"Честно и непристойно" - читать интересную книгу автора (Кляйн Стефани)

Глава 8 ПЕРЕДВИГАЯ МЕБЕЛЬ

Маленькое черное платье – еще не способ решить все вопросы, не важно, каких там результатов добивалась Одри Хепберн.

Я уже несколько недель встречалась с Оливером, кубинцем из кафе, хотя на мой вкус в нем было многовато сельдерея. Впрочем, никто не идеален, и поэтому я старалась радоваться мгновениям, проведенным вместе, не слишком задумываясь над будущим. Оливер добился почти невероятного – зарезервировал столик в «Иль-где-то-там», а я за прошлые свидания с ним уже истощила потенциал своего шкафа, полного «ой-мне-нечего-надеть». Требовалось найти что-нибудь «грудепотрясающее». Если верить Гею Максу, то кроме сарказма и волос, мое лучшее достояние – это груди. Я поправила его по телефону:

– Груди не мои, если честно – лифчики с подбивкой меня спасают.

– А это не важно. Мужчины любят грудастых. И пока мы можем лицезреть декольте, нам не важно, как это все устроено. Вид ложбинки между грудями разжигает страсть. – Лифчики с подбивками, как кепки на головах лысых мужчин, – лживая реклама. Но как же не пожульничать, если это сходит с рук? Да здравствуют черные платья с вырезом и лифчики с подбивкой! На войне любые средства хороши.

– Макс, знаешь, что со мной случилось в последний раз, когда я была с глубоким декольте?

– Нет.

– А «куриные отбивные» тебе ни о чем не напоминают?

Макс захихикал, явно вспомнив о моей куриной трагедии. Я даже не про то, что я девять лет была вегетарианкой, прежде чем Гэйб уговорил меня попробовать куриное филе. Куриные отбивные, которые я теперь полюбила, есть не следует. Это накладные груди, силиконовые чашечки, которые вы всовываете в лифчик; у них даже есть подобие сосков.

Большинство мужчин не знает, что женщинам приходится склеивать груди. Не все лифчики для этого годятся, а если у вас открытая спина, без липкой ленты не обойтись. Но вернемся к отбивным. Нужны они мне? Нет, не особенно. Но из них можно извлечь огромную пользу. Они увеличивают мою грудь на целый размер – просто дивно! Я пользуюсь ими в особых случаях. Например, когда у вас свидание с новым знакомым и вы знаете, что домой он с вами не пойдет, вполне можно браться за отбивные. Некоторые платья, топы, а также особые случаи, когда хочется выглядеть грудепотрясающе, требуют отбивных.

Должна предостеречь насчет отбивных: старайтесь не опаздывать и не нестись куда-то, обливаясь потом. Опаздывая, вы потеете. Опаздывая, вы становитесь скользкой и мокрой. Именно так и получилось со мной, когда я в последний раз попыталась устроить себе потрясающие груди. Я была на вечеринке. Кто-то уронил сережку. Я наклонилась, чтобы помочь девушке, которая ее потеряла, и одна из моих отбивных выскользнула на пол. Подбираясь к сережке, я в итоге наступила ногой на свою грудь-на-один-вечер. Господи, неужели кто-то заметил? О да, заметили. И что оставалось бедной девушке? Это вам не накладной ноготь. Я спокойно подняла отбивную, отряхнула и с улыбкой водворила на место. А потом осушила бутылку вина.

– Макс, еще одной бутылки мой желудок сегодня не выдержит.

– Хорошо, тогда надень обычный лифчик и длинное ожерелье, которое спадает на грудь. Это почти так же соблазнительно, как твои туфли для стриптиза.

– У меня есть туфли для стриптиза?

– Угу, те, с прозрачными каблуками. Такие туфли носят стриптизерши.

– Правда? – Я нахмурила брови.

– О да, они возбуждают. По-настоящему заводят. – Фу.

Повесив трубку, я выставила эти туфли в коридор к мусоросборнику. Такие каблуки для Армии спасения не годятся, но может быть, ими соблазнятся соседи?

Я попросила Вермишелли сходить со мной в «Блу-мингдейл», но она внесла свои изменения в план операции «Наряды для Оливера».

– Я скажу тебе всего лишь одно слово, Кляйн: «Бергдорф».

У Вермишелли никогда не было сестры, и я всегда готова была подставить ей плечо, хоть она и включает покупки в «Бергдорф Гудман» в список своих дел на неделю. В мои списки обычно входит что-нибудь вроде молока, фотопленки и игрушки для собаки. Плюс тампоны в аптеке «Дуэйн Рид». А Вермишелли ставила себе в планы «отбор коллекций», «показ моделей» и «совершенно безумные шпильки». Я не посылала ее пинком прокатиться по гладким полам «Бергдорфа» только потому, что она сладкая, как мороженое, и разрешает мне одалживать что угодно из ее «стильного, но не превращающего тебя в стилягу» гардероба.

Мэри, здоровенная женщина с неожиданно высоким голосом, встретила нас на четвертом этаже, возле салона мехов. Ее духи, скорее, подошли бы кому-нибудь с более модным именем, чем Мэри: смесь сладости песочного теста и блеска линии «Увядание городов». Наверняка школьницей она только и делала, что сидела у мальчиков на коленях. Она взяла нас под руки, точно мы действительно были в школе, и повела к примерочной. Ее приветливость не умерила моего страха перед «Бергдорфом». Дело тут не в круговороте этажей и не в изучающих взглядах продавщиц в канареечно-желтых платьях. Дело в Ром. Ром была воплощенное внимание к моде. Она обставляла свои дома в Атертоне в Калифорнии и Муттон-тауне на Лонг-Айленде, названном журналом «Уорт» «одним из 250 богатейших городов Америки», самыми стильными и дорогими вещами; а еще она прямо-таки жила в «Бергдорфе». Она ходила туда вместо обеда: такая вот бергдорфская шик-диета. Я ужасно боялась здесь с ней встретиться.

Мать Гэйба, вечно изображавшая, что она на два размера меньше, чем на самом деле, никогда не позволяла таким мелочам мешать ей делать покупки в «Бергдорфе». Кашемировые шали, сумочки от Джудит Либер и туфли от Маноло всегда ей подходили, независимо от того, сколько пищи она впихнула в себя за обедом. «У меня всегда была очень узкая стопа». Кроме ума, у Ромины Розен не было ничего узкого, и меня всегда потрясало, как хрупкие каблучки выдерживают габариты Бульдога. Я дала ей это прозвище из-за неизменной насупленности и манеры ходить.

Настаивая на том, чтобы мы с Гэйбом зарегистрировались для получения свадебных подарков в «Бергдорфе», Ром повела меня в этот универмаг, когда еще думала, что мы только обручены, а наш брак тем временем оставался тайной. Мы с мамой уже зарегистрировались в «Блумингдейле», но я не хотела лишать Ром возможности поучаствовать в моей жизни. Мне совсем не хотелось в «Бергдорф», и я не испытывала желания общаться с ней без острой необходимости, но я старалась ради Гэйба. Прямо будто уроки актерского мастерства. Когда мы с Ром шли к эскалатору, она прошептала:

– Посмотри, какое обручальное кольцо у этой женщины. Возмутительно.

У самой Ром было подаренное на помолвку кольцо с шестнадцатью бриллиантами от «Тиффани», и она носила его на правой руке, потому что девятикаратовый овальный бриллиант на ее обручальном кольце занимал четверть ее левой руки. Мне любопытно было, какое кольцо может показаться Ром возмутительным.

– Эта женщина смотрит на меня неодобрительно, – продолжала Ром. – Кто она такая, чтобы смотреть на меня неодобрительно? Это она тут весь день на ногах стоит. Я-то не из тех, кому приходится работать.

Я с ужасом осознала, что работать, оказывается, нехорошо. Когда мы проходили мимо крашеной рыжей с настоящим бриллиантом, Ром ткнула меня в бок.

– Нет, ты видела? – Но я заметила не кольцо, а то, как Ром яростно зациклилась на худенькой продавщице, волосы которой, похоже, не вились барашком даже под дождем.

Ром выглядела так, будто хочет ее съесть, и я не могла понять, что испытывает моя кошмарная свекровь: ненависть или зависть?

Со мной такое тоже бывает.

К концу дня я была в ужасе от того, насколько мы с Ром похожи, как одинаковы наши вкусы во всем – от презрения к фенхелю до любви к ленточкам. Мы обе обожали пионы, обезьянок и повторы шоу Марты Стюарт. И она, и я коллекционировали специальные выпуски кулинарных журналов ко Дню благодарения; мы одинаково гримасничали, когда ели что-то вкусное: чуть щурили один глаз. Наши представления о спортивных занятиях не выходили за пределы прогулок, а отдых мы обе понимали как вязание и тому подобные творческие затеи. У нас было столько общего, и все же ненависть ко мне стала для нее настоящим призванием. Я, в сущности, не знаю, за что она меня ненавидела, но могу предположить. Маленькие мальчики, любящие своих матерей, иногда забираются к ним на колени и говорят: «Мама, я хочу на тебе жениться!»

Тогда мамы смеются и отвечают сыновьям: «Я уже замужем, милый, но когда-нибудь ты встретишь женщину, которую полюбишь, и женишься на ней. Но и после этого ты будешь любить меня так же сильно».

Кажется мне, что у Ром такого разговора с маленьким сыночком не было, да и самой себе она таких мыслей не позволяла. Слов «но и после этого ты будешь любить меня так же сильно» в ее словаре не было и быть не могло, и вообще кому они нужны, эти словари. Делить Гэйба с его очередной подружкой – это одно: подружки приходят и уходят, а мама всегда рядом, она же и утешит, когда эта подружка окажется «не той девушкой». А со мной она вела себя как старший ребенок, которому приходится переживать появление нового малыша в семье – ее бесило внимание, которое Гэйб уделял мне.

– Гэйб, ты уверен в том, что Стефани тебе подходит? Как это вы вдруг возьмете да и поженитесь? – Прямо как ребенок, требующий отослать нового братика или сестричку обратно в больницу.

Чтобы уменьшить ее страхи, я отправила ей открытку в День матери, поблагодарив за то, что она вырастила такого чудесного сына. Она ответила: «Я тебе не объект для литературных упражнений». Она пыталась изобразить презрение по отношению ко мне, но явно испытывала, скорее, неутолимую ненависть. Она не догадывалась, что была для меня тем же самым, чем для нее – та продавщица. Я завидовала ее жизни: любящей семье, стильно обставленным домам и машинам с подогревом сидений. Только вот если поскрести ее блестящую поверхность, под ней оказывался один сплошной обман. Общаясь с ближайшими друзьями, она источала сладость, а за их спинами произносила фразы, полные яда.

– Максин надо бы привести зубы в порядок. Когда она улыбается, торчат одни десны, а она до сих пор считает, что зубы – ее лучшее украшение. Нет, ты видела?

Я, конечно, согласна, что скверные зубы – это плохо, но я бы при этом не стала восхищаться улыбкой Максин, глядя ей в лицо. Ром представляла собой лживую рекламу в худшем виде, куда хуже, чем мои лифчики с силиконовыми накладками.

Хоть у меня с Ром было много общего, но зато я была смелее. Ром из тех женщин, которые проводят опрос общественности перед тем, как что-нибудь предпримут, а если муж спросит: «Ты что, в этом идти собираешься?» – опрометью несутся наверх, чтобы переодеться. Она бы, пожалуй, вытатуировала на запястье: «Что люди подумают?», если бы «люди» не относились к татуировкам с неодобрением. Я лично о таких вещах вообще не задумывалась, пока не столкнулась с семейством Гэйба. Я видела, как много значат для него родственники, и всеми силами старалась им понравиться. Нам и без того было трудно, потому что он подолгу пропадал в больнице; я не хотела создавать лишних препятствий на нашем пути к совместному блаженству. Неприязнь родителей Гэйба стала препятствием потому, что я позволила этому случиться, и я ненавидела себя за то, что разрешила им лишить меня способности решать все самостоятельно. Я становилась прямо как настоящая миссис Розен, и дело было не только в перемене фамилии. Я танцевала под ее дудку и вскоре, глядя в зеркало, стала видеть настоящую дрессированную обезьянку.

Я никогда не понимала, зачем нужно заказывать в подарок на свадьбу парадный фарфор, чтобы он потом годами стоял в застекленном шкафу, пока ваши вкусы не переменятся. Кастрюли из нержавейки, хорошие ножи типа «Вюстофф» или овощерезка – это я понимаю. Такими вещами можно пользоваться. Но ваза для варенья от Бучелатти за три тысячи триста долларов? Вы издеваетесь? Серебро от Георга Йенсена, бокалы «Баккара» и вазы от Лалика нужны тем, кто устраивает приемы, а не семейной паре, живущей в квартирке с двумя спальнями, куда не влезает обыкновенный обеденный стол. И все же Ром предлагала нам заказывать подобные вещи.

– Гости захотят подарить вам на свадьбу что-нибудь хорошее. Не из «Блумингдейла» же.

Она прошептала «Блумингдейл» так, как будто это было дурное слово. Какого черта? С каких это пор «Блумингдейл» превратился в дешевый универмаг вроде «Уол-марта»?

– О, Стефани, взгляни, какой сервиз от «Херенд»! У меня точно такой же; с «Херенд» не прогадаешь. – Я уже устала от нее до невозможности, но от Ром не так-то просто избавиться.

– Очень мило, Ром.

Сервиз правда красивый, но кто нам его купит? Помолвлены мы были уже давно, и не так-то много друзей у меня было, чтобы пригласить их на свадьбу. Я не сомневалась, что малое количество друзей послужит для Ром доказательством моей никчемности. Количество и объем были для нее единственным аргументом, как толщина обручального кольца – свидетельством силы чувства, которое молодожены испытывают друг к другу. Я утратила уверенность в себе и боялась, что Ром обратит на это внимание Гэйба.

– Как ты можешь на ней жениться? Какие социальные связи привнесет она в вашу жизнь?

Задним числом мне, конечно, хотелось, чтобы я нашла тогда в себе силы вернуться к реальности. Я собиралась стать женой Гэйба, а не треклятым загородным клубом! Пусть думают, что хотят. Перестань пытаться думать как эта женщина: это вредно для здоровья!

Ром частенько спрашивала:

– И какие же подарки прислали вам друзья твоих родителей?

Кроме бокалов от лучших друзей моего отца, мы не получили почти никаких подарков по случаю помолвки со стороны моих родных и друзей. Они ждали приема в честь нашего обручения, обещанного родителями Гэйба.

– Да кое-какие бокалы для вина, знаете ли. Так, не из списка подарков. – Впрочем, Ром интересовали не сами подарки, а их отправители.

Обычно, когда я возвращалась домой, швейцар извещал:

– Вам тут пришло несколько коробок...

От уныния у меня опускались руки. Каждая коробка повергала меня в трепет, и по мере того, как я разворачивала очередной белый шелковистый сверток, мое смятение росло. Подарки беспрерывно напоминали о том, чем я не была, чего мне не доставало в жизни. А Ром непременно превращала каждый телефонный разговор в допрос:

– А что еще вы получили? Ну, с твоей стороны?

Слава Богу, что у телефона есть определитель номера. Я больше не могла этого вынести, а нам вечно звонила именно Ром, интересуясь последними новостями. Ее муж Марвин звонил только тогда, когда нуждался в четвертом игроке для партии в гольф.

Отец Гэйба во время разговора всегда брал собеседника за запястье, даже если при этом он отдавал ему распоряжения. Пока его велотренажер работал, а в холодильнике хватало диетической кока-колы, он был счастлив и всем доволен. Но хотя он частенько отвечал на все монологи Ром: «Да, дорогая», Марвин запросто мог сказать и: «Да ни за что», когда речь заходила о важных для него вещах, например о внешности его жены.

– Ром, сделай одолжение нам обоим и надень что-нибудь по размеру. И закажи сегодня к обеду рыбу.

Впрочем, такие баталии не мешали единодушию Марвина и Ром. Они противостояли внешним воздействиям дружно и умело, единым фронтом, а воевали они именно со мной. Если Ром пылала раздражением, Марвин непременно вставал на ее защиту:

– Послушай, сынок, скажу тебе прямо. Помирись с матерью, иначе мне придется без конца выслушивать ее жалобы. Я от них уже устал. Разберись с этим.

Затем он вновь переключался на матч по телевизору, который смотрел с приглушенным звуком, слушая при этом подробный комментарий по радио.

Крупный специалист-уролог, он полгода проводил за границей, выступая перед медицинским сообществом с докладами о сделанных им открытиях. Если они ехали туда, где были неплохие рестораны и магазины, он брал Бульдога с собой. В остальных случаях она занималась своим домом в Атертоне, приводя его в безупречно пастельный порядок, и рисовала свои шедевральные полотна, добиваясь нужного эффекта широкими, размашистыми мазками дорогих кистей из соболя. «Знаешь, Марвин, Стефани такая лгунья!» Я представляю, как он чесал при этом в затылке и бормотал: «Ну что там еще?» Эта женщина могла жить, питаясь одними сплетнями и скопившимся на теле жиром.

Гэйб услышал от своей матери, что я лгунья, когда позвонил родителям обсудить новую дату бракосочетания. Когда я принесла ему в спальню гренки, желая узнать, как идет беседа, он уже положил трубку и озадаченно покачивал головой.

– Мне нужно кое о чем тебя спросить, – сказал он напряженно, и я разом выдохнула весь воздух из легких. Итак, все идет по-старому; мне уже трудно дышать. – Ты кому-нибудь говорила, что за нашу квартиру платишь ты одна?

– Не говорила – какого черта?

Дело было вот в чем. Родители Гэйба продолжали считать, что мы обручены и по-прежнему живем в квартире, принадлежащей медицинской школе. Как я поняла, они изначально платили школе за его учебу и жилье. Но они предупредили, что когда мы поженимся, за учебу они платить будут, «поскольку обещали, но поддерживать твое желание вступить в брак мы не обещали». Кроме того, они не намеревались потратить на свадьбу ни гроша, хоть и были чертовски богаты.

– Церемонию бракосочетания оплачивают родители невесты. А мы оплатим прием в честь помолвки.

Ну да, как же. То, что этот прием состоится, настолько же сомнительно, как то, что Ром зайдет справить нужду в общественный туалет.

Я знала, что она потратит целый день на разбавление своих шедевров парами скипидара. Она аккуратно запаковала полотно с помощью фестонных ножниц и липкой ленты, перевязав свою версию реальности целым мотком ленточки в горошек. Вот теперь картина упакована именно так, как ей нравилось; так, как все и должно быть.

– Какая разница, кто мне это сказал, Гэйб? Очень надежная женщина, для меня ее слово весит больше, чем слово Стефани, – сказала ему Ром по телефону.

После недолгих уговоров она назвала Дебби Шератон. Я начала откручивать в памяти назад обеды в клинике, крестины, партии в маджонг... Я разговаривала с Дебби на приеме в честь пятидесятилетия Ром. Она спросила, как у меня дела на работе, и поинтересовалась, не планирую ли я поступать в магистратуру.

– Да, вообще-то собираюсь, но подожду, пока Гэйб окончит медицинскую школу, ну, знаете, кто-то же должен платить за квартиру. – Черт, это же просто такое выражение.

– Не желаю слушать оправданий, – сказала Ром. – У тебя, Гэйб, на все готов ответ. – Тут она бросила трубку, и в этот момент я и появилась в спальне с тарелкой нарезаных треугольниками гренок.

Выслушав все это от Гэйба, я бросилась на кровать и разрыдалась, пряча лицо в ладонях. Господи, они ведь меня правда ненавидят, они даже не хотят выслушать мои объяснения! Наверное, любая нормальная девушка на этой стадии отступила бы на шаг и еще раз хорошенько посмотрела, на что же она себя обрекает. Она бы поняла, что с этими людьми ей придется иметь дело всю свою жизнь! Однако для меня любые возражения родителей Гэйба только усиливали мое желание выйти за него замуж. Если мне сказать, что вот это делать нельзя, я немедленно захочу это сделать.

Гэйб сидел молча, прижав трубку к стиснутым губам. Он боялся заговорить, словно его голос мог порвать веревочки, за которые дергает его семья, управляя им. Сейчас мне трудно понять, почему я была так в нем уверена. Я просто хотела получить то, что мне было нужно, – прямо как настоящая Ром, только с рыжими волосами. К черту все это.

– Гэйб, давай им все скажем. У них всегда будут оправдания и отговорки, а я не хочу жить, как сейчас, и прятаться, мечтая открыто надеть венчальное кольцо. Это неправильно.

– Сейчас мы им ничего не будем говорить, Стефани. – Он говорил так, будто зачитывал информацию из газеты, не оставляя возможности для обсуждения.

– Но я ненавижу такую жизнь! Ненавижу необходимость врать собственной родне! Ненавижу, что не могу всем рассказать.

– Не заводись. Мне сейчас не до этого. Ты же знаешь, мне нужно готовиться к экзамену. Можно подумать, ты не понимаешь, как он важен. По его итогам определится, где я буду проходить практику. Неужели до тебя не доходит, как много от него зависит?

Я почувствовала себя эгоисткой. А еще я почувствовала, как будто я не замужем.

– Я словно блуждаю в непроходимом лесу, Гэйб.

– Господи, ты что, глухая? Я только что сказал тебе, что не собираюсь спорить по этому поводу. В конце концов, они выберут подходящую дату. Не зацикливайся на этом.

Поганец, ведь это твоя забота – не позволять своей матери задевать меня! Попробуй возразить. Постарайся защитить меня!

Но я решила быть выше этого и проглотить обиду. Всхлипывая, я взяла телефон и набрала номер Ром. Услышав мой голос, она ответила так, как будто была очень рада.

– О, привет, как дела?

Она говорила как Степфордская жена; я прямо чувствовала, как пахнет пластмассой от ее проводков. Я высказала все начистоту.

– Ром, вы прекрасно знаете, как у меня дела, и у вас они наверняка не лучше. У нас в прошлом хватало недопонимания, и мне очень жаль, если я чем-то вас расстроила. Я люблю вашего сына, и мы создадим с ним семью. Нам надо начать с чистого листа, постараться измениться и наладить отношения. – Я остановилась, перевела дух и вытерла слезы тыльной стороной ладони.

– Знаешь, Стефани, я давно хотела тебе все высказать откровенно. – Я отчетливо представляла, как она хмурится, вертикальные складки по сторонам ее рта деревенеют, словно ряд замерзших розовых солдатиков. – Каждый раз, когда мы просим тебя пообедать с нами, у тебя находится причина для отказа. Последней каплей был твой недавний визит. Я попросила тебя остаться на обед, а ты сказала, что у тебя неподходящее платье. Я предложила отобедать там, где твой наряд был бы уместен, но ты заявила, что не голодна.

Я подняла глаза, надеясь понять, как Гэйб на это реагирует. Он хоть хотел услышать, как у нас идут дела? Но он ушел – наверняка спрятался за просмотром матча с приглушенным звуком, как его отец.

– Знаете, Гэйб не посоветовался со мной и сказал вам, что я приеду, не спросив у меня. В тот раз, о котором вы говорите, он сказал мне, что хотел устроить романтический обед: только мы двое и больше никого. Я даже накричала на него в машине по дороге домой, потому что он вас не предупредил и свалил все на меня.

Я отдышалась и приготовилась услышать что-то вроде: «О, а я и не знала». Вместо этого – тишина.

– И как, по-твоему, быть нам с Марвином, Стефани? У нас всегда были очень доверительные отношения с сыном, а теперь нам кажется, будто он сирота. Возможно, ты видишь в нас врагов из-за того, что у нас очень дружная семья, а твоя семья распалась. – Под «распалась» она подразумевала развод. Она подразумевала мою маму во Флориде, которая всегда готова была меня поддержать и искренне радовалась за нас с Гэйбом, и отца в Нью-Йорке, который всегда был мне лучшим другом. Нет, не так. Она подразумевала просто развод. Если бы она стояла передо мной, я бы, наверное, двинула ей в причинное место. Она тем временем продолжила: – И еще, только не вздумай ей это говорить. Как прикажешь понимать, что твоя мать, даже приезжая сюда, не дает себе труда снять трубку и хотя бы с нами поздороваться? Это ненормально. Когда дети собираются пожениться, обмен телефонными звонками обязателен.

Насколько я знаю, телефон работает в обе стороны.

– Я понимаю ваши чувства, Ром, у моей матери есть заботы и кроме нашей будущей свадьбы. Здесь нет ничего личного. – У нее, знаете ли, своя жизнь во Флориде. Она не сидит целый день, считая, сколько раз я ее обидела. – Она просто не в курсе. У нас в семье не такие строгие правила, как у вас. – Не все в мире крутится вокруг тебя, ты, паршивое, эгоистичное, неврастеничное недоразумение. – Поверьте, Ром, если она и обидела вас, то исключительно по неведению. – Оставь своего сына в покое.

Ему двадцать шесть лет. Ну-ка, повторяйте за мной, леди: «Оставь! Его! В покое!»

А позже, когда моя мама и в самом деле позвонила Ром и спросила, кого она хотела бы пригласить на невестин прием, Ром ей сказала, что Гэйб и его сестра Кейт уже почти все распланировали.

– Он будет в нашем загородном клубе, знаете ли.

Моя мать пуэрториканка, и Ром боялась, что на приеме будет пунш в большой чаше, транспаранты и знамена, а то и фигуры из цветов. Мама уверила ее в том, что тоже подписывается на «Жизнь в стиле Марты Стюарт» и что планируется стильный ленч с чаем и сандвичами в доме моей тети, и тогда Ром сказала, что с ее стороны будет только пятеро гостей, «потому что вряд ли Гэйб и Стефани позволят нам пригласить так уж много гостей, ну, когда они наконец выберут дату». О да, бедняжка Ром, все ее обижают.

Я проговорила с ней два часа, пока не поняла, что мы движемся по кругу.

– Слушайте, я не затем вам позвонила, чтобы спорить. Я просто хочу изменить ситуацию. Если у вас ко мне какие-то вопросы или вы услышите обо мне что-то неприятное, скажите об этом мне, а не Гэйбу.

От Гэйба не было никакого толка, когда требовалось кого-нибудь успокоить. Он мог бы сказать Ром, что его любовь ко мне не повлияет на его любовь к ней. А еще ему следовало установить границы: «Хочешь ты этого или нет, мама, но Стефани станет частью нашей семьи». Вместо этого он всячески избегал этой темы, изображая мима, а страшнее мимов, по-моему, только клоуны. Что они умеют? Жонглировать, преодолевать воображаемые препятствия, всегда выглядеть грустными и молчать. Вот вам и моя свадьба: Ром всем верховодит, а я вдруг оказалась «другой женщиной».

Сказав: «Хорошо», Ром повесила трубку. Когда люди так говорят, они редко имеют в виду именно это. Ну да, хорошо. Мне наплевать. А потом вина подкрадывается подобно налогам. Она не хотела верить, что в создавшейся ситуации виновата не только я, но и Гэйб. Я знала, что единственный способ улучшить внутрисемейные отношения – дать Ром почувствовать, что она не теряет сына, а скорее приобретает дочь. Может, если она будет больше вовлечена в нашу жизнь, то не будет так тревожиться.

Вот поэтому я и оказалась с ней на седьмом этаже, в бюро регистрации подарочных списков «Бергдорфа».

– Ну и что ты думаешь? – Вермишелли смотрела на мое отражение в зеркале и разглаживала саржу на своем заду.

– Ну же, Стефани! У меня не слишком толстая попа в этом костюме?

О Господи. От костюма попа толстой не станет. Если она кажется толстой в костюме, значит, она вообще толстая. Вермишелли хороша, как картинка из журнала «Город и село». Кажется, что она появилась на свет на гимнастическом бревне, с голубой атласной ленточкой, вплетенной в светлые волосы. Она слишком похожа на блондинку с картинки, чтобы быть толстой.

– Нет, Шелл, ты даже в кривых зеркалах в парке аттракционов не выглядишь толстой. Ты вообще-то ешь хоть что-нибудь, кроме яблок и обезжиренного молока? Пожалуйста, не надо так со мной. На сегодняшнем свидании я должна быть уверенной в себе, а если мы начнем сравнивать твою толщину с моей, я отменю свидание и побегу домой смотреть рекламу тренажеров.

– Ой, ерунда. Этот парень тебя правда любит.

Она была права. Я знала, что Оливер будет любить меня вне зависимости от того, сколько я вешу. Я всю жизнь пыталась похудеть, чтобы привлечь такого мужчину, который любил бы меня, даже если я растолстею. Я нашла этого мужчину, и он водил меня на рандеву, где я объедалась углеводами. И даже если я растолстею на несколько размеров, его чувства не изменятся. Оливер с успехом прошел испытание. И чтобы вознаградить его, я блесну пышной грудью. Соблазнительным декольте. Каждая ситуация требует особого наряда, и этот парень получит свое с избытком.

– Мэри, этот топ великолепен. А как насчет подходящей юбки? – Да, Мэри помогите мне заняться развратом.

Добро пожаловать в страну личных закупщиков, где ирония всегда кстати!

Неизъяснимо приятное ощущение – вернуться домой с новым нарядом, завернутым в шуршащую бумагу и уложенным в фирменный пакет «Бергдорфа». Моя квартира блещет чистотой, пахнет хорошей мастикой, а Линус спит на неярком солнышке. Будущее свидание волновало меня до тех пор, пока я не просмотрела полученные сообщения. С заказанным столиком ничего не вышло. «Детка, я подумал, может, мы что-нибудь приготовим?» Это значит, я готовлю, а он моет посуду. Но если мы никуда не пойдем, нужно придумать что-нибудь возбуждающее, помимо свечей и хорошего белого вина. Мне хотелось чего-нибудь остренького. Пусть будет омар «фра дьяволо».

– Детка, тебе чем-нибудь помочь?

Чистые ладони Оливера скользнули вдоль моих рук и сжали запястья, прежде чем проникнуть под белую блузку и сомкнуться на пояснице. Сегодня был неподходящий вечер для глубокого выреза, наряд от «Бергдорфа» я отложила на потом.

– Обними меня по-настоящему, а не так, будто пытаешься ощупью определить, какие на мне трусы.

Когда с объятиями было покончено, я поцеловала Оливера в его милый нос.

– Ну хорошо, скажи мне, что делать. Я знаю, я здесь грубая рабочая сила. – Он склонил голову, демонстрируя покорность. – Что нужно нарезать? – Лично мне был нужен только секс. – Линус, тебя не нужно нарезать? – Он рассмеялся от собственной шутки коротким недобрым смешком. – Как думаешь, Линус не будет возражать, если я его сегодня порежу?

Не знаю, почему Оливеру так нравились шуточки на тему «давай убьем Линуса». Он прямо-таки не мог оставить мою маленькую любимую собачку в покое. Я игнорировала попытки Оливера быть забавным; меня не чувство юмора в нем привлекало.

У Оливера было все, чего не хватало Гэйбу. Так обычно и бываете новыми романами после разрыва. Он был заботлив и нежен. Он выводил Линуса погулять, чтобы я могла побыть в одиночестве, а в постели гладил мой живот, признаваясь, что ждет не дождется того дня, когда я буду носить его ребенка. Он боготворил меня и относился ко мне именно так, как и нужно относиться к женщине.

Может быть, пока Оливер стоял в моей кухне, потроша клешни омара и скармливая Линусу хрящи, от которых меня мутит, я просто загляделась на то, как темно-синяя рубашка облегает его плечи, но только в тот момент я поверила в то, что хочу прожить всю оставшуюся жизнь с этим заботливым мужчиной. Пока я тихонечко наблюдала за ним со стороны кладовки, он то и дело оборачивался ко мне через плечо и спрашивал, что не так. Все было так. Именно так, как нужно.

Он стоял в носках у моей раковины и выцеживал сок из целых чищеных помидоров, разрывая их руками и позволяя влаге и семенам протекать сквозь пальцы, а мякоть рвал на кусочки. Сочно и аппетитно. Мне захотелось заняться славным сочным сексом с этим мужчиной, который знал, как перепачкаться соком. Я остерегаюсь тех, кто умеет готовить, не пачкая рук. У них, небось, даже «половые сношения» чистые и аккуратные, как коробочки из-под мыла.

– Может, займемся готовкой позже, Оливер? – Сейчас мне хотелось поразвлечься. – Пожалуйста! – Я прямо мурлыкала.

– А, я гляжу, Стефани хочет порезвиться? – спросил он, моя руки и не отрываясь глядя на меня. Его светлые глаза напоминали кусочки обточенного морем бутылочного стекла. – Детка, сначала нам нужно поговорить. – О Господи, это ужасное слово «поговорить».

– Разговоры – ерунда. Давай лучше предадимся пороку, – дразнящим тоном сказала я, дергая спортивную рубашку, маня к постели, до которой было недалеко – просто пройти через кухню.

Оливер помрачнел.

– Если мы собираемся этим заняться, а Бог видит, я этого очень хочу, мне нужно знать, что ты этого не делаешь ни с кем другим. Мне нужно знать, что ты моя девушка. – При этом он выглядел лет на двенадцать.

Для тех, кто побывал замужем, словосочетание «моя девушка» неудержимо напоминает школьные спортивные матчи и тому подобную чепуху.

– Твоя девушка? Оливер, это же не фильм про жизнь в маленьком городке. Ты хочешь меня заарканить? – Я не сомневалась в том, что Оливера я хочу больше, чем всех остальных, но быть его девушкой?

– Да, детка, для начала. Я не пытаюсь давить на тебя или предъявлять ультиматум. Я просто хочу сказать, что после нескольких недель свиданий я вряд ли смогу с тобой встречаться дальше, если одновременно у тебя будут другие. – Если бы это было кино, я бы сейчас вышла из роли и ошарашено уставилась в камеру.

– Ээ... милый? Это точно ультиматум. Это даже не смешно.

Губы Оливера изогнулись в зловещей улыбке, но не успел он возразить, как я толкнула его на кровать и крепко поцеловала.

– Ты победил, а теперь заткнись и трахни свою девушку!

После отличного секса (всеми возможными способами) Оливер вдруг расхохотался.

– Стефани, ты сдвинула мебель! – Пока мы занимались сексом, моя белая кровать самопроизвольно сдвинулась.

Я бросилась в кухню и поставила кипятиться воду для спагетти, а потом поставила диск с классическим роком.

– Да, малыш, у меня всегда так. Мой папа грузчик, так что у меня это в крови.

– Так что, ты такая складная потому, что у тебя целый склад грузов?

– Ну уж нет, умник! – Я взбила волосы и завертелась в такт песне Дженис Джоплин.

Кончилось все тем, что мы поели в постели. Оливер подавал мне розовые нити спагетти, которые скручивались клубками у меня во рту.

– Боже, какая же я классная! – похвасталась я, оторвавшись от жевания.

– Это точно, Стефани Тара Кляйн, и еще очень скромная. Я передвину кровать на прежнее место, хочешь?

Но мне понравилось новое расположение кровати.

– Нет, мне по душе смена перспективы. Давай оставим кровать здесь. – Уткнувшись в шею носом и спрятав лицо, я улыбнулась тому, что сказала «оставим», а не «оставлю». – Я поцеловала его, а потом легонько куснула в шею, вдыхая теплый запах мыла и кожи. Пока мы разговаривали, я чертила на его груди невидимые узоры, а потом вдруг заговорила про то, как бы мне хотелось, чтобы люди имели право выбирать, что им помнить, а что – нет.

– Нам не дано такой возможности, – сказала я. – Но я очень хочу сохранить сегодняшние воспоминания.

Шепча это, я гадала, спит Оливер или нет, ну, знаете, мы иногда откровенничаем с человеком, когда он спит, о вещах, которые страшно сказать в лицо. А в душе мы надеемся, что он не спит и все слышит. Я бы такое запомнила. Но заснуть я не смогла; классический рок все же больше смахивал на рок, чем на классику.

Когда я встала, чтобы уменьшить громкость, Оливер пошевелился.

– Спи, спящая красавица, – прошептала я.

– Нет, я уже проснулся, – пробормотал он сквозь сон.

– Хорошо. – Я пристроилась рядом с ним. – Тогда расскажи мне на ночь какую-нибудь сказку.

Я прижалась к нему и поцеловала в щеку.

Оливер начал рассказывать мне о ловце жемчуга по имени Фебиус, но постепенно стал сонно смазывать слова.

Я вспомнила, какие истории рассказывал мне на ночь Гэйб. Он непременно включал в них дорогую кухонную утварь фирмы «Уильямс-Сонома». Гэйб рассказывал про наше будущее, про то, что у нашей дочери будут рыжие волосы, такие же, как у меня, и он станет носить ее по всему дому, и позволит трогать мамочкины кухонные принадлежности, объясняя, как они действуют.

Когда мы с Гэйбом укладывались спать, то друг друга обихаживали. Мы обнимались, и я начинала почесывать ему спину. Ощутив какой-нибудь бугорок, я старалась его сковырнуть, хотя потом Гэйб потребовал, чтобы я перестала давить прыщики на спине ногтями.

– Никаких ногтей! – кричал он.

Потом он трудился над моей спиной, исследуя ее на ощупь. Иногда он по ошибке пытался сковырнуть родинку, и я взвизгивала. Он целовал меня, успокаивая. А я, в свою очередь, сетовала на то, что ему нужно освежить дыхание.

– Ты пахнешь так, будто изменяешь мне с каким-то крошечным человечком, и он навонял у тебя во рту! – жаловалась я.

А Гэйб смеялся и отвечал:

– Ну, давай-давай, говори! – Он легонько встряхивал меня: – Скажи это!

– Ладно, пахнет так, будто здесь был лилипут. – Гэйб любил это слово, и меня заставил полюбить его.

Затем он разражался хохотом, словно мальчишка, только что услышавший слово «пенис».

Я так любила то, что мы столько всего знали друг о друге. Меня одновременно бесило и умиляло, что он обожал потирать себе яйца, а потом подносить ладони к лицу и нюхать, восклицая: «Ох, какой класс. Все на свете должно благоухать так, как эти малыши!» Он не шутил, но меня это смешило. Мне нравилось, что иногда он перенапрягался в спортзале, накачивая мышцы ног, и пару дней мне приходилось помогать ему спускаться с лестницы. И он тоже относился ко мне с подобным терпением. Он знал, что, когда «укладывалась в постель, мне нужно было удобно устроиться, принять, как он это называл, положение вратаря, хоть это и лишало его возможности шевелиться. А он всегда любил спать близко-близко, хоть кровать у нас была очень большая. Гэйб разрешал мне надевать его рубашки, шарфы и даже лыжную куртку, если я замерзала; он жаловался, но потом говорил, что я очень сексуальна в его одежде. Он говорил, что так я становилась для него ближе.

Я высвободилась из объятий Оливера и повернулась на бок, чтобы почесать себе спину.

– Я же сказал, что поставлю ее на прежнее место, – пробормотал он во сне.

– Что поставишь, спящая красавица?

– Твою кровать. Если хочешь, я передвину ее обратно.

Я поцеловала его в лоб:

– Не тревожься, милый. Мне нравится все как есть.

– Ты в этом уверена? – Он пошевелился и прижался ко мне.

Его теплое обнаженное тело сияло в полутьме, как египетский хлопок.

– Да, мою мебель больше никто трогать не будет. Хватило с меня непрошеных перестановок а-ля Ром.

Когда-то Ром была настоящим декоратором. Ну ладно, не была, но получила в университете штата Огайо диплом дизайнера-декоратора. До сих пор она рассказывает новым знакомым о своей дружбе с Робертом Льюисом. Наверное, она имеет в виду, что сидела рядом с ним на занятиях. Если бы они действительно дружили, то я бы, наверное, только об этом и слышала. Все, чем можно похвастаться, она повторяла непрестанно. А про Ричарда Льюиса она ничего толком и не говорила.

Насколько мне известно, мисс Ром никогда не занималась дизайном профессионально, хотя она делила свое время между «Бергдорфом» и «Damp;D». Она помогала декорировать дома своих богатых друзей, предлагая им скидки на фирменные ткани. Ее любимый стиль был строгий и одновременно пышный: картины маслом в золоченых рамах, изображающие собачек, над каминной полкой вытянутые корзинки с сухими гортензиями и шелковыми цветами – и все это висело в домах Тинека и Энглвуда, штат Нью-Джерси. Цветочные корзинки считались ее фирменным знаком. Честно говоря, они напоминали индюшачью попку, и я не знаю, зачем ее друзьям потребовались одинаковые интерьеры. С таким же успехом можно прибегать к услугам одного и того же пластического хирурга, чтобы носы у всех были одинаковыми.

Мне бы следовало почуять недоброе, уже когда я позвонила Гэйбу, выясняя, что купить к обеду.

– Ни-че-го, – произнес он таким мрачным тоном, будто я совершила нечто постыдное.

– Ты уверен? Я иду домой и по дороге могу сделать покупки.

– Нет, не надо, и потом тут мама. – После короткой паузы он продолжил негромким голосом с оттенком презрения: – Мне сейчас некогда; увидимся, когда ты вернешься. – И он резко повесил трубку.

Вовсе не стремясь встретиться с Бульдогом, я замедлила шаг, бредя мимо опрятных окон, за которыми шла благополучная жизнь – с канделябрами и встроенными полками для книг. Мне тоже хотелось такой жизни, теплой и аккуратной, пахнущей жареным цыпленком в розмарине, и с посудомоечной машиной. Мне хотелось целой жизни ленивых воскресений перед зажженным очагом.

«Изысканный дом», вершина среди магазинов домашней обстановки, был прямо за углом от нашей квартирки в Верхнем Ист-Сайде. По выходным я копалась там в образцах краски, обдумывала сравнительные достоинства жалюзи и уютных штор и уговаривала продавщицу позволить мне подержать образцы тканей для штор еще неделю. В конце концов, каждый из нас начинает пахнуть своим домом; я найду какой-нибудь чистый аромат, что-то вроде духов «Диптик». Мне хотелось, чтобы у нашего дома был особенный запах, чтобы нас объединял не только налог на брак. Я прочла горы книг о трещинах в старинной мебели, о том, как привести в порядок находки с блошиного рынка, и о фен-шуй. Я намеревалась сделать наш дом удобным и действительно нашим. В моей сумочке копились образчики тканей, перемешанные с эскизами мебели, нарисованными на ресторанных салфетках. Пришло время, и я выбросила содержимое сумочки. Но наша первая квартира стала именно такой, как мне мечталось.

Добравшись до дома, я не смогла открыть входную дверь. Ключ поворачивался, но что-то мешало мне войти. Внезапно я почувствовала себя так, будто вот-вот застану Гэйба с любовницей.

– Ох, сейчас, сейчас! – отозвалась, тяжело дыша, Ром. Я изобразила улыбку. Затем дверь распахнулась, а вместе с ней – и ящик Пандоры. – Сюрприз!

Диван стоял теперь по диагонали, мои книги оказались в спальне. Все вещи поменяли свои места. Мой ночной столик с вибратором и противозачаточными таблетками переместился в другой конец комнаты. Я чувствовала себя не просто униженной; я побелела от ярости. Пока я озирала произведенные изменения, на моих глазах были порваны салфетки с моими же чертежами. Бесконечные расчеты, вырезки из журналов, потраченное время – все кануло без следа. Ром захватила мою жизнь.

– Правда, прелесть?

Я не знала, на кого или на что наброситься сначала. Постаравшись скрыть, насколько я оскорблена, я спросила:

– Ух ты, и с чего это все? – Я зашагала взад-вперед, грызя заусенцы.

– Да знаешь, просто новый взгляд на вещи. – Ром даже крутанулась на месте от возбуждения. – Здорово, правда?

Ром уперла руки в свое подобие талии. Одета она была в оранжево-розовое... сверху донизу. Все оранжево-розовое – брюки, замшевые туфли, джемпер, даже оправа для очков. Мне захотелось живьем освежевать ее и продать полученный кусок жира ее тощему сыночку.

Если бы я попросила свою маму помочь мне переставить мебель, то она бы по крайней мере забеспокоилась:

– Ты уверена, что это необходимо? Гэйб не рассердится? Не стоит ли с ним посоветоваться?

Существуют границы дозволенного. Ром явно о них никогда не слышала, а чертов Гэйб, о Боже... Он явно ни разу не встревожился, ни разу не сказал что-нибудь вроде: «Ма, может, стоит поинтересоваться мнением Стефани?» Вместо этого я пришла домой и обнаружила там пот и уничтожение. Потел Гэйб, передвигая мебель по ее команде, а уничтожить его хотелось мне.

Даже если вы злитесь на мужа, ни в коем случае не стоит скандалить с ним на глазах у членов его семьи. С таким же успехом можно вручить своей кошмарной свекрови плакат с надписью: «Я знала, что так и будет!» Она будет гордо демонстрировать его при каждом визите, а за обедом с подругами, если ее станут спрашивать о нас, прошепчет в ответ: «Ну, они так ужасно поссорились, когда я их в последний раз навещала. Мы с Марвином никогда не скандалили. Посмотрим, долго ли продлятся подобные отношения». Потом она оттопырит мизинец, глотнет чаю, и нежные меренги растают в ее желчном ротике. Поэтому вы благодарите ее за помощь и советы, а вечером ложитесь спать на подушку, горько-соленую от беспомощного раздражения. А в голове у вас вместо колыбельной звучит фраза: «Ты такой маменькин сыночек».

Когда мы легли, Гэйб прошептал мне в спину:

– Я просто хотел доставить ей удовольствие, но, Стеф, я чувствую, что ты огорчена. Если хочешь, я все сейчас переставлю. Мне все равно больше нравится, как ты все устроила.

– О Господи, лучше не заговаривай об этом. Ты все делаешь задним числом. Ты извиняешься тайком и любишь меня по секрету. Неудивительно, что твои родители меня ненавидят – ты же им никогда не показывал, что любишь меня. Наша любовь куда важнее проклятой мебели, а они все еще не подозревают, что мы женаты!

– О Боже! Оставь драматический тон. – Он отстранился. – Я сдаюсь. Давай, засыпай в бешенстве. Мне плевать.

– Да это и так очевидно. Это стало ясно в тот момент, когда ты передвинул по ее команде журнальный столик!

Он ушел из комнаты, а я уставилась в потолок, тихо всхлипывая. Почему я была так невнимательна, почему я не заметила, как он похож на Марвина, как он неизменно готов со всем соглашаться? Я вышла замуж за маменькиного сыночка, который занимался двойной бухгалтерией и рвал нашу жизнь на части, соглашаясь быть в двух местах одновременно. Назавтра он станет звонить и извиняться. «Задерживаюсь в клинике», – солжет он. Для него бы отлично сгодилось имя Задним Числом. Его настоящее второе имя. Иуда тоже неплохо ему подходило. Христос не следил за Иудой, и тот его предал. И я тоже за ним не следила. И изучала желудь, а не семейное древо. «Ты ведь не за его родителей выходишь замуж, правда?» Эту горькую пилюлю я лишь подержала под языком и позже выплюнула. С тех пор я научилась не глотать советы людей, которые не имели дела с особами вроде моей свекрови. Замуж выходят и за семью тоже, и скверная семья – это так же плохо, как вспыльчивый мужчина. Мне на редкость повезло – досталось и то, и другое. Замужество – это как подписание контракта: его семья упомянута внизу мелким шрифтом, так что лучше проверьте, во что влипаете. А то скоро его семья заявится к вам домой и станет передвигать ваш чертов матрас. Убедитесь, что ваш жених не станет, так сказать, «двигать мебель» без вас.