"Заводная обезьяна" - читать интересную книгу автора (Голованов Ярослав)

Сто восьмой день рейса

Через неделю взяли полный груз, вбили в трюмы что-то около 592 тонн (больше не влезало), не считая тунцов, двух морских черепах и гигантской акулы-молота, которых везли для музея. Акулу, чтобы не занимала много места, привязали к трапу холодильного трюма. Она заиндевела, глаза белые, а если пальцем тронешь плавники, тонкий такой звон…

Убрали трал, закрепили стрелы на корме по-походному, вымыли рыбцех. Капитан поздравил команду, выдали по стакану вина сверх нормы, объявили День отдыха, из последних остатков пресной воды устроили баню и отсыпались всласть, чистые на чистом белье. А утром не сразу как-то и поняли, что все. Все! Что путь теперь один – домой. Сидели в столовой тихие, растерянные какие-то. Все хорошо, только вот харч был не праздничный. Мясо перемерзло, картошка кончилась, рыба, рыба, макароны, макароны… Подумать только: в Гибралтаре купят 200 килограммов редиски!

Потом устроили грандиозную приборку, мыли, скребли, драили, красили. Работа была веселая, на воздухе. Это вам не рыбцех, не мукомолка вонючая, это курорт самый настоящий!

Африка растаяла на востоке, зато с левого борта совсем близко плыли Канары – цепочки гор острова Фуэртовентура, такая зеленая, прекрасная земля и название удивительное, как у волшебной птицы: Фуэртовентура. Зелень земли заливала океан, из ярко-синей вода стала бутылочной, не поймешь, что и красивее. Айболит рассказывал, что на Канарах лучший в мире климат, зимой и летом 25 градусов, дождей сколько надо, а остальное – солнце.

Зыбин красил на корме трап, слушал Айболита и думал о том, что справедливо было бы понастроить на Фуэртовентура Артеков, возить сюда ребятишек со всего света, садок от акул им отгородить, апельсинов пароходика два в месяц пригонять из Марокко, вот это был бы порядок… Он тосковал о сыне больше, чем о жене.

Прошли Канары, и океан снова стал синим, вспыхивал ярко-белыми гребешками, катился во все стороны неоглядно широко. Все теперь ждали Гибралтара, только и говорили о Гибралтаре, прикидывали и "соображали".

Юрка не раз бывал в Гибралтаре, знал этот маленький городок вдоль и поперек и эти разговоры знал, так и должно быть, всегда прикидывает матросня, как будет она обарахляться, что почем, точно все рассчитают до последнего шиллинга, а на деле все получается по-другому, это уж обязательно.

Больше всех тревожился Витя Хват. Сам факт первой в жизни встречи с чужестранной землей совершенно не волновал его. Он все старался уточнить прейскурант гибралтарских розничных цен на промышленные товары и соразмерить его со своими возможностями. Вместе с Сережкой Голубем сидели они на верхней палубе, карандаш, бумажка,- прикидывали.

Витя решил танцевать от печки.

– Так,- сказал он Голубю,- давай по порядку. Почем у них хлеб?

Сколько стоил хлеб в Гибралтаре, Голубь не знал.

– При чем тут хлеб?! – горячился он.- Каперту можно найти за два фунта. Первым делом бери "Мишек", "Тарантеллу", а если нет, "Мадам Коробчи". "Мишки" в Донбассе "на ура" идут…

Капертами назывались ковры из искусственной пряжи, которые делали не то в Неаполе, не то в Барселоне и свозили в Гибралтар специально для русских моряков, потому что больше никто их не брал. Учитывая это, на капертах яркими ядовитыми красками изображались картины, которые, по мнению их изготовителей, не могли не тронуть загадочную славянскую душу: "Утро в сосновом лесу" Шишкина – эта каперта называлась в обиходе "Мишки", а также "Три богатыря" и "Аленушка" Васнецова. Для экзотики делали "Тарантеллу" – чернокудрая красавица в вихре юбок, разумеется, с кастаньетами в руках, и "Мадам Коробчи", душераздирающая сцена: всадник в белом бурнусе, перед ним поперек седла перекинута пышная блондинка с развевающимися на ветру волосами, а сзади – погоня на арабских скакунах. Была еще одна картина: бедуины и верблюды подле великих пирамид,- но шла она плохо, и названия ей не придумали.

В Одессе, Херсоне, Ялте и Керчи комиссионки давали за каперту ровно 1 004 рубля, цену эту знали наизусть все китобойцы и (танкеры, все перегонщики, траулеры и рефрижераторы, цена, как говорится, твердая, а хочешь больших прибылей – кати в Донбасс или в Ташкент. Поэтому каперта была вроде самостоятельного гибралтарского денежного знака со своим валютным курсом. Считалось, что, если уж и покупать что в Гибралтаре, так самый резон эти вот каперты. Хват решил во что бы то ни стало добыть шесть каперт.

Фофочка не думал о капертах. Он никогда не был в Гибралтаре, как, впрочем, в любом другом иностранном порту, и ждал его с нетерпеливым любопытством. Если для Хвата Гибралтар был универмагом, то для Фофочки – скорее цирком.

Сашку будущая стоянка манила потому, что он надеялся хоть несколько часов побыть с Анютой, если не наедине, то хотя бы среди людей незнакомых, равнодушных к их близости.

Гибралтар для Юрки Зыбина был прежде всего землей, твердью, которая не качается и не дрожит, по которой можно идти так долго, что с непривычки заболят ноги, и можно даже пробежаться, на которой растут деревья с зелеными листьями и зеленая трава, и бегут ручьи и речки, и вода в ручьях и речках не пахнет железом. Ему хотелось съесть апельсин, один большой тонкокожий испанский апельсин, впиться в него зубами и почувствовать, как сок бежит по подбородку. Один апельсин, а после он снова согласен на макароны и рыбу. И еще хотелось ему увидеть новые, незнакомые человеческие лица и увидеть детей. Такие всегда причесанные мальчишки в Гибралтаре…

Дед Резник мечтал, как он купит себе крепкого табаку, самого крепкого, какой только найдется в этой лавчонке у казарм, слева, если идти из порта в город.

Доктору Ивану Ивановичу не терпелось осмотреть достопримечательности. Стармех Мокиевский рассказал ему, что в Гибралтаре есть музей, а в парке прямо на свободе гуляют обезьяны, и ему очень захотелось сфотографировать обезьян на свободе.

Сам Мокиевский, думая о стоянке, представлял себе, как они с ребятами, не торопясь, разберут по винтику этот злосчастный насос забортной воды и узнают наконец, что же с ним стряслось. Мокиевский был в Гибралтаре, наверное, раз сорок.

Старпом Басов прикидывал, успеют ли они покрасить нос и где, черт побери, будет он искать эти японские батарейки. Иногда даже снился сон: вплотную придвинув к нему лицо, сын спрашивал зловещим шепотом: "Ты купил мне японские батарейки?"

Капитана Арбузова занимали более всего хлопоты, связанные с любым заходом в иностранный порт: работа с лоцманом, визит карантинного врача, торговля с шипшандлерами [Шипшандлер – представитель фирмы, поставляющей на судно различные виды товаров и продуктов] – того и гляди надуют, всучат какую-нибудь гадость, тухлятину, начнутся всякие фокусы с валютой,- да мало ли мороки в порту…

Но более всех тревожил заход в Гибралтар Бережного. Николай Дмитриевич очень боялся, что в Гибралтаре кто-нибудь убежит. "Убежит" – в смысле попросит политического убежища. Ведь были случаи! Были! Имели место! И, наверное, тогда тоже казалось: некому вроде решиться на такое, а нашелся подлец!

В который раз уже перечитывал Николай Дмитриевич судовую роль, одну фамилию за другой. Большинство фамилий связывалось в сознании Бережного с живыми человеческими лицами, а если он не мог вспомнить лица (все-таки 106 человек), то смотрел фотографию 4 х 5 на анкете и тогда уже вспоминал. Читал снова и снова, крутил так и этак, и все получалось, что вроде бы некому бежать,- все люди как будто надежные.

Сначала он особенно бдительно присматривался к тем, кто впервые попал в загранплавание и никогда не был в иностранных портах. Но потом подумал вдруг, что убежать может и не новичок: один раз сходил, поглядел, понравилось. На другой и задаст стрекача…

За эти несколько дней узнал он из анкет очень много интересного: кто женат, а кто нет, у кого дети, у кого живы родители, а у кого умерли. Сперва он испытывал невольную симпатию к семейным, особенно многодетным. Но много детей – тоже не очень хорошо. От другой семьи не захочешь – убежишь. И алиментов платить не надо, не взыщут… И хотя ни в одной из сотни анкет не видел он, казалось бы, ничего подозрительного и заслуживающего недоверия, все-таки было страшно: "Вдруг!" Скажут: "Ты куда же глядел?"

Что делать? Кое-что можно сделать, конечно. Разбить всех на пятерки. Еще лучше на тройки. Пускай идут в город тройками. Одного ответственным назначить: чуть что, есть с кого спросить. Ну и по сменам, конечно, с умом распределить: кто с утра пойдет на берег, а кто после обеда. Например, радиста с судомойкой, ясное дело, в одну смену нельзя пускать. Тут и двух мнений быть не может. Но одними тройками задачи не решишь. Удрать и из тройки можно. "А ну как всей тройкой сговорятся?.. Ну как же я им всем в душу влезу?"- с тоской подумал Николай Дмитриевич и начал читать список: Алисов, Арбузов, Бабкин, Бережной, Бражник,- пока не уперся глазами в одну фамилию: Зыбин. Дерзкий этот Зыбин. Упрямый. Ну и что? Ну упрямый. Это еще ни о чем не говорит… Вот и жена у него, сын Валерий пяти лет. Это хорошо. Плавает с загранпаспортом уже давно. За китами ходил. Это хорошо. Везде вроде хорошо, а спокойствия нет. Взгляд у него какой-то не такой…

Николай Дмитриевич пополз глазами дальше, по списку, нигде не задержался, а когда дошел до конца, вновь вспомнил Зыбина и тут же отметил про себя: "Вот ведь ни о ком не думаю, а о нем думаю… Почему? Интуиция?.." Он решил пристроить Зыбина в надежную тройку, но сколько ни подбирал ему попутчиков, все ему казалось: не те. "Хоть с собой его бери,- подумал Бережной.- А что? Может быть, это – самое лучшее…"

Мысль создать тройку под собственным командованием сразу как-то увлекла Бережного. Итак, он с Зыбиным. А третий? Третьим хорошо бы человечка с языком. Он быстро перелистал анкеты и остановился на анкете Айболита: Хижняк Иван Иванович, 1911 года рождения, украинец, из служащих, член КПСС, не состоял, образование высшее, окончил Львовский медицинский институт… английский (читаю, пишу), немецкий (читаю)… в плену и окружении не был… не имеет… "Отечественной войны" II степени, "За боевые заслуги", "За победу над Германией",- все в порядке.

Бережной успокоился. "Убежит! Убежит!..- почти весело подумал он.Никто никуда не убежит…"

На следующий день было короткое собрание, выступал капитан, сказал, чтобы все было пристойно по части выпивки, напомнил о драках и вообще о поведении в зарубежном порту, сказал, чтоб не забывали, короче, кто они есть.

Потом выступил Бережной, объяснил, что Гибралтар – колония Великобритании, крупнейшая крепость и оплот милитаризма, играющий важную роль в планах НАТО. И потому надо быть особенно бдительным и не поддаваться на провокации.

– А провокации возможны,- добавил он негромко и значительно.

Все притихли. Когда капитан поинтересовался, есть ли вопросы, Фофочка вдруг поднял руку и спросил, какие возможны провокации. Кто-то засмеялся. Бережной насупился, помолчал, потом ответил, что возможны самые различные провокации. Например, будут бесплатно предлагать выпивку. Дед Резник подумал про себя, что за сорок пять лет скитаний по белу свету нигде от Архангельска до Веллингтона ни разу не посчастливилось ему нарваться на такую провокацию. Однако промолчал: теперь все может быть, теперь времена другие…

Потом Айболит выступил с короткой исторической справкой, рассказал о маврах, испанцах и англичанах, кто кого когда побеждал.

Потом объявили, кому ехать с утра в город, а кому с утра красить нос и кто поедет в город в 14.00 и кто в 14.00 заступит красить нос. Тут Сашка узнал, что ему ехать утром, а Анюте вечером, и ужасно расстроился. Так расстроился, что решился идти к капитану просить отправить его тоже утром.

Пошел. Аргументов по работе у него не было никаких: радиостанция в порту не работала. Капитан и слушать не стал его лепет, замахал руками и сказал, чтоб он не морочил ему голову, а шел бы лучше к Бережному; вникать он, капитан, в это дело не будет, не надейся. "И не все ли равно, черт вас всех задери, когда ехать?!"

Когда Сашка пришел к Бережному, Николай Дмитриевич встретил его приветливо, но в ответ на просьбу перевести его в другую группу сказал, что расписание утверждено капитаном-директором БМРТ и ломать его никому, даже ему, Бережному, не позволено, иначе не надо, было бы составлять и утверждать никакого расписания и что, если капитан-директор издаст приказ, отменяющий это расписание, составит и утвердит новое, то у него, Бережного, никаких возражений не будет.

Сашка скис. Зыбин застал его в каюте лежащим на койке прямо в резиновых тапочках – сроду не было, чтобы Сашка в обуви на койку завалился,- и сразу все понял.

– Не разрешает? – спросил Юрка.

– Ну не все ли ему равно, паразиту?! – Сашка встрепенулся.- Любой приказ обязан иметь смысл. Какой тут смысл, объясни! Объясни мне, и я заткнусь, но ты мне объясни! – Он ударил кулаком по подушке.

Юрка молчал.

– Молчишь? – зло спросил Сашка.- Под банкой ты много говоришь, прямо оратор, борец за справедливость, а сейчас вот что-то не слышно тебя!

"Ведь он прав,- вдруг подумал Юрка.- Почему мы все смелые только на словах? Вообще-то мы такие смелые, такие честные, так рубим правду-матку. А как до дела доходит – в кусты. Если только нам самим хвост не прижмет, все норовим отмолчаться…"

Бережной сидел за столом под списками, когда в дверь каюты постучали.

– Да-да,- отозвался он.

Зыбин стоял на пороге, аккуратный, подтянутый, почти по стойке "смирно".

– Разрешите…

– Прошу, прошу… Садитесь…

– Николай Дмитриевич, у меня к вам одна личная небольшая просьба,сказал Юрка совершенно спокойно и как-то очень достойно.

– Пожалуйста… Всем, чем могу…- Бережной еще не знал, о чем будет говорить Зыбин, но был уверен, что просьба его как-то связана с Гибралтаром.

– Не разрешите ли вы мне во время стоянки съехать на берег во вторую смену – вместо Сергеевой? А она поедет в первую?

– Это зачем же? – спокойно спросил Бережной и подумал: "Ну-ка, что ты, интересно, ответишь? Что ты придумал на такой случай?"

– Я объясню. Дело в том, что Анюта Сергеева с камбуза и Саша Косолапое любят друг друга и хотели бы вместе съехать на берег. Погулять, посмотреть город…

Всего ожидал Бережной, но только не этого. Всякого ловкого обмана, всякой хитроумной лжи, но не правды.

– Понимаю, понимаю,- Бережной взглянул прямо в зрачки Зыбина,- хотя и не одобряю, прямо скажу. Любовь – дело хорошее. Но всему свое время. Приплывем домой – пожалуйста! Люби сколько хочешь. А тут – загранплавание. Пять миль до берега. И берега, сам знаешь, какие это берега… Не наши с тобой берега.- Николай Дмитриевич успокоился, обычная уверенность уже вернулась к нему.- Так что давайте-ка попридержим нашу любовь.- Он припечатал ладонью стол.- Приказ капитана-директора из-за любви ломать не будем. Ясно?

– Ясно,- ответил Зыбин.

– Ну вот и отлично…

– Ясно, что вы поступаете неправильно. Бережной резко обернулся. •

– А об этом не вам судить, товарищ Зыбин!

– Я высказываю свое мнение,- твердо сказал Юрка.

– А меня не интересует ваше мнение! Ясно?!

– Вот теперь ясно окончательно.- Зыбин повернулся и вышел.

Он возвратился в свою каюту, когда Сашка уже ушел обедать. Это хорошо: хотелось побыть одному. Лег на койку. "Вот так. Вот так теперь всегда. Это сначала трудно, а потом уже невозможно будет иначе. Надо привыкнуть быть человеком. Как хорошо! Словно умылся чистой холодной водой…"

Он закрыл глаза.

Когда Сашке после обеда пил в столовой компот, а Анюта вытирала столы, он рассказал ей о том, что ходил к капитану и к первому помощнику и что ничего не вышло, вместе на берег им сойти не удастся. Анюта улыбнулась ему в ответ. Так она еще не улыбалась ему и сказала просто:

– Потерпи немного. Ведь совсем скоро дома будем…

После этих слов Сашка не мог пить компот и убежал. А потом, когда она уже ушла на камбуз, ворвался туда, как сумасшедший, с листком белой бумаги и карандашом. Бросил листок на стол, заставил Анюту приложить ладонь к листку и начал обводить ладонь карандашом. Было щекотно, когда карандаш полз между пальцами, Анюта смеялась и все спрашивала:

– Зачем зато тебе? Слышишь, зачем?

А он схватил листок и умчался.