"Дама с единорогом" - читать интересную книгу автора (Романовская Ольга)

Глава I

1275–1276 годы.

Приграничные земли Англии и Уэльса.

Женщины постоянно балансировали где-то между сточной канавой и пьедесталом. Пьедестал был скользким, поэтому шансов оказаться в сточной канаве было гораздо больше. Знала это и девочка, скрючившись, сидевшая в тёмной каморке возле караульного помещения, знала и с готовностью могла подтвердить. Вслушиваясь в голоса людей за стеной, она гадала, сумеет ли незаметно проскользнуть в часовню и преклонить колени перед Заступницей человечества.

Даже здесь, посреди сырости, грязи, разбитых черепков, прелых овечьих шкур и зловония выгребной ямы, чувствовался божественный запах свежеиспеченного хлеба. При мысли об этом хлебе и латуке у нее засосала под ложечкой, но она по-прежнему выжидала. Женщина должна обладать завидным терпением и осторожностью, чтобы не испробовать закона палки.

Но, несмотря на все наставления, терпения и осторожности в ней было мало, гораздо больше вспыльчивости и упрямства, так что долго в своем убежище она не засиделась.

На цыпочках девочка прокралась к залу и заглянула внутрь: ни отца, ни гостя уже не было. Насколько она поняла, этот человек приезжал к ней свататься. Но теперь не посватается. Она об этом не жалела: он ей не нравился. Как относился к нему отец, Жанна так и не поняла, зато крепко уяснила, что ее поведение ему точно не понравилось.

Вела она себя действительно не самым лучшим образом, совсем не так, как положено благовоспитанной баронской дочке.

С чего начался разговор, она не знала, тихо сидела наверху, вышивала приданое. Главный и единственный смысл жизни женщины — замужество, поэтому Жанна тщательно выверяла каждый стежок, чтобы потом не подумали, будто бы она неряха или неумеха. Вышиванию и шитью она посвящала ровно половину своего времени, а зимой, пожалуй, даже большую его часть; остальная половина уходила на молитвы, обучение кулинарным премудростям и другую, чисто женскую работу. Когда этому благоприятствовала погода, она вышивала в саду, а иногда, с согласия отца, ей дозволялось немного прогуляться. Разумеется, не одной и с благой целью: в церковь. На обратном пути можно было немного задержаться, чем Жанна обычно пользовалась. Это было ее единственным развлечением.

Отец послал за ней, велев принести гостю вина. Вино, конечно, могла принести любая служанка, но, видимо, ему хотелось показать товар лицом.

Во дворе, перед дверью в погреб, Жанна расспросила слуг о таинственном госте, а потом, не выдержав, перед тем, как войти, взглянула на него через щелку в занавесе. Он оказался немолодым обрюзгшим человеком, остриженным «под горшок». Сидел чуть наклонившись вперед, широко расставив ноги. Одежда его, хоть и из дорогой ткани, была изрядно потрепана и засалена. Тронутая сединой борода, некогда рыжая, производила странное впечатление: она торчала в разные стороны неравномерными короткими клоками.

Он ей сразу не понравился, и она решила, что замуж за него не выйдет. Пусть её волоком волокут в церковь, она ни за что не произнесет свадебной клятвы. Лучше уж монастырь!

Жанна вошла, но глаз не потупила, а, надув щеки, вперила глаза в потолок. Старательно подворачивая ноги, шаркая по полу, она припадала на левую ногу, изображая хромоту.

— Моя дочь, Жанна, — коротко отрекомендовал ее отец.

Она глупо захихикала и в нерешительности посмотрела на отца.

— Налей гостю вина и перестань паясничать.

Жанна наполнила кубки. Кладя в вино специи, она будто нечаянно рассыпала часть по полу, неуклюже собрала и всыпала в кубок. Подав вино, девушка отошла в сторону, смело рассматривая гостя.

— Все бы ничего, но, кажется, она хромая, — поджав губы, наклонившись к барону, заметил «рыжебородый».

— Вам показалось. Жанна, повернись! — Он махнул дочери рукой.

Жанна с каменным лицом повернулась.

— Пусть она что-нибудь скажет. — Гость продолжал привередничать.

Барон кивнул ей — ну¸ говори.

И она сказала, решив разыграть сумасшедшую (она знала, что сумасшедших в жены не берут):

— У нас под крышей свили гнездо сороки. Вы не знаете, можно ли отучить воровок таскать с кухни ножи?

Отец нахмурился, бросив на нее красноречивый взгляд: «Лучше бы ты, дура, держала язык за зубами!». Она опустила глаза. Неужели все-таки ее выдадут за этого? Нет, она, конечно, знала, что ее мнение ничего не значит, что ее возражения — пустое сотрясение воздуха, но все же надеялась, что ее будущий супруг не будет похож на их гостя. По крайней мере, он должен быть моложе.

— Умом не блещет, — констатировал гость. — Это теперь редкость, они так и норовят сказать что-нибудь поперек. Повезло Вам с дочерью! Она у Вас одна?

— Одна. — Барон жестом велел дочери отойти в сторону.

— Это хорошо. Плохо, когда много дочерей. Моя покойная супруга, упокой Господь ее душу, рожала только девок. А когда Бог наконец осчастливил нас наследником, она умудрилась помереть. Что и говорить, пустая женская порода!

Барон сочувственно кивнул и, заметив, что кубок гостя опустел, велел дочери наполнить его.

Для нее это был последний шанс, последний шанс показаться ему неуклюжей, недалекой, неряхой и неумехой. Но, играя эту роль, она перестаралась и пролила на гостя вино.

— Что ты наделала, чертова кукла! — Реакция отца последовала незамедлительно и выразилась в увесистом тумаке.

Покачнувшись, Жанна выронила кувшин. Злосчастное вино, разумеется, облило ноги гостя, еще больше усугубив положение баронской дочки. Гость поднялся с явным намерением откланяться; лицо барона побагровело.

— Вон отсюда, дрянь! — Он замахнулся, чтобы еще раз ударить ее, на этот раз кулаком по лицу, но она, почувствовав, что одним ударом дело не обойдется, нашла в себе силы увернуться, убежать и спрятаться в той самой каморке у караульной.

Наверное, теперь брачный договор не заключат, но это будет ей дорого стоить.

В зале она заметила служанку, тщательно оттиравшую пол от пятен. Пятен, свидетельствовавших о поступке молодой госпожи. На другие ни она, ни другие слуги не обращали особого внимания, лишь время от времени меняя прикрывавшую их растительную подстилку, к этому времени безнадежно превращавшуюся в грязную и опасную для здоровья труху.

— Где барон? — К ней вернулось былое самообладание.

— Ушел гостя провожать. Злой как черт! — Служанка отложила тряпку и провела рукой по лбу. — Нездоровиться мне, госпожа, можно я потом воды натаскаю?

Жанна пожала плечами и машинально взглянула на своё блио:  винные пятна живописно смешались на нем с пятнами жира.

— Хорошо, пусть кто-нибудь другой наносит, — с небольшим опозданием ответила она и, развернувшись, направилась к капелле: у отца тяжелая рука, заступничество свыше ей бы не помешало.

Её худшие опасения не сбылись: вернувшись, барон немного остыл и ограничился тем, что оттаскал ее за уши и пару раз прошёлся поясом по мягкому месту. Так что уже назавтра Жанна сошла вниз королевой, снова взойдя на домашний пьедестал.

Если разобраться, положение ее было так уж незавидно, как могло показаться с первого взгляда. Она росла в покое и сытости и пребывала в том счастливом возрасте, когда не приходится торопиться с замужеством. У ее отца было время, чтобы присмотреться к потенциальным женихам и выбрать лучшего. Вероятно, давешний потенциальный жених был так себе, во всяком случае её проступок не был упомянут ни перед утренней молитвой, ни за трапезой.

Несмотря на то, что она принадлежала к убыточной и ненадежной женской породе, Жанна сумела завоевать любовь отца и прочно заняла место своей покойной матери — хозяйки замка. В ее распоряжении были многочисленная дворня, которым она, несмотря на возраст, не давала спуску, строго следя за тем, чтобы лень и пустые разговоры не подменяли работу. За это, наверное, ее и любил барон, видя в дочери фамильные черты предков, верные признаки породы, которые со временем должны были сделать из нее верную и надежную супругу, на которую можно было бы при необходимости оставить поместье. А поводов для этого в те дни было не мало: несмотря на окончание Крестовых походов, междоусобные войны не прекращались, и мужья порой месяцами находились вдали от жен и детей.

Взяв сито, Жанна отворила дверь кухни и вместе с двумя служанками села на солнышке просеивать муку. Через открытую дверь ей было видно, как девочка-птичница, годами младше ее, вывела цыплят на прогулку, тщательно следя за тем, чтобы взрослые куры и петухи не заклевали их. Тут же переваливались с бока на бок шумные гуси, которых выгоняла длинной палкой со двора гусятница.

Хлопнула калитка, во двор вошла темноволосая девушка с полным подолом лука и моркови. Приглядевшись, Жанна признала в ней дочку Перрин той самой служанки, которой вчера нездоровилось. Сегодня ей, кажется, было лучше, во всяком случае, она взялась помочь кухарке с обедом.

Жанна отодвинула в сторону мешок с мукой, чтобы, проходя, девушка случайно не задела его, и, слегка щурясь от солнца, продолжила свою монотонную работу. За спиной жужжали ножи и тихо переговаривались служанки.

— Послушай, Перрин, — баронесса обернулась, прервав на мгновенье гомон голосов, — а не проветрить ли платье? Сегодня солнце, но я боюсь, как бы потом не зарядили дожди. Ты бы занялась этим, а в помощницы взяла свою дочку.

Перрин не привыкла спорить и, отложив в сторону нож, ополоснула руки в тазу, чтобы ненароком не испортить дорогой господской одежды. Она подошла к госпоже, та подала ей связку ключей, одну из связок ключей, которые носила на поясе.

После кухни, согретой теплым солнцем, внутренние покои замка показались обеим особенно холодными и сырыми.

Покашливая в кулак, Перрин сказала дочери:

— Я буду открывать сундуки и просматривать платье, а ты, то, что я скажу, осторожно отнесешь и развесишь. Смотри, развесь так, чтобы не упало и не испачкалось!

Дочь кивнула, покосившись на окованный железом сундук. Когда мать открыла его и извлекла наружу тонкое полотно, глаза ее загорелись.

— Ты не думай, что она счастливее тебя, — покачала головой Перрин, заметив, какие завистливые взгляды бросает дочка на наряды госпожи, большей частью перешедшие ей от матери и старшей сестры. — У нее ведь заранее все на роду написано. И у тебя написано. Каждому свое, Джуди, а завистью ты только беса питаешь. Смотри, поселится в твое сердце черный бес!

— А все ж хотелось бы хоть раз такое надеть! — мечтательно протянула Джуди.

— Зачем? Как на корове седло ведь будет.

— Почему же как на корове? — обиделась девушка. — Я ведь не толстуха и кое в чем покраше госпожи буду.

— Не приведи Господь! — перекрестилась Перрин. — И думать об этих тряпках забудь, а тем паче не гордись тем, что дал тебе Всевышний. Ты лучше потише будь, Бога и людей бойся — глядишь, и счастье тебе будет.

Она снова залилась хриплым кашлем, прикрывая рот рукой. Когда Перрин отняла ее, на рукаве остались капельки крови.

— Матушка, давайте я к священнику схожу? — Отложив в сторону предназначенную для просушки одежду, Джуди склонилась над матерью. — Он хоть как-то подсобит справиться с этой хворью.

— Да пустое все, не ходи, — улыбнулась мать и обтерла о подол ладони, опасаясь, что на них тоже попала кровь. Она знала, что пятна крови очень трудно вывести и не хотела испортить наряды госпожи.

— Тогда я хозяйке скажу, пусть даст Вам что-нибудь. Вы ведь не впервой кровью харкаете.

— Ты не беспокой ее по пустякам, простыла я, вот и все. А то, что кровь, так это бывает. Вот приложу к груди мешочек с прокаленным зерном — и все как рукой снимет! Ты ступай, не стой столбом, а то госпожа осерчает.

Выпроводив дочь, Перрин села на пол, прислонившись спиной к открытому сундуку, и принялась рассматривать пятна крови на рукаве. В последнее время ей все чаще нездоровилось, порой накатывала такая слабость, что она не могла сделать ни шагу. Приступы кашля становились все более продолжительными; теперь она кашляла кровью. Время от времени на щеках проступали красные пятна, будто от лихорадки, но жара не было. Спала она теперь в углу, подальше ото всех, чтобы не беспокоить их своим кашлем.

А началось все после того, как ранней весной она выкинула ребенка. Срок тогда не вышел и на две трети, разродиться она должна была летом, а ребенок взял — и появился на свет. Перрин и до этого кашляла, хотя ума не могла приложить, где могла так простыть, а уж после кашель ее не отпускал.

Опершись о край сундука, Перрин вновь села на корточки, продолжив разбирать содержимое сундука. Она верила, что хворь отступит, а если и не отступит, было у нее одно верное проверенное средство — настойка на змеиных головах. Уж после этого ни одна болезнь в теле не удержится!

После обеда ее ожидало радостное известие: барон сделал её дочку служанкой госпожи.

Опершись рукой о стол, Жанна внимательно смотрела на склонившуюся перед ней темную головку Джуди. Она и не думала возражать, просто хотела немного подержать девушку в неведении, а заодно внимательно ее изучала. Вроде бы она хорошая девушка, бойкая, понятливая и на лицо приятная; они найдут общий язык.

А Джуди стояла и терпеливо ждала, что скажет баронесса. За то время, что она провела под кровом Уорша, сначала помогая выращивать овощи и присматривать за птицей, а затем выполняя разную подсобную работу на кухне и в комнатах, главной ее мечтой стало прочно закрепиться в господских покоях. Теперь, кажется, ее мечта сбывалась, так что в ее потупленном взоре читалось самодовольство. Ещё бы, в ее возрасте — она ведь была ненамного старше баронессы — подняться на одну ступень со старым слугой барона, для которого в этом замке не существовало никаких тайн. Слуга и господский слуга — это совсем не одно и то же. Слугу можно запросто выгнать за любую провинность, а с тем, кто знает все твои тайны, придется считаться. Конечно, служанка баронессы значительно уступает слуге барона или, к примеру, молодого барона, но дело примет другой оборот, если баронесса выйдет замуж и возьмет ее с собой. Служанка хозяйки дома — это уже что-то.

Несмотря на то, что Джуди только-только пересекла порог брачного возраста, который в те времена в силу многих причин был сдвинут куда-то на границу между детством и отрочеством, она уже в полной мере могла называть себя девушкой и посему претендовать на мужское внимание. Последнее действительно стало проявляться в виде двусмысленных шуточек и попыток проверить, насколько развилась у нее грудь, но Джуди решительно пресекала проявления подобного любопытства при помощи всех подручных средств.

Служанка была одобрена, и тем же вечером приступила к выполнению своих обязанностей. Конечно, не все было гладко, учитывая характер обеих девушек, были ссоры, хлестанье по щекам, один раз Жанна даже в сердцах запустила в нее подсвечником, но служанка быстро поняла, что приступы ярости госпожи мимолетны и, проявив некоторую хитрость и умение, можно ей угодить. Но вот чего она никогда бы не сделала, так это не пошла бы супротив ее воли, даже если ее воля противоречила воле барона. Наказание было бы жестоким; в этом молодая госпожа пошла по стопам своего отца, недаром она иногда присутствовала при том, как вершил правосудие барон, и училась тому, какие к кому и за какие провинности нужно применять наказания.

Как-то по осени, сопровождая госпожу в церковь, служанка заметила, что баронесса нервничает и ищет кого-то среди прихожан. Проследив за ее взглядом, Джуди поняла, что разум госпожи занимает вовсе не проповедь священника, а хорошенький безбородый юноша в возрасте то ли пажа, то ли уже оруженосца, который только что вступил под своды дома Господня.

— Ранняя пташка! — подумала Джуди, размышляя, какую можно будет извлечь из этого выгоду.

Юноша даже близко не подошёл к баронессе, так скромно и стоял у дверей посреди простонародья, но Жанна теперь была само спокойствие. После службы она немного задержалась в церкви, чтобы о чем-то переговорить со священником; Джуди тем временем от нечего делать рассматривала оконные переплеты и гадала, кто бы мог быть этот юноша.

— Жди меня у лошадей, скажи, я скоро приду, — приказала Жанна.

Та нехотя поплелась к выходу. Но женское любопытство и мысль о том, что, намекни она барону о тайном воздыхателе дочери, может, он расщедриться на хорошее приданое или подыщет ей хорошего жениха, заставили ее притаиться возле церкви и проследить, куда пойдет госпожа.

Само собой разумеется, выйдя из церкви, баронесса не направилась к лошадям, а, раздавая милостыню, медленно отошла за угол, к церковной ограде, где буйно разросся боярышник. Отпустив неотступно следовавшего за ней пажа и бросив взгляд на двух солдат, неизменно сопровождавших её в подобных поездках, она поспешила скрыться из их поля зрения. Осторожно последовавшая за ней Джуди заметила среди этого боярышника того самого юношу, которого так ждала госпожа в церкви. Баронесса перебросилась с ним парой слов, что-то протянула — может, платок, может, какую-то другую вышитую ею вещицу. Юноша прижал подарок к груди, поцеловал и спрятал за воротом блио. Он о чем-то пылко умолял Жанну; та, потупив взор, качала головой. Юноша хотел коснуться ее руки — она отдернула руку и жестом приказала ему следовать за собой. Рядом, но не касаясь друг друга даже одеждой, они пошли вдоль ограды. Ветер донёс до Джуди обрывки разговора: баронесса за что-то укоряла своего спутника: «Но Вы обещали, Бриан, а свое слово нужно держать». Потом они остановились, и юноша спросил:

— Когда снова увижу Вас? Видит Бог, я смогу загладить свою вину и сочиню в Вашу честь новую хвалебную песнь.

— Право, не знаю, — задумалась Жанна. — Это так трудно, а я не хочу возбуждать подозрений, поэтому ничего не обещаю, но время от времени наведывайтесь на постоялый двор: я обязательно оставлю Вам весточку. А теперь прощайте и проявите благоразумие.

— Но Вы простили меня? — Юноша не сводил с нее глаз.

— Может быть, — улыбнулась баронесса. — Может быть, если Вы докажите, что достойны прощения.

Сомнения Джуди окончательно рассеялись: у баронессы был возлюбленный. Увлеченная этими мыслями и той выгодой, которой они могут ей принести, она совсем забыла, где ей положено быть, и лицом к лицу столкнулась с госпожой.

— Это ещё что такое? — нахмурилась Жанна. — Что ты тут делаешь?

— Я ничего, а вот Вы… — быстро придя в себя от мимолетного испуга, смело парировала служанка.

— Я разговаривала со священником. — Она нахмурилась еще больше.

— Ну, если уж священники стали такими молодыми да красивыми, то я бы сама не отказалась придти к такому на исповедь.

Тут последовала первая пощечина. Потирая щеку, Джуди обиженно пробормотала:

— За что же Вы меня, я ведь не согрешила. Я ведь не слепая, кое-что да понимаю.

Последовала вторая пощечина и злобный шепот баронессы:

— Ничего ты не понимаешь и понять не можешь, деревенская дура! Но я бы предпочла, чтобы ты ослепла или держала язык за зубами.

— А что, если я барону нечаянно скажу? — хитро усмехнувшись, спросила Джуди. — Ему ведь это не понравится, и, ей-ей, он будет в своем праве! Нехорошо это, госпожа, в церкви-то такими делами заниматься.

— Я тебя придушу, дрянь, собственными руками придушу, если ты хоть слово кому-то скажешь! — Жанна схватила ее за волосы и, несмотря на то, что была младше своей служанки, сумела толкнуть её в заросли боярышника, позаботившись, что она серьезно оцарапалась о шипы. — Запомни, отныне ты будешь говорить барону только то, что я тебе разрешу, а про остальное даже не заикнись!

— А если барон спросит, не смогу же я солгать? — Джуди не отнимала руки от кровоточащего лба, гадая, какие следы оставил боярышник на ее лице.

— Сможешь. Если будешь мне верна, я этого не забуду. А про лицо скажешь, что, выйдя из церкви, упала и разбила.

И она сказала, так как знала, что дома у госпожи под рукой будут розги, и она уж сполна выместит на ней всю свою злость. А так дело ограничилось несколькими выдранными прядями, парой пощёчин и мелкими кровоподтеками, которых могло оказаться куда больше, если бы Джуди раз и навсегда не встала на сторону госпожи.

В самом конце октября умерла Перрин. У нее вдруг пошла горлом кровь, и даже священник не смог остановить ее. Джуди две ночи проплакала над ее телом; на третью Жанна увела ее к себе и уложила спать рядом со своей постелью, постаравшись устроить бедняжке уютное теплое гнездышко. Она знала, каково это потерять мать, знала, что ей сейчас нужно человеческое тепло, внимание и сочувствие, ведь у нее не было брата, который, пусть даже по-своему, скупо, по-мужски, мог утешить ее.

С тех пор они стали неразлучны.

— Снега, снега-то навалило! — приговаривала крестьянка в грязном шерстяном платке, с опаской посматривая на темную полосу леса — стоит ли вязанка хвороста опасности встречи с волками? — Помоги мне, святой Христофор, не оставь без матери десять голодных ртов!

Сгибаясь под своей ношей, она медленно брела по рыхлому снегу, проклиная дырявые башмаки. Платок наполовину сполз на плечи, но останавливаться, чтобы поправить его, она не хотела — слишком много мороки. Остановилась она только раз, у дороги, чтобы, низко поклонившись, пропустить всадников.

— Им-то тепло, окаянным! — в сердцах подумала крестьянка, разминая затекшие руки. — В тепло скачут, к камельку и кружечке старого доброго эля, а у меня под стропилами ветер гуляет! Эх, несладкое у нас будет Рождество, не то что у хозяйского сыночка!

Холодное низкое зимнее солнце искрами гуляло по хлопьям снега на её одежде, озером света разлилось по бескрайним полям. Вечерело. Крестьянка снова взвалила на плечи вязанку и, чтобы хоть немного облегчить задачу своим уставшим ногам, зашагала по только что проторенной лошадьми тропе на занесённой снегом дороге. Голые пальцы замерзли, приходилось, замедляя шаг, по очереди отогревать их дыханием.

Глухо ударил колокол. Опустив тяжёлую ношу на землю, женщина повернулась лицом к далекой церкви и, опустив голову, сложив руки на груди, замерла в вечерней молитве. Проскакавшие мимо неё несколько минут назад всадники тоже остановились и отдали дань благочестию. Юный наследник баронства мечтал, что утреннюю службу он будет слушать вместе с семьёй.

Герберту Уоршелу казалось, он не был дома целую вечность. Граф задержал его, и, чтобы сократить дорогу, он, где возможно, скакал напрямик, по пустынным полям. Это были его поля, вернее, поля его отца, тщательно охраняемые и оберегаемые.

В эти последние тягостные часы перед встречей с родными Герберт припомнил одну из своих поездок в Уорш, выпавшую на Пасху, вспомнил до мелочей, не забыв даже о разговоре с сестрой незадолго до отъезда. Она такая славная, его Жанна, но вот характер у неё… Не приведи, Господь, такой супруги! Если уж отец ничего с ней не смог сделать, то уж тут и сам черт не сладит. Вся в отца пошла, всеми повадками, и ведет себя смело, как мальчишка.

В комнате тускло горела свеча. На постели, подобрав под себя ноги, в одной рубашке сидела девочка и не спускала глаз со старшего брата.

— Герберт, Герберт, как же ты вырос! — быстро шептала она, прижимаясь к нему щекой. — Мне так много нужно тебе рассказать! Ты ведь к нам надолго? — Жанна заглянула ему в глаза.

— Нет, скоро я уезжаю.

— Опять?

— Так нужно, понимаешь. Мне осталось всего два лета и одна зима. — Он обнял её и поцеловал в лоб.

— И ты станешь настоящим рыцарем, да? — Её глаза блеснули.

— А я сейчас ненастоящий? — обиделся Герберт.

— Не сердись, я ведь совсем о другом! Ты у нас смелый, лучше всех, но быть смелым рыцарем всё же лучше, чем просто моим смелым братом, — рассмеялась девочка. — Расскажи мне о своей невесте. Какая она? Красивая? Жутко богатая? Отец не говорит, а я хочу знать.

— Зачем тебе?

— Должна же она быть достойной моего брата. Ну так что?

— Её зовут Констанция Беркли. Честно говоря, я её видел всего один раз, во время обручения, — признался он.

— Так она хорошенькая или уродина? — продолжала настойчиво расспрашивать Жанна.

— Ни рыба ни мясо. Да и какая разница, какая она, главное из уважаемого семейства. Если уж тебе так интересно, волосы у неё темнее твоих, а глаза какие-то водянистые.

— Ну хоть что-нибудь в ней хорошее есть? — с надеждой спросила девочка.

— Она… — Герберт задумался. — Она богатая. И молчаливая. Ну, и лоб у неё высокий, кожа белая, как слоновая кость.

— Она тебя младше?

— Да. Мы поженимся, когда минет следующая зима.

— А свадьба когда? До или после Великого Поста? Отец говорил, что это будет здесь, в Уорше. Как же я хочу на неё посмотреть!

— Было бы на что смотреть! — хмыкнул брат. — У Беркли все дочери бесцветные, разве что младшая ещё куда ни шло. А уж Констанция… Ладно, женюсь, а там посмотрим.

— А ты не женись на ней, — робко предложила Жанна.

— Вот ещё! За ней дают тысячу фунтов! А знаешь ли ты, Жанна, что такое тысяча фунтов?

— Не знаю и знать не хочу, — насупилась девочка. — Из-за тысячи фунтов глаза у твоей невесты лучше не станут.

— Зато у твоего Бриана они больно хороши! — усмехнулся Герберт. — Послушайся моего совета: брось ты эти дела! Путного все равно ничего не выйдет, только перед людьми опозоришься. Да и было бы ради кого рисковать своим добрым именем — он размазня и метит на твои деньги. Ещё бы, если сам гол как сокол!

— Но он меня любит…

— Ты с любовью-то осторожнее! Смотри, сестренка, честь береги! Любовь, она что, как приходит, так и уходит, потерянной чести не воротишь. Да стоит только кому слух пустить — и пропала ты, не видать тебе женихов. Так что пока отец не узнал, бросай своего Бриана. Тебя, конечно, за такие дела выпороть надо, да в замке запереть, но, та и быть, я отцу не скажу.

— А если я люблю Бриана?

— Ты — любишь? — Он расхохотался. — Мала ещё!

— Зато вполне взрослая для того, чтобы отец донимал меня женихами. Герберт, прошу, скажи ему, что я не выйду за очередную образину, которую он мне нашёл! Да он же одной ногой в могиле!

— И кто же это? — Брат укутал её плечи одеялом.

— Один вдовец… У него трое маленьких ребятишек на руках, и он хочет найти для них няньку. Герберт, меня тошнит даже от одной мысли о том, что он будет целовать меня!

— А ты закрой глаза, — подмигнул ей Герберт. — Старый, говоришь? Значит, скоро умрёт.

— Да он меня переживёт, старый хрыч! И наплодит кучу ребятишек. Герберт, — она решительно сжала его руку, — поговори с отцом, не то я сбегу.

— Куда, дурочка?

— Да хоть в монастырь! Всё лучше, чем идти под венец с живыми мощами.

— Ты сказала об этом отцу? — Он слишком хорошо знал сестру, чтобы не спросить об этом.

— Да. Мне из-за этого досталось, но я сказала.

— Вот беда с тобой! Отец бил?

— Немного. А когда ты к нам снова приедешь?

— На Рождество. И привезу своей любимой сестрёнке хороший подарок.

Они немного помолчали, прислушиваясь к тихому завыванию ветра.

— А тебе уже дали меч? — вдруг спросила Жанна.

— Что? — Мысли Герберта снова вернулись в комнату с затянутым паутиной потолком. Холодную, с пахнущими сыростью соломенными циновками на полу.

— Меч у тебя есть? Настоящий меч?

— Есть, я ведь оруженосец, — с гордостью ответил Герберт.

— Покажи.

— Завтра. Уже поздно, ложись спать.

— А ты не забудешь?

— Не забуду. Ну, ступай! — Он взял её за плечи и осторожно столкнул с жесткой постели.

— А благословить?

— Господь благословит, спи спокойно, сестрёнка.

— Покойной ночи, Герберт! — Жанна поцеловала его в лоб и выскользнула в темноту. Свеча медленно догорала…

Впереди, припорошённая снегом, блестела полоска реки; разгулявшийся ночью ветер образовал на её поверхности замысловатые зеркальные узоры. Мост был выше по течению, милях в трёх к юго-западу. Остановившись перед гладкой блестящей поверхностью, Герберт задумался. Решив переехать Северн по мосту, он, заночевав на постоялом дворе в Мерроу, рисковал приехать только к обеду, а, рискнув, мог успеть домой до утренней стражи или, в крайнем случае, к завтраку. И он решился.

— Может, не стоит, сеньор? — осторожно спросил один из его спутников, с опаской покосившись на реку.

— Не распускай нюни, Джек, ничего со мной не случится, — улыбнулся Герберт. — Лёд крепкий, смотри!

Он смело въехал на лёд и развернул лошадь:

— Ну, смелей! Не отставай, ребята!

Один за другим слуги съехали на блестящую гладь реки.

— Первый и главный урок: никогда ничего не бояться, — назидательно заметил Герберт и поехал вниз по течению, туда, где был Уорш. Копыта лошади скользили; пару раз она чуть не упала, но он не обращал на это внимания.

После поворота река стала шире; по нетронутому ветром снежному насту ехать было легче. Скользя взглядом по противоположному берегу, Герберт искал место, где бы можно было подняться на твёрдую землю. Наконец он вроде бы нашёл то, что искал, и, пришпорив коня, поскакал к еле заметной тропке, проложенной местными жителями. Герберт был уже у самого берега, рядом с высохшими пучками замёршей травы, когда лёд под его лошадью затрещал и раскололся, увлекая в ледяную воду обоих: и коня, и всадника. Испуганно заржав, лошадь отчаянно пыталась выбраться из полыньи, била копытами по льду, превращая его в мелкую снежную крошку. Высвободив ноги из стремян, Герберт ухватился за более-менее крепкий край полыньи — неудачно, лёд не выдержал тяжести. Спешившиеся слуги уже спешили ему на помощь. Кто-то бросил утопающему верёвку — она оказалась слишком короткой, пришлось ползти по льду. А минуты утекали безвозвратно… Когда помощь подоспела, у Герберта уже не было сил, чтобы ею воспользоваться. Он медленно пошёл на дно. По воде разошлись круги, разошлись и пропали.

Обвязавшись верёвкой, Джек смело прыгнул в воду, но подвиг его не был вознаграждён: он сумел вытащить только безжизненное тело.

Барон Уоршел узнал о смерти сына на следующее утро. Выйдя во двор, он долго-долго смотрел на затянутое облаками небо. Был Сочельник, но на душе у него было не радостно. Он хотел бы, чтобы ни этого Сочельника, ни предстоящего Рождества не было, но сына было уже не вернуть. А ведь какие на него возлагались надежды… И до чего же нелепая смерть! Зачем его понесло на этот лёд? Почему никто не удержал его? Да разве удержишь девятнадцатилетнего мальчишку, он ведь сам был таким в его годы…

Две скупые слезинки, скорее всего, единственные слёзы в его жизни, стекли по щекам. Барон торопливо утёр их — лишь бы никто не видел его слабости! — и задумался. Наверное, нужно обговорить детали похорон с капелланом. Да, пожалуй, он сам это сделает.