"Заводная обезьяна" - читать интересную книгу автора (Голованов Ярослав)

Тридцать пятый день рейса

Они узнали тропическое солнце. Маленькое, белое, оно зависало в зените, как не бывает в наших морях, и тень головы катилась прямо под ноги. Было жарко. Никому не хотелось есть, даже Хвату. Липкий зной дня и духота ночи мучили людей. Спали плохо, метались во сне по влажным простыням, казалось, кто-то душит, стонали. Как по расписанию, каждый день, часа в два, тучи закрывали солнце, океан застывал в свинцовых сумерках, словно съеживался под занесенными над ним плетками ливня. Ливень бил сильно и коротко. И вновь зажигалось солнце, траулер окутывался паром, становилось еще хуже, чем до дождя.

Рыбы не было.

Наконец капитан приказал повернуть на север. Они шли к Зеленому мысу, и грозы отставали, лишь краем касаясь их, наплывали ясные, тихие дни, и, хотя свет и жар солнца были так же жестоки, это было уже другое солнце, пусть еще не ласковое, но более расположенное к людям. Север был для них самой дорогой страной света, потому что север был домом. Все понимали, что впереди еще долгие дни работы, но мысль о том, что каждый вздох машины приближает их к дому, не проходила, теплела рядом всегда, не мешая всем другим разным мыслям.

Как никогда, ждали теперь рыбу, ждали работу. Ругательски ругали гидроакустиков – "врагов трудового народа", замеряли без конца температуру воды и митинговали после каждого замера. Тралмейстер Губарев, повеселевший оттого, что бессмысленные поиски в Гвинейском заливе окончились, сидел целыми днями на корме, щурился на море и небо. Сашка сам носил ему на корму метеосводки. Губарев читал долго. Ребята из траловой стояли вокруг ждали. Прочитав сводку, тралмейстер молча возвращал ее Сашке. Далее следовала глубокая пауза.

– Ну как? – спрашивал наконец кто-нибудь из ребят.

– Что? – Губарев вроде бы и не понимал, о чем идет речь.

– Как сводка?

– Нормально.

Эта интермедия • повторялась многократно. Губарев знал цену своим словам.

Но однажды, прочитав сводку, он сказал, не ожидая вопроса:

– Завтра-послезавтра начнем брать.

– Эту песню мы слышали,- усмехнулся Голубь.- Старо. Свинку морскую надо было взять. Чтоб билетики таскала.

Губарев не удостоил Сережку даже поворотом головы.

– Голубь, птица моя кроткая,- тихо и ласково сказал Ваня Кавуненко,- я вот все думал: когда тебе по шее дать? И придумал: сейчас самое время.

– Оставь, Ваня,- поморщился Губарев, разглядывая горизонт.- Вон гляди, они лучше нас рыбачат.- Он кивнул в сторону моря.

Вдалеке, у самого горизонта, ясно угадывалось какое-то движение, вода там словно закипала, цвет ее, такой ровный и спокойный везде, менялся, становился резче, ярче, и на этом фоне были хорошо заметны маленькие, как запятые в книжке, черненькие прыгающие тела.

– Дельфин охотится. Значит, есть рыба. Только бы косяки не разогнал… Но я люблю их,- улыбнулся вдруг Губарев,- смышленый народ. Вот, помню, раз…

Пошли байки.

Вечером по всему траулеру разнеслась новость: приборы пишут рыбу. Гидроакустик Валя Кадюков бегал в столовой, размахивая лентой. Полоса густой штриховки, сработанная самописцем, показывала: косяк у самой поверхности, метрах в восьми – десяти. Все понимали, что тралом его зацепить никак невозможно и опять придется поносить акустиков.

– Но ведь он опустится, черт побери! – кричал Кадюков,- Ведь утром он уйдет на дно!

Кадюков провел в рубке у фишлупы всю ночь, все подбадривал черненькое жало самописца, шептал ему:

– Давай, родной, давай… Ну, еще… Самописец писал рыбу. Он рассказывал Кадюкову, что близится рассвет: черные полоски штриховки поползли вниз. Косяк уходил на дно по мере того, как светлело небо. Кадюков засмеялся странным смехом. Фофочка у штурвала вздрогнул и оглянулся на гидроакустика.

– Ты что? – опросил он.

– Заглубляются! – радостно крикнул Кадюков и шмыгнул носом.Заглубляются!!!

– Что? – спросил Фофочка.

– На дно идут! Косяк на дно идет!

– А хорошо ли это?-спросил Фофочка первое, что пришло ему в голову, лишь бы не обидеть гидроакустика невниманием к его нервной радости.

– Дура ты! Это значит потащим!

– Ну тогда пускай заглубляются,- разрешил Фофочка.

Кадюков сплюнул и снова жадно взглянул на ленту самописца.

Утром прошли Дакар – бледно-голубые кубики на желтом, забрызганные зеленым. Сбавили ход и подняли на фоке корзину. Корзина на мачте – сигнал всем судам: осторожно, иду с тралом. На корме опять собралось очень много народа, опять-в который уже раз! – все ждали. Кадюков, весь какой-то жеваный и серый лицом от бессонной ночи, что-то говорил на ухо капитану, а капитан отмахивался и кричал, поглядывая быстро по сторонам:

– Не верю я тебе! Слышал эти твои басни сто раз! Потерял ты мое доверие,- кричал оттого, что боялся сглазить.

Кадюков сглотнул, отошел и, навалясь грудью на борт, смотрел в воду, шевеля губами и сплевывая.

Было тихо, хотя без малого весь экипаж собрался тут: плечом к плечу стояли на верхней палубе, и у кормовой рубки, и на трапах, и внизу подле лебедки, и только на самой корме, у блоков, маячили одинокие фигуры: слева – Ваня Кавуненко, справа – Витя Хват.

Наконец дали команду выбирать. Заворчала низко всеми своими шестернями главная лебедка, противно завизжали, перетирая соль и ржавчину, блоки, потекли ваера. И снова, как бывало всякий раз, все смотрели на тронутую пеной зыбь за кормой, на широкий, идущий от винта след, быстро теряющийся в спокойной воде океана. Все знали, что за кормой еще метров триста ваеров, но все равно смотрели, стараясь не упустить самого важного мига: появления трала.

Тралмейстер Губарев сидел на крышке люка, жадно курил и тоже следил за ваерами. Он первый увидел, как две чайки, тянувшие к берегу, круто развернулись и низко, почти цепляя крыльями воду, стали заходить в корму. Потом он увидел, как невесть откуда появились еще две. Это было совсем хорошо.

Губарев обернулся к барабанам лебедки, куда плыли ваера, мгновенно отметил по толщине намотки, на какой глубине идет трал, и понял, что маневр чаек не случаен: они уже видели трал, знали, что это такое, и ждали добычу. "Через минуту-полторы должен всплыть",- прикинул Губарев, щелчком отправив за борт окурок, и потянул из кармана пачку "Беломора": снова хотелось курить. "Неужели опять пустые?.. Ну, тогда не знаю,- вдруг с тоской подумал он.-Тогда я не для этих мест рыбак. Не пойду больше… На Азовское уйду, там меня не обманешь.,."

– Даешь сардину! – раздался высокий мальчишеский голос с верхней палубы, и сразу отовсюду, перебивая друг друга, понеслось ликующее, звенящее:

– Есть! Есть!

– Всплыл!

– Всплыл, ребята!

– Есть рыба!

– Что я говорил?! Нет, что я говорил?! – кричал в исступлении гидроакустик Кадюков, наступая грудью на капитана.

А в кильватерной струе среди шипящих пятен пены качалось что-то большое, блестящее на солнце, непривычное еще и долгожданное – трал с рыбой. Он подтягивался все ближе и ближе, все яснее и яснее белела его наружная крупноячеистая сетка, все четче проступала за ней внутренняя – мелкая и темная, туго-набитая рыбой. Вот уже по слипу загрохотали бобинцы, все сразу заглушив: и лебедку, и винт, и радость.

Губарев взглянул на бобинцы, увидал, как блестят их бока, надраенные кораллами и песком, и рассеянно отметил про себя: "Порядок, значит, трал шел прямо по дну…"

– По дну шел! – крикнул он, не глядя, тронув за руку соседа. Это был Айболит. – По дну шел,- повторил, стараясь перекричать грохот, тралмейстер и улыбнулся доктору такой счастливой детской улыбкой, что Иван Иванович даже растерялся. .- Поздравляю вас, поверьте… я… поздравляю от всей души,- волнуясь, сказал Айболит, но Губарев не услышал его.

А трал уже подтягивали на стропах, уже тяжело и медленно, с тяжелым шорохом вползала по слипу его тугая, щедро сочившаяся водой туша. Гремел голос вахтенного, гнавшего всех с кормовой палубы, тарахтели моторы подъемных стрел, фыркали, поперхнувшись первой водой, пожарные рукава, готовясь вымывать из трала рыбу. Все пришло в возбужденное движение. "А торопиться некуда,- счастливо подумал Губарев.- Вот она! Никуда она теперь от нас не уйдет… Тонн восемнадцать верных…"

Ваня Кавуненко двумя ударами ножа распорол завязку мотни, и рыба – что-то густое, плотное и ярко блестевшее – выдавилась из трала, как серебряная краска из тюбика.

– Чистая! Чистая, Пал Сергеич! – кричал мастер рыбцеха Калина, протягивая капитану две горсти рыбешек. Сардина хрустела под его сапогами, как снег в морозный день.

Загремели крышки люков, рыбу сгребали к ним лопатами, и шла она очень легко, ребята скользили по густой слизи, хохотали, а Витя Хват чуть сам не угодил в люк. Палубники, на вахту которых пришелся долгожданный трал, побежали одеваться без всяких команд и распоряжений.

Юрка Зыбин прыгал в коридоре у своего шкафчика на одной ноге, все не мог попасть в штанину. Фофочка ждал его, уже одетый: штаны "БУ", новые кирзовые сапоги, новый клеенчатый фартук прямо на голом теле и белые нитяные перчатки,

– Как я? А? – игриво спросил Фофочка и покрутил над головой рукой в перчатке.

– Д'Артаньян,- весело ответил Юрка и попал наконец в штанину.

– Надо обязательно так сфотографироваться,- уже серьезно и озабоченно сказал Фофочка.

– Обязательно,- поддержал Зыбин.- С акулой, которой ты раздираешь пасть. Да зачем фотографироваться? Отлейся в бронзе… Пошли…

Он не стал надевать сапоги. Сапоги ему достались худые, а в худых сапогах стоять в воде даже хуже, чем без сапог.

Направляясь вместе с Фофочкой в рыбцех, Зыбин неторопливо думал, где поставит его мастер, что предстоит ему делать, и прикидывал, куда встать самому, если случится выбор.

Юрка плавал на больших морозильных траулерах и знал, что всякая работа в рыбцехе тяжела. Приходилось ему работать "на ванне", таскать в ванну лед и черпать из нее корзиною рыбу. Там очень зябнут руки. А если рыба перележит в ванне и "завоняется", надо ее оттуда выгребать в шнек на муку или выбрасывать за борт. Это одна из самых неприятных в мире работенок – суетиться в ванне по колено в тухлой рыбе, Куда приятнее быть "мотоциклистом" – так называли ребят, которые возили в холодильные камеры вагонетки с противнями. В противни укладывали, или, выражаясь на лексиконе траулера "Державин", улаживали, сардину. Надо было именно улаживать рыбок плотненько, голова к голове, тогда входило в противень килограммов десять-одиннадцать. А если так, сгрести и накидать,от силы семь. Ну так вот, "мотоциклисты" возили эти противни в холодильные камеры. У них и делов-то всех – снимать с конвейера противни с рыбой и грузить на вагонетку. Как загрузишь, включай пневмопривод и вези. Привод этот (интересно, кто только придумал такой!) звук издает совершенно неописуемый и ни с чем не сравнимый. Так могли бы ржать железные жеребцы, если бы они были на свете. Работа у "Мотоциклиста" нетрудная, но в цеху тридцать градусов жары, а в камерах тридцать градусов мороза. И от этого у "мотоциклистов" часто случаются чирьи. Но все-таки, наверное, самое неприятное стоять на глазировке, где замороженную рыбу окунают в воду, чтобы вытащить брикет из противня. Очень там не сладко: ледяная вода брызгает из ванны на фартук и стекает прямехонько в сапоги – самая подходящая подготовочка для того, кто задумал подцепить ревматизм. Другое дело – "гробовщик". Там работа сухая. "Гробовщик" упаковывает брикеты в картонные коробки. За смену надо перекидать тонн восемь, и руки после даже во сне гудят, как камертоны. Редкий "гробовщик" наутро делает зарядку. Случалось Зыбину быть и "полярником" – часами торчать в трюмах, где мороз – 16, а когда уж совсем посинеешь, лазать на палубу прямо в полушубке и валенках, а на палубе механики, у которых в машине глаза от жарищи лопаются, смеются над тобой, как над идиотом последним. Вот так и получается: одни греются, другие остывают – комедия, да и только…

И немало трудных дней пройдет и бессонных ночей, пока "полярники" забьют носовой трюм, а за ним средний, самый большой, а за ним кормовой, а потом перепашут винтом несколько тысяч миль штилей, зыбей и штормов и выгрузят все эти коробки из всех этих трюмов, разморозят рыбок и набьют в жестянки – вот тогда конец. Тогда иди, покупай ставь на стол и закусывай. Называется "сардины в масле". Наливай и закусывай. Но если никого знакомых у тебя в море нет, а сам ты был в море однажды, шел из Алушты в Ялту на "Изумруде" -. шикарной эмалированной посудинке, с шикарными девочками и буфетом, где торгуют коньяком, не чокайся, пожалуйста, "за тех, кто в море". Не надо.

Когда Юрка Зыбин вместе с Фофочкой вошел в рыбцех, он показался им очень веселым. В гулком железном его пространстве билось эхо голосов суетившихся повсюду людей, звенели противни, хрустел и шуршал под ногами лед. Из распахнутых иллюминаторов лился чистый солнечный свет, голубые зайчики прыгали на подволоке, все вокруг было мокрое, блестящее, словно умытое к празднику. Работа уже началась, но было еще много глупой суеты, неразберихи, неизбежной при начале всякого дела, в котором занято много разных людей.

Николай Дмитриевич Бережной, который прямо с кормы спустился в цех, понимал это, и отсутствие четкого рабочего ритма пока не смущало его: все образуется, главное – начать.

– Опаздываем, Зыбин, опаздываем! – закричал он, завидев Юрку и Фофочку, закричал, впрочем, скорее подзадоривая, чем сердясь.

Подбежавший мастер Калина, самый главный, теперь человек, приказал:

– Зыбин – на упаковку. Запакуешь, пиши дату. Вот тебе карандаш. Какая сегодня дата, знаешь? Вот ее и пиши. Так. С тобой – все. Теперь ты,- он обернулся к Фофочке,- как твоя фамилия? (Фофочка как рулевой не числился в палубной команде, и Калина имени его не знал.)

– Лазарев. Первая подвахта.

– Лазарев, первая подвахта. Хорошо. Вот тебе, Лазарев, корзина. Бери корзину, носи рыбу вон из левой ванны, понял? Из правой пока не носи. Так. С тобой все.

Над головой страшно загрохотало, словно там, по палубе, шел поезд. Это снова спускали трал. "Вот бы еще тонн пятнадцать,- подумал Юрка,- а там гляди, и пойдет и поедет…" Он сунул карандаш за ухо и подошел к столу укладчиков, присматриваясь, где бы ему встать.

– Вас, Зыбин, мастер куда поставил? – вдруг услышал он за спиной.

Юрка обернулся и увидел Бережного.

– На упаковку.

– А вы куда встали?

– Так нечего пока упаковывать… Когда она еще заморозится…

– Ну, хорошо… Только смотрите, чтобы с упаковкой не было перебоев,Николай Дмитриевич понял, что замечание свое сделал ни к чему. Опять невпопад получилось. И за этим сопляком опять верх.

"Что он все цепляется ко мне, – думал Зыбин, укладывая в противень сардину,- чего ему от меня нужно?"

– Р-рыбы! – раскатисто звучало то здесь, то там, и Фофочка еле поспевал таскать корзины. Немногие, подобно Зыбину, работали молча. Чисто механический процесс укладки рыбок не мешал разговорам, снова, уже, наверное, по третьему кругу, пошли анекдоты, посыпались байки, словом, мелкий местный фольклор.

Анюта стояла за длинным столом укладчиков рядом с Сашкой. Сашка пришел на подвахту раньше. Это она сама стала рядом с ним. Подошла и сказала: "Ну-ка, подвинься чуточку, я тоже здесь устроюсь". Так и сказала. Сама.

Ах, как паршиво было Сашке! Как муторно! Жарко. И весь он как-то закостенел. Руки, ноги, голова- ничего не поворачивалось и не крутилось. Он косился по сторонам и, поймав чей-нибудь взгляд, снова утыкался в противень. На Анюту он не глядел и боялся даже случайно прикоснуться к ней. Все время ему казалось: на него кивают исподтишка, с улыбочками тычут пальцами и вот сейчас начнут подмигивать: "Давай не робей",- смотрят, смотрят со всех сторон, и он еще ниже склонился над склизлыми досками стола.

– Ты что, заболел? – тихо спросила Анюта.

О, как громко она это спросила! Она прокричала на весь цех!

– С чего это ты взяла? – ответил Сашка с той нехорошей ухмылкой, которую она так не любила. Он всегда ухмылялся ей так на людях, становясь от застенчивости наглым и грубым.

– Да все молчишь. И красный какой-то,- очень просто сказала Анюта.

"Действительно,- подумал Сашка,- а почему я молчу? Я молчу, и это, наверное, сразу бросается в глаза". И он заговорил громко, торопливо поглядывая по сторонам и совершенно не понимая, о чем же он, собственно, говорит, заботясь только о том, чтобы в голосе его ясно звучало уверенное равнодушие:

– Да, кончилась ваша райская жизнь на камбузе, теперь узнаешь, какова она, рыбацкая жизнь, это тебе не камбуз, теперь не то, чтобы в кино, теперь умыться некогда будет, теперь все на рыбе, два человека только имеют теперь право на рыбе не стоять: капитан и стармех, теперь нам надо пищу особенно калорийную варить и мяса побольше варить… : Он молол и молол, голос его заглушался иногда другими голосами, лязгом и звоном противней, зычными воплями "р-рыбы!" и диким ржанием вагонеток. А он все говорил и говорил, и ничего не слышал вокруг, и себя слышал словно издалека. Руки его быстро-быстро укладывали сардину: головка к головке, а ряд сверх – "валетом": хвостик к хвостику, он смотрел, что делают руки, и не видел рук, все старался не взглядывать на Анюту и видел Анюту.

Она слушала его, склонив набок голову, и смотрела на него, чуть улыбаясь, совсем чуть-чуть, изредка отводя запястьем, не испачканным в слизи и чешуе, прядь волос со лба, а ему казалось, что говорит он совсем другое:

"Какая ты красивая, Анюта. Ты даже не представляешь, какая ты красивая! Тоненькая, светлая, ни на кого не похожая девочка. Как ты улыбаешься мне, всегда вот так мне улыбайся. Дай я поправлю твои волосы, они пахнут ветром и еще чем-то земным, родным, чего нет тут, в тропиках. Я помню, как они пахнут, я почувствовал запах твоих волос тогда ночью, когда светился океан. Я все помню, помню твои пальцы, которые спрятались сейчас в эти уродливые перчатки… Вот приедем в Гибралтар, и я куплю тебе перчатки из самой тонкой кожи, самые лучшие перчатки в Гибралтаре. Честное слово, я куплю тебе самые лучшие перчатки в мире! Слышишь, Анюта?"

Было тихо-тихо. Даже не гудел главный дизель. Не звенели противни. Не было людских голосов. И людей тоже никаких не было. Стояла одна Анюта и слушала его, улыбаясь и чуть склонив к плечу голову.

А он все говорил:

– Работа физическая мяса требует. Рыба что? В рыбе фосфор, рыба – это для тех, кто умственным трудом занимается, им фосфор нужен и сахар. В Америке один чудак опыт ставил, решил целый год одним сахаром питаться, говорят, трех дней не дожил…

– Вот обидно,- отозвалась Анюта.- Что же ты так смотришь на меня,сказала она,- ну нельзя же так смотреть, Сашка! И не красней и не косись на ребят, все я понимаю, Сашка…

"А радист-то опять с этой блондиночкой, которая на кухне работает. На камбузе",- мимоходом отметил про себя Николай Дмитриевич, оглядывая рыбцех.

Вахта рыбообработчиков не прерывалась круглые сутки: четыре часа работы, четыре – отдыха. Систему эту называли "четыре через четыре". Это тяжело. В первую ночь Зыбину досталась, конечно, самая трудная вахта: с двух ночи до шести утра.

Разговоры умолкли. Монотонность и однообразие движений, ровный низкий шум близкой машины укачивали, баюкали. Глаза Зыбина были открыты, он запаковывал коробку за коробкой, не глядя, ловил бечевку, на которой был привязан карандаш, одним росчерком ставил дату, бросал коробку на транспортер, делал все быстро и ловко, но он спал. Спал тяжелым, тупым, душным сном. Когда открывали морозильные камеры и ледяной туман стлался густой белой пеленой над железным полом, хватая за ноги, Юрка просыпался. Его начинало знобить. "Только бы не заболеть,- думал он,- а может, оттого знобит, что спать хочется…"

Часам к пяти сон начал улетучиваться. А в шесть, когда пришла новая вахта, и вовсе не хотелось спать. Он принял душ. (Вода была, конечно, морская. Пресный душ устраивали один раз в две-три недели. Это уже называлось не душ, а баня. Это был большой праздник.) С удовольствием подставил усталое тело тонким и крепким, как проволока, струям горькой едкой воды. Вода выжигала глаза. После душа у всех красные глаза. Но все равно, душ – это отлично! Капитан говорил, что и полезно очень. А может, и врал, чтобы пресную воду не клянчили.

Потом Зыбин пошел в столовую, взял миску макарон и несколько больших кусков жареной макрели. Королевская макрель – вполне подходящая еда для "гробовщика". Ел не торопясь. Он любил после вахты есть не торопясь. Зажав в ладонях кружку, медленно цедил приторно сладкое какао. Выпив одну кружку, он налил вторую и уже почти выпил эту вторую, когда прибежал Сашка и закричал:

Кончай чаи гонять! Давай на палубу волчьим наметом! Такое делается! Они выскочили‹ на палубу.

– Смотри,- сказал Сашка восхищенно. Юрка взглянул и обомлел.

До самого горизонта шли дельфины. Тысячи дельфинов. Это был великий парад океана, невиданная демонстрация могучей его жизни. Все вокруг кипело от беспрестанного движения животных. Каждую секунду несколько сотен дельфинов выскакивало из воды, блестя на солнце глянцевитыми черными спинами. Тяжело поднявшись, они снова уходили в воду плавно, без брызг, а на смену им поднимались все новые и новые. Иногда они двигались группами, косым строем, один на полкорпуса впереди другого, а когда выпрыгивали,- в воздухе надолго зависала черная арка из живых тел. Маленькие тянулись за матерями, но ныряли они еще плохо, смешно шлепались животами.

Юрка кинулся к фальшборту и, перегнувшись, увидел четырех крупных дельфинов, легко скользящих в воде рядом с траулером. "Державин" шел достаточно быстро – около 14 узлов,-но дельфины не отставали, и это удавалось им безо всякого видимого усилия. Юрка хорошо различал их гладкие сильные тела и маленькое отверстие дыхала на голове. Ему показалось, что и дельфины приметили его. Один из них, самый крупный и плывущий впереди, несколько раз легонько выпрыгивал из воды, косясь, как почудилось Зыбину, в его сторону. Поднятые кверху уголки пасти сообщали морде дельфина веселое и чуть лукавое выражение. Юрке показалось, что он услышал, как этот большой дельфин тихо и ласково свистнул соседу, и оба сразу выпрыгнули из воды.

– Здорово, ребята! – весело крикнул Юрка и помахал им рукой.- Здорово! Счастливой охоты!

В этот момент откуда-то с бака негромко, но очень отчетливо хлопнул выстрел. Еще. И еще один. Юрка оглянулся. Сашка стоял, вытянув шею, слушал.

– Айда!-крикнул Юрка и кинулся первый в коридор правого борта, понесся мимо каюты стармеха и камбуза, мимо кают акустиков, и кают-компании с портретом Державина, и каюты первого помощника № 24 на бак. Чуть не поломав ноги о высокий комингс [Комингс – металлический лист в виде высокого порога, который устанавливается для того, чтобы вода с палубы не попадала во внутренние помещения судна], он выскочил на носовую палубу, задыхаясь и быстро оглядываясь по сторонам. Несколько человек стояли, перегнувшись через фальшборт, несколько одинаковых спин и одинаковых макушек. А за макушками все шли и шли дельфины, все прыгали и прыгали, спокойные и гордые своим неистребимым множеством. И вдруг опять хлопнул выстрел. Совсем близко, метрах в тридцати от траулера, один восставший из воды дельфин дернулся в воздухе и тяжело упал в воду, упал и лихорадочно засуетился, видимо, стараясь нырнуть поглубже, спрятаться.

Юрка обернулся и увидел стрелка.

Сережка Голубь прильнул к малокалиберке всем телом, слился с ней – лицо резкое, сам весь крепкий, твердый, как приклад, голые загорелые руки, с крутыми мускулами, не оторвать от ложа – и вот повел всем телом, повел ствол чуть левее и выше и коротко – бах!-совсем не громко.

И снова как будто наткнулся на что-то в воздухе прыгающий дельфин, срезался, и ясная, чистая вода помутилась, словно упал он в илистую яму. Юрка почувствовал знакомый, но забытый уже сладковатый запах пороха. А Голубь с пьяными от радости глазами рвал затвор, не отводя жадного взгляда от океана, вкладывал новый патрон. Зыбин бросился к нему и с силой, которой не знал в себе схватил Голубя за шиворот. Голова Сережки дернулась, он оторопело обернулся и прежде чем понял, что происходит, Зыбин, скрипнув зубами, ударил его в лицо, в его радостные глаза. Ружье загрохотало о палубу. Голубь упал, но тут же вскочил, пригнувшись, опустив окровавленное лицо, шагнул к Зыбину и ловко, сильно ударил его снизу в подбородок. В глазах у Юрки потемнело. "Не упасть!" – приказал он себе и отступил на два шага, выигрывая те миги, в которые спадала с него дурнота. Голубь надвигался и шипел:

– Убью, подлюка! Убью, как собаку!

Вдруг быстро метнулся назад, к винтовке. Навалились на обоих, тяжело, гроздьями. Руки назад и в разные стороны. Голубь матерился, деланно вырывался. Юрка стоял спокойно, но когда Ваня Кавуненко спросил его: "Ты что, сдурел?" – вдруг закричал не своим, пронзительным криком, так, что даже вахтенный в рубке услышал его.

– Бандит! Фашист! Зверь! Зверь! – кричал Юрка.

С ним приключилось что-то вроде припадка.