"Лихорадка в крови" - читать интересную книгу автора (Сандему Маргит)

10

Над утренним туманом поднялся холодный диск солнца. Доминик попридержал лошадь.

— Что ты скажешь о той березовой рощице возле озера? — спросил он.

Они ехали уже долго. Виллему дремала в седле. Она открыла глаза и осмотрелась.

— Защищено от посторонних глаз и красиво, — сказала она. — Рискнем, Доминик?

Они направились к рощице. Доминик отпустил лошадей — пусть пасутся или спят, они сами знают, что лучше для них. И он, и Виллему так устали, что уже ни о чем не могли думать. Место было пустынное и вдали от проезжей дороги. Люди годами не бывали здесь.

На другом берегу озера трубными голосами кричали журавли. Наверное, самим журавлям их голоса казались красивыми. Как и людям, которые, вроде Виллему, были близки природе, как и Доминику, хотя тот вырос в тлетворной атмосфере дворца. По долгу службы ему часто приходилось совершать в одиночестве долгие поездки, во время которых он научился любить и ценить природу.

Они расстелили под деревьями попоны.

— Так хорошо? — спросил Доминик.

— Лучше и быть не может! — Виллему с сонной улыбкой бросилась на попону и свернулась калачиком. Доминик укрыл ее своим плащом.

— Ты тоже им укройся, — пробормотала она уже во сне.

— Не надо. У меня есть другой, — великодушно отказался он и лег на попону подальше от Виллему, как того требовали приличия.

— Приличия важнее всего, — прошептала Виллему настолько тихо, что он скорей угадал, чем расслышал ее слова. Он грустно улыбнулся.

Когда Доминику показалось, что она уже спит, он протянул руку и осторожно погладил ее по волосам, провел пальцем по лбу, по носу, коснулся губ, легонько, так что ей стало щекотно.

— Любимая, — прошептал он, — ты самая лучшая, самая смелая…

От волнения он не находил слов. Виллему выждала.

— Говори еще, говори, — сонно пробормотала она, глаза ее были закрыты, но на губах играла блаженная улыбка. — Мне очень приятно слушать эти слова, хотя некрасиво с твой стороны говорить их тому, кто находится почти без сознания.

— Что-что? — улыбнулся Доминик.

— Ты не мог бы подождать с этими словами до ночи?

— Почему до ночи? — Доминик затаил дыхание.

Виллему не ответила. Она только улыбалась. Нашарив его руку, она подложила ее себе под щеку и тут же заснула.

Рука Доминика лежала в неудобном положении. Выждав какое-то время, он осторожно высвободил ее, взял Виллему за руку и закрыл глаза. Разорвавшее туман солнце ласково грело их своими лучами.

Виллему проснулась.

Солнце стояло в зените. Одна из лошадей, похрапывая, щипала траву рядом с ее головой.

Виллему села. У озера умывался Доминик. Он закатал штаны, обнажил торс.

Доминик.

Виллему снова очутилась рядом с ним. Они были одни посреди этой пустоши. По дороге сюда им пришлось пережить немало тяжелого.

Однако теперь они были в безопасности.

В ней постепенно просыпалось незнакомое чувство.

Виллему нахмурилась. Это чувство охватывало ее все больше и больше… Невероятно…

Она мужественно и бесстрашно преодолела столько препятствий, идя к одной-единственной цели: быть рядом с ним.

И что же?

Она была наедине с Домиником, но ее все больше и больше охватывала неведомая ей прежде робость.

Доминик поднял голову и увидел, что Виллему проснулась. Он подошел к ней, на коже у него блестели капли воды.

— Знаешь, что я обнаружил, — улыбаясь, сказал он. — Мы слишком сильно взяли на запад. Я вижу это по солнцу и по деревьям.

Чувство робости мешало Виллему говорить.

— Это очень плохо для нас? — с трудом выговорила она.

— Не имеет значения. Мы ведь даже не знаем, куда нам ехать.

Да, этого не знал никто. Она сознавала только одно: он здесь. И что дальше?

— Что с тобой, Виллему? — тихо спросил Доминик, заметив ее состояние, и сел рядом.

Она смотрела на жука, который полз по стеблю. Может, он ползет к своей избраннице, подумала Виллему. И у него на пути встречаются непреодолимые препятствия.

— Виллему, — послышался нежный голос Доминика.

— Я… я ничего не понимаю.

— Не понимаешь чего?

— Я не могу тебе сказать.

— Ты должна.

Виллему сделала движение, чтобы встать:

— Надо ехать дальше!

— Нет! Ты должна все сказать мне!

Она заколебалась:

— Можно я сначала вымоюсь? Я такая грязная, вся липкая от пота.

— Конечно! Я подожду тебя здесь. Мойся, я отвернусь.

Прежняя Виллему сказала бы: «И напрасно!». Но новая была растеряна и не могла выговорить ни слова.

Она вернулась. Доминик усадил ее рядом с собой и прикрыл ладонью руку Виллему. Та осторожно убрала свою руку.

— Ты пугаешь меня, Виллему.

— Прости, я не хотела.

— Что случилось?

— Все очень странно. Но чтобы объяснить это, надо рассказать о многом другом.

Он испуганно смотрел на нее:

— Говори, умоляю тебя.

— Ты не мог не заметить, что я вела себя достаточно вызывающе и бесстыдно, — сказала она, не поднимая глаз.

— Я так вовсе не думаю.

— Да, да. Я добивалась тебя, Доминик. Не станешь же ты это отрицать? У меня в крови горело пламя, лихорадка, которую мог погасить только ты. Я пренебрегла всем и всеми, лишь бы быть рядом с тобой.

Она помолчала. Доминик не спускал с нее глаз.

— Меня не могло остановить ничто. Это я освободила тебя из датского плена. Мне пришлось сделать то, о чем мне не хотелось бы рассказывать, но ты должен знать всю правду.

Она заметила, как он судорожно сжал в кулаке пучок травы.

— Виллему, что ты сделала? — с трудом проговорил он.

От необходимости рассказать о том случае у нее во рту появился горький привкус:

— Комендант Замка в Копенгагене… попросил меня об одной услуге…

— Нет! — выдохнул он.

— Не бойся, это не то, о чем ты думаешь. Он… он хотел только увидеть меня обнаженной.

Доминик застонал:

— И ты разрешила ему?

— Разве я могла оставить тебя у них в плену?

— Он прикасался к тебе? — беззвучно прошептал Доминик.

— Нет. Я его даже не видела. Все получилось очень легко, я вообразила, будто на меня смотришь ты.

— Господи, Виллему! И у тебя еще много таких секретов?

— Хватит и того, что я преследовала тебя, как распутная девка.

— Не говори так, это неправда! Ты честная и мужественная. Но знаешь, я все время думаю о том, что ты сказала перед сном. Почему мне следовало приберечь те слова до ночи?

Рука Виллему замерла в воздухе: она собиралась помочь жуку преодолеть последнюю часть пути. «Могу ли я быть откровенной с Домиником, — думала она. Почему он спросил об этом? Он меня провоцирует или просто глуп?»

— Не забегай вперед, — сказала она. — Мне надо признаться тебе еще кое в чем.

— Говори! — Он снова напрягся.

— Йенс… — тихо сказала она.

— Нет, Господи, нет! — прошептал он.

— Успокойся, ничего страшного не случилось. Но он разбудил во мне страсть. Вернее, ее разбудил ты, потому что я думала только о тебе.

Она быстрым движением разгребла стебли и листья, чтобы освободить дорогу жуку.

— Я осчастливила Йенса, Доминик. Он умер счастливым, и это меня радует. Но сама я горела в огне адской страсти к тебе, Доминик! А сегодня ночью… хорошо, что я сидела верхом и не могла броситься к тебе в объятия. Теперь я могу признаться, что вдруг случилось со мной…

— Что же? — спросил он, потому что она умолкла.

— Больше на моем пути не осталось никаких преград. Похоже, они необходимы мне, чтобы любить тебя. Я могу справиться с чем угодно. Вытерпеть любые лишения. Я могла бы отдаться тебе в сарае — все равно нам не суждено было принадлежать друг другу как муж и жена. Я всегда открыто и беззастенчиво выказывала свою любовь к тебе, потому что между нами стояло непреодолимое препятствие. И вот мы с тобой одни вдали от всех. А я не могу даже попытаться соблазнить тебя. Поэтому нам лучше ехать дальше!

Его пальцы тисками сжали ее запястье. Глаза горели огнем.

— Ты хочешь сказать, что больше не любишь меня? Что тебя привлекало только преодоление препятствий?

Виллему отвернулась:

— Нет, Доминик! Я хочу сказать, что мужество и смелость покинули меня. Я стала робкой, как монахиня, в твоем присутствии я бессильна и уже не верю, что ты любишь меня. Ты лишь сочувствуешь мне, тебе наскучило мое надоедливое восхищение…

Он прикрыл ей рот рукой:

— Хватит, замолчи! Ты сказала, у тебя лихорадка из-за меня. И что же, твоя страсть погасла?

Виллему высвободилась:

— Не хочу отвечать!

— Ты должна! — В его голосе послышалась угроза.

От упрямства у нее из глаз брызнули слезы:

— Не мучай меня!

— Отвечай!

— Почему я должна тебе отвечать? Почему ты вечно изображаешь благородного рыцаря Круглого стола — всегда молчишь, всегда добродетелен и исполнен такой внутренней силы, что заставляешь меня сознавать себя ничтожеством, распутницей? Я унижена, мне стыдно, тебе этого мало?

— Виллему, родная, по-моему, ты придаешь слишком большое значение одной стороне любви.

Виллему вспыхнула, как порох. На такую горячность была способна лишь она, в ней проявлялись все неприятные стороны, свойственные Людям Льда.

— Ты думаешь, я только для вида мотаюсь из страны в страну? — вскричала она. — Что ты себе вообразил? Ты не имеешь ни малейшего представления о моей любви! Меня томит безумное желание видеть, как твои глаза светятся нежностью ко мне, слышать твой голос, быть рядом с тобой, помогать тебе, когда ты попадаешь в трудное положение, прижаться к тебе и рассказать о своих неприятностях, отдать тебе последний кусок хлеба, пожертвовать собой, чтобы оказаться хоть немного ближе к тебе, — разве всего этого мало? Какое это, черт подери, имеет отношение к постели и…

Доминик снова зажал ей рот рукой, на этот раз, чтобы помешать произнести более грубые слова, — он не сомневался, что она, не задумываясь, сейчас выпалит их. Но оставаться серьезным он больше не мог. Смех прорвался сквозь его сжатые губы, и через мгновение они оба уже задыхались от смеха.

Доминик первый пришел в себя.

— Ох, Виллему, я же люблю тебя! И с каждой минутой люблю все больше и больше. Когда мы врозь, я думаю только о тебе и люблю тебя именно так, как хочешь ты. Но ведь один из нас должен быть сильным. И, к сожалению, жребий этот пал на меня! Прости, любимая!

Виллему с достоинством кивнула ему:

— Сейчас, когда я сама пребываю в здравом уме, я могу простить тебя, но когда в крови горит огонь, я ненавижу тебя за твою способность противиться моей любви.

— Понимаю. — Он пожал ее руку. — Ну что, едем дальше?

Они начали собирать вещи. Доминик заметил, что Виллему вся сияет от счастья. Видно, выяснение отношений пошло ей на пользу. Конечно, ей было тяжело оставаться неуверенной в его чувствах.

Он ничего не сказал о муках, только что пережитых им самим. Касаться ее нежной, прозрачной кожи, покрытой бледными веснушками, видеть так близко мягкие губы Виллему, всем своим существом желать ее…

И она еще говорит о пламени! Если б она только знала!..

Нет, участи сильного завидовать не приходится.

Виллему накинула на лошадь попону.

— Куда мы поедем? — спросила она.

Теперь ему нужно было собраться с силами — ведь ему предстояло убить ее надежду.

— Нам с тобой следует расстаться. И как можно скорее.

— Нет! — Ее надежда и радость погасли.

— Подумай сама. Во-первых, кто-нибудь знает, где ты сейчас находишься?

— Нет, родители уверены, что я у бабушки в Габриэльсхюсе, а бабушка считает, что я уехала домой в Норвегию.

— И как долго, по-твоему, они будут оставаться в неведении? Прошло очень много времени. Наверное, они уже хватились тебя.

Он был прав. Виллему не хотелось бы доставлять родным новые неприятности, хватит и того, что им пришлось пережить из-за нее раньше.

— Можно написать им письмо, — нерешительно сказала она.

— Письмо? Ты думаешь, между Норвегией и Швецией сейчас ходят письма?

— Прости, я забыла. Но ведь тогда мои родные тоже не могут обмениваться письмами друг с другом?

— Почему? Между Норвегией и Данией связь сохранилась. Посмотри правде в глаза, Виллему! Тебе необходимо срочно возвращаться домой. В Стокгольм я тебя отправить не могу — моих родителей там сейчас нет. А твоя семья слишком далеко, чтобы помочь тебе.

— Но что будет с тобой? — жалобно спросила она. Он вздохнул:

— Мне нужно обратно. Я офицер, идет война, если я и дальше буду отсутствовать, меня сочтут дезертиром. Коль скоро мы оказались здесь не по своей воле, меня пока что не в чем упрекнуть. Однако если я не вернусь… Тогда моя песенка спета.

— Почему не вернешься? — Виллему широко улыбнулась. — Ты вернешься, и я с тобой! Я не брошу тебя!

Он грустно улыбнулся.

— Если б я мог сказать тебе: потом мы будем вместе! Но это невозможно. Боюсь, нашим отношениям пришел конец.

Плечи у нее поникли, сердце сжалось от горя. Она склонила голову.

— У меня больше нет сил бороться с тобой, Доминик! Кричать и на коленях молить тебя о любви бесполезно. Ты, конечно, прав. Но куда мы сейчас поедем?

Он огляделся.

— По-моему, нам надо продолжать путь в том же направлении. На северо-запад. Тогда мы снова выедем к морю. А там видно будет.

Она вздохнула с облегчением:

— Значит, мы еще немного проедем вместе? Ты ведь не можешь повернуть назад и опять ехать через леса, где прячутся вольные стрелки!

— Да, этого мне хотелось бы избежать.

Нежно улыбнувшись Виллему, он приподнял ей подбородок, тыльной стороной руки погладил по щеке. Потом вскочил в седло, и Виллему последовала его примеру.

Они ехали весь день, беседуя о предметах, волновавших их обоих, и еще лучше узнавая друг друга. Пока оба оставались в седле, ни у одного из них не было искушения прикоснуться к другому.

Пейзаж постепенно изменился. Перед ними открылись низкие равнины Халланда. До сих пор им удавалось подавлять чувство голода. Однако оно все сильней и сильней давало знать о себе.

Они проезжали мимо редких, одиноко стоящих крестьянских усадеб, затем стали попадаться небольшие селения, ветряные мельницы.

— Вообще-то здесь очень красиво, — вздохнула Виллему. — Но мне так хочется есть, что не до красоты!

— Я тебя понимаю. К счастью, у меня есть еще немного денег, ведь ты спасла от разбойников мой вещевой мешок. Давай найдем какой-нибудь трактир!

— Господи, какое счастье! — обрадовалась Виллему.

Ехать до села, где имелся трактир, пришлось долго. Солнце уже клонилось к горизонту, однако вечер еще не наступил.

Пока Доминик стреноживал лошадей, Виллему молча наблюдала за ним. В ней опять разгорался пожар.

Доминик был без плаща, свободная куртка доставал только до бедер. В поясе она была перехвачена широким поясом с медными накладками. Узкие штаны подчеркивали сильные мужские формы. Сапоги доходили до колена.

Доминик был так красив и привлекателен, от него исходила такая чувственная сила, что у Виллему потемнело в глазах.

— Идем? — услыхала она и, смущенно открыв глаза, кивнула.

Пригнувшись в низких дверях, они вступили в шум и тесноту зала, где у них перехватило дыхание от чада. В зале было темновато, что, наверное, было к лучшему, поскольку Виллему сомневалась в опрятности за ведения.

Тучная хозяйка нашла для них свободный столик.

Виллему охватило чувство нереальности — она сидела в каком-то деревенском трактирчике в Халланде. Очень далеко от родного дома. И рядом с ней сидел Доминик. Как она сюда попала?

Ясно, что в этот трактир Виллему привело только ее неисправимое упрямство.

Она жадно поглощала обед, Доминик не отставал от нее, поэтому совесть у Виллему была чиста. Она считала, что они заслужили возможность хорошенько поесть.

Там, в этом полутемном, душном, набитом народом трактире, где они сидели за столиком друг против друга, Виллему с новой силой охватило желание. Она посмотрела на высокий чистый лоб Доминика, на его черные вьющиеся волосы, желтые кошачьи глаза, на его широкие плечи и грустно опустила голову.

— Что с тобой? — спросил Доминик.

— Все то же пламя, — почти беззвучно ответила Виллему. — Опять оно зажглось в моей крови. Теперь, когда мы с тобой убеждены, что не можем получить друг друга, во мне все бурлит, как в кипящем котле… Нет, мужество покинуло меня.

— Дело не в отсутствии мужества, — он с улыбкой взял ее за руку. — Дело в женской скромности.

— Это у меня-то скромность? — громко переспросила Виллему, и все повернулись на звук ее голоса. Она задумалась. — Может, ты и прав. Может, у меня все-таки есть чувство приличия.

— Конечно, есть! И я не знаю, что мне в тебе больше нравится, твое легкомыслие или твоя целомудренность.

Они давно кончили есть, но все еще сидели в трактире. Гул голосов не смущал их, напротив, им казалось, будто они спрятались в тихой пещере, открывшейся им посреди этого гомона.

У Виллему были налицо все признаки страсти. Она быстро провела языком по губам, чувствуя, как в них горячо бьется кровь, как по коже бегут мурашки, как ломит грудь. Не говоря уже об ощущениях в самых сокровенных местах ее тела…

Глаза Доминика неожиданно наполнились слезами.

— Что с тобой, любимый? — испуганно воскликнула она.

— Я больше так не могу, — прошептал он. Ей стало стыдно, и она понурила голову:

— Видишь, как тебе тяжело со мной, я доставляю тебе слишком много неудобств.

— Да нет же. Просто я не в силах расстаться с тобой. Не представляю себе, что буду делать без тебя. И моя душа, и тело рвутся к тебе, Виллему!

— О, Доминик, — жалобно прошептала она. — Давай уйдем отсюда! Нам нужно побыть вдвоем!

— Нет! Надо быть сильными. Мы должны подождать, пока нас не отпустит этот… этот, как ты его называешь, огонь или лихорадка, тогда мы снова сможем рассуждать трезво. — Доминик настолько крепко сжал ее руку, что чуть не сломал пальцы, его колени, прижатые к ее коленям, дрожали.

— Нельзя же сидеть здесь всю ночь. Может, тут пустят переночевать?

Он покачал головой, на верхней губе у него выступил пот.

— Нет, я уже спрашивал. Все комнаты заняты. К тому же нам следует продолжить путь, пока еще не совсем стемнело.

— Хорошо, — с усилием выговорила она. — Да мне здесь и не нравится.

— Мне тоже.

Виллему не могла заставить себя встретиться с ним глазами. Она смотрела на их сцепленные руки, но лишь, как в тумане, видела свой рукав с тонким узором кружева, которое мать плела по вечерам. Нарядное платье… Сшитое для поездки в Данию. Теперь оно было все в пятнах, голубой цвет сделался серым, подол порвался и висел бахромой.

Виллему казалась самой себе не менее потрепанной, чем этот подол.

К ним подошел хмельной шведский солдат.

— Эй, приятель, — он хлопнул Доминика по плечу, — не пересядешь ли ты к своей девушке, чтобы я мог примоститься тут с кружкой? Стоя, чертовски трудно удерживать равновесие.

Это было заметно. Солдат явно уже крепко хлебнул пива, ноги едва держали его. Доминик уступил, и Виллему потеснилась, давая ему место рядом с собой.

— О Господи, прошу прощения, сударь! — испуганно проговорил солдат, когда Доминик сел. — Я сразу и не углядел.

Он хотел встать, однако Доминик усадил его обратно.

— Не волнуйся, все в порядке. Вообще-то я не обычный офицер, а королевский курьер. Но уже давно не имею сведений о том, что творится на войне. Тебе что-нибудь известно?

Солдат все еще робел перед Домиником, хотя постепенно освоился.

— Я сам толком не знаю. Прибыл сюда из Хальмстада. Говорят, датчане захватили Хельсингборг и, кажется, Мальме, но это лишь слухи. Неприятель тоже движется на север.

Случайно ли рука Доминика легла на ее колено?

Только ли из-за тесноты? Его ладонь жгла Виллему сквозь тонкую ткань платья. Платье, нижняя рубашка и башмаки — больше Виллему ничего не успела надеть, когда бежала из дома, где вольные стрелки убили Йенса.

— Что сейчас в Хальмстаде? — спросил Доминик.

— Неразбериха. Народ волнуется, многие из страха перед датчанами покинули город. Говорят, с севера движется норвежская армия, но сушей или морем, этого я не знаю. Как бы то ни было, я видел в гавани норвежское судно. Шхуну, которая пришла из Дании.

Доминик и Виллему испуганно переглянулись. Его рука словно ненароком скользнула вверх по ее бедру.

— Норвежская шхуна? Из Дании? Зачем она шведам? Когда она пришла в Хальмстад?

— Не знаю. Скорее всего, недавно.

Не так много шхун ходило между этими двумя странами, во всяком случае, в военное время.

— А Хальмстад далеко отсюда? — спросила вдруг Виллему.

— За один день управитесь, — ответил солдат. — Вы туда путь держите?

— Мне нужно вернуться в армию, — сказал Доминик.

— После небольшого приключения? — улыбнулся солдат.

— Ты все неправильно понял! — прервал его Доминик. — Нас преследовали вольные стрелки.

— И вам удалось спастись? Считайте, что повезло!

На середину зала, с кружками в руках, вышли в обнимку двое пьяных. Им хотелось петь. Посетители отпрянули, стали жаться по стенам, в помещении сделалось еще теснее. За спинами Виллему с Домиником ничего не было видно, но их это не смущало. Солдат отвернулся и смотрел в зал.

Песня была по-солдатски грубая, и словами, и манерой исполнения. Мелодия вообще отсутствовала. Доминик обнял Виллему и прижал ее к себе.

В их уголке было совсем темно. Доминик откинул волосы со лба Виллему, погладил ее по щеке, потом приподнял за подбородок ее лицо, приблизил его к своему.

Виллему почувствовала, как дрожат его губы еще прежде, чем они прикоснулись к ее губам. «Господи, помоги, — молилась она про себя. — Не дай моему сердцу разорваться от счастья! Неужели это правда?» Его губы нежно, словно крылья бабочки, прижались к ее. Виллему не смела пошевелиться, не смела дышать. Это было чудесно!

«Поцелуй меня по-настоящему!» — мысленно потребовала она.

Доминик доказал ей, что умеет читать мысли на расстоянии. Виллему почувствовала его улыбку — значит, понял.

Он крепко обхватил ее за плечи, точно укутывая любовью и покоем, и поцеловал так, как ей и хотелось, — долго, горячо, страстно.

«Сейчас я умру», подумала Виллему и вздохнула, охваченная восторгом. Непременно! Такое счастье нельзя вынести.

Но Виллему вынесла. И Доминик отметил это про себя. Ее протяжный восторженный стон поведал ему, как она отнеслась к его поцелую. Ее пальцы играли с его длинными волосами, ноги беспокойно ерзали… Он понял, что зажег в ней чувства, которые не следовало выпускать наружу. Как он после этого сумеет устоять перед ней? Оттолкнуть ее? Доминик был очарован, околдован, пленен ею. Он сам же разрушил хлипкую стену, отделявшую их друг от друга. Смогут ли они когда-нибудь вновь возвести ее?

— Что нам делать, Виллему? — прошептал он ей на ухо.

— Не знаю. — Она не отнимала губ от его шеи.

— Ты должна знать. Ведь на карту поставлена твоя жизнь! Идем, мы поскачем в Хальмстад! В седле наши чувства успокоятся.

«Боюсь, что ты ошибаешься», — улыбнулась про себя Виллему, но беспрекословно двинулась следом. Доминик шел, расчищая им дорогу; он сгорал от страсти, по всему телу разлилась тяжесть, кровь его бешено стучала. Виллему с опущенной головой следовала за ним.

Когда Доминик помогал ей сесть в седло, у него дрожали руки.

— Мы словно бежим от самих себя, — нетвердым голосом проговорил он. — Я больше не могу сопротивляться, Виллему!

— Мы едем в Хальмстад? — Она прекрасно владела собой.

— Да! И давай не думать о постороннем! Вполне возможно, это та самая шхуна, на которой уехали из Копенгагена наши родные. Мы должны помочь им, пусть это будет нашей единственной целью и нашим единственным желанием.

— Хорошо.

Две безмолвные тени поскакали в западном на правлении. Тем временем в небесах погас последний пожар, и на землю опустился светлый летний вечер.