3

На следующее утро я проснулся около восьми. Сара уже встала; в ванной шумел душ. Полусонный, я еще какое-то время нежился под теплым одеялом, прислушиваясь к тому, как поскрипывает шланг под напором воды.

Такие же звуки раздавались по утрам и в родительском доме, стоило только кому-нибудь открыть кран. Когда мы были детьми, Джекоб говорил мне, что это стонут привидения, замурованные в старых стенах, и я ему верил. Как-то ночью мать с отцом вернулись домой навеселе и устроили на кухне танцы. Мне было лет шесть или, может, семь. Встревоженный шумом, я пробрался на кухню и застал родителей в объятиях друг друга, взгромоздившихся на стул, и отец, кончая, проломил в стене дырку размером с кулак. Я в ужасе бросился к месту пролома, намереваясь заткнуть дырку газетой, пока оттуда не полезли привидения, и, увидев меня — тощего, перепуганного ребенка, в пижаме, с всклокоченными волосенками, исступленно запихивающего в стену газету, — родители мои разразились истеричным хохотом. Впервые я испытал смущение, стыд, но, воскрешая сейчас в памяти события того злополучного утра, я не почувствовал горечи или обиды на родителей — лишь ощутил щемящую тоску и жалость к ним. Я вдруг понял, что скучаю по ним, что мне их не хватает, и в полудреме я почему-то представил их сейчас здесь, в этой спальне, — моя мать, молодая, беременная, моется в ванной, а отец ждет ее в постели, под одеялом; в комнате так же сумрачно, и так же мягко поскрипывает шланг за стеной.

Думая о родителях, я почему-то всегда пытался представить их молодыми — как мы с Сарой, — только-только начинающими свою совместную жизнь. Это было скорее игрой воображения, нежели воспоминанием: ведь я родился незадолго до того, как дела у них начали приходить в упадок, так что запомнились мне они уже стареющими, чрезмерно пьющими, махнувшими рукой на хозяйство, которое буквально разваливалось на глазах.

В последний раз, когда я видел отца живым, он был пьян. Как-то утром он позвонил мне в магазин и с робостью и смущением в голосе попросил меня заехать как-нибудь, проверить его бухгалтерию. Я с радостью согласился, тоже испытав легкое смущение, но вместе с тем и приятное волнение, потому что отец никогда раньше не обращался ко мне за помощью.

В тот вечер прямо с работы я отправился на ферму. У отца был небольшой кабинет, куда можно было попасть прямо из кухни, и там, за ветхим карточным столиком, который служил ему рабочим местом, я просидел минут пятьдесят, распутывая его финансовые дела. Отчетность хранилась в огромных размеров кожаной папке. Здесь лежала куча каких-то торопливо выписанных счетов, ведомостей, в которых одна колонка цифр налезала на другую, а на полях были нацарапаны какие-то отметки. Отец делал записи чернилами и, когда ошибался — а это случалось довольно часто, — просто перечеркивал цифры, а не стирал их. Даже беглого взгляда на эту путаную бухгалтерию было достаточно, чтобы убедиться в том, что с фермой родителям придется расстаться.

Я знал, что дела у них идут неважно, знал это всегда, сколько себя помнил, но никогда не мог представить, что все так из рук вон плохо. Они были должны буквально всем: энерго- и водоснабжению, телефонной и страховой компаниям, доктору и правительству. Счастье, что они не держали стада, а то задолжали бы и магазину «Рэйклиз», где я работал. Я нашел неоплаченные счета за ремонт техники, а также за топливо, семена и удобрения. Впрочем, это было полбеды: счета можно было бы со временем оплатить, так что и не пришлось бы расставаться с фермой. Можно было бы заложить собственность под банковскую ссуду, но все дело в том, что больше всего отец задолжал именно банку. Он уже заложил и перезаложил и дом, и землю, и вот теперь — это было делом нескольких недель — ему предстояло лишиться и того, и другого.

Я немного поработал, привел в порядок записи, выделил доходы и расходы, подвел баланс. Отец сидел на стуле у меня за спиной и, заглядывая через мое плечо, следил за тем, что я делаю. Родители уже поужинали, и сейчас он потягивал виски из стакана для сока. Дверь кабинета оставалась открытой, и нам было слышно, как на кухне мать моет посуду. Когда я наконец отложил карандаш и обернулся к отцу, он с улыбкой посмотрел на меня. Отец был высоким, крепкого телосложения мужиком, с внушительным пузом, со светлой редеющей шевелюрой. Глаза у него были маленькие, светло-голубые. Когда он порядком накачивался, из них сочились ручейки слез.

— Ну что? — спросил он.

— Тебя лишат права выкупа заложенного имущества, — сказал я. — Думаю, сроку тебе дадут только до конца года.

Мне показалось, что он был готов к такому приговору; во всяком случае, для него это не было неожиданностью, ведь наверняка банк бомбил его подобными угрозами уже не один месяц. Но, думаю, он надеялся, что я отыщу какую-нибудь лазейку, которую сам он, не слишком образованный да к тому же не искушенный в бухгалтерских тонкостях, мог и проглядеть. Он поднялся со стула, подошел к двери и захлопнул ее. Потом вернулся на свое место.

— Что можно предпринять? — спросил он. Я развел руками.

— Думаю, что ничего. Слишком поздно.

Отец, нахмурившись, задумался.

— Ты хочешь сказать, что столько времени копался в этих расчетах и так и не нашел, за что зацепиться, чтобы выручить нас?

— Отец, вы задолжали кучу денег. Расплатиться с долгами вам не под силу, и, когда кредиторы окончательно убедятся в этом, ферму отберут.

— Ферму у меня не отберут.

— Ты говорил с банком? Разве они…

— Банки… — фыркнул отец. — Ты думаешь, я соглашусь уступить банку свою ферму?

Только тогда до меня дошло, что он пьян — не вдрызг, конечно, но достаточно, чтобы чувствовать, как теплом разливается в крови алкоголь, притупляя сознание и взвинчивая нервы.

— У тебя нет выбора, — сказал я, но он отмахнулся от моих слов.

— У меня полно всяких вариантов. — Поставив на стул свой стакан, отец встал. — Ты видишь только цифры, но это далеко не все.

— Отец, — начал было я, — тебе нужно…

Он замотал головой, обрывая меня на полуслове.

— Я не собираюсь ничего предпринимать. Я замолк.

— Пора спать, — сказал он. — Я не ложился до сих пор, потому что надеялся, что ты найдешь способ отвязаться от них.

Я пошел за ним следом, пытаясь на ходу придумать, что ответить. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что какие-то варианты и можно было бы подыскать — ну, скажем, посоветовать отцу переселиться на новое место, — но тогда я совершенно не представлял, что подсказать в сложившейся ситуации. Это был мой отец, и мне почему-то казалось, что любой мой совет он воспримет как оскорбление.

Мать все еще хлопотала на кухне. Посуду она уже перемыла и теперь чистила буфетную стойку. Я подумал, что она ждала, пока мы закончим, потому что стоило нам выйти из кабинета, как она тут же отложила губку. Отец прошел мимо нее, направляясь к лестнице, я засеменил вслед за ним.

— Не надо, Хэнк, — прошептала она, останавливая меня, — С ним все будет в порядке. Ему просто нужно немного поспать.

Она взяла меня под локоть и потащила к выходу. Мать была маленького роста, но сильная, к тому же прямолинейная и всегда давала понять, чего она от тебя хочет. Сейчас она явно хотела, чтобы я шел домой.

В дверях мы перебросились парой фраз, и я попрощался. На улице было холодно, промозгло. Мать зажгла фонарь во дворе, и от его сияния стало чуть теплее и уютнее.

— Ты в курсе дела? — спросил я ее. Она кивнула.

— Вы с ним говорили о том, как жить дальше?

— Мы справимся, — тихо ответила она.

Ее хладнокровие и отцовское упрямство подействовали на меня угнетающе. Похоже, они не представляли, какая опасность нависла над ними.

— Но дело дрянь, мама, — сказал я. — Вы должны…

— Все будет в порядке, Хэнк. Мы справимся, — снова повторила она.

— Мы с Сарой можем дать вам несколько тысяч. Мы могли бы тоже взять ссуду. Я договорюсь с банком.

Мать покачала головой.

— Мы с отцом готовы к лишениям. Нас это не пугает. Не надо за нас переживать.

Она улыбнулась и подставила мне щеку для поцелуя.

Я поцеловал ее, и она открыла дверь, собираясь вернуться в дом. Я видел, что она не хочет продолжать этот разговор и не разрешает мне помочь им. Она гнала меня.

— Будь повнимательней за рулем, — проговорила она. — Асфальт скользкий после дождя.

Я побежал к машине. Усевшись за руль, я обратил внимание, что фонарь во дворе погас.

На следующее утро я позвонил отцу с работы. Я хотел, чтобы он приехал в город и пошел со мной в банк переговорить с управляющим, но он отказался. Он поблагодарил меня за участие и сказал, что, если ему захочется принять мою помощь, он ко мне непременно обратится. Пока же, как он выразился, он контролирует ситуацию. Сообщив мне это, отец повесил трубку.

Это был наш последний разговор. Через два дня отца не стало.

Сара выключила душ, и, нарушая внезапно воцарившуюся тишину, в моем сознании прозвучал чей-то шепот: «Ты забыл сходить на кладбище».

Был первый день нового года, а это значило, что мы с Джекобом проводили год, не посетив родительских могил. Я задумался, стоит ли придавать такую значимость этому мероприятию. Мне всегда казалось, что хранить и чтить память об умерших гораздо важнее визита на кладбище. Я не видел особого смысла в нашем присутствии на могилах. К тому же не случится ничего страшного, если мы съездим туда сегодня днем — всего лишь на двадцать четыре часа позже обещанного срока. Я был уверен в том, что отец, учитывая возникшие обстоятельства, простит нам это опоздание.

Но в тот же миг я понял, что важность этого ритуала как раз и заключалась в необходимости его строгого соблюдения: он предполагал, что в конце каждого года мы должны были на полдня отрешиться от всего земного и посвятить несколько часов памяти наших родителей. И именно эта кажущаяся неудобной дата — тридцать первое декабря — придавала событию особый оттенок. Канун Нового года был своего рода рубежом, который мы должны были преодолеть, отправной точкой для прыжка в будущее.

Я уже начал было обдумывать возможные формы покаяния, причем все они в конечном счете сводились к идее довести число посещений кладбища до двенадцати, по разу в месяц, — но в этот момент из ванной вышла Сара.

Она была обнажена, если не считать желтого махрового полотенца, обмотанного вокруг головы наподобие тюрбана. Груди ее были такими налитыми, что выглядели нелепым приложением к ее изящной фигурке, — такую комичную картинку мог изобразить только юноша, едва достигший половой зрелости. Соски выделялись ярко-красными пятнами на фоне мертвенно-бледной кожи. Тяжелый живот уже был низко опущен, и при ходьбе она поддерживала его руками, словно несла огромную ношу. Выглядела она при этом неловкой, неуклюжей. И лишь когда останавливалась, в ней появлялась какая-то привлекательность и грация. Я проследил за тем, как она подошла к окну и раздвинула шторы.

В комнату хлынул серый утренний свет. Небо за окном затянуло облаками, на улице было холодно и неуютно, деревья стояли голые и темные.

Глаза мои были полуоткрыты; Сара взглянула в мою сторону, но, казалось, не заметила, что я уже проснулся. Она размотала полотенце и, наклонившись, начала вытирать волосы. Я продолжал наблюдать за ней, потом проговорил:

— Мы забыли съездить на кладбище.

Она, не разгибаясь, удивленно посмотрела на меня. Потом опять занялась волосами. Сушила она их старательно; я слышал, как трется о кожу головы махровая ткань полотенца. Закончив, Сара выпрямилась и обмотала полотенце вокруг груди.

— Вы сможете сделать это сегодня днем, — сказала она. — После того как ты сходишь к самолету.

Она подошла ко мне и присела на край постели, широко расставив ноги и оперевшись тяжестью своего тела на руки. Я немного приподнялся, чтобы лучше видеть ее. Она взглянула на меня и, ахнув, прикрыла рот рукой.

— О Боже! — воскликнула она. — Ты же весь в крови!

Я тронул рукой шишку. Она уже почти рассосалась, но на лбу запеклась кровь.

— Наверное, она кровоточила всю ночь, — предположил я.

— Болит?

Я покачал головой, ощупывая рану кончиками пальцев.

— Похоже, шишки уже нет.

Сара кивнула, но ничего не сказала.

— Страшно подумать, что ворона могла запросто клюнуть меня в глаз.

Сара отсутствующим взглядом окинула мой лоб. Нетрудно было догадаться, что думает она совсем о другом.

— Тебе надо сказать Джекобу, что ты пойдешь к самолету. Может, стоит и его взять с собой.

— Зачем?

— Просто мне кажется это разумным. Еще не хватало, чтобы он или Лу, случайно проезжая мимо, увидели твою машину возле парка. Они подумают, что ты пытаешься надуть их.

— Они не увидят моей машины. Я успею обернуться, прежде чем они вылезут из постели.

— Это простая мера предосторожности, Хэнк. Отныне нам надо быть начеку. И просчитывать все на два хода вперед.

Я подумал и скрепя сердце согласился. Сара пристально смотрела на меня, словно ожидая моих возражений. Убедившись в том, что их не последует, она через одеяло сжала мою ногу.

— Но мы не будем говорить ему о том, что ты подложишь в самолет часть денег, — заявила она. — Тебе придется спрятать их под курткой и одному пробраться в кабину.

— Ты хочешь сказать, что он может потом вернуться и украсть их?

— Кто знает? Джекоб — живой человек. И это вполне естественно — поддаться такому соблазну. Или рассказать об этом Лу. А уж тот не упустит возможности, в этом я не сомневаюсь. — Сара провела рукой по волосам. Мокрые, они выглядели темнее обычного и казались почти коричневыми. — А так — нам не придется волноваться. Мы будем уверены в том, что деньги на месте, а это значит, что нам ничего не угрожает. — Она потерла рукой мою ступню. — О'кей?

Я кивнул.

— О'кей.

Улыбнувшись, она наклонилась и поцеловала меня в нос. От нее пахло шампунем, запах был лимонным. Я обнял ее и поцеловал в губы.

Я направился в душ, а Сара, надев свое темно-зеленое платье для беременных, спустилась вниз приготовить завтрак.

Я пустил воду и, пока она нагревалась, подошел к зеркалу, чтобы рассмотреть свою шишку. Прямо посередине лба виднелась дырочка — маленькая, не больше, чем след от выдавленного прыща. Кровь, сочившаяся из ранки всю ночь, запеклась красной змейкой.

Я разглядывал свое отражение, пока зеркало не затуманилось от горячего пара. Я попытался соскоблить запекшуюся кровь большим пальцем, потом скинул с себя пижаму. Чувствовал я себя разбитым, как бывает с похмелья, словно организм мой был заранее настроен на то, чтобы в Новый год расслабиться.

Я уже собирался ступить в душ, как вдруг заметил, что в ванной нет ни одного полотенца. Открыв дверь, чтобы достать из шкафа хотя бы одно, я застал Сару стоящей на четвереньках возле кровати, спиной ко мне, — рядом с ней на полу лежал рюкзак, пачки денег были рассыпаны по ковру.

Когда я вышел из ванной, она, обернувшись, виновато улыбнулась. Меня, словно током, обожгло подозрение. Правда, я тут же попытался отбросить сомнения, понимая, что моя реакция вызвана лишь неожиданным появлением Сары в спальне — ведь я был уверен, что она сейчас внизу, на кухне, и мне стало стыдно за то, что я о ней плохо подумал, напрасно заподозрил в предательстве.

— Мне нужно полотенце. — Я, стоя нагишом, застыл в дверях ванной, чувствуя себя при этом полным идиотом. Я никогда не был любителем расхаживать по дому раздетым. Даже перед Сарой я стыдился собственной наготы; меня смущал вид собственного тела, бледность кожи. Сара же, наоборот, очень любила обнажаться, особенно в жаркие летние дни.

— О, Хэнк, — пролепетала она, — извини. Я совсем забыла.

Но при этом так и не встала с коленей. В руках она держала пачки денег. Я сделал было шаг вперед, но что-то меня остановило.

— Что ты делаешь? — спросил я. Она кивнула на рюкзак.

— Я хотела посмотреть, не подобраны ли они по номерам.

— В каком смысле?

— Если они из банка, то должны быть подобраны по номерам серий. Тогда нам нельзя их тратить.

— Ну и что, это действительно так?

Она покачала головой.

— Нет, все купюры очень старые.

Я уставился на пачки денег. Они были аккуратно сложены в стопки, по пять пачек в каждой.

— Тебе помочь уложить их обратно? — спросил я.

— Нет, — ответила Сара. — Я их пересчитываю.

— Пересчитываешь?

Она кивнула.

— Но мы уже это сделали. Вчера вечером мы с Джекобом и Лу все подсчитали.

Сара еле заметно дернула плечиком.

— Я тоже хочу, — сказала она. — Пока сама этого не сделаю, не поверю, что здесь четыре с лишним миллиона.

Когда я вышел из душа, Сара уже была внизу, на кухне. До меня доносился звон посуды. Я опустился на четвереньки возле кровати и полез проверить, на месте ли деньги. Отодвинув в сторону один из пустых чемоданов, я увидел, что рюкзак все так же прижат к стене, как я его и оставил вчера ночью.

Я задвинул чемодан, быстро оделся и поспешил вниз, завтракать.

После завтрака я позвонил Джекобу и сказал ему, что мы должны вернуться к самолету.

— Вернуться? — переспросил он слабым голосом. Судя по всему, он только что проснулся.

— Нужно убедиться, что мы не оставили никаких улик, — объяснил я. Звонил я из кухни. Сара сидела за столом, вязала ребенку свитер и слушала. Деньги, которые я приготовил еще вчера, лежали возле нее.

— Что мы могли оставить? — спросил Джекоб.

Я представил, как он лежит сейчас в постели в своей маленькой квартирке, в той же одежде, что была на нем вчера, толстый, небритый; грязное одеяло сбилось в ногах, шторы на окнах опущены, в комнате — застоявшийся запах пива.

— Мы были не слишком осмотрительны, — пояснил я. — Нужно вернуться и еще раз все проверить.

— Думаешь, ты мог что-то оставить после себя?

— Лу бросил там банку из-под пива.

В голосе Джекоба зазвучали раздраженные нотки.

— Банку из-под пива?

— А я сдвинул тело пилота. Нужно вернуть его на место.

Джекоб вздохнул в трубку.

— Кроме того, мне кажется, на полу кабины могли остаться капли моей крови.

— Крови?

— Ну да, у меня же кровоточил лоб. А по следам крови можно многое определить. Это хуже, чем отпечатки пальцев.

— Господи, Хэнк, кто заметит пару капель?

— Мы не имеем права рисковать.

— Но мне совсем не хочется опять тащиться туда…

— Мы возвращаемся, — громко сказал я. — Не хватало еще, чтобы мы вляпались, и все только из-за твоей лени.

Голос мой прозвучал свирепо, я даже сам не ожидал от себя такой напористости, однако это произвело должный эффект. Сара удивленно взглянула на меня. Джекоб примолк.

Я приободрил Сару улыбкой, и она опять уткнулась в свое вязанье.

— Я заеду за тобой, — сказал я Джекобу. — А когда мы управимся, можем заскочить на кладбище.

Джекоб издал глухой звук, похожий на стон, который постепенно выкристаллизовался в речь.

— Хорошо, — произнес он.

— Через час.

— Мне позвонить Лу?

Я на мгновение задумался, уставившись на Сару, занятую крохотным желтым свитером. У меня не было ни малейшего желания провести утро в обществе Лу, учитывая мою неприязнь к нему.

— Нет, — сказал я. — Ему ни к чему ехать с нами.

— Но я могу рассказать ему?

— Конечно, — ответил я. — Мы же в одной упряжке. Не хватало еще, чтобы у нас появились секреты друг от друга.

Мы никак не могли сообразить, как замаскировать деньги так, чтобы их не заметил Джекоб. Необходимо было спрятать пятьдесят пачек, и задача была равносильна тому, чтобы обложить меня пятьюдесятью маленькими книжками в мягком переплете. Мы набили карманы, засунули деньги в перчатки, носки, под ремень; но вскоре некоторые части моего тела начали подозрительно выпирать, я заметно располнел, даже, можно сказать, опух, а своей очереди ждали еще несколько пачек, оставшиеся на столе.

— Мне кажется, у нас ничего не выйдет, — проговорил я наконец.

Мы все еще торчали на кухне. Я был в куртке и, начиная потеть, все больше раздражался. Набитая деньгами одежда сковывала меня, каждое движение давалось с трудом, и я был похож на робота. Работали мы оба в перчатках, что добавляло усталости.

Сара отошла на несколько шагов и внимательно оглядела меня с ног до головы. По ее лицу нетрудно было догадаться, что то, что она увидела, ее не обрадовало.

— Может, тебе лучше нести их в сумке?

— В сумке? — удивился я. — Но это невозможно. Что я скажу Джекобу?

Я расстегнул куртку, и на пол, одна за другой, шлепнулись три пачки. Сара, присев на корточки, принялась подбирать их.

— Может, нам отнести сумму поменьше? — предложил я.

Она пропустила мои слова мимо ушей.

— Я знаю, что мы сделаем, — проговорила Сара и, развернувшись, быстро вышла.

Я остался дожидаться ее, стоя посреди кухни, словно чучело с нелепо торчащими в стороны, негнущимися руками. Когда она вернулась, у нее в руке был маленький рюкзачок.

— Это для младенцев, — пояснила она и продемонстрировала рюкзак мне. Он был сшит из фиолетового нейлона — спереди, в виде аппликации, красовался динозаврик из комикса. Сара, казалось, была очень довольна своим творением. — Я кроила его по каталогу, — похвалилась она.

Я снял куртку, и мы накинули мне на плечи рюкзачок, ослабив лямки так, что он уютно осел на моем животе. Сара упаковала деньги в пластиковый мешок для мусора — чтобы мне было в чем оставить их в самолете, — потом запихнула сверток в рюкзак. Когда она закончила, я застегнул свою парку. Живот мой округлился, но в объемной куртке это не бросалось в глаза.

— Ты выглядишь несколько полноватым, — сказала Сара, похлопав меня по брюшку. — Но кому-кому, а уж Джекобу грех заострять на этом внимание.

— Я похож на беременного, вот на кого, — заворчал я. — Я похож на тебя.

Ашенвиль был убогим городишком, в котором и было-то всего две улицы — Мейн и Тайлер, на их пересечении мигал одинокий светофор. По углам этого перекрестка располагались главные городские достопримечательности — ратуша, магазин комбикормов «Рэйклиз», епископальная церковь Сэйнт-Джуд и Ашенвильский Сбербанк. Вдоль улиц Тайлер и Мейн тянулись безликие одно- и двухэтажные постройки, в которых разместились почта, служба пожарной охраны, бакалейная лавка, газозаправочная станция, аптека, столовая, магазин скобяных изделий, прачечная, две пивные, магазин охотничьих принадлежностей и пиццерия.

Все эти здания были одинаково серыми и ветхими, и ничего, кроме гнетущего ощущения, лично во мне не вызывали. Дощатые стены облупились, и краска свисала с них лохмотьями; потрескавшиеся оконные рамы были оклеены пожелтевшими газетами; водосточные трубы деформировались; ставни отчаянно хлопали на ветру; и на месте вывесок, снесенных когда-то сильным ветром, на крышах зияли черные дыры. Это был бедный захолустный городок, раскинувшийся в сельской местности, — лет шестьдесят назад, еще до Великой депрессии, знававший лучшие времена; городок, население которого с тридцатого года неуклонно сокращалось, теперь, как пиявка, присосавшийся к окрестным землям, вытягивая из них соки для поддержания хотя бы малейшей жизненной активности, — изможденный, Богом забытый, вымирающий.

Было девять тридцать утра, когда я остановил свой пикап возле скобяной лавки, над которой жил Джекоб. Ашенвиль был объят тишиной, тротуары пустынны. Серые краски промозглого утра добавляли внешнему облику города усталости, мертвенной бледности; казалось, будто он так же, как и его обитатели, вступал в новый год на полусогнутых ногах, одряхлевший и зловонный. С фонарных столбов свисали рождественские украшения — зеленые, красные, белые, отделанные мишурой фигурки: снеговики, санта-клаусы, северные олени, леденцы; все они были какие-то замусоленные, грязные — такие можно встретить на сезонных распродажах.

Джекоб уже поджидал меня на улице вместе с Мэри-Бет. Я испытал облегчение, увидев его, ведь это избавляло меня от необходимости подниматься к нему в квартиру, что всегда очень угнетало меня, поскольку я лишний раз убеждался, насколько низко он пал. Жилище его было мерзким и убогим, тусклым и унылым, с поломанной мебелью и валявшимися повсюду объедками. Каждый раз, как я задумывался о том, что здесь он просыпается по утрам, ест, ложится спать, меня охватывало смешанное чувство жалости и негодования.

Я не раз пытался помочь Джекобу, но все мои усилия были напрасны. В последний раз — лет семь назад, сразу же после гибели родителей, — я предложил ему устроиться в наш магазин водителем грузовика на неполный рабочий день. Когда мы были еще детьми, шофером в этом магазине работал один недоумок — медлительный гигант с монголоидными чертами лица и высоким голосом; изъяснялся он, как правило, жестами и ужимками, так что мало кому удавалось его понять. С той поры прошло много лет, и я уже давно забыл о том парне, но Джекоб — нет. И мое предложение воспринял как личное оскорбление, страшно взбесился — таким я его никогда раньше не видел. В какой-то момент мне даже показалось, что он собирается ударить меня.

— Но я же просто хочу помочь тебе! — воскликнул я.

— Помочь мне? — ухмыльнулся он. — Оставь меня в покое, Хэнк. Вот это и будет помощью. Не суй свой нос в мою жизнь.

С тех пор я, собственно, этим и занимался.

Джекоб запустил Мэри-Бет на заднее сиденье, а сам уселся рядом со мной, тяжело дыша открытым ртом, словно он только что бегом одолел пролет лестницы. В руке он держал пластмассовый стаканчик с кофе, а закрыв за собой дверцу, тут же полез в карман куртки и достал что-то завернутое в засаленное бумажное полотенце. Это был сандвич с яичницей, щедро сдобренный кетчупом, и Джекоб тут же начал завтракать.

Я вырулил на дорогу, краем глаза окинув внешний вид брата. Он был в красной куртке, и ее яркий цвет еще больше подчеркивал бледность его лица. Джекоб не побрился, волосы были сальными и нерасчесанными. Линзы очков заляпаны грязью.

— Вчера вечером ходили с Лу куда-нибудь? — спросил я, чувствуя, как давит на живот, словно большой и тяжелый футбольный мяч, содержимое рюкзачка. Куртка спереди вздулась и почти касалась руля. Я с трудом поборол искушение взглянуть вниз.

Джекоб кивнул; рот его был набит хлебом, яичницей и кетчупом.

— Хорошо повеселились?

Он опять кивнул, утирая рот тыльной стороной ладони.

— Куда ходили?

Он проглотил кусок и отхлебнул кофе. Я заметил, что над стаканом пар не вьется; кофе был явно холодный. Меня вдруг замутило.

— В «Пэлас», — сказал он. — В Метаморе.

— Ты, Лу и Ненси?

Он кивнул, и какое-то время мы ехали молча. Мэри-Бет положил морду на спинку переднего сиденья, как раз возле плеча Джекоба. Мы уже выехали за город и быстро удалялись на запад. Впереди показалась покосившаяся крыша старого коровника; с десяток голштинок сиротливо жались друг к другу, стараясь согреть свои бока. День стоял безветренный и хмурый, не слишком холодный, но и теплым его нельзя было назвать, температура держалась на отметке чуть ниже нуля. Если бы, как предсказывал прогноз, надвигался снегопад, то было бы сыро и промозгло.

Я прокашлялся и уже собирался заговорить, но почему-то вдруг передумал. Джекоб покончил с сандвичем. Скомкав бумажное полотенце, он положил его на приборную доску. Я брезгливо покосился на это свинство.

Мне очень хотелось задать ему один вопрос, но я чувствовал, что Джекоб неверно истолкует мое любопытство. И все-таки не сдержался.

— Как ты думаешь, Лу рассказал Ненси? — спросил я.

Джекоб пожал плечами.

— Оставь ты его в покое, — буркнул он.

Я покосился на него, пытаясь разглядеть выражение его лица, но он отвернулся, уставившись в окно.

Я резко затормозил, прижимаясь к обочине. Мэри-Бет потерял равновесие и соскочил на пол.

— Так он сказал ей, да?

Мы как раз оказались неподалеку от того места, где вчера пересчитывали деньги. В поле зрения не было ни домов, ни машин Кругом раскинулись заснеженные поля.

Джекоб отвернулся от окна. Лицо его было помятым и усталым.

— Поехали, Хэнк. Давай поскорей доберемся до места и покончим с этим делом.

Я выключил двигатель. Собака опять взгромоздилась на прежнее место и тихонько скулила. Мы не обращали на нее внимания.

— Рано или поздно ему ведь все равно придется ей рассказать, согласен? — попытался убедить меня Джекоб. — Как же он сможет распорядиться своей долей без ее ведома?

— Ты хочешь сказать, что она уже знает? — Я глубоко вздохнул. В моем голосе слышалась паника.

— А сам-то ты неужели не рассказал Саре?

— Нет, конечно.

Джекоб внимательно посмотрел на меня, словно ожидая, что я возьму свои слова обратно.

— Так он сказал ей или нет? — повторил я свой вопрос.

Джекоб продолжал сверлить меня взглядом. Казалось, он хотел что-то сказать, но потом передумал и опять принялся разглядывать пейзаж за окном.

— Не знаю, — буркнул он.

Я ждал. «Конечно, — думал я, — Лу все рассказал ей. Так же, как и я Саре. И Джекоб знает об этом». Я вдруг задался вопросом, насколько важно то, что Джекоб солгал мне, а я — ему и что оба мы знаем о взаимном обмане. Мне даже показалось это забавным, и я улыбнулся.

Джекоб жестом руки указал на дорогу.

— Поехали, — устало произнес он. — Давай скорее покончим с этим делом.

Мы ехали к заповеднику тем же маршрутом, что и накануне — по бетонному мосту через речку Андерс, мимо фермы Дуайта Педерсона, огибая парк с юга. На подъездной аллее, ведущей к дому Педерсона, сидела огромная колли, которая, когда мы поравнялись с ней, смачно нас облаяла. Мэри-Бет не остался в долгу и, к нашему изумлению, залился звонким лаем; затем, воинственно задрав хвост, уставился в заднее окно, наблюдая, как противник отступает под его натиском.

Я остановил машину прямо возле выбоины, оставленной вчера у обочины грузовичком Джекоба. Увидев, как мы здесь наследили, я пришел в ужас. Прямо от дороги в лес уходила проторенная нами довольно широкая колея. Ее было видно невооруженным глазом — любой проезжавший мимо автомобилист тотчас бы ее заметил. По левую сторону дороги в поля, в направлении фермы Педерсона, уходили следы лисицы — ниточка крошечных черных пятен, четко выделявшихся на снегу.

— Ты хочешь оставить машину здесь? — спросил Джекоб. — Прямо на дороге?

Я на мгновение задумался. Этого, конечно же, не следовало делать, но ничего другого я придумать не мог.

— А где здесь, по-твоему, можно укрыться? — спросил я.

— Можно попробовать въехать через ворота и оставить машину в парке.

Я покачал головой: этот вариант был уже мною продуман и отвергнут. Я привел Джекобу сразу все свои доводы.

— Во-первых, ворота могут быть закрыты; во-вторых, дорога в парке наверняка не расчищена, и к тому же мы вполне можем заблудиться, ведь там не будет наших следов, что ведут к самолету.

Джекоб бросил взгляд в сторону моста.

— И все-таки это очень рискованно — оставлять машину здесь.

— Вчера же мы оставляли грузовик.

— Вчера мы не знали, с чем столкнемся.

— Все будет о'кей, Джекоб. Мы быстро управимся. Одна нога здесь, другая — там.

— Может, нам все-таки стоит отказаться от этой затеи?

Я заметил, что он страшно потеет и воняет, как перезрелый фрукт. И еще я понял: волнует его вовсе не то, что кто-то увидит машину, его пугала перспектива «прогулки» по сугробам.

— Ты вчера перепил, я угадал? — спросил я. Вопрос мой остался без ответа. Джекоб вытер лицо рукавом куртки, и на ткани осталось темное пятно.

— Мой грузовик вчера, — сказал он, — твоя машина сегодня… Это может вызвать у людей любопытство.

Я расстегнул свой привязной ремень, приготовившись вылезти из машины, и, когда наконец спрыгнул на землю, почувствовал, как давит мне на желудок рюкзак с деньгами. Я вдруг подумал, что все было бы намного проще, если бы Джекоб не поехал со мной. Я обернулся к нему. Подбородок его был перепачкан в кетчупе.

— Вот что мы сделаем, — предложил я. — Ты останешься здесь. Я пойду к самолету, все там осмотрю и быстро вернусь. Если в мое отсутствие кто-нибудь проедет мимо, сделай вид, что копаешься в моторе.

— А если остановятся помочь?

— Поговоришь с ними.

— Поговорю? И о чем же это, по-твоему, я могу с ними поговорить? — Голос его прозвучал отрывисто. Трудно было понять, от усталости это или от негодования.

— Скажешь, что все в порядке. Что ты только что починил сам.

— А как быть со следами? — И он махнул рукой в сторону леса.

— Я возьму с собой собаку, — сказал я. — Если кто и спросит, можешь ответить, что Мэри-Бет убежал, а мы с Лу отправились за ним в погоню.

— Мы не оберемся неприятностей, если кто-нибудь все-таки проедет мимо. Когда самолет в конце концов обнаружат, они сразу припомнят, что видели нас здесь.

— До весны самолет не найдут. А там уж никто и не вспомнит, что встретил нас на дороге.

— А что, если опять проедет шериф?

Я нахмурился. Мне стоило больших трудов заставить себя забыть о Карле.

— Его не будет, — произнес я с преувеличенной уверенностью. — Вчера он работал допоздна. Уверяю тебя, он еще в постели.

— А если нет?

— Если подъедет шериф, можешь сказать ему, что мы кое-что потеряли здесь вчера. Ну, положим, я потерял шапку и захотел вернуться поискать ее.

— Вчера ты орал на меня за то, что я пошел на риск. Но, похоже, то, что затеял ты, — гораздо рискованнее.

— Это необходимый риск, Джекоб. Вот в чем вся разница.

— Не вижу в нем никакой необходимости. Я пожал плечами, изобразив безразличие.

— Если хочешь, можем сжечь деньги прямо сейчас. Мне же лучше — не надо будет тащиться в лес.

— Я не хочу сжигать деньги. Я хочу оставить их.

— Тогда я пошел, Джекоб. Ты можешь или оставаться здесь, или пойти со мной.

Возникла долгая пауза: он мучительно соображал, на чем остановиться. Выбор у него, надо сказать, был небольшой. Наконец Джекоб принял решение.

— Я останусь здесь, — промямлил он.

Я натянул на голову шерстяную шапочку — темно-синюю, как и моя куртка с перчатками. Потом вытащил ключи из зажигания и сунул их в карман.

Мэри-Бет бежал впереди меня, то скрываясь за деревьями, то с визгом выныривая и позвякивая ошейником, бросаясь мне навстречу; пес был весь в снегу. Покружив вокруг меня, он вновь устремлялся в глубь леса. Я двигался довольно резво, холодный воздух бодрил, заставляя окончательно проснуться.

Минут через пятнадцать я подошел к окраине сада и остановился передохнуть и осмотреться. Самолет все так же лежал в ложбине, его металлический каркас блестел, как серебро, резко выделяясь на фоне потемневших яблоневых деревьев. Наши следы были видны повсюду — черные дыры в глубоком снегу.

Поднялся порывистый ветер, растревоживший спящий лес, и в воздухе тут же запахло сыростью, что предвещало перемену погоды. Я посмотрел на небо. Оно было затянуто тяжелой серой пеленой и обещало обрушить на землю долгожданный снегопад.

В саду по-прежнему было полно ворон. Я не сразу заметил их, но, когда начал спускаться в ложбину, мне показалось, что они сидят повсюду. Некоторые из них без конца перелетали с дерева на дерево и все время каркали, словно спорили друг с другом.

Я двинулся к самолету, придерживая рукой свое отяжелевшее брюшко. Собака следовала за мной по пятам.

Дверца была приоткрыта — в точности так, как и накануне. Я разглядел на снегу след, оставленный рюкзаком, когда я тащил его из самолета, — длинная и довольно глубокая борозда. Мэри-Бет обежал вокруг самолета, обнюхивая воздух.

Я просунул голову в дверной проем, подождал, пока глаза привыкнут к полумраку, потом протиснулся в салон. Я торопился, помня о том, что Джекоб остался на дороге в моей машине и что это может выйти нам боком, как вдруг ощутил на своем лице какое-то неестественное тепло, на которое обратил внимание еще вчера, то же тяжелое удушье, и в памяти сразу же ожило воспоминание о птице.

Я присел на корточки — как раз в том месте, где нашел рюкзак, и, упираясь рукой в стену, чтобы удержать равновесие, заглянул в кабину пилота.

Он сидел в той же позе, в какой я оставил его накануне. Голова была запрокинута, руки распростерты, как на распятии. Выражение лица оставалось все таким же скорбным — оголенные кости, выделявшиеся под глазами белыми полукружьями и придававшие ему сходство с трагикомической маской клоуна; кровяная сосулька, торчавшая из носа и нависавшая над открытым ртом; кончик языка — распухшего и темного, зажатый между губ.

Я хлопнул ладонью по фюзеляжу.

— Эй! — заорал я. — Убирайся отсюда!

Мой голос эхом разнесся по самолету. Я прислушался, выжидая. Мэри-Бет подбежал к открытой двери и начал шумно принюхиваться. Он тихонько заскулил, но голову внутрь так и не просунул. В кабине пилота ничто не шелохнулось.

— Эй! — крикнул я снова. И топнул ногой.

Я выждал еще немного, но ничего подозрительного так и не заметил. Убедившись в том, что я — единственное живое существо в самолете, я поднялся на ноги и принялся осматривать пол, проверяя, не остались ли на нем капельки моей крови. Не обнаружив никаких следов, я стал потихоньку пробираться в носовой отсек, расстегивая на ходу куртку.

Я прокрался к сиденью пилота и, встав сзади, попытался сообразить, куда правильнее засунуть деньги. Сначала я планировал просто положить их на сиденье второго пилота, но сейчас понял, что это никуда не годится: во время аварии деньги непременно должны были бы упасть. В таком случае их, пожалуй, следовало бы оставить в ногах у мертвого пилота, прижав к самому носу самолета.

Я расстегнул куртку и вытащил деньги из рюкзачка. Обтерев перчаткой пластиковый мешок, в который они были упакованы, и тем самым стирая отпечатки пальцев, я опустился на корточки и плавно продвинул пакет вперед — мимо сидений, ботинок пилота, — пока он не уперся в переднюю стенку. Спина у меня взмокла, стала холодной и липкой. Я старался сдерживать дыхание — от этого у меня начала кружиться голова.

Задвинув деньги в самый дальний угол, я поднялся, схватил пилота за плечи и подтолкнул его вперед. Тело поддалось на удивление легко, ноги его плавно заскользили по полу. В последний момент голова пилота свесилась и со смачным треском, напоминавшим удар биты по мячу, рухнула на приборную панель. Кровяная сосулька разбилась и, упав на пол, рассыпалась.

Я глубоко вздохнул и попятился. Потом медленно выпрямился в полный рост и уперся головой в металлический потолок; так я постоял немного, мысленно проверяя себя, все ли сделал. Пакет с деньгами пристроил, пилота передвинул. Пожалуй, все.

Я застегнул куртку, повернулся к выходу, сделал один шаг и… замер, похолодев от ужаса. Возле открытой двери сидели и молча наблюдали за мной две вороны. Самое удивительное было в том, что я подумал о них раньше, чем увидел; их черные тени промелькнули в моем сознании еще до того, как я обернулся и столкнулся со своими заклятыми врагами. Меня сковал суеверный страх — выходило так, будто жуткое видение было рождено моим сознанием.

Я уставился на птиц. Они не шелохнулись.

Взмахнув руками, я заорал:

— Прочь!

Одна из птиц не спеша направилась к двери. Другая даже не тронулась с места.

Очень медленно я шагнул вперед. Первая птица бросилась к выходу. На пороге она замерла, уставившись на меня; перья ее блестели в луче света, проникавшем снаружи. Вторая птица подняла крылья, явно угрожая мне. Покрутив головой, она вытянула шею и громко каркнула. Звук рикошетом отскочил от металлических стен салона. Когда он затих, птица сложила крылья и с вызовом ринулась на меня.

— Вон! — завопил я.

Первая птица вскрикнула и быстро исчезла в дверном проеме. Я расслышал, как она взмахнула крыльями и полетела прочь. Вторая же преспокойно сидела на своем месте и косила на меня то одним глазом, то другим.

Я сделал еще шаг вперед, тяжело ступая по полу массивными сапогами.

Птица шарахнулась от двери и опять взметнула вверх крылья.

Я наблюдал за ней, выжидая удобный момент.

— Я ухожу, — произнес я, чувствуя себя полным идиотом, и сделал два шаркающих шага к двери.

Птица отступила, растворившись в темноте хвостового отсека. Втянув голову в плечи, я продолжил свой путь; подошвы моих сапог отчаянно скребли по полу, издавая резкий и довольно неприятный звук.

Дойдя до двери, я развернулся и, не спуская глаз с вороны, начал пятиться. Она подняла крылья еще выше и, повернув голову, продолжала внимательно следить за моими передвижениями.

— Я ухожу, — снова сказал я, с трудом протискиваясь в дверь.

Оказавшись на воле, я вновь — так же, как и вчера, оценил всю прелесть окружающего мира. Поднажав плечом, я с усилием закрыл за собой дверь. Раздался отвратительный скрежет.

Мэри-Бет исчез. Я отыскал глазами его следы: они вели к дороге. Я пару раз окликнул собаку, потом со спокойной душой предположил, что она уже давно в машине вместе с Джекобом.

Начав потихоньку выбираться из ложбины, я вдруг уловил какую-то еле заметную перемену в пейзаже и, лишь преодолев покатый склон и оказавшись наверху, понял, в чем дело. Это был гул аэросаней, он завис в воздухе, словно жужжащий пчелиный рой. Приближался он со стороны дороги.

Я замер, напряженно прислушиваясь и пытаясь понять, что бы это значило. Ветер стих, стало теплее, и, когда я взглянул на небо, то увидел, что оно вовсе не хмурилось, а, наоборот, заметно просветлело. Я даже разглядел довольно широкий лоскут голубизны, проступившей на юге.

Жужжание аэросаней становилось все громче, и хотя звук еще был отдаленным, он явно приближался. Вороны в саду раскаркались, переговариваясь друг с другом.

Я бросил последний взгляд на самолет, тускло поблескивающий со дна ложбины, потом повернулся и бегом бросился к дороге.

Пока бежал, я изо всех сил напрягал слух, стараясь расслышать гул аэросаней, но тщетно. Я тяжело дышал, визгливо шуршала ткань куртки, сапоги шумно проваливались в снег, ветки деревьев звонко хлестали меня, и различить в этой какофонии звуков шум работающего двигателя было практически невозможно. Ноги скользили и разъезжались в разные стороны, сапоги на мне были тяжелые, и я очень скоро выбился из сил. Буквально через несколько минут я перешел на шаг, а впереди лежала еще добрая половина пути. Как только я перестал бежать, сразу же стал слышен рев двигателя. Аэросани были где-то совсем близко, за деревьями, — во всяком случае, мне так показалось. Оттуда же доносился и лай Мэри-Бет. Прислушиваясь, я прошел еще ярдов двадцать, пока сердце не стало биться ровнее, потом сделал глубокий вдох и опять побежал.

Сначала я разглядел свою машину — темно-зеленый фургон, припаркованный у обочины. Он замаячил передо мной каким-то темным пятном, но затем, вынырнув из-за деревьев, неожиданно приобрел ясные очертания. Потом я увидел брата, который стоял возле машины, издалека напоминая гигантский красный маяк. Рядом с ним был мужчина пониже — он-то как раз и сидел в аэросанях; двигатель сейчас работал вхолостую, извергая густое облако светло-серого дыма.

Я сразу узнал этого тщедушного старика, одетого в оранжевую охотничью куртку. Это был Дуайт Педерсон — хозяин близлежащей фермы. Через плечо у него было переброшено ружье.

Завидев Педерсона, я опять перешел на шаг. Мне оставалось пройти еще ярдов тридцать, но я мгновенно сообразил, что, если Джекоб уже успел натворить глупостей, пустившись в разговор со стариком, мой разгоряченный вид после бешеной гонки по лесу лишь усугубит положение. Я заставил себя идти медленно, даже вразвалку. Засунув руки в карманы, я виртуозно лавировал меж деревьев, демонстрируя спокойствие, выдержку и непринужденность.

Педерсон увидел меня первым. Он уставился в мою сторону, очевидно, соображая, кто бы это мог быть, потом, наконец узнав меня, поднял руку в знак приветствия. Улыбнувшись, я помахал ему в ответ. Джекоб что-то говорил старику, причем очень быстро. Я не мог расслышать, что именно, но, похоже, он с ним спорил. Мой брат отчаянно жестикулировал и тряс головой. Увидев, что Педерсон машет мне, он бросил панический взгляд в сторону леса, но говорить все равно не перестал. Педерсон, казалось, совершенно не слушал его. Он резко нажал на газ — видимо, собираясь ехать, — что-то сказал Джекобу и указал рукой на снег.

То, что произошло вслед за этим, произошло очень быстро.

Джекоб приблизился к старику, замахнулся и нанес ему тяжелый удар в висок. Педерсон, завалившись набок, рухнул на дорогу; вид у него был абсолютно безжизненный — левая нога так и застряла в санях, ружье соскочило с плеча. Джекоб во время удара поскользнулся, споткнулся о задок саней и, падая, приземлился прямо на старикана.

Мэри-Бет залаял.

Джекоб отчаянно пытался встать на ноги. Перчатки его скользили по снегу; он, казалось, никак не мог обрести равновесие. При падении он потерял очки и, лежа на старике, долго ощупывал снег вокруг, пока не нашел их. Надев очки, он опять попытался встать. Наконец-то оказавшись на коленях, он перевел дух и, сделав последнее усилие, все-таки поднялся на ноги.

Мотор в аэросанях продолжал работать, грохот не смолкал ни на минуту. Собака, повиливая хвостом, боязливо приблизилась к хозяину.

Джекоб стоял не шелохнувшись. Он коснулся лица перчаткой, потом, сняв ее, долго разглядывал и надел опять.

Все это время я тоже не двигался. Я застыл на месте, охваченный ужасом. Так и не оправившись от потрясения, я все-таки сделал шаг в сторону дороги.

Джекоб отступил назад и ударил старика ногой. Бил он со всей силой; первый удар пришелся по грудной клетке, второй — по голове. На этом он остановился. Поднеся руку к лицу, он обернулся в мою сторону. Мэри-Бет опять залаял.

— О, Джекоб, — произнес я очень тихо, словно обращаясь к самому себе. И бросился бежать — вперед, по снегу, к своему брату.

Джекоб стоял, прикрыв рот и нос перчаткой, и молча смотрел, как я приближаюсь к нему.

Мотор в аэросанях угрожающе затарахтел, и первое, что я сделал, выбравшись на дорогу, — наклонился и отключил его.

Джекоб плакал. В последний раз я видел его в слезах еще ребенком, и сейчас мне трудно было поверить в то, что он действительно плачет. Он не рыдал, не хныкал, просто тихо ронял слезы; они медленно струились по его щекам. Дышал он при этом учащенно, чуть вздрагивая. Из носа текла кровь — он стукнулся, когда упал на Педерсона, и сейчас зажимал ноздри пальцами.

Я посмотрел вниз, на старика. Он лежал на боку, его левая нога застряла в санях. На нем были джинсы и черные резиновые сапоги. Оранжевая куртка задралась, и я разглядел под ней ремень — широкий, из темно-коричневой кожи, и проступавшую полоску теплого нижнего белья. Джекоб сбил с него шапку, когда лупил ногами, обнажив длинные, реденькие седые волосенки — грязные, сальные. Оранжевый шерстяной шарф скрывал его лицо. Я увидел след от удара — прямо над левым ухом — темно-красный рубец, вокруг которого расползался кровоподтек.

Мэри-Бет наконец угомонился. Он подошел и обнюхал сапоги Джекоба, потом отбежал на середину дороги.

Я присел на корточки возле тела Педерсона. Сняв перчатку, поднес ладонь к его рту. Старик, казалось, не дышал. Я надел перчатку и выпрямился.

— Он мертв, Джекоб, — сказал я. — Ты убил его.

— Он выслеживал лисицу, — заговорил Джекоб, чуть заикаясь. — Она крала у него цыплят.

Я потер лоб рукой. Что делать дальше — я совершенно не представлял.

— Господи, Джекоб. Как ты мог это сделать?

— Он бы направился прямо к самолету. И обнаружил бы его.

— Ну, вот, теперь все кончено. — Я почувствовал, как во мне поднимается злость. — Ты погубил нас.

И мы оба уставились на бездыханное тело Педерсона.

— Тебя засадят в тюрьму, — сказал я.

Джекоб бросил на меня испуганный взгляд. Линзы его очков были мокрыми от снега.

— Я должен был это сделать, — всхлипнул он. — Иначе нас бы поймали.

Он затравленно смотрел на меня; глазки его, маленькие, колючие, утопали в белом рыхлом лице, щеки были влажные от слез. Он был потрясен, раздавлен, и, увидев его в таком состоянии, я почувствовал, как злость начала отступать, сменяясь приступом жалости. Я понял, что должен спасти его, своего старшего брата, протянуть ему руку, вызволить из беды и тем самым спасти и себя.

Я осмотрелся. Дорога была пустынна.

— Какие-нибудь машины проезжали мимо? — спросил я.

Джекоб, казалось, не понял моего вопроса. Он убрал со лба волосы, утер слезы. Кровь запеклась над его верхней губой, и это придавало ему комичный вид, словно он приклеил себе фальшивые усы.

— Машины? — переспросил он. Нетерпеливым жестом я указал на дорогу.

— Так проезжали или нет? Пока меня не было? Он уставился куда-то вдаль. Подумав, покачал головой.

— Нет. Никто не проезжал. — И опять приложил руку к носу.

Я бросил взгляд на дорогу, в направлении фермы Педерсона. Вдалеке просматривался его маленький домик. Мне даже показалось, что я вижу, как вьется дымок над трубой, но наверняка сказать было трудно. След от аэросаней тянулся через все поле, параллельно лисьим следам.

— Что нам теперь делать? — спросил Джекоб. Он все еще всхлипывал и, чтобы скрыть от меня слезы, отвернулся, сделав вид, что смотрит на Мэри-Бет. Собака по-прежнему сидела посреди дороги.

— Нужно обставить это как несчастный случай, — проговорил я. — Мы увезем его отсюда и сделаем так, чтобы случившееся было похоже на аварию.

Джекоб испуганно посмотрел на меня.

— Все в порядке, — подбодрил я его. — Не волнуйся, прорвемся.

Как ни странно, его паническое состояние придавало мне спокойствия. Я чувствовал себя уверенно, рассуждал трезво.

— Слишком много улик, — возразил Джекоб. — Они придут сюда, увидят наши следы и доберутся по ним к самолету.

— Нет. Скоро начнется снегопад. — Я махнул на небо, которое, не считаясь с моими предсказаниями, все больше прояснялось. Однако меня это совершенно не смущало, и я продолжал гнуть свое. — С минуты на минуту пойдет снег, и все заметет.

Джекоб нахмурился, словно намереваясь возразить, но тем не менее промолчал. Он опять приложил руку к лицу, и я увидел кровь на его перчатке.

— Ты не запачкал его кровью?

— Кровью?

Я опустился на четвереньки возле Педерсона и осмотрел его одежду. На плече его куртки темнело пятно. Я зачерпнул пригоршню снега и потер его. Пятно не исчезло.

Джекоб смиренно наблюдал за мной.

— Ничего не выйдет, Хэнк, — сказал он. — Нас все равно поймают.

Я продолжал тереть плечо Педерсона.

— Ничего страшного. На это пятнышко никто и внимания не обратит.

Джекоб вытянул вперед руку и уставился на перчатку.

— Ты же говорил, что кровь опаснее, чем отпечатки пальцев, — сказал он, и голос его прозвучал как с похмелья.

— Джекоб, — твердо произнес я, — пожалуйста, успокойся. — Выпрямившись, я тронул его за руку. — Договорились? Мы со всем справимся, но только если будем сохранять выдержку.

— Я убил его, Хэнк.

— Верно, — сказал я, — но, что сделано — то сделано. Теперь мы должны замести следы так, чтобы тебя не поймали.

Он закрыл глаза. И опять поднес руку к носу.

Я понял, что его нужно поскорее уводить отсюда. Достав из кармана ключи от машины, я протянул их ему.

— Забирай Мэри-Бет и езжай к мосту. — Я махнул рукой в сторону реки. — Встретимся там.

Он открыл глаза и изумленно уставился на меня.

— У моста?

Я кивнул.

— Я отвезу туда Педерсона на санях. Мы скинем его с моста. Все будет выглядеть так, будто произошла авария.

— Но это не сработает.

— Еще как сработает. Нужно только постараться.

— Но с чего это вдруг ему падать с моста?

— Джекоб, я делаю это для тебя, понимаешь? Ты должен доверять мне. Все будет в порядке. — Я снова протянул ему ключи от машины. Он на какое-то время замер, уставившись на них, потом все-таки взял.

— Я проеду через парк, — сказал я. — Надо держаться подальше от дороги. Ты будешь у моста раньше меня, но я не хочу, чтобы ты там останавливался. Проедешь мимо, потом, спустя какое-то время вернешься. Ни к чему, чтобы видели, как ты там загораешь.

Джекоб промолчал.

— О'кей?

Он глубоко вздохнул, потом медленно выдохнул и вытер щеки. Ключи от машины звякнули в его руке.

— Мне кажется, что все равно ничего у нас не получится.

— Получится.

Он покачал головой.

— В таких делах надо все продумывать до мелочей. Наверняка мы оставили после себя кучу улик.

— Например?

— Не могу сказать точно, но что-то наверняка упустили из виду. Какой-нибудь пустяк.

Я уже начинал злиться. Время шло. В любой момент на горизонте могла показаться машина, следовавшая в нашу сторону. Если нас здесь увидят — все пропало. Я взял Джекоба под локоть и повел к фургону. Мне почему-то казалось, что самое главное сейчас — это сдвинуть его с места. Мы вышли на дорогу. Собака вскочила и навострила уши.

— Мы не оставим никаких улик, — проговорил я и попытался приободрить брата улыбкой, но она получилась какой-то вымученной и жалкой. Я слегка подтолкнул его вперед и сказал: — Доверься мне, Джекоб.

Секунд через десять после отъезда Джекоба я повернулся к Педерсону, чтобы поднять его и погрузить в аэросани, как вдруг старик издал протяжный мучительный стон.

Он был еще жив.

Я в ужасе уставился на него, голова пошла кругом. Он чуть взбрыкнул ногой, и она соскользнула с сиденья. Сапог глухо ударился о землю. Я посмотрел на дорогу. Джекоб уже скрылся из виду.

Педерсон пробормотал что-то в свой шерстяной шарф. Потом опять застонал. Рука его в перчатке сомкнулась в кулак.

Я стоял, склонившись над ним, лихорадочно пытаясь сообразить, что же теперь делать. С пугающей ясностью я осознал, что оказался на перепутье. Я мог бы воспользоваться ситуацией и покончить с нашей затеей сейчас же. Надо было только посадить Педерсона в сани, отвезти его на ферму и позвонить Карлу. Мне пришлось бы все рассказать ему и, разумеется, отдать деньги. Если бы я так поступил, то показал бы себя честным и законопослушным гражданином; Педерсон оправился бы от побоев, и я не сомневался в том, что мне удалось бы избежать обвинительного приговора. Карл послал бы своих людей к мосту, чтобы арестовать Джекоба. Его бы обвинили в нападении и нанесении тяжких телесных повреждений, а может, и в попытке убийства. Он бы угодил в тюрьму и, вероятно, надолго. Деньги бы уплыли навсегда.

Но был и другой путь. Мы уже ступили на него одной ногой и собирались ступить и другой. В моей власти было спасти и Джекоба, и деньги. И думаю, решающим аргументом в пользу сделанного мной выбора стала внутренняя уверенность в том, что меня не поймают. Именно эта уверенность в безнаказанности побудила меня взять деньги, и она же оказалась в основе всех моих дальнейших поступков. Согрешив однажды, я надеялся остаться праведником.

Педерсон застонал. Казалось, он силится поднять голову.

— Я… — отчетливо произнес он, но больше не сказал ни слова. Лишь снова сжал руку в кулак.

Я присел на корточки возле него. Со стороны могло показаться, что я пытаюсь помочь старику.

Нижняя часть его лица была скрыта шарфом, глаза закрыты.

Когда я увидел, как Джекоб ударил его, мне это показалось вполне естественным, предсказуемым — настолько быстро все произошло. Я был удивлен тогда, но не шокирован. И воспринял случившееся как неизбежность. «Джекоб убил его», — сказал я себе тогда. В тот момент Педерсон был для меня мертв. И вот теперь, склонившись над его телом, я все повторял, словно убеждая в этом самого себя: «Он уже мертв. Он уже мертв».

Поначалу я собирался ударить его, как Джекоб, только в горло. Почему-то я подумал именно о горле, мне оно представлялось наиболее уязвимым участком человеческого тела. Но, посмотрев на его шею, я увидел ярко-оранжевый шарф на ней и передумал.

Я оглядел дорогу и, убедившись, что машин нет, наклонился вперед, взял шарф в руку, скомкал его и с силой вдавил в рот старика. Другой рукой я зажал ему ноздри.

Оглядываясь назад, я не перестаю удивляться: ведь ничто не помешало мне тогда действовать столь беспощадно; мне не пришлось бороться с самим собой, меня не терзали угрызения совести. Я должен был бы, по крайней мере, испытывать чувство страха, атавистическое отвращение, мучиться сознанием того, что совершаю непоправимую ошибку, и не просто потому, что именно так выглядели мои действия в глазах общества, членом которого я являюсь, но хотя бы по той причине, что это было убийством, самым что ни на есть злостным преступлением. Однако ничего подобного я в тот момент не испытывал. А может, в этом и не должно быть ничего удивительного; может, в том и состоит романтика, когда из двух открывающихся тебе путей нужно выбрать один. В реальной жизни великий смысл таких мгновений почти всегда ускользает от нас — как это произошло и со мной; прозрение приходит позже, и мы становимся крепки задним умом; пока же сознание фиксирует лишь нелепые подробности — к примеру, мне запомнилось ощущение в руке шарфа Педерсона, мое беспокойство по поводу того, что я слишком сильно сжимаю старику ноздри и могу поранить их, на что непременно обратят внимание при вскрытии.

Я не чувствовал себя грешником. Мной владел лишь панический страх.

Старик почти не сопротивлялся. Рука его дернулась, пальцы заскребли по снегу, словно пытаясь выкопать что-то, но на этом борьба за жизнь и окончилась. Глаза он так и не открыл. Не было ни возни, ни стона, ни предсмертной агонии. Я еще довольно долго прижимал шарф к его лицу. Небо почти совсем очистилось, выглянуло солнце, и оно приятно согревало мне спину. Вдоль кромки поля лениво проплывали тени облаков. Провожая их взглядом, я считал. Считал очень медленно, с расстановкой, смакуя звучание каждой цифры. Дойдя до двухсот, я убрал с лица шарф, снял свою перчатку и попытался нащупать пульс на руке старика.

Пульса не было.

Я ехал через заповедник, держась подальше от дороги, которая осталась справа. Через минуту или около того я добрался до пруда, затянутого коркой льда. Столики для пикников были в спешке свалены на берегу. Все кругом занесло снегом.

За прудом лес был погуще, и мне приходилось все время лавировать, пробираясь через подлесок. Ветки деревьев цеплялись за мою куртку, словно пытаясь остановить меня, повернуть назад.

Педерсона я усадил на переднее сиденье и слегка завалил его вперед, как и пилота в самолете. Чтобы дотянуться до приборной панели, я вынужден был сильно упираться ему в спину.

Я попытался сосредоточиться исключительно на своем плане. Я чувствовал, что не стоит зацикливаться на утреннем происшествии — слишком велика была опасность поддаться сомнениям и переживаниям, тем более что имелась возможность выбрать другой путь, и тогда все могло сложиться иначе.

Я знал, что мост наверняка расчищен и посыпан солью; по краям, скорее всего, высятся сугробы. Если предположить, что Педерсон хотел пересечь мост так, чтобы не повредить полозьев аэросаней о бетон, он должен был бы ехать именно по сугробам, которые были достаточно широки, чтобы по ним могли пройти сани, но и высоки — вровень с перилами.

Люди, конечно, будут недоумевать, что ему здесь понадобилось, почему он решил ехать через мост, но оснований для подозрений у них не должно появиться. Во всей этой истории так и останется некая загадка, и люди посудачат об этом, посокрушаются, но не более того. Конечно, при одном условии: что самолет не обнаружат до снегопада. Если же погода подведет, тогда непременно откроются следы аэросаней возле дороги, отпечатки ног, ведущие к парку. Увидят и следы драки у обочины дороги.

Я взглянул на небо. Удивительно, но оно прояснялось прямо на глазах. Облака рассеялись, голубизна отвоевала уже полнеба, солнечные лучи струились сквозь ветви деревьев, воздух стал морозным и хрустящим. И ничто не предвещало снегопада.

Чем ближе я подбирался к мосту, тем труднее мне было сосредоточиться на разработанном плане. В голову лезли какие-то посторонние мысли. Все началось с физического ощущения, которое я испытывал, прижимая к своей груди тело Педерсона. Голова его покоилась под моим подбородком. Даже через шапку до меня доносился запах тоника, исходивший от его волос. Тело его было компактным, упругим — совсем не таким, как я ожидал. Оно никак не походило на тело мертвеца.

Но стоило мне подумать о том, что Педерсон мертв, что я убил его, задушил своими собственными руками, как сердце зашлось в таком бешеном ритме, что я начал задыхаться. Я понял, что переступил черту, совершил нечто отвратительное, зверски жестокое — то, чего никак от себя не ожидал. Я отнял у человека жизнь.

Мысль об этом загоняла меня в тупик, я боролся с самим собой — нападая и защищаясь, опровергая и оправдываясь, и лишь жесточайшим усилием воли мне удалось взять себя в руки. Я отвлекся и заставил себя сконцентрироваться только на том, что должно было произойти в ближайшие пятнадцать минут. Путь мой лежал к восточной окраине парка; придерживая тело Педерсона, я вел аэросани через лес и, думая о мосте, Джекобе и шерифе, в то же время отчаянно боролся со странным и жутким ощущением — что теперь я обречен, загнан в ловушку и что моя дальнейшая жизнь будет так или иначе определена этим единственным поступком, когда, пытаясь спасти Джекоба, я погубил нас обоих.

Мост начинался прямо на выезде из юго-восточного сектора парка.

Я притормозил у кромки леса, чтобы убедиться, что поблизости никого нет. Речка в этом месте сужалась ярдов до пятнадцати в ширину. Она была скована льдом и сверху припорошена снегом. Ферма Педерсона осталась позади. По другую сторону реки до самого горизонта тянулись голые поля. Джекоб еще не подъехал.

Я пустил сани вдоль дороги, сбавив скорость. Мотор заурчал. Я посмотрел на восток, потом опять на запад. Машин нигде не было. Отсюда хорошо просматривался дом Педерсона. Он оказался ближе, чем я думал. Я различил окна, видел даже колли, сидящую на верхней ступеньке крыльца. Если бы кто-то наблюдал оттуда за дорогой, то непременно заметил бы и меня.

Я дал полный газ, выруливая на снежную насыпь, и медленно поехал по ней, пока не достиг середины моста. Высота падения составляла здесь десять футов. Перила были покрыты толстым слоем снега.

Я положил руку Педерсона на дроссель, усадил его на сиденье, чуть отклонив назад, и закрепил его сапоги на подножке. Потом перекинул ему ружье через плечо, натянул на уши шапку, а лицо старика плотно обмотал шарфом. Мотор слегка подкашливал — пришлось прибавить газу.

Я опять оглядел дорогу. Машин по-прежнему не было, и вообще я не уловил ни малейшего шороха поблизости. Колли все так же сидела на крыльце. Конечно, невозможно было угадать, наблюдает ли кто-нибудь за мной из окон дома, но я на всякий случай посмотрел и на них. В стеклах отражались небо и голые ветви деревьев, окружавших дом. Я развернул сани, направил полозья к реке и слегка подтолкнул вперед, пока машина не свесилась с моста, балансируя на краю сугроба.

Закрыв глаза, я попытался продумать, не упустил ли что из виду, но мозг мой отказывался соображать. Я не мог ни на чем сосредоточиться.

Залаяла колли.

Я спрыгнул на дорогу, уперся ногами в мостовую и плечом подтолкнул сани вперед. Они опрокинулись с поразительной легкостью. Только что были здесь, на мосту, и вот уже их и след простыл. Когда они грохнулись на лед, раздался страшный треск, и мотор тут же заглох.

Я вскарабкался на вершину сугроба и заглянул вниз.

Сани, перевернувшись в воздухе, рухнули прямо на Педерсона, раздавив его своей тяжестью. Лед треснул, но не провалился, на нем лишь образовалась вмятина. Вода, просочившись в трещины, начала заливать тело старика. Шапка снова свалилась с его головы, и седые волосы расползлись в ледяной луже. Лицо по-прежнему было замотано шарфом, и он, словно кляп, зажимал старику рот. Одна рука оказалась придавленной санями. Другая, ладонью вверх, была откинута в сторону — казалось, будто человек мучительно пытается выбраться из-под обрушившейся на него махины.

Джекоб подъехал через несколько минут. Он притормозил около меня, и я быстро залез в машину. Как только мы тронулись, я оглянулся назад. Распластанное тело старика хорошо просматривалось под мостом, ярко выделяясь оранжевым пятном на замерзшей глади реки.

В этот день мы уже во второй раз проезжали мимо фермы Педерсона. Колли опять нас облаяла, но Мэри-Бет, свернувшийся калачиком на заднем сиденье, казалось, не обратил на это внимания. Я не ошибся, когда разглядывал ферму с моста: над трубой действительно вился дымок. Это означало, что жена Педерсона была дома, сидела у камина в гостиной, ожидая возвращения мужа. От этой мысли у меня сдавило грудь.

Когда мы проезжали то место, где накануне лисица пересекла дорогу, я услышал, как Джекоб испуганно ахнул.

— Боже! — воскликнул он.

Я выглянул в окно. Снег был буквально испещрен следами — лисицы, собаки, Джекоба, Лу, моими. В сугробе темнела вмятина, оставленная шинами грузовика Джекоба, а через дорогу тянулись следы полозьев аэросаней Педерсона. Получилось какое-то странное месиво, и не заметить его было невозможно. Ближе к лесу следы упорядочивались и вытягивались в стрелу, указывающую дорогу к самолету.

Джекоб опять заплакал, почти беззвучно. Слезы так и струились по его лицу, губы дрожали.

Я заговорил, стараясь придать своему голосу оттенок невозмутимости.

— Все в порядке, — успокаивал его я. — Скоро начнется снегопад, и все следы заметет.

Джекоб ничего не сказал. У него началась икота.

— Прекрати, — потребовал я. — Все позади. Мы со всем справились.

Он вытер щеки рукой. Собака попыталась перелезть через спинку сиденья и лизнуть хозяина, успокоить его, но Джекоб грубо отпихнул ее.

— Все в порядке, — повторил я. — Как только пройдет снег, все будет в полном порядке.

Он глубоко вздохнул. Потом кивнул.

— Нельзя так распускаться, Джекоб. Единственное, на чем мы можем погореть, так это на собственной слабости. Мы должны сохранять выдержку, держать себя в руках.

Он опять кивнул. Глаза его были красными, припухшими.

— Я просто устал, Хэнк, — проговорил он. Голос его прозвучал глухо, это был, скорее, шепот. Джекоб выглянул в окно, сощурился. Нос его уже не кровоточил, но над верхней губой все так же темнело пятнышко запекшейся крови. Это придавало его лицу сходство с Чарли Чаплином. — Я очень поздно лег вчера спать, поэтому сейчас чувствую страшную усталость.

Я заставил Джекоба объехать вокруг парка. В город мы возвращались по Тафт-роуд, которая огибает парк с севера.

Эта часть заповедника ничем не отличалась от южной. Здесь тоже были густые заросли платанов и кленов, каштанов и вечнозеленых деревьев, кое-где проступали белые стволы берез. На соснах еще лежал снег после метели, что бушевала в прошлый вторник. Изредка раздавалось пение птиц, вздрагивали ветки деревьев, но больше, пожалуй, ничто не нарушало безмятежного покоя. Ни тебе зайцев или оленей, ни енотов, опоссумов или лисиц. Даже не верилось, что в этой глухомани лежит самолет — с мешком, полным денег, и мертвым пилотом; а на другом конце парка, в ледяной воде реки, — убитый мною Педерсон.

Я никогда не представлял нас с Джекобом в роли потенциальных убийц. Брат мой, правда, довольно часто дрался в школе, но его всегда вынуждали к этому, доводя до отчаяния колкими шуточками или оскорблениями. Он не мог дать словесного отпора, так что пускал в ход кулаки и ноги, но результат, как правило, оказывался плачевным. Джекоб, в сущности, так и не научился драться, он даже не проникся азартом борьбы, когда возникает желание причинить сопернику боль: как бы ни был разгневан, он всегда старался сдержаться, словно боялся обидеть своих противников, и от этого ярость его казалась каким-то разыгрываемым фарсом, к тому же из немого кинематографа. Сжав кулаки, обливаясь слезами, он неуклюже бросался на своих обидчиков, а те лишь смеялись над ним, продолжая дразнить и обзывать.

По правде говоря, темперамент мы оба унаследовали от отца, который был настолько миролюбивым человеком, что даже отказывался держать на ферме живность: у нас не было ни скота, ни птицы, ни свиней — отец не мог видеть, как их забивают. И вот тем не менее случилось так, что мы с братом сообща убили человека.

Мы добрались до Ашенвиля, и Джекоб подкатил к своему дому. Он остановил машину, но зажигание не выключил. В этот первый день нового года большинство городских магазинов не работали. Улица была пустынна, а те редкие прохожие, что все-таки иногда появлялись на ней, шли торопливо, низко опустив головы, пытаясь хоть как-то укрыться от холода. Налетел ветер, разметав по дороге мусор. Небо окончательно прояснилось; солнечные лучи, отражаясь в зеркальных стеклах витрин скобяной лавки, весело прыгали по тротуару. Выдался прекрасный зимний день.

Джекоб все не выходил из машины. Он тупо уставился в окно, словно не мог сообразить, где находится. Кончиками пальцев он коснулся переносицы.

— Мне кажется, я сломал нос, — проговорил он.

— Ничего ты не сломал, — заверил я его. — У тебя просто течет кровь.

Он все еще выглядел испуганным, ошалевшим, и это начинало меня беспокоить. Я не хотел оставлять его в таком состоянии. Перегнувшись через сиденье, я выключил двигатель.

— Знаешь, о чем я подумал? — спросил я. — В тот момент, когда ты его ударил?

Джекоб не ответил мне. Он все еще ощупывал свой нос.

— Я вспомнил о твоем кулачном бое с Родни Сэмплом. — Я хлопнул себя по лбу. — У меня вдруг встало перед глазами, как ты набросился на него и повалил.

Джекоб ничего не сказал.

— Сколько тебе тогда было? Не помнишь?

Он повернулся и уставился на меня отсутствующим взглядом. Руки его снова были в перчатках. На правой темнело пятнышко крови; указательный палец был измазан яичным желтком.

— Родни Сэмпл?

— Да, в спортзале. Ты кинулся на него, и вы оба завалились на пол.

Джекоб кивнул, но промолчал. Он принялся разглядывать свои перчатки, заметил след от желтка. Подняв руку, он облизал палец, потом вытер его о брючину.

— Мы здорово вляпались, — сказал он, — ведь так?

— Да, — кивнул я. — Это точно.

— Господи. — Джекоб вздохнул, и мне показалось, что он вот-вот разрыдается. Он скрестил руки вокруг своего толстого живота и, чуть раскачиваясь взад-вперед, начал царапать локти.

— Ну же, хватит, Джекоб. Возьми себя в руки. Что сделано — то сделано.

Он покачал головой.

— Я убил его, Хэнк. Они произведут вскрытие, и все сразу станет ясно.

— Нет, — сказал я, но он, похоже, меня не слушал.

— Тебе легко оставаться спокойным. В тюрьму ведь отправят не тебя. — Джекоб дышал тяжело и учащенно.

— Ты не убил его, — неожиданно для себя самого заявил я. Панические настроения Джекоба пугали меня, и я как мог пытался его успокоить.

Он недоуменно уставился на меня. Я спохватился; развивать высказанную мысль мне совсем не хотелось. Я стал искать пути к отступлению.

— Мы оба убили его, — сказал я и отвернулся к окну, надеясь, что Джекоб удовлетворится этим объяснением. Но не тут-то было.

— Что ты имеешь в виду? — спросил он. Я выдавил из себя улыбку.

— Ничего.

— Ты сказал, что я не убил его.

Я пристально посмотрел на него, пытаясь разобраться в своих ощущениях. Еще с детских лет я хорошо усвоил, что на Джекоба нельзя положиться — он обязательно опоздает, забудет, подведет меня из-за свой лени или невежества, — так что всегда и во всем мне приходилось рассчитывать только на себя. Но он был моим братом, я хотел доверять ему. И хотя понимал, что рискую, надеялся извлечь из этого некоторую выгоду. Ведь я спас его, и мне казалось, что ему следует знать об этом. Пусть чувствует себя в долгу передо мной.

— Он был еще жив, когда ты уехал, — признался я. — Я это не сразу понял, лишь только когда стал поднимать его, но к тому времени ты уже был далеко.

— Так я не убил его?

Я покачал головой.

— Я задушил его шарфом.

До него не сразу дошел смысл сказанного мной. Он уставился на свое колено, опустив голову на грудь, так что кожа на его подбородке собралась гармошкой.

— Зачем? — произнес он.

Вопрос застал меня врасплох. Я в упор посмотрел на брата, пеняя себя за то, что так поторопился с объяснениями.

— Я сделал это для тебя, Джекоб. Чтобы избавить тебя от неприятностей.

Он закрыл глаза.

— Зачем ты это сделал? Нужно было оставить его в живых.

— Боже мой, Джекоб! Ты что, не понял меня? Я же сказал, что сделал это ради тебя. Чтобы спасти тебя.

— Спасти меня? — переспросил он. — Если бы ты оставил его в живых, все могло бы сойти за обыкновенную драку. Мы вернули бы деньги и раз и навсегда покончили бы с этой историей. А теперь на нас повисло убийство.

— Все, что я сделал, — это довел до конца то, что начал ты. Мы вместе совершили убийство. Если бы ты не ударил его первым, мне бы не пришлось брать грех на душу.

Этот довод, казалось, сломал его. Он притих; сняв очки, потер их о куртку, потом снова надел.

— Теперь нас уж точно поймают, — сказал он.

— Нет, Джекоб, не поймают. Мы совершили преступление, но постарались замести все следы. Единственное, что нас может выдать, — это твоя слабость. Если ты сломаешься и это станет заметным, все пропало.

— Я возьму себя в руки.

— Тогда нам ничего не грозит.

Он пожал плечами, словно говоря: «Поживем — увидим» — и мы оба уставились на маленького мальчика, проезжавшего мимо на велосипеде. Он старательно крутил педали, следуя по самой середине улицы, упорно сопротивляясь встречному ветру. На нем была черная маска горнолыжника, и в ней он выглядел жутковато, почти как террорист.

— А Лу мы расскажем? — спросил Джекоб.

— Нет.

— Почему нет?

Я почувствовал, как меня передернуло от этого вопроса. Откуда-то из глубин подсознания выплыло слово «сообщник», и, наверное, впервые в жизни я задумался над истинным его значением. Это было магическое слово; оно сводило людей друг с другом, крепко-накрепко связывало их судьбы. Мы с Джекобом вместе совершили преступление, и отныне ничто уже не могло распутать клубок, в котором сплелись наши жизни. То, что Джекоб оказался трусливее меня, было не так уж важно. В нашем зловещем союзе мы были на равных и одинаково зависимы друг от друга. Возможно, сейчас он был слишком взволнован, чтобы это осознать, но я не сомневался, что со временем, когда эмоции улягутся, он все поймет. Я повернулся к нему.

— Почему тебе так хочется рассказать обо всем Лу?

— Мне просто кажется, что ему следует знать об этом.

— То, что мы сделали, Джекоб, — ужасно. Из-за этого мы можем провести остаток наших дней в тюрьме.

Он опять закрыл глаза.

— Обещай, что ничего ему не скажешь, — потребовал я.

Джекоб колебался; взгляд его по-прежнему был устремлен на перчатки. Наконец он пожал плечами.

— Хорошо.

— Обещай мне.

Он вздохнул и уставился в окно.

— Обещаю, что не скажу Лу, — произнес он. После этого мы какое-то время молчали. Джекоб собрался было вылезти из машины, но потом как будто передумал.

— Где ты спрятал деньги? — спросил он. Я в упор посмотрел на него.

— В гараже, — солгал я.

— В гараже?

— Я подумал, что, если спрячу в доме, Сара может их случайно найти.

Он кивнул, выждал какое-то мгновение, словно пытаясь придумать, что бы еще сказать, потом все-таки открыл дверцу. Собака спрыгнула с заднего сиденья, бросилась к нему в ноги.

— Мы забыли съездить на кладбище, — сказал я. Джекоб устало взглянул на меня, губы его дрогнули в презрительной усмешке.

— Хочешь сейчас съездить? Я покачал головой.

— Я просто сказал, что мы забыли это сделать.

Он отмахнулся от моих слов.

— По-моему, это самая незначительная из наших проблем, я прав?

Джекоб не стал дожидаться моего ответа. Выбравшись из машины, он свистнул Мэри-Бет и, когда собака спрыгнула на тротуар, хлопнул за собой дверцей.

Сара услышала, как я вернулся домой, и позвала меня сверху. Я застал ее в спальне; шторы на окнах были опущены, и дневной свет почти не проникал в комнату. Она лежала под одеялом, явно намереваясь вздремнуть после обеда. Волосы ее были собраны в пучок на макушке.

Я присел возле нее и принялся пересказывать утренние события. Я излагал все по порядку, постепенно подводя ее к кульминационному моменту — стычке с Педерсоном, — рассчитывая преподнести эту новость вовремя, чтобы добиться максимального эффекта. Сара перевалилась на бок, прикрыла глаза и натянула одеяло до подбородка. Она никак не реагировала на мои откровения — просто лежала и полусонно улыбалась. Я даже не был уверен в том, что она меня слушает.

Но, когда я начал рассказывать о том, как покидал самолет, она чуть приподняла голову и открыла глаза.

— А что с банкой из-под пива? — спросила она. Вопрос застал меня врасплох.

— С банкой из-под пива? — переспросил я.

— Ну да, с той, что была у Лу.

Я понял, что совершенно упустил это из виду. Мне нужно было заняться поисками банки сразу же после того, как я подложил деньги, но в тот момент как раз и появились две вороны, которые так напугали меня.

— Я не нашел ее, — уклончиво ответил я.

— А ты искал?

Я выдержал паузу, постепенно обдумывая, стоит ли приврать, но, пока я колебался, необходимость в этом уже отпала.

— Ты забыл, — обличительным тоном заявила Сара.

— Я просто не увидел ее. Около самолета ее не было.

Сара приподнялась и села.

— Если ее найдут, — скороговоркой произнесла она, — сразу станет ясно, что кто-то там уже побывал.

— Подумаешь, какая-то банка из-под пива. Ее никто и не заметит.

Сара промолчала. Она сидела, уставившись на одеяло. Я видел, что она начинает злиться: губы ее были плотно сжаты, и казалось, что даже вены на лбу вздулись от напряжения.

— Подумают, что кто-то обронил ее еще летом, — добавил я. — Во время пикника в саду.

— Можно провести экспертизу и установить, сколько времени она там пролежала. Это легко определяется по ржавчине.

— Да ладно тебе, Сара. Никто не станет проводить экспертизу.

Ее тон был мне неприятен. Она словно обвиняла меня в том, что я совершил грубейшую и непростительную ошибку. В ее понимании я повел себя глупо.

— Они найдут на ней отпечатки пальцев Лу.

— Он был в перчатках, — сказал я, силясь вспомнить, так ли это было на самом деле. — Это обыкновенная пивная банка, таких в лесу полно валяется. Никто и внимания-то на нее не обратит.

— Еще как обратит, Хэнк. Если возникнет хотя бы малейшее подозрение насчет пропажи денег, обыщут каждый дюйм сада. И, если найдут эту банку и на ней отпечатки пальцев Лу, нас тут же вычислят.

Я задумался. Ее гневный выпад задевал меня, порождая смутное желание ответить тем же. Я знал, что она слишком уж преувеличивает опасность, но в то же время не мог не согласиться с тем, что отчасти ее страхи оправданны. Мы и в самом деле оставили после себя улику: пусть маленькую, но все равно способную разоблачить нас.

— У нас еще есть шанс выпутаться: надо сжечь деньги, — заявила она.

— Перестань, Сара.

Она закрыла глаза и покачала головой.

— Мы не будем ничего сжигать, — проговорил я. Сара промолчала. Разглаживая на животе одеяло, она всем своим видом выражала недовольство, и, глядя на нее, я вдруг поймал себя на том, что не собираюсь рассказывать ей про Педерсона. Это меня удивило, даже потрясло. У нас никогда не было секретов, мы были на редкость откровенны друг с другом. Но я решил, что о Педерсоне она узнает не здесь и не сейчас. Возможно, когда-нибудь, лет через десять-двадцать, когда мы вкусим прелестей роскошной жизни и это в какой-то степени оправдает меня в ее глазах, я расскажу о том, что произошло на самом деле. Я расскажу, как спас нас от разоблачения, как взвалил на себя эту тяжкую ношу, ограждая ее и нашего будущего ребенка от возможных неприятностей. Она будет потрясена моей храбростью, благородством — ведь я столько лет скрывал от нее горькую правду — и все мне простит.

По правде говоря, я страшился ее приговора.

— Твой лоб уже лучше, — заметила она, не глядя на меня. Это была попытка примирения.

Я дотронулся до лба.

— Во всяком случае, рана больше не болит.

Какое-то время мы молчали. Сара плюхнулась обратно на подушку, повернувшись ко мне лицом. Я не смотрел на нее. Я ждал, пока она извинится. Если бы это произошло, я, может, и рассказал бы ей всю правду, но она промолчала, и я не стал менять принятого решения.

— Продолжай, — прошептала она.

— Да вот, собственно, и все, — сказал я. — Я вышел из самолета, закрыл за собой дверь и поспешил через лес обратно, к дороге. Потом мы приехали домой.

Днем снег так и не выпал. Я слонялся по дому, время от времени поглядывая в окно на небо. Каждый час включал радио и слушал прогноз погоды. Он упрямо предсказывал снегопад, местами сильный, затяжной, но близился вечер — за окном по-прежнему не виднелось ни облачка. Когда солнце совсем зашло, в небе разлилось море искрящихся льдинок-звезд.

Несчастный случай с Педерсоном стал событием номер один в сводке местных новостей. Мы с Сарой услышали о его гибели в телевизионном репортаже еще до обеда. На месте происшествия произвели съемку — по всей видимости, днем. Показали полузатонувшие аэросани, шапку старика, которая плавала тут же, рядом. Тело к тому времени уже вытащили из полыньи. Берег реки был весь истоптан, так что можно было представить, что там творилось; суматоху и панику подогревала иллюзорная надежда на то, что старик еще жив.

Диктор объявил, что тело обнаружил проезжавший мимо автомобилист; произошло это около полудня. Намеков на совершенное убийство в репортаже не проскальзывало, не было и упоминаний о том, что обстоятельства гибели старика вызывают подозрение. В кадре промелькнул грузовичок шерифа, стоявший у обочины с включенными фарами. Возле машины Карл разговаривал с высоким худым мужчиной в ярко-зеленой пуховой куртке — по всей видимости, это и был тот самый автомобилист. В самом углу экрана, вдалеке, я разглядел дом Педерсона. Во дворе стояли три или четыре машины — друзья приехали утешить вдову.

Сара не стала комментировать репортаж, ограничившись одной лишь репликой: «Как печально — погибнуть в первый день нового года». До нее, судя по всему, не дошло, что река протекает в непосредственной близости от заповедника.

В подавленном настроении я пошел спать.

Я убил человека. Да, именно так называлось то, что я совершил. В душе я оставался тем же, кем был всегда, но умом понимал, что отныне я совершенно другой человек. Я — убийца.

И еще одна мысль терзала меня. Сара… Я ведь не сказал ей правды. Это была первая большая ложь, которая пролегла между нами. Я прекрасно сознавал, что с течением времени рассказать о случившемся будет все труднее. Надежда на то, что смогу признаться ей лет через двадцать, была слишком призрачна и более походила на фантазию. Оттягивая момент признания, я лишь усугублял свою вину перед Сарой.

Я засыпал, положив руку на ее огромный живот. Если бы ребенок начал брыкаться, я почувствовал бы это во сне. Но, уже проваливаясь в сладкую дрему, думал я не о ребенке, не о Саре и даже не о деньгах. Мои мысли были обращены к Джекобу. Закрывая глаза, я видел перед собой его испуганное лицо, когда он, склонившись над телом Педерсона, подумал, что убил его; и я почувствовал, как в груди разливается горькая жалость к нему — такое же ощущение возникло, когда я увидел слезы, блестевшие на его щеках. Но теперь это щемящее чувство распространялось не только на Джекоба, но и на меня самого, на Сару и нашего не родившегося еще ребенка, на Педерсона и его вдову. Мне было жаль всех.

Утром, едва открыв глаза, я сразу же догадался, что идет снег. В спальню проникал тусклый серый свет, в котором угадывалось какое-то движение. Я соскользнул с кровати и подкрался к окну. Тяжелые влажные хлопья снега сыпались с неба, кружась на лету, цепляясь за все, чего касались. Судя по всему, снегопад продолжался всю ночь. Следы во дворе замело, ветки деревьев склонялись почти до самой земли. Все вокруг было бело от снега — укутано, сокрыто, погребено.