"Приключения французского разведчика в годы первой мировой войны" - читать интересную книгу автора (Лаказ Люсьен)

Глава 5. Золотая жила

Ноябрь приближался к концу, когда однажды мрачным и туманным днем одна из машин службы привезла Валери и меня, с нашими чемоданами и пишущей машинкой, к подъезду гостиницы «Корона» в С…Бахе. Мы сняли там по номеру, а питались в маленьком зале, предназначенном до войны для холостых служащих. А кто были в итоге мы сами, если не служащие, оставшиеся вне войны тыловые крысы, без точно определенных заданий и функций?

«Заниматься разведкой» — что может быть в действительности более расплывчатым, чем эти слова? Мы в этот момент еще и близко не знали обо всех тонкостях и всех поворотах профессии; если бы нам тогда сказали о шпионских школах, таких, которые позже появились у немцев в Берлине и в Бельгии и у нас в самом Париже, мы бы только улыбнулись. Сегодня в аналогичных обстоятельствах, когда границы так слабо охранялись от такого еще неловкого врага, каким вначале были немцы, я знал бы, конечно, что делать, но тогда, без специальных знаний, без опыта и я могу это сказать — без настоящей отваги, не зная, с какого конца подойти к проблеме, я видел себя стоящим у подножия стены без дверей и окон, и без лестницы, чтобы ее перелезть. У меня случались настоящие кризисы уныния, а мой компаньон, молодой и более горячий, подвергался им еще больше меня. Сколько раза я слышал его отчаянные возгласы: — Великий Боже, ну что мы тут делаем? В то время как другие сражаются на фронте, мы покрываемся плесенью в единственном секторе, где никогда ничего не происходит. Даже нет повода выстрелить из винтовки! Я чувствую себя полностью бесполезной тыловой крысой; мне стыдно.

И я, пытаясь его успокоить, в размышлениях находил и для себя самого причину, зачем и почему мы тут.

Что-то мне говорило, однако, что если терпеливо ждать, когда желание безостановочно направлено к одной и той же цели, то, что сегодня кажется невозможным, завтра может оказаться совсем легким.

Я нашел С…бах занятым одной или двумя территориальными ротами. У офицеров был буфет в гостинице, и мы часто их встречали. Имелась также военизированная рота таможенной стражи, следившая за границей и время от времени перестреливавшаяся с немцами.

Мы вначале расположились на левом берегу реки Ларг и могли предусмотреть, что немцы сделали бы то же самое на правом берегу. В этом месте территория Швейцарии образовывала в территории Эльзаса узкий анклав всего в один километр длиной. Ситуация из этого получалась достаточно обычная, так как с обеих сторон этого участка земли немецкие и французские линии спускались на Юг, опираясь на швейцарскую границу, в то время как швейцарцы укреплялись согласно всем правилам искусства и только что построили в конце своего анклава блокгауз, вооруженный пулеметами, и способный не моргнув глазом выдержать попадания 150-мм снарядов.

Эта часть фронта была, образно говоря, объектом экскурсий и предлагала уникальное зрелище: на вершинах холмов, господствовавших на западе вдоль течения реки Ларг, территориальные подразделения французов в темно-синих мундирах и брюках цвета марена, в кепи, покрытых пылью, обожженные солнцем и промытые дождями, усердно копали, рубили, пилили; а с противоположной стороны солдаты немецкого Ландвера в серо-зеленой форме, старательно занимались такими же работами.

Между этими двумя, более молодыми, более свежими, более воинственными, одним словом, между воюющими сторонами, швейцарские солдаты в темно-голубых мундирах с красными воротниками и погонами также пользовались на своем «thalweg»[7] их кирками, лопатами, топорами и молотками.

Зритель созерцал, таким образом, невооруженным глазом как на полосе земли шириной всего в пятьсот — шестьсот метров представители трех армий, окапываясь друг от друга, казалось, намеренно друг друга не замечают…

Эта полоска принадлежащей нейтральным швейцарцам земли, как и нависавшее непосредственно над ней воздушное пространство, были единственным таким местом на фронте, где было возможно безнаказанно демонстрировать себя в непосредственной близости к противнику. Но нужно было очень остерегаться северного возвышения, так как даже первая пуля, пролетевшая по диагонали над нейтральной территорией, могла бы оказаться фатальной для неосторожного наблюдателя, позабывшего о суровых законах войны.

Войска обычно сменялись ночью, по меньшей мере, в первое время. Военный комендант С… баха однажды решил воспользоваться такой возможностью и послал патруль на обход швейцарского анклава по самой его кромке. Это были солдаты таможенной стражи, и мы пошли с ними, причем нам удалось вывести трех немецких пехотинцев, которых следовало немедленно направить в дивизию для допросов.

Вечером нас пригласил комендант Ласелль. Это был высокий худой человек, немного сгорбленный и в профиль похожий на птицу. Мне он, сам не знаю почему, напомнил Дон Кихота и в моральном плане он тоже был на него похож.

— Лейтенант таможенной стражи сказал мне, что, если мы взяли в плен этих немцев, то благодаря вам. Дивизионный генерал меня с этим поздравил; полученные от них сведения, кажется, очень полезные. Я добавляю, что лично мне больше нравится, когда таможенники повиновались своему первому движению. Я считаю, что не стоит убивать, если можно взять живьем.

Я незамедлительно воспользовался его добрым расположением, чтобы объяснить ему нашу роль: вначале и, прежде всего, вести разведку на передовой, в ближайшем тылу и в Швейцарии. Затем оказывать ему все услуги, совместимые с нашей основной миссией.

Я понемногу заслужил его полное доверие; когда у нас появилось свое бюро, он приобрел привычку заходить к нам два или три раза в неделю; и уже месяц спустя, никто не перемещался больше между С…бахом и границей без нашего разрешения. Комендант представил меня начальникам караула каждой смены, и я пользовался этим каждый раз, чтобы расширять сферу и подчеркивать важность моих полномочий и значимость моих рекомендаций. Потому уже под конец месяца я и Валери с нашими простыми капральскими нашивками получили полную свободу действий. И я тогда понял могущество административных служб во Франции, так как министры меняются, а чиновники остаются.

Среди людей, которые приходили ко мне просить право перемещаться в пограничной зоне, был итальянский каменщик, по имени Витторио Каваньетто. Этот человек, как мне показалось, мог бы быть нам полезным. Вначале я спросил его, мог бы он провести несколько маленьких опросов, за которые мы ему соответственно заплатим. Тогда он дал мне ответ, оказавшийся для меня тем же, что заклинание «Сезам, откройся!».

— Я вам искренне расскажу, чем занимался после 1 августа. Именно я создал тут почтовую службу. Я проходил два раза в неделю по деревням, занятыми французами и получал письма, предназначенные для эльзасцев, мужей, отцов, братьев и женихов, которые служат в немецкой армии. Я уносил эти письма в Швейцарию, откуда отправлял их в Германию; солдаты отправляли письма в двойном конверте на адрес хозяина кафе в Б… в Швейцарии, который мне вручала эти ответы. Я каждый раз получал хорошее вознаграждение, и все-все были довольны. Но уже несколько дней это запрещено генералом и я уже боюсь брать эту корреспонденцию, потому что таможенники меня уже обыскивали. В кафе в Б… стоит целая бельевая корзина, полная писем.

Эта корзина не давала мне спать всю следующую ночь. Я знал, что переписка с врагом была строжайше запрещена, и что любое нарушение могло бы иметь далеко идущие последствия. Но действительно я знал еще и другие вещи, связанные с обстоятельствами моей нынешней работы.

Я боролся сам с собой двадцать часов, а потом позвонил Бюшэ.

— Доктор, письма немецких солдат! Сотни писем.

— Строго запрещено совсем недавним приказом по армии.

— Что, и ничего нельзя сделать?

— Ничего на сегодняшний день! Я поговорю об этом, но надо будет подождать некоторое время, пока этот приказ как бы позабудется, не правда ли?

Я притормозил еще на целый день. Но больше уже не мог.

— Черт побери! — воскликнул я, — что это за приказы, вредность которых смягчается со временем, как у микробов!

Дождь лил как из ведра.

— А найдется ли у вас пелерина? — спросил я Каваньетто.

Да, у него был один из этих больших черных плащей, которые зимой носят итальянцы, закидывая полу на плечо, чтобы прикрыть нижнюю часть лица и не вдыхать холодный и влажный от тумана воздух.

— Ну, тогда берите ваш плащ и идите со мной.

Через полчаса мы доехали на машине до наших последних постов; двести метров пешком под дождем и вот граница. Протянутая поперек дороги цепь преграждала проход, и перед этой цепью расхаживал швейцарский ополченец с полной амуницией. Итальянец перешагнул через это заграждение, а я остался по эту сторону. Вскоре он вернулся в сопровождении хозяина кафе, которому я холодно сказал, что недавние приказы отменены и «можно идти туда».

Под своим плащом Витторио был загружен как вьючный осел, но в сопровождении меня к нам не могли прицепиться ни таможенники, ни солдаты территориальных войск. Нам понадобилось совсем мало времени, чтобы вернуться в С…бах и подняться в мой номер.

Вот это урожай! Каваньетто опустошил свои карманы прямо на моем столе. Он все никак не мог закончить, и когда он думал, что больше ничего не осталось, то находил еще и еще. Эти письма накопились за десяток дней.

Не теряя времени, Валери и я приступили к сортировке.

Письма с фронта на столе, остальные на кровати! На первых влажная печать Feldpost[8] такой-то дивизии, такого-то корпуса, такой-то армии. Бюрократический дух немецкой организованности празднует там настоящие оргии; некоторые конверты несут печати бригады, дивизии, корпуса и армии, как тут можно ошибиться? И к тому же отправитель к счастью не забыл написать на обратной стороне свой подробный адрес, например: «Рядовой пехоты Гербер, 2-ая рота, 112-го Саарского полка, 14-го корпуса, zur Zeit im Westen[9].

Это не могло длиться долго, но в начале, конечно, мы смогли поставить точки над «i».

Мое сердце билось все сильнее, пока я лихорадочно бросал эти письма: одни на стол, другие на кровать. Затем я открыл несколько из них, которые показались наиболее интересными. Я не имел никакого права это делать, но я совершил, кажется, это характерное превышение власти. — Да ну! — говорил я сам себе, было бы все же странно считать, что у нас есть право убивать людей как кроликов в кроличьем садке, но нет права читать их письма!

Когда я собрал приблизительно сорок фронтовых адресов, я сел на велосипед и отправился на почту в Р. Там у меня состоялся телефонный разговор с капитаном Саже, о котором я не забуду, даже если доживу до возраста патриарха Мафусаила.

— Господин капитан, у меня наконец-то есть кое-что интересное. Очень интересное!

— Очень интересное, ого! Итак, я слушаю. Но не слишком быстро, чтобы я успевал брать на заметку!

— К такой-то дате такой-то пехотный полк такой-то дивизии такой-то армии был выгружен в городе Р. в Шампани. В ноябре такая-то дивизия переброшена из Фландрии на русский фронт. В ноябре…

— Достаточно! Достаточно! Не говорите больше ничего. И, прежде всего, откуда вы взяли все эти сведения?

Я все ему объяснился, не скрывая, что действовал в полном ведении о запрете.

— И вы сами брали эти письма?

— Да, господин капитан.

— И что вы намереваетесь с ними сделать?

— Отправить их адресатам.

— Ах!

— Да, чтобы они ответили как можно быстрее?

— И именно вы передадите ответы в Швейцарию, чтобы их отправили оттуда?

— Да, господин капитан. Чем больше напишут семьи, тем больше ответят солдаты, и мы очень в этом заинтересованы…

— Очевидно, очевидно. Но этот формальный запрет, как вы поступите с ним?

— …

— Хорошо, я не могу приехать сегодня, ждите меня завтра.

— Должен ли я продолжать читать эти письма, господин капитана?

— Продолжайте, продолжайте, какого черта!

Я позвонил доктору, чтобы он знал, как себя вести, а потом возобновил свою работу. Теперь я был абсолютно спокоен; я знал, что капитан очень умен, а Главный штаб очень жаден к новостям, чтобы пренебречь такой золотой жилой. Я оказался прав. На следующий день, когда приехал капитан, мы уже разобрали все солдатские послания; часто очень откровенные; только несколько писем были вскрыты немцами «по закону военного времени» как гласил штемпель на конверте. Это чтение приблизительно двухсот пятидесяти писем немецких солдат предоставляло замечательную информацию. Урожай был настолько обилен, что мне пришлось пренебрегать всем, что не касалось строго военных вопросов.

Я показал капитану Саже все пункты программы, которую я выработал в течение бессонной ночи. Он одобрил все, за исключением ответов семьям. Но было очевидно, что, если солдаты перестанут получать ответные письма, то сами будут писать намного меньше. Нужно было что-то придумать.

— Вы не отправите никакого письма, предварительно не прочитав; вы будете отвечать за это персонально. Если у вас не будет хватать на это сил и времени, попросите у меня подкрепление.

Затем, еще раз осмотрев все, он продолжил.

— Вы не можете больше оставаться в этом номере в гостинице, выполнение этого задания требует строжайшей секретности. Вам нужно бюро. Устройтесь надлежащим образом; если у вас возникнут расходы, сообщите мне.

Бюро нашлось быстро: я подобрал приятный домик, в котором раньше жил местный ветеринар, немец, исчезнувший в начале войны. Комендант Ласелль тут же привел нескольких солдат территориальных частей, которые привели дом в порядок. В нем было три комнаты на цокольном этаже; я из них сделал два кабинета и спальню для себя. Я попросил и получил без осложнений дневального, храбреца из территориальных войск, раньше занятого на копании траншей; он убирал кабинеты и охранял дом в обеденное время, потому что мы продолжали обедать в гостинице.

Когда все было устроено, я в этом отчитался капитану, который тотчас же пришел.

— Теперь вам нужен телефон, — сказал он, — вы не должны больше звонить направо и налево или терять целый час, пока вы доберетесь до Р.

Четыре дня спустя я напрямую связался с почтовым отделением в Р. и прелестной девушкой, которая продолжала им заведовать посреди войск и многочисленных тыловых служб. «Девушка Р.» прославилась во время рейда, который провел на французской территории патруль 14-го драгунского полка из Кольмара еще до объявления войны. В то время как небольшое местечко было в волнении, а французские таможенники и баденские драгуны обменивались выстрелами, Мадемуазель M. вместо того, чтобы терять голову, спокойно позвонила в Бельфор, рассказывая о том, что происходило на его глазах. Ее руководство, вероятно, посчитало, что эта молодая женщина стоит нескольких мужчин и, по просьбе капитана Саже, ее оставили на службе на передовой линии во время всей войны.

Начиная с этого момента, наша работа приобрела почти отчаянно регулярный характер. Каждое утро один из нас шел за корреспонденцией на границу; затем я быстро сортировал письма; вначале отбирались солдатские, для того, чтобы успеть позвонить к одиннадцати часам и сообщить самые срочные сведения, затем мелкая сошка.

Затем нужно было полностью сконцентрироваться на составлении ежедневного донесения, цитирующего близко к тексту интересные пассажи из писем с переводом напротив: движения войск, формирование новых соединений, настроения на фронте и в тылу, вооружение, снабжение.

В начале именно Витторио Каваньетто распределял и собирал всю корреспонденцию, я даже предположил ему заняться торговлей вразнос для того, чтобы иметь повод перемещаться. Результат оказался совсем неожиданным: шум распространился от деревни до деревни до подножий Вогез.

Родственники вначале писали немного наудачу на бывшие адреса и понемногу почти все районы, занятые нами, пользовались этой организацией. А так как количество этих общин было довольно большим, и каждая из них насчитывала в среднем около пятидесяти молодых людей на военной службе, я прикинул, что в конце у нас было больше тысячи корреспондентов. Было только одно неудобство: почти все они служили в одном корпусе — в 14-м. Между тем многочисленное дезертирство из 99-ого пехотного полка (Саверн) понемногу вызвало чехарду; много эльзасцев уехало на русский фронт; другие, раненные или выздоравливающие, попали в запасные части, так что первые месяцы 1915 года у меня были уже новости почти отовсюду.

К несчастью, и это было неизбежно, на моего почтальона ливнем обрушились доносы, мол, этот пройдоха, этот паршивец, «этот итальянец, торговец вразнос, шпион, который бесконечно крутится между границей и оккупированными деревнями». Его задерживали много раз, и нашли на нем пакеты этих ценных писем. Но ничего не было сделано, чтобы уладить проблему и мне пришлось бежать выручать своего помощника. В конечном счете, я был вынужден пожертвовать им и сам занялся распределением писем. К несчастью, Валери в один злополучный день был ранен и отправлен вглубь страны. Две длинноствольные 150-милимметровки были выдвинуты на боевую позицию недалеко от границы со Швейцарией. Валери, который познакомился с некоторыми артиллеристами, не упускал случая нанести им визит, каждый раз, когда добирался до границы. Однажды, когда обе эти пушки стреляли по немецким линиям, враги со своей стороны открыли огонь по нашей батарее. Это послужило для моего товарища по оружию причиной немедленно отправиться туда, так как он был из тех, кого привлекает опасность. Несколько минут спустя его тяжело ранил осколок снаряда. Он потерял левую руку и возвратился только много позже. Так я потерял прелестного товарища, очень веселого, молодого и лихого, который предпочел бы, конечно, совсем другую службу на войне, чем та, которой мы были обязаны заниматься. Как настоящий эльзасец, как принято у старых семей этой земли, он ставил Францию превыше всего и любил ее с тем почти религиозным поклонением, которого нынешние французы больше не понимают.

Мне прислали на его замену молодого жителя Мюлуза по имени Дитрих, только что призванного на военную службу. Именно ему я и поручил распределение корреспонденции; он достал себе мотоцикл и приезжал на нем на Эльзасский фронт два раза в неделю. В каждой деревне он выбрал человека, собиравшего письма, и с конца января 1915 года вся система функционировала чудесно: количество писем увеличилось, несмотря на пустоты, которые медленно вырывала смерть…

Возрастающая кривая сохранялась до конца июля 1915 года. К этому времени их число понемногу сократилось, в то время как увеличилось количество писем, вскрытых цензурой. На них куда реже стоял штемпель дивизии или армии, а, в конце концов, исчез даже адрес отправителя. Начались трудности.

У меня тогда возникла идея, которая на пять или шесть месяцев продлила работоспособность моей службы. У каждого солдата была его карточка, указывавшая имя, фамилию, последовательные назначения, перемещения, адрес родителей. Эльзасская семья тоже получила карточку, перечислявшую тех из ее членов, которые были мобилизованы. Эта мера позволила мне следить за моими людьми, и я очень хорошо помню последнюю почтовую открытку, которую я получил в конце января 1916 года. Это был вид замка Сан-Суси в Потсдаме, на ней стоял штамп Берлина и эти простые слова: «Не спрашивайте лучше, куда мы пойдем после нескольких дней здесь; но мы идем к солнцу. Фери тоже там. Альберт».

Открытка была предназначена для семьи Байер в Даннмари; взгляд на обе карточки дал мне: Байер Альберт, такая-то рота такого-то полка, такой-то дивизии, судя по последнему письму, 24 декабря 1915 года находилась в Шампани. Потом я искал Фери, но не нашел. Тогда я отправился в Даннмари, вручил там Байерам открытку и небрежно спросил, кем был этот Фери. Мне ответили: — Это один из наших племянников, Бильжер, Ксавье де Сеппуа, низкий. И после моего возвращения я смог его идентифицировать. Он служил в 7-ой роте полка, входившего в ту же дивизию Ландвера. Тогда я сделал вывод, что вся дивизия отправлялась оттуда на русский фронт. Вечером сам капитан вызвал меня к телефону: — Вы, должно быть, ошиблись, эта дивизия была совсем недавно замечена в Шампани.

— Впрочем, возможно только одно объяснение: оба солдата были проездом в Берлине, направляясь на Восток. Они не в карантине, не выздоравливающие, ни в отпуске. Да и текст, кажется, указывает только на групповое перемещение, моя версия верна.

На следующий день снова были вопросы об этой несчастной открытке; но три дня спустя:

— Вы правы, именно армия ошиблась. Дивизия Ландвера на фронте в Шампани заменена Гвардейской дивизией, прибывшей из России.

Полная отмена переписки совпала, кстати, с подготовкой наступления на Верден. Тем не менее, верно, что моя организация стойко продержалась в течение долгих месяцев, хотя все жители региона со временем узнали, что корреспонденция, получаемая и распределяемая военными, подвергалась такому контролю. Это никак не могло долго оставаться тайной в условиях, в которых мы были обязаны обеспечивать эту службу, и несколько хитростей, которые я придумал, не смогли это устранить.

Например, я попросил изготовить в M…куре штемпель, подобный штемпелю немецкой цензуры и ставил его на все солдатские письма, которые вскрывал, а затем снова запечатывал. В некоторых семьях писали порой не очень любезные вещи в наш адрес; я их обычно пропускал, если они содержали только оценки такого рода:

Или еще:

Но я отмечал каждый раз эти семьи на их карточках, и мне случилось добавлять к солдатским ответам постскриптум такого рода, написанный красивыми готическими буквами:

Если я еще вспоминаю порой эти строки, то лишь потому, что они привели к забавному инциденту. Вскоре мне позвонил доктор Бюшэ: — К вам вскоре нагрянет офицер из штаба генерала X., который желает получить объяснения о письме, которое вы пропустили.

— Письмо гражданского человека, направленное в Швейцарию? — спросил я, обеспокоенный.

— Нет, письмо солдата из Германии.

Этот ответ меня совершенно успокоил, и я уверенно ожидал заявленного визита.

Несколько дней спустя из Тана прибыл молодой капитан, очень любезный и в превосходном настроении.

— Генерал X. спрашивает, хорошо ли вы прочитали это письмо.

Я мгновенно узнал свой постскриптум, старательно выписанный внизу четвертой страницы. Но я разыграл невинность.

— Я ничего особенного не вижу, господин капитан, вполне обычное письмо; оно дает очень мало информации о немецкой армии, но мои документы вам докажут, что я его принял в расчет.

— Речь идет не об этом. Что вы думаете об этом постскриптуме?

— Совсем ничего.

— Как, вы позволяете оскорблять смелую эльзасскую семью; не говоря уже о том, что уверенность, с которой немец сообщает о своем близком возвращении, не успокоит наше население. Его настроение…

— Позвольте, господин капитан, мораль этой семьи!.. А если бы я вам сказал, что фельдфебель Шнитцлер это я? И что печать, которую вы видите там, тоже моя. Вот она, впрочем, там на столе.

— Ах, да что вы! — сказал капитан. И от удара он сел.

— Прежде всего, — продолжил я, — чтобы проиллюстрировать хорошие чувства семьи Н. Вот то, что она писала недавно. Знаете ли вы немецкий язык?

— Да, но прочитайте его для меня, так как почерк этих крестьян!..

— Я вам прочитаю только следующий пассаж: «Эти люди (французы) ведут себя как свиньи; я хотел бы, чтобы ты увидел, в каком состоянии оказалась твоя комната! Один тут уронил твое зеркало, когда брился, и оно разлетелось на тысячу частей. Твой красивый коврик перед кроватью настолько запачкан грязью траншей, что надо будет купить другой, когда ты возвратишься. Один из них хотел говорить комплименты твоей сестре; но отец ей сказал: если ты его будешь его слушать, эту проклятую собаку, я тебя прогоню отсюда и ты сможешь идти в город и станешь там шлюхой, если сердце тебе об этом говорит. Ах, когда это закончится? К счастью, многим из них это так же надоело, как вам и многие говорят, что они скорее поднимут бунт, чем проведут еще одну зиму на фронте. Однако они не испытывают нехватку ни в чем: у них есть белый хлеб, мясо и хорошее красное вино!» Вот, господин капитан. Я задержал это письмо из-за маленьких признаков, которые оно могло бы дать о настроении наших войск. Итак, что вы об этом думаете, господин капитан?

— Нужно бы разоблачить этих людей.

— Зачем? Это ничего не исправило бы, напротив!

Но сильные слова фельдфебеля Шнитцлера чудесно распространились; следующее письмо это подтвердило.

Капитан не стал возражать, он подумал некоторое время и сказал с улыбкой: — Передайте мне это письмо, оно заинтересует генерала.

— Как вам будет угодно, но только если вы мне окажете одну любезность. Я прошу вас не допрашивать семью Н. Мое лечение намного эффективнее того, которое вы можете им предложить. Что же касается информации, то будьте спокойны. Не пройдет ничего, мы работаем на совесть.

— Да, и как я вижу, не без некоторой фантазии.

— Ну, это чтобы немного скрасить монотонность бюрократической работы.

— Не злословьте, вы полностью убедили меня в ее полезности.

Она действительно была очень полезной, и я потом мог похвастаться, что с ноября 1914 по январь 1916 года предоставил столько же и даже больше информации, чем смог бы собрать с риском для своей жизни целый десяток агентов.

Однажды во время беседы с капитаном Саже, он сказал мне:

— Вы сделали столько всего за время войны, что вполне можете сказать себе, что хорошо сыграли свою роль и действительно оказали полезные услуги. Знаете ли вы, сколько смелых атак приказывало провести командование, совершенно не зная ничего ни о противнике, ни о положении на предназначенных для наступления участках? И знаете ли вы, сколько миллионов стоит одна такая операция на хорошо укрепленном фронте под сильным артиллерийским огнем — и все ради чего? Ради одного или двух пленных, которые, вероятно, откажутся отвечать! Это не считая потерь людей, которых послали на смерть! Пусть сейчас вы проводите, эти разведывательные операции, может быть, одну или две в день! Три или четыре в неделю, когда не особенно получалось. Но зато, не расходуя ни золота, ни крови!

— И все это, — сказал я с улыбкой, — из-за недостатка повиновения или, по крайней мере, из-за слабой дисциплины! Как раз сюда подходит афоризм: O felix culpa![10]