клода над мемуарами шлa так давно, что они успели стать при дворе притчей во языцех. — Вы далеко продвинулись?

— Я не придерживаюсь хронологии, мэм. Пишу каждый день понемножку. — Конечно, сэр Клод ничего не писал, он сказал это только для того, чтобы предупредить дальнейшие расспросы королевы. — А Ваше Величество когда-нибудь думали над тем, чтобы писать?

— Нет, — ответила королева, но это была неправда. — Как бы мы нашли для него время?

— Но ведь мэм находит время для чтения.

Это был упрек, а королева нелегко принимала упреки, но сейчас не придала ему значения.

— О чем бы мы писали?

— У Вашего Величества была интересная жизнь.

— Да, — сказала королева. — Это верно.

По правде говоря, сэр Клод не имел представления о том, что должна писать королева и должна ли она писать вообще, он предложил ей писать только для того, чтобы отвлечь от чтения, да еще потому, что по собственному опыту знал — из этого редко что выходит. Сам он за двадцать лет работы над мемуарами не написал и пятидесяти страниц.

— Да, мэм должна писать, — сказал он твердо. — Могу ли я дать Вашему Величеству совет? Не начинайте с начала. Я сделал именно эту ошибку. Начинайте с середины. Хронология очень мешает.

— Что-нибудь еще, сэр Клод?

Королева широко улыбнулась. Беседа закончилась. Каким образом королева доводила это до сведения посетителя, для сэра Клода всегда оставалось загадкой, но это было так же ясно, как если бы пробил колокол. Он с трудом поднялся на ноги, конюший открыл дверь, сэр Клод поклонился, дойдя до двери, снова склонил голову, затем медленно заковылял по коридору, опираясь на свои палки, одна из которых была подарком королевы-матери.

Оставшись одна, королева пошире открыла окно, впустив легкий ветерок из сада. Вернувшийся конюший удивленно поднял брови, когда королева показала ему на стул с влажным пятном нa атласе. Молодой человек молча унес стул, на котором сидел сэр Клод, а королева взяла книгу и кардиган, собираясь выйти в сад.

Когда конюший вернулся с другим стулом, она была на террасе. Поставив стул, он с ловкостью, свидетельствовавшей о большом опыте, привел комнату в порядок и тут только заметил лежавшую на полу записную книжку королевы. Поднял ее и, прежде чем положить на письменный стол, секунду раздумывал, не заглянуть ли в нее, пока королевы нет. Но именно в этот момент Ее Величество появилась в дверях.

— Благодарю, Джералд, — сказала она и протянула руку. Он отдал ей книжку, и она ушла.

— Черт, — сказал Джералд. — Черт. Черт. Черт.

Ругательства в собственный адрес были вполне уместны, так как через несколько дней Джералд уже не прислуживал королеве и не находился при дворе, а, вернувшись в свой давно забытый полк, брел под дождем по болотам Нортумберленда. Его отправка, быстрая и безжалостная, напомнившая о тюдоровских временах, означала, как сказал бы сэр Кевин, определенный месседж и прекратила все разговоры о старческом угасании королевы. Ее Величество вновь была собой.

Тому, что говорил сэр Клод, придавать особого значения не следовало, но все же королева думала об этом весь вечер в Королевском Альберт-холле, где проходил концерт классической музыки в ее честь. В прошлом музыка не служила ей большим утешением, в посещении концертов был привкус обязанности, к тому же репертуар из года в год повторялся. Но в этот вечер музыка соответствовала ее настроению.

Вот мальчик играет на кларнете, думала она, это голос Моцарта — голос, знакомый каждому, узнаваемый всеми в зале, хотя Моцарт умер два столетия назад. Ей вспомнилось, как Хелен Шлегель из форстеровского "Хауардз Энда" беседовала с Бетховеном на концерте в Куин-холле. Бетховен — еще один голос, знакомый каждому.

Мальчик закончил, слушатели зааплодировали, и королева, тоже хлопая, наклонилась к одной из спутниц, словно желая разделить с ней свое восхищение. Но на самом деле ей хотелось сказать, что, несмотря на прожитые годы, несмотря на известность, никто не знает ее голоса. И на обратном пути в автомобиле она вдруг сказала: "У меня нет голоса".

— Неудивительно, — отозвался герцог. — Проклятая жара. Горло, да?

Была душная ночь, и, что случалось редко, королева проснулась ранним утром и больше уснуть не смогла.

Полисмен в саду, увидев, что зажегся свет, предусмотрительно включил мобильник.

Перед сном она читала о семье Бронте, о том, как трудно они жили в детстве, но она решила, что эта книга не поможет ей заснуть, и в поисках чего-то другого заметила в уголке на книжной полке книгу Айви Комптон-Бернетт, которую когда-то брала в передвижной библиотеке и которую так давно отдал ей мистер Хатчингс. Тогда она читала ее с трудом, почти засыпала, так что, возможно, книга окажет то же действие и сейчас.

Ничего подобного, роман, который она когда-то нашла вялым, сейчас показался ей бодряще живым, суховатым и строгим, а серьезный тон Дейм Айви похожим на ее собственный. Ей пришло в голову (как она записала на следующий день), что чтение, кроме всего прочего, это мускул, причем такой, который очевидно развился у нее. Она читала роман легко, с большим удовольствием, смеясь над вскользь сделанными Дейм Айви замечаниями (вряд ли это были шутки), на которые раньше не обращала внимания. И все это время она слышала голос Айви Комптон-Бернетт, лишенный сентиментальности, строгий и мудрый. Она слышала ее голос так же ясно, как прошлым вечером голос Моцарта. Она закрыла книгу. И снова повторила вслух: "У меня нет голоса".

А где-то в западной части Лондона, где такие вещи записываются, дежурная стенографистка подумала, что замечание странное, и сказала как бы в ответ: "Ну, милая, если его нет у тебя, то уж и не знаю, у кого он есть".

В Букингемском дворце королева подождала минуты две, потом погасила свет, и полисмен в саду под катальпой, заметив это, выключил мобильник.

Лежа в темноте, королева подумала, что, когда она умрет, о ней будут помнить лишь те, кто ее знали. Она, которая всегда жила совершенно отдельной жизнью, будет приравнена ко всем другим. Чтение изменить этого не могло, но сочинительство — может.

Если бы ей задали вопрос, обогатило ли чтение ее жизнь, она сказала бы, да, несомненно, но с той же уверенностью добавила бы, что в то же время оно лишило ее цели. Когда-то она была не знающей сомнений, целеустремленной женщиной, которая четко понимала, в чем ее долг, и собиралась исполнять его, пока сможет. Сейчас же она часто пребывала в сомнениях. Читать — не значит действовать, вот что ее всегда беспокоило. А она, несмотря на возраст, оставалась человеком действия.

Она снова зажгла свет, взяла записную книжку и написала: "Вложить свою жизнь в книги нельзя. Ее можно обрести там". И заснула.

В последующие недели было замечено, что королева читает меньше, если вообще читает. Она казалась задумчивой и даже рассеянной, но не потому что была поглощена прочитанным. Она больше не брала с собой книг, и стопки, скопившиеся у нее на письменном столе, были расставлены по полкам, вернулись в библиотеки или исчезли каким-то иным образом.

Тем не менее, читая или не читая, королева проводила долгие часы за письменным столом, иногда заглядывала в записные книжки или что-то записывала в них, а при стуке в дверь, прежде чем сказать: "Войдите", сразу же прятала их в ящик стола, так как знала, даже не формулируя это для себя, что ее литературные опыты будут встречены с еще меньшим одобрением, чем чтение.

Неожиданно она обнаружила, что, написав что-то, пусть даже всего несколько строк в записную книжку, чувствует себя такой же счастливой, как раньше после чтения. И снова подумала, что не хочет быть только читателем. Читатель недалеко ушел от зрителя, а когда она пишет, то действует, а действовать — ее долг.

Королева стала часто бывать в библиотеке, особенно в Виндзоре, просматривала свои старые настольные календари, альбомы своих бесчисленных визитов, иными словами, свои архивы.

— Ваше Величество ищет что-то определенное? — спросил библиотекарь, принеся ей очередную стопку материалов.

— Нет, — ответила королева. — Мы просто пытаемся вспомнить, как все было. Хотя что именно является этим "всем", нам не совсем ясно.

— Надеюсь, если Ваше Величество вспомнит, то скажет мне. Или, еще лучше, мэм, запишите. Ваше Величество — живой архив.

Королеве показалось, что можно было выразиться тактичнее, но она понимала, что имел в виду библиотекарь, и подумала: вот еще один человек, который побуждает ее писать. Это все больше становилось похоже на долг, а у нее, пока она не начала читать, чувство долга было сильно развито. Но писать и публиковать — совершенно разные вещи, и публиковать ее пока никто не побуждал.

То, что книги исчезли со стола Ее Величества, и то, что снова можно завладеть ее вниманием, сэр Кевин и королевский двор в целом только приветствовали. Правда, она по-прежнему опаздывала и одевалась немного странно. ("Я бы объявила вне закона этот кардиган", — говорила ее горничная.) Но сэр Кевин разделял общее мнение относительно того, что некоторая небрежность Ее Величества идет от увлечения книгами и вскоре все вернется к норме.

В ту осень она провела несколько дней в Сэндринхеме, поскольку в ее программе значился визит в Норидж. Служба в соборе, прогулка по пешеходной зоне, а перед ланчем в университете открытие пожарного депо.

Сидя между ректором и преподавателем курса писательского мастерства, она с удивлением увидела над своим плечом знакомое костистое запястье и красную руку, предлагающую креветочный коктейль.

— Привет, Норман, — сказала она.

— Ваше Величество, — вежливо отозвался Норман и, ловко подав креветочный коктейль лорду-лейтенанту, двинулся дальше вдоль стола.

— Ваше Величество знакомы с Сикинсом? — спросил преподаватель писательского мастерства.

— Да, — ответила королева, слегка погрустнев при мысли, что Норман, судя по всему, карьеры не сделал и, очевидно, вернулся на кухню, хотя и не королевскую.

— Мы полагали, — сказал ректор, — что студенты с удовольствием будут прислуживать за едой. Разумеется, им заплатят, к тому же это какой-никакой опыт.

— Сикинс, — сказал преподаватель, — очень перспективен. Он только что закончил курс, это один из самых успешных наших выпускников.

Королева была несколько расстроена, что, несмотря на ее улыбку, Норман, подавая boeuf en croûte[7] и poire belle-Hélène[8], явно избегал ее взгляда. И она подумала, что он по какой-то причине на нее дуется, ей редко приходилось сталкиваться с подобным проявлением чувств, разве что у детей или иногда у какого-нибудь министра. Подданные редко дуются на королеву, потому что не имеют на это права, в прежние времена за такое их посадили бы в Тауэр.

Несколько лет назад она бы не заметила, что происходит с Норманом или с кем-то другим, а сейчас стала обращать на это внимание, ибо больше знала о человеческих чувствах и могла поставить себя на место другого.

— Книги чудесны, правда? — обратилась королева к ректору, который согласился с ней. — Боюсь, это звучит так, словно говоришь о куске мяса, - сказала она, — но от них человек становится мягче.

Он снова согласился, хотя не представлял себе, что она имеет в виду.

— Мне хотелось бы знать, — она повернулась к своему соседу справа, — согласитесь ли со мной вы, преподаватель писательского мастерства, по-моему, если чтение смягчает человека, то сочинительство оказывает обратное действие. Чтобы писать, нужно быть жестким, правда? — Не ожидавший дискуссии по своему предмету, преподаватель на мгновение растерялся. Королева ждала. Подтвердите мне, хотелось ей сказать, подтвердите, что я права. Но рядом оказался лорд- лейтенант, готовый сопровождать ее, и все присутствующие встали. Никто не подтвердит, подумала она. С сочинительством, как и с чтением, придется все решать самой.

Впрочем, не совсем. Королева послала за Норманом и, так как ее привычка опаздывать была известна всем и учитывалась в программе, провела с ним полчаса, за которые узнала все о его занятиях в университете, включая обстоятельства, приведшие его в Восточную Англию. Они договорились, что Норман приедет в Сэндринхем на следующий день, поскольку королева понимала, что теперь, когда она стала писать, он снова сможет помочь ей.

В ближайшие несколько дней она уволила еще одного человека: сэр Кевин, придя утром в свой кабинет, обнаружил, что его письменный стол пуст. Правда, пребывание Нормана в университете оказалось для него весьма полезным, но Ее Величество не выносила, когда ее обманывают, и, хотя истинным виновником был специальный советник премьер-министра, козлом отпущения стал сэр Кевин. В свое время такой проступок привел бы его на плаху; сейчас же он получил билет в Новую Зеландию и назначение специальным уполномоченным. Это тоже была казнь, но замедленная.

К немалому удивлению королевы в этом году ей исполнилось восемьдесят. День рождения не прошел незамеченным, были организованы разнообразные празднования, некоторые понравились Ее Величеству больше, некоторые меньше, ее советники склонны были рассматривать эту дату как еще одну возможность снискать у изменчивой публики расположение к монархии.

Поэтому неудивительно, что королева решила устроить собственный прием, собрав на него всех, кто пользовался привилегией давать ей советы в течение многих лет. На деле, это был прием для Тайного совета, в который назначаются пожизненно. Громоздкий и неповоротливый, он собирался в полном составе крайне редко и только в особых случаях. Но ничто не мешает мне, думала королева, пригласить их всех к чаю, пусть будет не просто чай, а еще и ветчина, язык, горчица и кресс, лепешки, пирожные и даже бисквит со взбитыми сливками. Намного лучше, чем обед, и уж точно уютнее.

Особых предписаний относительно костюма не было, а Ее Величество отлично выглядела и была безупречно одета, словно в давние дни. Сколько же ей надавали советов за все годы, подумала она, глядя на многочисленных собравшихся; тех, кто оказывал ей эту услугу, было так много, что они могли бы разместиться только в одном из самых больших помещений дворца, поэтому великолепный чай был накрыт в двух смежных гостиных. Королева с удовольствием переходила от одного гостя к другому, не сопровождаемая членами семьи, которые — хотя многие из них были ее личными советниками — приглашены не были.

— Я вижусь с ними достаточно часто, — сказала она, — а вас всех вместе я не вижу никогда, и, кроме моей смерти, у вас, скорее всего, не будет больше случая собраться. Пожалуйста, возьмите бисквит. Он восхитителен.

Она редко бывала в таком хорошем настроении.

Перспектива чаепития с королевой привлекла личных советников в большем количестве, чем ожидалось: обед был бы тяжелой работой, а чай — удовольствием. Народу собралось так много, что вскоре понадобились дополнительные стулья, и слугам пришлось бегать взад-вперед, чтобы все смогли рассесться, но и это показалось забавным. Некоторые сидели на обычных позолоченных стульях для приемов, кто-то на старинном жестком стуле с монограммой на высокой спинке, который пришлось принести из вестибюля, кто-то уютно устроился на бесценных креслах времен Людовика XV, а одному из бывших лорд-канцлеров досталась табуретка с пробковым сиденьем, принесенная сверху из ванной.

Королева спокойно наблюдала за всем, сидя не то чтобы на троне, но, безусловно, на самом высоком стуле. Время от времени она подносила чашку ко рту и непринужденно беседовала с окружающими, пока все не расселись.

— Все эти годы я получала от вас ценные советы, но я не представляла себе, что советчиков у меня так много. Какая масса народу!

— Возможно, мэм, нам следовало бы спеть "Happy Birthday"! — сказал премьер-министр, сидевший естественно в первом ряду.

— Не будем увлекаться, — сказала Ее Величество. — Хотя, правда, нам исполнилось восемьдесят, и это прием по случаю дня рождения. Но я не совсем понимаю, что в данном случае следует праздновать. Думаю, по этому поводу можно сказать только, что мы в конце концов достигли возраста, когда можно умереть, не сильно поразив окружающих.

Раздался вежливый смех, и королева улыбнулась.

— Я предполагала, — сказала она, — что услышу протестующие возгласы: "Нет, нет".

Кто-то счел себя обязанным крикнуть "Нет", раздался смех — выдающиеся представители нации в большинстве правильно реагировали на поддразнивания самой высокопоставленной представительницы нации.

— Вы знаете, мое правление было долгим. За пятьдесят с лишним лет я перенесла (смех) десять премьер-министров, шесть архиепископов Кентерберийских, восемь спикеров и — хотя вы не должны считать это сравнительной статистикой — сорок три корги. Как говорила леди Брэкнелл: богатая приключениями жизнь.

Собравшиеся довольно улыбались, время от времени раздавался смех. Все немного напоминало школу, точнее, начальную школу.

— И, разумеется, — сказала королева, — недели не проходило без какого-нибудь интересного события, скандала, интриги или даже войны. Но поскольку это наш день рождения, я думаю, вы не станете на меня обижаться (премьер-министр изучал потолок, а министр внутренних дел — ковер) — впереди у нас еще много всего, как много всего было и прежде. В восемьдесят ничего нового не случается, все только повторяется.

Как бы там ни было, некоторые из вас, может быть, знают, что я никогда не любила расточительства. В одном, не лишенном оснований, анекдоте я обхожу Букингемский дворец, выключая везде свет. Имеется в виду моя скупость, хотя сейчас это вполне можно трактовать как осознание опасности глобального потепления. И, не любя расточительства, я храню в памяти весь свой опыт, зачастую уникальный, результат целой жизни, в которой мы были пусть не непосредственными, но все же участниками событий. Бóльшая часть этого опыта, — и Ее Величество коснулась своей безупречной прически, — вот здесь. И мы не хотим, чтобы он пропал. Поэтому встает вопрос, что с ним будет?

Премьер-министр приподнялся и приоткрыл было рот, собираясь ответить.

— Вопрос, — сказала королева, — риторический. Он опустился на стул.

— Некоторые из вас, наверное, знают, что последние несколько лет я была заядлым читателем. Книги обогатили мою жизнь самым неожиданным образом. Но книги могут захватить лишь ненадолго, и теперь, полагаю, пришло время из читателя стать, или попытаться стать, писателем.

Премьер-министр снова привскочил, и королева, вспомнив об их еженедельных встречах по вторникам, благосклонно позволила ему высказаться.

— Книга, Ваше Величество. Конечно, мэм. Воспоминания о детстве, о войне, бомбардировке дворца, о времени, когда вы были в частях Женской вспомогательной службы ВВС.

— Вспомогательной территориальной службы, — поправила королева.

— Как бы там ни было, в вооруженных силах, — заторопился премьер-министр. — Затем ваше замужество, драматические обстоятельства, при которых вы узнали, что стали королевой. Это будет сенсация. И, — хохотнул он, — можно не сомневаться, книга станет бестселлером.

— Самым первым бестселлером, — перещеголял его министр внутренних дел. — Во всем мире.

— Да-а-а, — протянула королева, — только, — она с удовольствием выдержала паузу, — это не совсем то, что я хотела сказать. Подобную книгу может написать всякий, и некоторые уже написали, — и все эти книги, на мой взгляд, невероятно скучны. Нет, я представляю себе книгу совсем иного рода.

Премьер-министр поднял брови с выражением вежливого интереса. Возможно, старушка имеет в виду книгу о путешествиях. Они всегда хорошо расходятся.

Королева уселась поудобнее.

— Я думала о чем-то более радикальном. Более... амбициозном. Слова "радикальный" и "амбициозный" часто срывались с языка премьер-министра, они не вызвали у него тревоги.

— Кто-нибудь из вас читал Пруста? — спросила собравшихся королева.

Кто-то, не расслышав, переспросил: "Кого?", вверх поднялось несколько рук, среди них не было руки премьер-министра, и, заметив это, один из молодых членов кабинета, читавший Пруста и собиравшийся поднять руку, передумал, решив, что сейчас лучше этого не делать.

Королева считала.

— Восемь, девять, десять. Большинство, — отметила она, — из прежних кабинетов. Это уже что-то, хотя я не сильно удивлена. Если бы я задала этот вопрос кабинету мистера Макмиллана, уверена, поднялась бы дюжина рук, включая его собственную. Но это было бы не совсем честно, ведь в то время я тоже не читала Пруста.

— Я читал Троллопа, — сказал бывший министр иностранных дел.

— Приятно слышать, — отозвалась королева, — но Троллоп это не Пруст. — Министр внутренних дел, не читавший ни Троллопа, ни Пруста, с умным видом закивал.

— Книга Пруста большая, хотя, если не помешают водные лыжи, ее можно прочесть за время летних каникул. В конце романа Марсель, от чьего имени ведется повествование, оглядывается на свою жизнь, в которой не так уж много событий, и решает восстановить ее, написав роман, который мы и читаем, по ходу развития сюжета раскрывая тайны памяти и воспоминаний.

Что касается нашей жизни, то хоть мы говорим себе, что она, в отличие от жизни Марселя, наполнена событиями, но, как и он, я тем не менее чувствую, что ее надо восстановить, используя анализ и размышления.

— Анализ? — переспросил премьер-министр.

— И размышления, — подтвердила королева.

Подумав, что подобная шутка потом будет хорошо принята в палате общин, министр внутренних дел рискнул сострить:

— То есть мы должны допустить, что Ваше Величество решили описать свою жизнь, потому что прочли что-то в книжке, причем во французской? Ха-ха.

Раздались один-два смешка, но королева, казалось, не заметила шутки (если это была шутка).

— Нет, министр внутренних дел. Книги, я уверена, вы это знаете, редко побуждают к действию. Книги, как правило, просто утверждают вас в том, что вы, возможно, не сознавая этого, уже решили сделать. Вы прибегаете к книге, чтобы утвердиться в своей уверенности. И книга, в сущности, закрывает книгу.

Некоторые из советников, давно уже не работающих в правительстве, решили, что это не совсем та женщина, которой они когда-то служили, — так они были ею очарованы. Но большинство собравшихся неловко молчали, мало кто из них понимал, о чем она говорит. И королева знала это.

— Вы озадачены, — невозмутимо сказала она, — но уверяю вас, вы знакомы с этим на практике.

И снова они оказались в школе, а она была их учительницей.

— Найти убедительные доказательства того, о чем у вас уже сложилось мнение, — это ведь предпосылка любого серьезного исследования, не так ли?

Самый молодой министр рассмеялся, но тут же пожалел об этом. Премьер-министр не смеялся. Если королева собирается писать в таком тоне, трудно сказать, о чем сейчас пойдет речь.

— Я все же думаю, мэм, что вам лучше рассказать вашу историю, — сказал он слабым голосом.

— Нет, — ответила королева. — Меня не интересуют просто воспоминания. Я надеюсь, это будет что-то более продуманное, но я не имею в виду — придуманное. Шучу, конечно.

Никто не засмеялся, а улыбка на лице премьер-министра превратилась в мрачную ухмылку.

— Как знать, — весело сказала королева, — быть может, эта книга прибьется к литературе.

— Я бы сказал, — произнес премьер-министр, — что Ваше Величество выше литературы.

— Выше литературы? — переспросила королева. — Кто выше литературы? С таким же успехом можно сказать "выше человечества". Но, как я уже говорила, моя задача — анализ и размышления, литература тут не на первом месте. Как насчет десяти премьер-министров? — Она весело улыбнулась. — Здесь есть о чем поразмыслить. Мы видели, как наша страна вступала в войну чаще, чем мне хотелось бы вспоминать. Об этом тоже следует подумать.

Она продолжала улыбаться, но ее примеру следовали только самые старшие, у кого было меньше всего поводов для беспокойства.

— Мы оказывали гостеприимство множеству глав государств, некоторые из них были отъявленными обманщиками и подлецами, и жены их были немногим лучше. — В этом месте некоторые горестно покивали головами. — Мы пожимали рукой в белой перчатке руки, обагренные кровью, и вежливо разговаривали с людьми, которые убивали детей. Мы с трудом пробирались через экскременты и кровь; я часто думала, что главным предметом экипировки королевы должны быть сапоги до бедер.

Нам часто говорили, что следует руководствоваться здравым смыслом, но это то же самое, что сказать, что нам ничего другого не остается, и, соответственно, я была вынуждена, по настоянию моих многочисленных правительств, участвовать, пусть и пассивно, в решениях, которые считала опрометчивыми, а зачастую и постыдными. Иногда мы чувствуем себя некоей ароматизированной свечой, придающей аромат политике или власти, монархия в наши дни — просто производимый правительством дезодорант.

Я королева и глава Содружества, но много раз за последние пятьдесят лет это вызывало у меня не гордость, а стыд. Однако, — тут она встала, — мы не должны забывать о приоритетах, мы на приеме, поэтому прежде, чем я продолжу, не выпить ли нам шампанского?

Шампанское было превосходным, но, узнав в одном из прислуживавших пажей Нормана, премьер-министр перестал чувствовать вкус шампанского и незаметно прошел по коридору до туалета, где по мобильному переговорил с генеральным прокурором. Юридический совет генерального прокурора успокоил его, и эта успокоенность премьер-министра как-то передалась членам кабинета, так что, когда и королева вернулась в зал, ее ожидала уже более жизнерадостная аудитория.

— Мы обсуждали то, что вы сказали, мэм, — начал премьер-министр.

— Всему свое время, — ответила королева. — Мы еще не закончили. Я не хотела бы, чтобы вы думали, что я собираюсь написать или уже написала какую-то дешевку, полную сплетен, бессмысленную болтовню о жизни-во-дворце, которую так любят таблоиды. Нет. Мы никогда раньше не писали книг, но надеемся, что она выйдет, — королева помолчала, — за привычные рамки и станет самостоятельной, независимой историей своего времени, и вы, возможно, будете рады узнать о событиях чьей-то жизни, далекой от политики. Мне хотелось бы рассказать также о книгах и о людях. Но никаких сплетен. Меня не интересуют сплетни. Книга с иносказаниями. Мне кажется, это сказал Э. М. Форстер: "Всю правду скажи — но скажи ее — вкось. На подступах сделай круг"[9]. Или это, — обратилась она к собравшимся, — Эмили Дикинсон?

Неудивительно, что никто не ответил.

— Но нам не следует говорить о ней, иначе она никогда не будет написана.

Премьер-министр с досадой отметил, что если большинство людей, утверждающих, что собираются написать книгу, на самом деле никогда ее не напишут, то королева с ее необыкновенным чувством долга сделает это непременно.

— Ну, премьер-министр, — весело обратилась она к нему, — вы хотели что-то сказать?

Премьер-министр встал.

— Со всем уважением относясь к вашим намерениям, мэм, — тон премьер-министра был легкомысленный и дружеский, — я думаю, моя обязанность напомнить вам, что вы занимаете единственное в своем роде положение.

— Я редко забываю об этом, — заметила королева, — продолжайте.

— Монархи, насколько я знаю, никогда не публиковали книг.

Королева поводила пальцем из стороны в сторону, жест, напомнивший ей самой манеру Ноэла Коуарда.

— Это не совсем так, премьер-министр. Мой предок Генрих VIII,например, написал книгу. Против ереси. Потому его до сих пор именуют Защитником Веры. И то же самое сделала моя тезка Елизавета I.

Премьер-министр собрался возразить.

— Нет, мы понимаем, что это не то же самое, но моя прапрабабушка, королева Виктория, тоже написала книжку, "Страницы из шотландского дневника", довольно скучную, и не в обиду ей будь сказано,читать ее невозможно. Но мы не собираемся следовать этому образцу. И еще, разумеется, — королева строго взглянула на своего первого министра, — мой дядя, герцог Виндзорский. Он написал книгу "История короля", рассказ о своей женитьбе и последующих приключениях. Ведь эта книга может считаться прецедентом?

Вооруженный советом генерального прокурора именно по этому вопросу, премьер-министр улыбнулся и извиняющимся тоном возразил:

— Да, мэм, я согласен, но вся разница в том, что Его Королевское Высочество написал книгу как герцог Виндзорский. Он смог написать ее только потому, что отрекся от престола.

— О, разве я не сказала? Но... а как вы думаете, почему вы все здесь собрались?