"Шанхай. Любовь подонка" - читать интересную книгу автора (Чекунов Вадим)力不从心[1] Вместо прологаМосква— Мне надо п-позвонить… Домой, — говорит Инна и пьяно смотрит на меня. — У тебя есть телефон? Меня злит, когда она напивается так быстро. Раздражает ее пристрастие к пойлу в жестянках, в которых нет ничего, кроме голимого спирта и химии. Любой идиот это знает, но она уверена, что это все несерьезно: «винтаж» и «ром-кола» благороднее, чем очаковский «джин-тоник», хотя еще год назад хлестала хининовую дрянь каждый день. — Ты меня напоил… Или отвези меня домой, или дай телефон. У тебя есть мобильник? У меня нет мобильника. Ни дорогого, ни дешевого. Потому что дешевых мобильников не бывает. У меня нет машины. По той же причине. Я почти никому не звоню, сильно пью и езжу на троллейбусе и метро. Но у меня есть дом. Крохотная «двушка» на Развилке. Я живу в ней всего месяц. Первый месяц самостоятельной жизни. Бегство от матери, от пейзажа за окном, от пустого отцовского места за столом. Переезд на место, где расходятся Варшавка с Каширкой, а между ними куда-то на юг тянется ветка железной дороги, виделся мне судьбоносным. Открытые пути. Жизненный выбор. Все по плечу. Выбор оказался предсказуемым. Все оказалось по одному месту. Отмечали с коллегами на факультете первое сентября, новый учебный год. Результат — двухнедельный запой, чудом прерванный звонком Инны. Так и не могу понять — она действительно случайно нашла мои книги и в порыве благородства решила вернуть, или это был всего лишь предлог. — Нет. Дома есть телефон, обычный. Поехали ко мне, оттуда позвонишь. Мне самому непонятно, зачем я это ей говорю. Вообще часто не понимаю своих поступков. Тем более — в отношении жены. Бывшей жены. — Наверное, я скоро уеду. Придвигаю к себе пакет с книгами и смотрю на Инну. Она делает движение бровями. Пытаюсь понять — означает ли это «куда?» или простое «ну и?» — В загранку. Приглашают поработать, по специальности. Сеять разумное и доброе. В общем, в Китай зовут. Я, правда, не знаю… Не отказался пока… Но стремно как-то. Все чужое совсем… Инна едва заметно усмехается. — Ты там будешь как Гулливер… А поприличней страны не нашлось? На сколько ты едешь и когда? — Зимой. Документы оформить, туда-сюда… На один семестр. Летом вернусь. А может, понравится — тогда останусь. Кстати, Китай страна приличная. Просто совсем другая. Снова усмешка, уже явная: — Сомневаюсь. Впрочем, может быть. Может быть… Пальцами она барабанит по пластику стола — я слышу легкие щелчки. — А я, если все сложится, перееду в Питер. Там проще, и работу предложили хорошую. Не спрашивай, что и как. Пока не срастется, не могу сказать. Киваю. И не собирался спрашивать. Питер, так Питер. Так даже лучше. «Дан приказ — ему на запад. Ей — в другую сторону…» В нашем случае наоборот — мне в другую сторону. Сидим молча, не глядя друг на друга. Одно радует — музыку уже выключили. Разговор у нас все равно не клеится, но без музыки — лучше. Как разговаривать, когда она кивает дурацкому «часики тикают — тик-так»?.. Что в ее голове? Замечал за собой: как только надираюсь, теряю адекватность, и мне начинает нравиться наша попса. Нахожу в строчках глубинный смысл, тонкую душевность и даже подпеваю, пугая соседние столики. Сейчас я не трезв, но и не пьян настолько, чтобы сожалеть о ночной тишине. К черту музыку. К черту все… Попсу она всегда слушает с удовольствием. Ссорились с ней из-за этого не раз, смешно сейчас вспоминать. «Как ты можешь слушать людей, которые издеваются над твоим родным языком?» Один из ответов мне запомнился. «У тебя физиономия и замашки дворового гопника, просто курьезно, когда сквозь это пытается вылезти преподаватель-филолог». К нашему столику подходит официантка с усталым некрасивым лицом. В руках у нее замызганная тряпка. Прямо перед моими глазами. Я — такая же тряпка. Мокрая, безвольная, грязная. Мною уже и не вытереть ничего. К чему ни прикоснусь — лишь испачкаю. — Молодые люди, мы закрываемся. Кроме нас, в кафешке только два толстых мужика за угловым столиком У меня нет даже наручных часов. Но я знаю, что уже второй час. Завтра на работу. За широким окном дождливая темень. Погасшая буква «М» над подземным переходом и входом в метро. По мокрой Профсоюзке, желтой от фонарей, катят машины. Блестят, переливаются отраженным светом. Притормаживают, зажигая красные огоньки, на светофоре. У меня нет машины. И, наверное, никогда не будет. Но у меня есть место, где можно жить. Главное — не упустить шанс на эту жизнь. Выбрать правильную дорогу, свернуть в нужную сторону. Расплачиваюсь. Осталось совсем немного на тачку и, если повезет, — на троллейбус завтра. На работе у кого-нибудь займу. Если одолжат, конечно. Еще есть заначка, маленькая совсем, но она — на крайняк, «н/з». Инна наклоняется над столиком и выставляет указательный палец. — Только не приставать. Я поеду к тебе, но ты должен обещать, что не будешь. — Что не буду? Смотрит удивленно. — А ничего не будешь. — Хорошо. Обещаю. Поехали. Что? Откидывается на спинку стула и корчит гримаску. — Ну, ты такой неинтересный… Началось… Не сдерживаюсь, закипаю: — Блядь, что не так?! Ты просила — не приставать. Я сказал — хорошо, не буду. Что теперь? Ее лицо мгновенно принимает знакомое выражение — жесткое, волевое. Последний раз я видел его таким полгода назад, при разводе. А раньше — почти каждый день. — Если ты еще раз матернешься при мне… — тянет она сигарету из пачки. — Если хоть один раз еще… Я встану и уйду. Пальцы ее, длинные, с аккуратными ноготками, подрагивают и все никак не могут ухватить тонкую сигарету. — Прости, — накрываю ее пальцы ладонью. Они, к моему удивлению, холодные и совершенно чужие. Как будто не их целовал совсем недавно еще, не они сжимали и гладили меня, не они пробегали по моим плечам и спине… Вырывает руку и убирает сигареты в сумочку. Отворачивается к окну. Интересно, пытается она там разглядеть что-нибудь или просто смотрит на свое отражение?.. — Давай поедем уже. Поздно. Мне на работу завтра, — встаю со стула и надеваю куртку. Ту самую, что она мне купила. Официантка что-то говорит мужикам в углу. Те, коротко стриженные, в кожаных куртках, отмахиваются. Показывают на недопитую бутылку коньяка. У меня кожаной куртки нет: я хожу в поношенной джинсе, пошедшей уже бахромой по краю рукавов. На спине вышит крыластый орел с растопыренными когтями. Нитки на одном крыле истерлись, и сквозь них видна джинсовая плешь. Я не пью коньяк. Вдоль стены на моей кухне стоит ряд пустых бутылок из-под «Белого Орла». Продавщица Таня в магазине у остановки уже выучила за этот месяц мои вкусы и даже нашла связь между аппликацией на спине и сортом водки. Дура, конечно… Инна бросает внимательный взгляд на мою куртку. Теперь мне кажется, что она и не пьяная вовсе. Я так и не научился ее понимать, предугадывать. Так и не привык к ее резким переменам. — Я вообще с тобой встретилась, чтобы всего лишь передать вот это! — говорит Инна и похлопывает по лежащему на столике пакету. — Я же твоя должница… Сразу после развода она купила машину, «восьмерку», а через месяц влетела на ней в затормозивший на перекрестке «ЗиЛ». Разбила нос, сломала ключицу и ногу. Позвонила почему-то мне: «Понимаешь, всего-то одну баночку и выпила… Теперь с ГАИ проблемы… Из дому не выйти мне, из-за гипса…» Я дал, сколько смог насобирать — две с половиной штуки баксов. Предложил помочь по дому, в магазин сходить… Отказалась. А деньги взяла. — Я тебе говорил, тогда еще — ничего ты мне не должна. Но вот за книги — спасибо большое. Мне их не хватало. Да и нужнее они мне. Инна встает из-за стола. Отстраняет меня рукой и сама надевает плащ. — Конечно, ты же у нас интеллектуал. Писатель… — усмехается она и мне опять не понятно, зачем я тут. «Ты никогда не станешь писателем!» — говорила жена не раз. «Пойми, писатель — прежде всего человековед. Главное в писателе — умение понимать людей. Ты же не можешь понять даже самого себя. Ты вообще ничего в жизни не понимаешь!» «Я буду непонятливым писателем, — отвечал я. — Таких, как я, много. Они будут меня читать и радоваться, что не одни. Другие тоже будут читать и радоваться, что не дураки. Не вижу проблемы». «Вот и я о том же, — усмехалась Инна, — не видишь ты ничего». Выходим из кафешки под облегченный вздох официантки. Мужики в кожанках торопливо допивают коньяк. Все в жизни нам приходится делать суетливо, кроша, проливая, судорожно глотая, на ходу закусывая, занюхивая, поспешно затягиваясь… Это я философствую и понимаю, что все-таки пьян. А утром на работу — липовый мой больничный закончился в пятницу. На улице морось. Холодно. Надеялся, что освежит, но нет, не тот холод. Сырой и угрюмый. Осень, сука. — Сентябрь какой-то мерзкий… Помнишь, когда женились, какой был? — спрашиваю преувеличенно бодро. Не отвечает. — Пойдем на ту сторону, через подземный переход. Сейчас без пробок за десять минут доедем. — Посади меня в машину. Я хочу домой, — хрипло говорит она. — В Зеленоград? Сколько сейчас?.. Полвторого, не меньше… Совсем уже, да? — стучу пальцем по лбу. Пожимает плечами. — Ты можешь поехать со мной. Я одна сейчас живу. Бабушка у мамы, еще неделю пробудет там. — Спасибо. Мне к девяти на работу. Точнее, сегодня уже. Инн, хватит… Поехали, переночуешь, а завтра решишь, как и что. «Что она может решить завтра?» — спрашиваю себя. — Завтра уже наступило. Инна роется в сумке. — Я сигареты забыла. — Да в сумке они у тебя. Потом покуришь. Хлопаю по карманам. Нащупываю пачку «орбита», вытаскиваю и выдавливаю Инне на ладонь пару подушечек. Своей рукой подношу ладонь к ее губам. Губы — те самые насквозь знакомые губы… Четкие, резные, слегка изогнутые капризно, послушно открываются… Главное — добраться до дома. Тащу ее за руку в переход. На скользких ступеньках придерживаю за локоть и талию. Неожиданно Инна прижимается ко мне бедром и выдыхает прямо в лицо: — Поехали быстрей. Запаха коктейльного спирта я не чувствую, внутри самого пол-литра водки и не помню сколько пива. Инна пахнет «орбитом». И каким-то парфюмом — я не разбираюсь. Крепкое и теплое, даже сквозь плащ, бедро. Наглые пьяные глаза. И губы. Она знает, что со мной делать. Проводит рукой по моим джинсам и деланно удивляется: — Ой, а там у нас что?.. Там у нас все то же, детка. То, что относится к ней без перемен. Как при первой встрече нашей. Ожидающее и напряженное. В переходе холодно и сыро. Двери на вход в метро закрыты. У закутка между киосками сутулый мент носком ботинка лениво пинает уснувшего или умершего бомжа. Выходим на другую сторону. — Это хорошо, что ты недалеко живешь, — влажно шепчет в ухо бывшая жена. Ловить тачку приходится долго. Машин на Профсоюзке резко убавилось. Ночь. Пару раз останавливались, «волжана» и старый «опель», но оказалось не по пути. — Давай я договорюсь, у меня всегда получается, — говорит вдруг Инна и глупо улыбается. Пьяно и самодовольно, как знающая себе цену шлюха. На секунду я даже опускаю руку от накатившей злости. Спуститься снова в переход, оставить ее тут одну и пойти домой хоть пешком, лишь бы не с нею. Но губы вот эти, бедро… Голос, походка… Что-то поменялось за полгода, неуловимо сдвинулось, и все же многое столь узнаваемо, желанно опять… Хотя бы в виде иллюзии обладания. Иллюзия подчас важнее реальности, мне ли этого не знать. Поднимаю руку снова. Редкие машины проезжают мимо. Наконец, из второго ряда подруливает «шестерка», с хачиком за рулем, конечно. Армянин, с ходу определяю я и зачем-то спрашиваю: — Ара, вон цэс? Лав эс? Хачик — крупный, носатый — смотрит оторопело. — Лав эм, — отвечает. — Куда? — На развилку, Каширского и Варшавки. — Что дашь? — Жена тебе твоя даст. «Интересно, а мне моя? Хоть и бывшая…» — Полтинник — поедем? Можно и за тридцатку доехать, но я боюсь, что водила заупрямится. Хачик открывает заднюю дверь. Инна, скорчив брезгливую мину, подбирает полы плаща и забирается внутрь. Жду, когда она подвинется, и тоже сажусь. Едем. В салоне у хачика стоит смесь запахов: бензин, турецкая кожанка и мудацкий освежитель воздуха у лобового стекла. Само стекло все в длинных трещинах. Сворачиваем на Нахимовский. — Откуда язык наш знаешь? — разглядывает меня в зеркало водила. — В армии скучно было, — отвечаю, ловя на себе Инкин насмешливый взгляд. — Ты извини, устал. Вот жену встретил, после долгой разлуки. Инна прижимается ко мне плечом и ногой. — Шноравор лини! — улыбается хачик и сосредотачивается на дороге. Мое ухо ловит шепот: — А ты там, в Китае… найдешь себе подружку… В шелковом платье, смуглую, с миндальными глазами и черными косичками… и меня забудешь… — Нет, — качаю головой. — Не забуду. Наоборот, в гости позову… — А тихая девушка в платье из красных шелков… где золотом вышиты осы… — дразнит, чуть слышно напевая и заглядывая мне в глаза. — Перестань. Инна смеется и, сложив ладони, дурашливо кивает: — Да, моя господина! — Я серьезно. Молчание. Едем без музыки, и то хорошо. Натужно повизгивают, елозя по треснувшему стеклу, резиновые «дворники». Сыро, сыро в городе всем. В домах, машинах, магазинах, пивных… Отсырела душа блядского города, плесенью изошла… Да, я здорово пьян, похоже… Инна отстраняется и утыкается в замызганное окно. За стеклом плывут пятна фонарей и нечастых встречных машин. Кладу руку ей на колено. На Варшавском напротив «Шалома» разворачиваемся через две сплошные и катим в сторону развилки. — Там после моста «кирпич» висит, нам как раз туда, под него, — объясняю. — А, «платный поворот», — кивает водила. — Знаю, тормознули гаишники меня там однажды… — Сейчас нет никого, не бойся. Я бы охотнее поговорил с Инкой, чем с водилой. Но она молчит и никак не реагирует на мою руку. Лишь когда я пытаюсь поднырнуть ладонью под полу плаща, не оборачиваясь, возвращает руку на место. Сворачиваем на Хлебозаводский. Показываю, где тормознуть. Расплачиваюсь. — Бари гишер! — говорит мне армянин. — Луйс бари! — отвечаю. — Спокойной ночи. Пока я вожусь с домофоном, Инна, глядя вслед отъезжающей «шестерке», хмыкает: — Ты бы лучше китайский учил… — Понимаешь, не было у нас в части китайцев. Ары были, азера были, даги были. А китайцы — нет. Еще скучно было, времени много. Зато когда я на тебе женился — скучать больше не пришлось. Ее лицо каменеет. — Ты что этим сказать хочешь? Открываю дверь: — «Велкам» хочу сказать. Добро пожаловать. Кстати, по-китайски — «хуаньин-гуаньин!» будет. — Ты-то откуда знаешь? — У меня группа китайская сейчас. Научили. В лифте едем молча. Дверь моей квартиры самая обычная, деревяшка. Бабушка умерла весной, летом квартира пустовала, сейчас вот я переехал. Инна разглядывает интерьер. — Ну, если сделаешь ремонт… Хотя, зная тебя… — Проходи, можешь не разуваться. Тапок все равно нет. Вон туда, в большую комнату. …Ремонт? Какой, в жопу, ремонт… Стягивая туфли, хмыкает: — Да уж… Большая… — Какая есть. — Тапочки у тебя хоть имеются? — Я ж говорил — можешь так… Или возьми мои, я в носках. Не о том, не о том говорим. Какие, на хер, тапочки… — Ты проходи, я чайник поставлю. Кухня засрана до предела. Голая лампочка. Мертвый блеск пустых бутылок — предательской шеренгой, вдоль стены. Мусорное ведро у плиты — опрокинутое, с вывалившимися упаковками из-под «доширака», консервными банками и пакетами — словно проблевалось. Холодильник «ЗиЛ» с автомобильной ручкой, потянуть и нажать, чтобы открыть дверцу. Отец говорил как-то, что этот агрегат покупали еще до полета Гагарина, лет сорок назад. И ведь работает до сих пор. Внутри — кастрюля с серым комом овсянки недельной давности. В секции для яиц — половина луковицы. Вот и вся моя еда. Врезалась женушка бывшая тоже в «зиловского» монстра, только на колесах. Уверен, ничего ему, бедолаге, не сделалось. Помял он ее слегка, даже не почувствовал ничего, наверное. Это ей за меня, суке. Меня-то всего она изломала, ни один сервис не возьмется: «Восстановлению не подлежит». Умилительнее жалости к себе может быть только жалость к себе же, помноженная на последствия запоя и расшатанность организма. — Где у тебя свет в туалете зажигается? — раздается за спиной голос. Вздрагиваю: не привык, что она — у меня. — Там лампочка перегорела. Вчера, — зачем-то добавляю я. Это «вчера» случилось где-то на прошлой неделе. — Ты знаешь, не надо ничего. Я устала, тебе вставать рано. Давай спать. Инна заходит в туалет. Не закрывая двери, стягивает колготки и трусы. Вопросительно смотрит на меня. Только сейчас обнаруживаю, что стою в дверном проеме. — Ладно, ты давай тут. Полотенце в ванной… Ну, какое есть… Чистое, вроде… — неуверенно говорю я и иду в спальню. Блин, блин, блин, белье, белье… Серое, вонючее. Сам я не замечаю, но месячной давности белье просто обязано быть грязным и вонючим, как портянка. «Антресоли!» — рыбьим хвостом бьется спасительная мысль. Залезаю на табуретку, распахиваю дверцы и вытягиваю пыльный баул. Расстегиваю «молнию», роюсь среди свитеров, сунутых мамой, и радостно вытягиваю пакет: комплект-«полторашка», подарок от мамы на прошлый Новый год. Соскакиваю вниз и шустрю в комнату. Инна уже закрылась в ванной, включила воду. Застилаю кровать чистой простыней, едва справляюсь с наволочками, на пододеяльник уже не хватает сил, верчу его в разные стороны, матерясь громким шепотом. Бросаю на кровать, подхожу к подоконнику, вытягиваю из лежащей на нем пачки сигарету. Закуриваю, разглядывая заоконную темень. Пепел стряхиваю в горшок с алоэ. От бабки еще остался… Вроде, поливал, раз живой до сих пор. Докурив, вновь принимаюсь за пододеяльник. Да пролазь же ты, сука… — Дай сюда. Инна опять появляется неожиданно. Завернулась в полотенце — я прыгаю взглядом по ее голым плечам и ногам — и собрала на затылке волосы в пучок. Мне всегда нравилось, когда она делала так: лицо, скуластое, с острым подбородком, становилось очерченней, жестче немного, но привлекательней… Жена — бывшая, бывшая, да, но жена ведь! — забирает скомканное белье и буднично как-то спрашивает: — В ванную пойдешь? Пойдешь если, дай мне футболку. Чистую, если можно. Ничего у нас не будет сегодня, понимаю я. На вот тебе футболка, дорогая. Разок всего надета. Сука, даже если полезешь сама… Хер чего получишь. Вот хер тебе… — Что? — переспрашивает Инна. Вслух, что ли, сказал? Иду в ванную — там тепло и после Инны еще влажно. Безо всякого удовольствия стою под душем, пытаюсь сделать контрастный, но от горячей воды становится нехорошо, набрякает лицо и звенит в ушах, даже сквозь шум воды слышно… Просто стою под слабыми, не колкими совсем струйками, в надежде протрезветь. Замечаю, что совершенно на автомате тщательно намыливаю пах. Хотя даже подрочить желания не возникает. Пытаюсь представить лежащую под одеялом Инку, но ловлю себя на мысли, что равнодушен. А ведь еще час назад… Усталость, конечно, запой этот… Ну и усмешки ее — огня и страсти не добавляют. Выключил воду, отдернул штору. Полотенца нет. Ну да, она ведь в нем вышла. Обтерся наскоро футболкой, бросил под раковину. Выхожу голый, не прикрываясь, Свет в комнате выключен. В темноте все равно могу разобрать, что Инка лежит в своей любимой позе — на боку, сунув руку под подушку и поджав ноги. Лицом ко мне. Видит меня, фыркает, зарывается в одеяло и поворачивается спиной. Лежит молча. В ушах у меня сильно звенит от выпитого и от усталости. Спать лучше не ложиться. Нет смысла уже, утро почти. Сажусь на край постели, спиной к жене. Замечаю, что мысленно начинаю опять называть ее женой. Курить совсем не хочется, но надо себя чем-то занять. Докуриваю сигарету до половины, начинает мутить. Вминаю бычок в блюдце на табуретке и забираюсь в постель. В квартире холодно. Тяну к себе край одеяла. Залезаю под него, чистое белье приятно трется о чистое тело. Чувствую тепло, исходящее от Инки. Сам того не желая, прижимаюсь к ней животом и ногами. Инна делает отстраняющее движение рукой. Резко разворачиваюсь к ней спиной. — Спокойной ночи. Она не отвечает. Лежим так долго. По-моему, пару раз я даже проваливаюсь в какую-то мутную дрему. Скоро рассвет. Мне кажется, она плачет. Оборачиваюсь. Острое плечо торчит из-под одеяла. Осторожно трогаю прохладную кожу. — Я хочу пить, — почему-то шепотом говорит она. Нашариваю ногами тапки, надеваю их и иду на кухню. Свет не зажигаю — на кухне занавесок у меня нет, а в правом крыле дома уже светится пара-другая окон: кто-то собирается на работу. Дождь, кажется, так и не прекратился. Зонта у меня нет, куртка сырая… Выходить куда-либо в такое утро желания нет никакого. Начинаю искать приличную отмазку. Позвонить на кафедру, сказаться больным?.. Покашлять, посипеть, сходить в поликлинику опять. Двести рублей — и больничный продлят на три дня. Что я буду делать с Инной, другой вопрос. Наливаю из-под крана в единственную свою кружку холодной воды и делаю шаг в сторону коридора. Что-то обрывается внутри, резко, разом. Лопается оконное стекло и вылетает из рук кружка. Меня бросает на холодильник, ударяюсь лицом о его гладкий бок и обнаруживаю себя уже на корточках, голого, полуоглохшего. «Штаны, штаны… где штаны?..» — первое, что приходит в голову. Из спальни слышен Инкин визг — частый, прерывистый. Еще чьи-то крики, вой сигналок, какой-то звон. На полусогнутых влетаю в комнату. Инна сидит на полу, обхватив колени. Рама выбита, штора болтается на паре колец. Алоэ на полу, повсюду земля из разбитого горшка. — Что это? Что случилось, ты знаешь? — кричит Инна, подгребая к себе одеяло. Вся постель усеяна битым стеклом. «Пиздец, подъезд взорвался! Как там, на…» Я не могу вспомнить улицу, где на днях разнесло два подъезда. Хватаю джинсы и никак не могу попасть ногой в штанину. Под пяткой хрустит осколок. Обжигает порезом ногу. — Что случилось, я не пойму?! Что случилось?! Инна орет, косясь на выбитое окно. — Зажги свет! — Нельзя! Взорвалось что-то! Может, газ… Быстро одевайся! — кричу в ответ и роюсь в ящике стола. Хер там, какой газ, от грохота чуть не оглох… Так, вот диплом, военник… Приглашение от китайцев… Конверт с заначкой… Сую все в задний карман джинсов. Оборачиваюсь. Инна сидит на полу, как была, в одной футболке, прикрывшись одеялом. Хватаю ворох ее одежды и бросаю в нее. — Оделась, быстро! Быстро оделась, я сказал! Нахожу свитер, натягиваю. Ищу обувь. Во дворе страшно кричат. За дверью тоже слышны крики и хлопки дверей Кто-то пару раз ударяет в мою дверь. — Я щас! Одевайся быстрее, хули ты сидишь? Открываю и вижу соседа снизу, татарина-усача. Из всего подъезда я знаю только его — заливал дважды. — Шестой дом взорвали, — сообщает он, как мне кажется, очень буднично. «Кто? Какой шестой?» — хочу спросить. Сосед бежит вниз по лестнице. Заглядываю в комнату — Инна пытается надеть колготки. Поднимает зареванное лицо: — Ты можешь не уходить никуда? Не надо, мне страшно… Ты ведь никуда не уйдешь, да? — Инн, надо быстро из подъезда выметаться, ты поняла? Вдруг наш тоже рванет. Потом — там люди, понимаешь — люди! Тащу ее, полуголую, к выходу. Она цепляется за дверную ручку. — А я, по-твоему, не люди, да? Я — не человек? Ты куда меня привез, вообще?! Я из-за тебя чуть не погибла сейчас, ты понимаешь?! Знаю, что в такие минуты женщин надо бить по лицу. Видел в кино и читал в книжках. Они после этого успокаиваются. Однако не бью, но помогаю надеть жакет — с юбкой она справляется сама. Сую в руки сумку, накидываю на плечо плащ и тащу за руку — вниз по лестнице. Вижу, как лицо ее знакомо покрывается пятнами и кривится от всхлипываний. Она что-то бормочет, но я не слушаю. На улице темень, по-прежнему мелкий дождь. Чем-то воняет. Пробегают мимо какие-то люди. Машины у подъезда до сих пор надрываются «сигналками». Под козырьком подъезда знакомый татарин с ребенком и несколько женщин. Татарин убеждает всех отойти подальше от дома. Из подъезда выбегают незнакомые мужики. Шестой дом, понимаю я — тот, соседний. Инна что-то говорит мне. — Что? — Туфли… Ты не дал мне надеть туфли… Они дорогие… Достаю из конверта пару стольников. Один еще остается. Показываю ей в сторону Варшавки. — Иди, дойдешь босиком. Лови тачку и вали отсюда. Чтобы больше я тебя не видел. Инна берет деньги. Догоняю бегущих людей. Не оборачиваюсь. С каждым шагом ноги деревенеют, становятся чужими. Остро хочется ссать. Соседнего дома нет. На его месте — огромная, в несколько метров, куча мусора. Из нее валит густой дым. Жуткий, незнакомый запах. Во рту сухо от запоздалого страха. Высокий усатый мужик в футболке предлагает разбирать завалы. Дом был кирпичный, как и мой: развалился весь, лишь кое-где видны куски стен. Торчат гнутые железки — не то арматурины, не то трубы, валяются смятые кровельные листы — бывшая крыша. Понимаю, что никакие завалы разбирать не могу. Лицо немеет, я тру его руками, не чувствуя кожи. Меня вдруг выворачивает, хотя особо нечем, не закусывал ведь. Последнее, на что смотрю — деревянная решетка, рядом с ней поломанный ящик, чей-то ботинок и куча тряпья… И дым, дым, дым… Возвращаюсь к подъезду. Жильцы кучкуются возле двери. Лица их серые, опухшие, словно неживые. Инны среди них не вижу. Уехала. Стараясь смотреть лишь себе под ноги — разбитые кроссовки ощупывают мокрый асфальт, — выхожу на Каширку. Порезанная пятка почти не болит. Палатка открыта. У распахнутой двери стоят две молодые армянки. Водкой они точно торгуют… Пока достаю деньги, слышу, как они по-армянски обсуждают случившееся. Говорят про какого-то Сурена. Пытаюсь понять. Нет, не террористки. Собираются звонить Сурену, чтобы подвез еще водки — сегодня будет большой спрос… Будет спрос, будет. Беранэм кунэм. Твою мать!.. Армянки замолкают на полуслове. Оказывается, вслух сказал. — Мужчина! — обращается кто-то ко мне. — Мужчина, в свитере синем! Точно, ко мне. Синий свитер у меня. Совсем недавно я был молодым человеком, теперь вот — мужчина. В свитере синем. Рыхлая бледная тетка лет сорока тянет ко мне пластиковый стакан. Лицо зареванное, на голове нелепая в окружающей нас серой мгле пестрая косынка. — Горе-то какое!.. — говорит тетка. Глаза у нее темные, пустые. Наливаю ей. Тетка держит стакан в руке, разглядывает непонимающе. Потом возвращает его мне, плача в голос: — Это я вам… Что ж вы без всего-то… Вот горе-то… Горе… Тетка что-то спрашивает, но я не понимаю ее, не слышу. Она машет рукой и уходит. На ногах у нее — домашние тапочки. Я сильно пьян и прекрасно осознаю это. Пьян настолько, что не решаюсь встать с мокрого парапета перехода через Каширку. Рядом со мной бутылка паленой «Пшеничной», наполовину уже пустая, и баклажка пива. Я пью без закуски, просто отхлебываю водку прямо из горла и запиваю несколькими глотками пива. В желудке неприятное жжение. Но «ерш» греет слабо: я промок, не спал всю ночь, меня колотит мерзкая дрожь. Каширка перекрыта. Рычат грузовики. Желтыми, не то собачьими, не то волчьими глазами вспыхивают их фары. Я сижу на парапете и смотрю, как на шоссе выезжают все новые и новые самосвалы. Груженные тем, что еще утром было соседним домом, теплым и живым внутри. Теперь все это — мокрое, холодное и мертвое. Сомнений, нужно ли отсюда уезжать, у меня больше нет. На то и развилка, чтобы сделать выбор. Задираю голову и смотрю сквозь мелкие листья тополя на Бога. Его там нет, неожиданно спокойно понимаю я. Его там просто нет. |
||
|