"Восток и Запад" - читать интересную книгу автора (Генон Рене)

Глава IV. ХИМЕРИЧЕСКИЕ УЖАСЫ И РЕАЛЬНЫЕ ОПАСНОСТИ

Западные люди, несмотря на высокое мнение о самих себе и о своей цивилизации, хорошо чувствуют, что их господство над остальным миром далеко не окончательно обеспечено, что она может оказаться во власти событий, которые невозможно предвидеть и еще менее помешать им. Единственно, чего они не хотят видеть, так это главную причину угрожающих им опасностей, коренящуюся в самом характере европейской цивилизации: то, что опирается только на материальный порядок, как в данном случае, может иметь только временный успех; изменение, которое является законом этой, по существу, нестабильной области, может иметь худшие во всех отношениях последствия, и с тем более молниеносной быстротой, чем больше будет приобретенная скорость; сама чрезмерность материального прогресса очень рискует закончиться каким-нибудь потрясением. Пусть подумают о непрестанном совершенствовании средств разрушения, о все более и более значительной роли, которую они играют в современных войнах, о мало утешительных перспективах, которые открывают в будущем некоторые изобретения, и пусть не пытаются отрицать такую возможность; в конце концов, машины, специально предназначенные для убийства, не являются единственной опасностью. К настоящему времени все дошло до того, что не надо большого воображения, чтобы представить себе Запад, заканчивающийся разрушением самого себя либо в результате гигантской войны, лишь слабую идею которой дает предыдущая война, либо из-за непредвиденного действия какого-то продукта, который при неловком обращении окажется способным заставить взлететь на воздух уже не завод или город, а весь континент. Конечно, еще можно надеяться, что Европа и даже Америка остановятся на этом пути и опомнятся прежде, чем дойдут по нему до таких крайностей; менее значительные катастрофы могут быть для них полезным предупреждением и из-за страха, ими внушаемого, приведут к остановке этого головокружительного курса, который может вести только в бездну. Это возможно, в особенности, если к этому присоединится более сильное сентиментальное разочарование, способное в массах разрушить иллюзию «морального прогресса»; таким образом, крайнее развитие сентиментализма тоже сможет внести свой вклад в такой спасительный результат, надо только, чтобы Запад, предоставленный самому себе, нашел сам, в своей собственной ментальности, средства реагирования, которые рано или поздно понадобятся. Однако для современной цивилизации всего этого совершенно недостаточно, по крайней мере, в настоящий момент, для того, чтобы сообщить ей другое направление, а поскольку равновесие является почти нереализуемым в этих условиях, то все еще следует опасаться возвращения безусловного варварства, естественного последствия отрицания интеллектуальности.

Сколь ни были бы отдаленными эти предвидения, сегодня западные люди все еще убеждены, что прогресс, или то, что они так называют, может и должен продолжаться до бесконечности; создавая на свой собственный счет иллюзий больше, чем когда бы то ни было, они взяли на себя миссию продвинуть этот прогресс повсюду, навязывая силой потребность в нем тем народам, которые в их глазах, непростительно ошибаются, не принимая его с готовностью. Эта страсть к пропаганде, о которой мы уже упоминали, очень опасна для всего мира, но, прежде всего, для самого Запада, потому что она внушает страх и ненависть; дух завоевания никогда не заходил так далеко и никогда не облекался в лицемерные одеяния, присущие современному «морализму». Однако Запад забывает, что он не имел никакого исторического существования в ту эпоху, когда восточные цивилизации уже достигли своего полного развития[23]; со своими претензиями он кажется восточным людям ребенком, который горд тем, что быстро приобрел некоторые первоначальные познания, но считает себя всезнающим и хочет обучать старцев, исполненных опыта и мудрости. Это был бы только довольно безобидный каприз, вызывающий только улыбку, если бы западные люди не имели в своем распоряжении грубую силу; то, как они ее используют, полностью меняет облик вещей, так как в этом как раз настоящая опасность для тех, кто охотно вступает с ними в контакт, а не в «ассимиляции», которую они совершенно неспособны реализовать, не будучи ни интеллектуально, ни даже физически достаточно квалифицированными для достижения этого. Действительно, европейские народы обладают самыми нестабильными этническими чертами, потому, конечно, что они сформированы из разнородных элементов и не образуют, собственно говоря, единую расу, они исчезают очень быстро, смешиваясь с другими расами; однако повсюду, где это смешение происходит, поглощаются всегда западные народы, они никогда не могут абсорбировать других. Что касается интеллектуальной точки зрения, то достаточно соображений, уже высказанных нами; цивилизация, без конца находящаяся в движении не имеющая ни традиции, ни глубокого принципа, очевидно, не может оказывать реального влияния на те цивилизации, которые обладают как раз всем тем, чего ей не хватает; и если обратное влияние больше не осу­ществляется, то только потому, что западные люди не способны понять то, что им чуждо: их непроницаемость в этом отношении есть не что иное, как низшая ментальная ступень, тогда как у восточных людей она исходит из чистой интеллектуальности.

Есть истины, которые необходимо с настойчивостью повторять и повторять, сколь ни были бы они неприятны для многих людей: все преимущества, которыми так хвалятся западные люди, являются чисто воображаемыми, за исключением одного только материального превосходства; оно весьма реально, этого никто не оспаривает и никто им, на самом деле, не завидует; несчастье в том, что им злоупотребляют. Для того, кто имеет смелость видеть вещи такими, каковы они суть, колониальное завоевание не может основываться, как и любое другое завоевание при помощи оружия, ни на каком другом праве, кроме права грубой силы; пусть ссылаются на необходимость для народа, который считает, что ему у себя дома слишком тесно, расширить свое поле деятельности и пусть скажут, что это нельзя сделать иначе, как только за счет тех, кто слишком слаб, чтобы ему сопротивляться, нам нечего возразить и мы даже не видим, как можно помешать тому, чтобы такие вещи происходили; но пусть, по крайней мере, не претендуют на то, что их заставляют туда внедряться интересы «цивилизации», не имеющие с этим ничего общего. Это мы называем «моралистским» лицемерием: бессознательное среди широких масс, способных только кротко воспринимать идеи, внушаемые им, оно не должно быть таковым для всех в такой же степени, и мы не можем допустить, чтобы государственные деятели, в частности, сами были одурачены фразеологией, которую они используют. Когда некая европейская нация расправляется с какой-нибудь страной, пусть даже заселенной только по-настоящему варварскими племенами, нас никогда не заставят поверить, что они это делают ради чести и удовольствия «цивилизовать» этих бедных людей, которые вовсе их не просили предпринимать дорогостоящие экспедиции и разного рода труды; надо быть очень наивным, чтобы не понимать, что истинная побудительная причина совсем другая, что она в ожидании весьма ощутимых выгод. И какие бы предлоги ни провозглашались, речь прежде всего идет об эксплуатации страны, а часто также и ее обитателей, так как это будет несносным, если они продолжат жить, как им нравится, даже если это никого не стесняет; но поскольку слово «эксплуатировать» звучит плохо, то в современном языке оно называется «извлекать пользу» из страны: это одно и то же, но достаточно заменить слово, как это уже больше не шокирует общественную чувствительность. Естественно, когда завоевание произошло, европейцы дают полную свободу своему прозелитизму, потому что для них это настоящая потребность; каждый народ привносит сюда свой особый темперамент, одни это делают более грубо, другие с большей осторожностью, и последняя позиция, даже когда она совсем не является результатом расчета, несомненно, самая коварная; мы, конечно, не хотели бы смешивать методы колонизации французов с методами немцев или даже англичан. Что касается достигаемых результатов, то всегда забывают, что цивилизации определенных народов не созданы для других, с отличной от них ментальностью; когда дело имеют с дикарями, то зло, возможно, не так велико, тем не менее, приспосабливая внешнюю сторону европейской цивилизации (а это про исходит весьма поверхностно), они, в основном, склонны имитировать худшие стороны, чем брать то, что там может быть хорошего. Мы не хотим останавливаться на этой стороне вопроса, мы его рассматриваем только попутно; важно то, что европейцы, оказываясь перед лицом цивилизованных народов, ведут себя с ними так, как если бы они имели дело с дикарями, и тогда они становятся по-настоящему невыносимыми; мы говорим не только о людях мало достойных, среди которых слишком часто рекрутируются колонисты и функционеры, мы говорим обо всех европейцах почти без исключения. Это странное умонастроение, в особенности, у людей, непрестанно говорящих о «праве» и «свободе», приводит их к отрицанию у других цивилизаций права на независимое существование; это все, о чем их просят чаще всего, что вовсе не кажется чрезмерным; есть восточные люди, которые даже приспособились бы к иностранной администрации, настолько они мало заботятся о материальных обстоятельствах; только тогда, когда нападают на их традиционные институты, европейское господство становится для них невыносимым. Но западные люди обвиняют, прежде всего, именно этот традиционный дух, потому что они тем больше его опасаются, чем меньше его понимают, будучи сами его лишены; люди этого типа инстинктивно боятся всего того, что их превосходит; все их попытки в этой связи всегда остаются напрасными, так как существует сила, о необъятности которой они даже не подозревают; но если их нескромность привлекает к ним определенные злоключения, то они должны винить только самих себя. В конце концов, непонятно, во имя чего они хотят обязать весь мир интересоваться исключительно тем, что интересует их ставить экономические занятия на первый план или принимать тот политический режим, которому они отдают предпочтение и который, даже если предположить, что он наилучший для конкретных народов, вовсе не является таковым необходимо для всех; а самое необыкновенное то, что у них такие же претензии не только по отношению к народам, известным им, но также по отношению к тем, среди которых им не удалось внедриться и обосноваться, демонстрируя мнимое уважение к их независимости; фактически, они простирают свои претензии на все человечество в целом.

Если бы это было иначе, то вообще не было бы ни предубеждений, ни систематической враждебности по отношению к западным людям; их отношения с другими были бы нормальными отношениями между различными народами; принимая их такими, какими они являются, с присущими им достоинствами и недостатками и, возможно, сожалея, что с ними нельзя поддерживать по-настоящему интересные, чисто интеллектуальные отношения, но никто не стремился бы их изменить, так как восточные люди вовсе не занимаются прозелитизмом. Даже те из них, которые считаются самыми закрытыми для всего им чуждого, например, китайцы, без неприязни смотрели бы на то, как европейцы прибывали бы к ним индивидуальным образом, чтобы основаться у них ради занятий коммерцией, если бы они слишком хорошо не знали, имея печальный опыт, чему они подвергаются, предоставляя им свободу, какой последует вскоре ущерб от того, что вначале казалось самым невинным. Китайцы являются самым мирным из всех народов; мы говорим мирным, а не «пацифистским», так как они совсем не испытывают потребности создавать об этом напыщенные гуманитарные теории: война претит им, и всё. Если в этом есть слабость в некотором относительном смысле, то в самой природе китайской расы есть сила другого порядка, которая ее действие компенсирует и сознание которой, несомненно, вносит свой вклад в возможность такого мирного умонастроения: эта раса одарена такой поглощающей способностью, что она всегда и с невероятной быстротой последовательно ассимилировала всех своих завоевателей; это хорошо доказывает история. При этих условиях, нет ничего более смешного, чем химерический ужас от «желтой угрозы», когда-то изобретенной Гийомом II, который даже символически ее изобразил в одной из своих картин с мистическими притязаниями, так как он развлекался живописью, чтобы занять свой досуг; надо совсем не знать восточных людей и быть неспособным понять, насколько им безразличны другие люди, чтобы вообразить себе, что китайский народ поднимется с оружием на завоевание Европы; китайское вторжение, если такое должно когда-нибудь произойти, может быть только мирным проникновением; во всяком случае, это не является неминуемой опасностью. Если бы китайцы имели воинственные намерения, они давно бы начали создавать мощную армию, вместо того, чтобы довольствоваться несколькими военными частями, набранными из разбойников в наказание за их преступления; а если бы они имели западный склад ума, то было бы достаточно тех отвратительных нелепостей, которые публично рассказывают о них по любому случаю, чтобы побудить их послать экспедицию в Европу; для вооруженной интервенции со стороны западных людей даже этого предлога не нужно, но восточных это оставляет совершенно равнодушными. По нашему мнению, еще ни разу не осмелились сказать правду о причинах событий, произошедших в 1900 году; вот они в нескольких словах: территория европейских миссий в Пекине была выведена из-под юрисдикции китайских властей; однако в помещениях немецкой миссии образовалось настоящее логово воров, клиентов лютеранской миссии, которые распространились по всему городу, грабили все, что могли и со своей добычей отступали в свое убежище, никто не имел права их преследовать; они были уверены в безнаказанности; население, наконец, вышло из себя и стало угрожать захватом территории миссии, чтобы расправиться со злодеями, находившимися там; немецкий посланник захотел противостоять этому и принялся выступать перед толпой, но достиг лишь того, что был убит в драке; чтобы отомстить за эту обиду, безотлагательно была организована экспедиция, и что самое любопытное, все европейские страны, даже Англия, позволили вовлечь себя в это вслед за Германией; не иначе как призрак «желтой опасности» сыграл свою роль в этих обстоятельствах. Стоит ли говорить, что воюющие страны извлекли из своей интервенции значительную выгоду, в особенности, с экономической точки зрения; извлекли прибыль даже не государства: мы знаем лиц, которые заняли очень выгодные позиции для войны… в погребках дипмиссий; их не надо убеждать, что «желтая опасность» не является реальностью!

Но могут возразить, что если не китайцы, то японцы являются очень воинственным народом; это правда, но, прежде всего, японцы, происшедшие от смешения, в котором доминирует малайские элементы, на самом деле, не принадлежат к желтой расе. Вполне возможно, что Япония стремится осуществить свою гегемонию над всей Азией и организовать ее по-своему; но в таком предприятии она встретит такое же сопротивление, как и оказываемое по отношению к европейским народам, а может быть и еще большее. Действительно, китайцы ни к кому не испытывают такой враждебности, как к японцам, несомненно потому, что те, будучи их соседями, кажутся им особенно опасными; они противятся им, как человек, любящий свое спокойствие, противится тому, что угрожает его нарушить, но прежде всего, они их презирают. Японец, по существу, имитатор (китайцы, говорят «обезьяна»), он, бесспорно, отличается в копировании того, что делают другие; постоянно живя заимствованиями, следуя в течение долгого времени за Китаем, теперь он следует за Западом, что, может быть лучше согласуется с его беспокойным характером; этот народ представляет собою настоящую аномалию с восточной точки зрения. Только здесь есть так называемый западный «прогресс», приобретаемый с такой большой скоростью, что, думается, он мог бы послужить реализации той амбиции, о которой мы только что говорили; однако, превосходство в вооружении, даже соединенное с самыми замечательными качествами воинов, не всегда берут верх над определенными силами иного порядка: это хорошо увидели японцы на Формозе, а Корея тем более не была для них безопасным владением. По существу, японцы легко оказывались победителями в войне, о которой большинство китайцев узнало только после ее окончания, потому что тогда им благоприятствовали некоторые элементы, враждебные маньчжурской династии, и они хорошо знали, что в свое время вмешаются некие иные влияния, чтобы помешать зайти делу слишком далеко. В такой стране, как Китай, многие военные и революционные события принимают совершенно другой вид в зависимости от того, смотрят ли на них издали или вблизи, удивительно, что расстояние их увеличивает: глядя из Европы, они кажутся значительными; в самом же Китае они сводятся к простым местным инцидентам.

Из-за оптической иллюзии того же рода западные люди придают чрезмерное значение деятельности небольших шумливых меньшинств, образованных из людей, которых их собственные соотечественники часто полностью игнорируют или, во всяком случае, не испытывают ни малейшего уважения. Мы имеем в виду тех некоторых индивидов, воспитанных в Европе или в Америке и встречающихся в большем или меньшем количестве во всех восточных странах, которые, потеряв из-за этого образования традиционное направление и забыв о своей собственной цивилизации, верят, что делают добро, афишируя самый крайний «модернизм». Эти «молодые» Востока, как они себя называют сами, чтобы лучше обозначить свои тенденции, никогда не смогут приобрести реального влияния у себя дома; иногда их используют без их ведома для той роли, о которой они и не подозревают, а это сделать тем легче, чем серьезнее они сами себя воспринимают; но бывает также, что, вновь вступая в контакт со своей расой, они мало помалу отрезвляются, отдают себе отчет в том, что их самомнение было вызвано невежеством, и заканчивают тем, что снова становятся восточными людьми. Эти группы людей представляют незначительные исключения, но поскольку они производят некоторый шум вовне, то они привлекают внимание западных людей, которые, естественно, рассматривают их с симпатией, и которых они заставляют забыть о молчаливом большинстве, в глазах которых эти группы совершенно не существуют. Настоящие восточные люди совсем не стремятся, чтобы их знали заграницей; этим объясняются довольно странные ошибки; мы часто бываем поражены легкостью, с которой принимаются в качестве подлинных представителей восточной мысли некоторые писатели, лишенные компетенции и полномочий, иногда даже находящиеся на содержании европейских властей и выражающие почти только западные идеи; поскольку они носят восточные имена, то им охотно верят на слово, а так как сравнивать не с чем, то исходя из этого, всем их соотечественникам приписывают концепции и мнения, присущие только им самим и часто являющиеся антиподами восточному духу, разумеется, их продукция предназначена строго для европейской или американской публики, а на Востоке и о них никто и никогда не слышал.

Кроме индивидуальных, только что упомянутых исключений и коллективного исключения, представляемого Японией, материальный прогресс поистине никого не интересует в восточных странах, где в нем признают мало преимуществ и много неудобств; но в этом отношении существуют две различные позиции, которые могут даже показаться крайне противоположными, но исходят, тем не менее, из одного и того же духа. Одни ни за что не хотят слышать о так называемом прогрессе и замыкаются в позиции чисто пассивного сопротивления, продолжая себя вести так, как если бы он не существовал; другие предпочитают временно принять этот прогресс, рассматривая его как досадную необходимость, навязанную обстоятельствами на какое-то время, и принять его только потому, что они видят в инструментах, получаемых в свое распоряжении, средство более эффективного сопротивления западному господству, дабы ускорить его конец. Эти два течения существуют повсюду, в Китае, в Индии, в мусульманских странах; и если второе в настоящий момент, кажется, почти повсеместно берет верх над первым, но из этого не следует заключать, что существует какое-то глубокое изменение в стиле бытия Востока; всякое различие сводится просто к вопросу уместности; не здесь может произойти реальное сближение с Западом, как раз наоборот. Восточные люди, которые хотят вызвать в своих странах промышленное развитие, позволяющее им с этого времени бороться с европейскими народами без ущерба для себя на той же самой территории, где те развертывают свою деятельность, восточные люди, повторим, не отказываются ради этого ни от чего-либо существенного для них в их собственной цивилизации; более того, экономическая конкуренция может стать еще одним источником конфликтов, если не установится согласие в иной области, на более высокой точке зрения. Однако небольшое число восточных людей пришли к следующей мысли: поскольку западные люди решительно невосприимчивы к интеллектуальности, то об этом не должно быть и речи; но, может быть, удастся установить, несмотря ни на что, с некоторыми народами Запада дружественные отношения) ограниченные чисто экономической областью. Это тоже оказывается иллюзией: там, где начинают договариваться о принципах, там все второстепенные трудности сглаживаются, или же никогда не удастся договориться ни о чем; и именно Западу следовало бы, если он это может, сделать первый шаг на пути действительного сближения, потому что все препятствия происходят от того непонимания, свидетельства которого он демонстрирует по сей день.

Надо только пожелать, чтобы западные люди, согласившись, наконец, видеть причину самых опасных недоразумений там, где она действительно есть, т. е. в них самих, освободились бы от этих смешных страхов, самым известным примером которых, несомненно, является «желтая опасность». Существует, также, обыкновение кстати и некстати размахивать пугалом «панисламизма»; несомненно, здесь опасения не лишены основания, так как мусульманские народы, занимая промежуточное положение между Востоком и Западом, обладают одновременно чертами и того и другого, и дух их гораздо более воинственный, чем у чисто восточных людей: но ничего не следует преувеличивать. Истинный панисламизм прежде всего есть утверждение принципа, главным образом, теоретического характера; чтобы он принял форму политического требования, надо, чтобы европейцы совершили множество оплошностей; в любом случае, он ничего не имеет общего с любым «национализмом», который совершенно несовместим с фундаментальными понятиями ислама. В целом, во многих случаях (в особенности, мы имеем в виду Северную Африку), правильно понятой политики «ассоциации» полностью уважающей мусульманское законодательство и предполагающей полный отказ от всякой попытки «ассимиляции», возможно, было бы достаточно, что избежать опасности, если есть опасность; если подумать, например, какие выдвигаются условия для достижения натурализации во Франции, эквивалентной просто самоотречению (можно было бы привести множество тому примеров), то нельзя не удивиться, сколь часто встречаются здесь трудности и препятствия, которых легко можно было бы избежать при лучшем понимании ситуации; но, повторяем, именно это понимание совершенно отсутствует у европейцев. Не надо забывать, что мусульманская цивилизация является чисто традиционной, как и все восточные цивилизации; это вполне достаточная причина для того, чтобы панисламизм, в какую бы форму он ни облекался, никогда не слился бы с таким движением, как большевизм, как этого, кажется, опасаются плохо информированные люди. Мы не хотим здесь давать никакой оценки русскому большевизму, потому что очень трудно точно знать, как быть с этим; возможно, что реальность там очень сильно отличается от того, что об этом обычно говорят, и что она еще более сложна, чем противники и сторонники могут представить себе; но можно сказать с уверенностью, что это движение является по духу четко антитрадиционным, следовательно, целиком современным и западным. Смехотворно стремиться противопоставить западному духу германскую ментальность или даже русскую, нам неизвестно, какой смысл могут иметь слова для тех, кто поддерживает такое мнение, а тем более для тех, кто объявляет большевизм «азиатским»; в действительности, Германия, напротив, это одна из стран, в которой западный дух дошел до крайней степени своего выражения: что касается русских, то даже если у них и есть некоторых черты восточных людей, то они все равно интеллектуально крайне далеки от них. Надо добавить, что под Западом мы понимаем также и иудаизм, который всегда осуществлял влияние только в этом направлении воздействие которого, может быть, не совсем чуждо формированию современной ментальности в целом; а как раз та доминирующая роль, которую играли в большевизме еврейские элементы, является для восточных людей, а, в особенности, для мусульман, веским мотивом, чтобы не доверять ему и держаться в стороне; мы не говорим здесь о нескольких агитаторах, типа «младотурков», которые являются, по своей сути, антимусульманами, а часто также евреями по своему происхождению и не пользуются ни малейшим авторитетом. В Индию тем более большевизм не может проникнуть, потому что он находится в оппозиции со всеми традиционными институтами, особенно, с институтом каст; с этой точки зрения, индусы не сделали бы никакого различия между его разрушительным действием и таким же действием, которое старались осуществить всеми средствами англичане; там, где одно потерпело поражение, другое тем более не удастся. Что касается Китая, все русское там, в основном, вызывает антипатию, к тому же, там традиционный дух не менее прочно установлен, чем на всем остальном Востоке; если некоторые вещи там легче переносятся в качестве временных, то это по причине силы усвоения, которая свойственна китайской расе и которая, даже из временного беспорядка позволяет, в результате, извлечь максимальные преимущества; наконец, не следует ради поддержания легенды невозможного и несуществующего согласия, ссылаться на присутствие в России банд наёмников, являющихся обычными разбойниками, от которых китайцы были бы счастливы избавиться в пользу своих соседей. Когда большевики рассказывают, что они получают сторонников своих идей среди восточных людей, то они самообольщаются и хвастают; истина состоит в том, что некоторые из восточных людей видят в России, большевистской или нет, возможное вспомогательное средство против господства некоторых других западных сил; но большевистские идеи им совершенно безразличны, и даже когда они рассматривают соглашение или временный альянс как приемлемые в определенных обстоятельствах, то только потому, что они хорошо знают, что эти идеи никогда не смогут у них укорениться; если бы это было иначе, то они ни в малейшей степени не стали бы им потакать. Ведь принимают в качестве помощников для определенного действия тех людей, с которыми не имеют никаких общих мыслей, к которым не испытывают ни уважения, ни симпатии; для настоящих восточных людей большевизм, как и все, что идет с Запада, всегда будет только грубой силой; если эта сила может в определенный момент им сослужить службу, то они ее будут, несомненно, приветствовать, но можно быть уверенным, что как только она станет для них бесполезной, они примут все требуемые меры, чтобы она не стала вредоносной. Наконец, восточные люди, которые стремятся избежать западного господства, конечно, не согласились бы, ради достижения этого, попасть в условия, при которых они рисковали бы сразу же подпасть под другое западное господство; они бы ничего не выиграли от такой перемены, а так как их характер исключает всякую лихорадочную спешку, то они предпочитают всегда ждать более благоприятных обстоятельств, сколь отдаленными бы они ни были, чем подвергать себя подобной возможности.

Это последнее замечание позволяет понять, почему восточные люди, которые казались так страстно желающими стряхнуть иго Англии, не подумали сделать это, воспользовавшись войной 1914 года; потому что они хорошо знали, что немцы в случае победы не преминут навязать им, по крайней мере, протекторат, более или менее замаскированный, а они ни за что не хотели этого нового порабощения. Любой восточный человек, имевший случай ближе наблюдать немцев, не думает, что с ними было бы легче договориться, чем с англичанами; так же, впрочем, как и с русскими, но Германия с ее потрясающей организацией, в целом, внушает, и по праву, больше опасений, чем Россия. В Европе, особенно, во Франции, некоторые вещи часто рассматриваются крайне «упрощенческим» образом: воображают себе, что если кто-то против Англии, то он необходимо должен быть за Германию, и наоборот, как если бы весь мир был приговорен слепо следовать за одной из этих сил. Для того, чтобы французы приняли подобную точку зрения, насколько это к ним относится, надо почти полностью лишиться чувства собственного достоинства; но раз они не понимают, как другие отказываются быть на этой же точке зрения, особенно, живущие вне Европы, то помимо всего прочего, у них полностью искажена способность суждения. Восточные люди, желающие оставаться только восточными, вовсе не хотят принимать участие в чисто европейских раздорах, которые им совершенно безразличны, пока они недосягаемы для их последствий; они, следовательно, вовсе не за Англию и не за Германию, и даже сама эта альтернатива не имеет для них никакого смысла: они никогда не будут выступать за какую-нибудь европейскую силу, а всегда будут против желающих их притеснять, кто бы это ни был, и только против них; по отношению ко всему остальному их позиция может быть лишь нейтральной. Мы, разумеется, говорим здесь только о политической точке зрения, относящейся к государствам и общностям; могут везде и всегда встречаться индивидуальные симпатии и антипатии, остающиеся вне этих соображений, так же как, говоря о западном непонимании, мы имеем в виду общую ментальность, независимо от возможных исключений. Эти исключения, наконец, почти не встречаются как в Германии, так и в Англии или в Америке, несмотря на все претензии германской мысли: эти народы продвинулись дальше всего в предубеждениях современного Запада и поэтому являются наиболее удаленными от восточных во всех отношениях; что касается русских, то лучше не говорить об их интеллектуальных возможностях. Народы, называемые латинскими (хотя это название не может быть принято безоговорочно), в настоящее время являются почти единственными, относительно которых, в определенной мере, можно говорить о сближении с Востоком; здесь, по крайней мере, не наталкиваются на систематическую и неистребимую враждебность и, вопреки всем предубеждениям, которые необходимо преодолеть, чтобы придти к такому результату, недостаток интеллектуальности у этих народов, может быть, в меньшей степени неизлечим, чем у остального Запада. Для нас, современный дух родился, прежде всего, в германских и англосаксонских странах; в самих этих странах он, естественно, укоренен глубже всего и существует дольше всего, если только не произойдет непредвидимый внезапный поворот. Разумеется, упомянутое нами сближение не может осуществиться непосредственно, при всем том, что дано; но если, как и у нас, появится убеждение в огромном интересе, который оно представляет, то надо начинать уже теперь с подготовки имеющихся в распоряжении средств, какими бы незначительными они ни были; и первое из этих средств состоит в том, чтобы сделать понятными, каковы необходимые условия этого сближения для всех, кто на это способен.

Условия, о которых мы говорим, являются, прежде всего интеллектуальными, они одновременно негативные и позитивные: сначала надо совсем разрушить предубеждения, являющиеся препятствиями, к этому стремились все наши размышления, представленные до сих пор; затем надо восстановить истинную интеллектуальность, утраченную Западом, а изучение восточного мышления, сколь недостаточно оно бы не осуществлялось, может помочь обрести ее заново. В целом, речь идет о полной реформе западного духа; такова конечная цель; но эта реформа, очевидно, может быть реализована, лишь в небольшой элите, чего, однако, будет достаточно для того, чтобы она принесла плоды в более или менее отдаленном будущем, в виду того воздействия, которое эта элита не преминет осуществить, даже не стремясь этого сделать специально, на все западное окружение. Это с большой вероятностью окажется единственным средством отвести от Запада те очень реальные опасности (но совсем не те, о которых обычно думают), которые будут угрожать все больше и больше, если он продолжит следовать своими современными путями; и это также единственное средство спасти из западной цивилизации в нужный момент все то, что может быть из нее сохранено, т. е. все то, что может быть в ней в каком-нибудь отношении интересного и сопоставимого с нормальной интеллектуальностью, вместо того, чтобы позволить ей вообще испариться в одной из тех катастроф, о возможности которых мы говорили в начале этой главы, не рискуя, впрочем, делать какое-нибудь предсказание. Однако, если такое событие реализуется, то одно только предварительное создание такой элиты в истинном смысле этого слова сможет помешать возвращению варварства; если же у этой элиты будет время достаточно глубоко воздействовать на общую ментальность, то она поможет избежать абсорбции или ассимиляции Запада другими цивилизациями, гипотеза гораздо менее грозная, чем предыдущая, но тоже представляющая определенные помехи, хотя бы временные, по причине этнических революций, которые с необходимостью будут предшествовать этой ассимиляции. Прежде чем идти дальше, мы хотим уточнить нашу позицию по этому поводу: мы совершенно не нападаем на Запад сам по себе, мы видим причину интеллектуального падения на Западе именно в современном духе, а это совершенно другое; по нашему мнению, нет ничего более желательного, чем восстановление собственно западной цивилизации на нормальных основаниях, так как различие цивилизаций, существовавшее всегда, есть естественное следствие умственных различий, свойственных расам. Но различие в формах никоим образом не исключает согласия в принципах; согласие и гармония вовсе не означают единообразия, и думать противоположное значит приносить жертвы эгалитарным утопиям, против которых мы как раз и восстаем. Нормальная цивилизация, как мы ее понимаем, всегда может развиваться, не представляя собою опасности для других цивилизаций; осознавая точное место, которое она должна занимать во всем ансамбле земного человечества, она будет его придерживаться и не создаст никакого антагонизма, потому что у нее не будет никакого притязания на гегемонию и потому что она всегда будет удерживаться от всякого прозелитизма. Мы, однако, не осмеливались бы утверждать, что какая-нибудь, чисто западная цивилизация может, в интеллектуальном смысле, иметь эквивалент всего того, чем обладают восточные цивилизации; в прошлом Запада, восходя настолько далеко, насколько позволяет знать история, не встречается такого полного эквивалента (за исключением, может быть, некоторых, крайне закрытых школ, о которых поэтому трудно говорить с достоверностью); но тем не менее, имелись вещи отнюдь не ничтожные, игнорируемые нашими современниками систематически и совершенно напрасно. Кроме того, если Западу когда-нибудь удастся поддерживать интеллектуальные отношения с Востоком, то мы не видим, почему бы не воспользоваться ими, чтобы восполнить то, чего ему пока не хватает; можно искать вдохновения или брать уроки у других, не отрекаясь от своей независимости, особенно, если вместо того, чтобы удовлетворяться просто заимствованиями, приспосабливать то, что приобретают, к собственному складу ума. Но повторим еще раз, это пока отдаленные возможности; ожидая, что Запад вернется к своим собственным традициям, вряд ли смогут найти другие возможности подготовить это возвращение и обрести нужные элементы, кроме как действовать по аналогии с традиционными формами, существующими еще и сейчас и доступные для изучения непосредственным образом. Так, понимание восточных цивилизаций смогло бы внести свой вклад в возвращение Запада на традиционные пути, с которых он неосмотрительно сошел, тогда как, с другой стороны, возвращение к этой традиции само по себе способствовало бы сближению с Востоком: эти вещи очень тесно связаны, каким бы образом к ним не подходить, нам же они кажутся одинаково полезными, и даже необходимыми. Все это лучше можно понять, учитывая то, что мы собираемся сказать далее; но уже должно быть ясно, что мы критикуем Запад не из пустого удовольствия критиковать, ни даже для того, чтобы помочь преодолеть ему интеллектуально более низкое положение по сравнению с Востоком; если же работа, с которой следует начать, окажется слишком негативной, то необходимо вначале, как мы уже говорили, расчистить площадку, прежде чем начать затем строить. Действительно, если Запад откажется от своих предубеждений, то работа будет уже наполовину выполнена, а может быть, больше, чем наполовину, так как ничего уже не будет мешать созданию интеллектуальной элиты, а те, у кого есть способности, требуемые для вхождения в нее, не увидят больше возникающих перед ними почти непреодолимых препятствий, создаваемых современными обстоятельствами, они легко будут с этого времени находить и развивать эти способности, вместо того, чтобы быть подавленными и задыхающимися от ментальной формации или, скорее деформации, навязываемой в настоящее время любому, кто не имеет достаточной смелости поставить себя вне конвенциональных рамок. Наконец, для того, чтобы по настоящему осознать бессодержательность этих, рассматриваемых нами предубеждений, уже должна присутствовать определенная степень позитивного понимания, а для некоторых, может быть, труднее достичь этой ступени, чем идти дальше после ее достижения; чтобы воссоздать интеллект, истина, сколь высока бы она ни была, должна быть более доступной усвоению, чем все праздные ухищрения, в которых «профанная мудрость» современного мира находит столько удовольствия.