"Собрание сочинений в 4 томах. Том 1" - читать интересную книгу автора (Довлатов Сергей)РольОколо двенадцати спиртное кончилось. Лида достала из шкафа треугольную коробку с надписью «Русский бальзам». Дорожинский повертел в руках крошечные бутылочки и говорит: — Это все равно, что соблазнить малолетнюю… Дорожинскому было пора идти, он нам мешал. Сначала я думал, что ему нравится Лида. Но когда он поинтересовался — где уборная, я решил, что вряд ли. Просто он не мог уйти. Знал, что пора, и не мог. Это бывает… На кухне был диван, и Лида предложила: — Оставайся. — Нет, — сказал Эдик, — я буду думать, чем вы там занимаетесь. — Не говори пошлостей, — сказала Лида. — А что я такого сказал? — притворно удивился Дорожинский. Он заявил, что хочет выкурить сигарету. Все молчали, пока он курил. Я оттого, что злился, а Лида всегда была неразговорчивой. Я боялся, что он захочет чаю. Наконец Дорожинский сказал: «Ухожу». Затем, уже на лестнице, попросил стакан воды. Аида достала «Нарзан», и Эдик, стоя, выпил целую бутылку… — Ушел, — сказала Лида, — наконец-то. Мне ужасно хотелось побыть с тобой наедине. Знаешь, что я ценю в наших отношениях? С тобой я могу помолчать. С остальными мужчинами все по-другому. Я знаю — от меня чего-то ждут. И если угощают, например, шампанским, то это ко многому обязывает. А с тобой я об этом не думаю. Просто хочу лежать рядом и все… — Хорошенькое дело, — сказал я. — Глупый, — рассердилась Лида, — ты просто не в состоянии оценить… С Лидой у меня все это продолжалось год или чуть больше. Работала она бортпроводницей. К своей работе относилась чрезвычайно добросовестно. Работа для нее была важней любви. В этом смысле Лида напоминала актрису или балерину. Будущее для нее определялось работой. Именно работой, а не семьей. Иногда ей приходилось летать двенадцать часов в сутки. Она смертельно уставала. Вернувшись, могла думать только о развлечениях. Как выяснилось позже, она меня не любила. Но я звонил ей каждый день. Лишал ее возможности увлечься кем-нибудь другим. Лида была привлекательна, этого требовала работа стюардессы. В ее привлекательности был какой-то служебный оттенок. Высокая и стройная, Лида умело пользовалась косметикой. Она следила за ногтями и прической. Случись пожар — она не вышла бы из дома в штопаных чулках. Голос у нее был одновременно ласковый и требовательный. Лицо не казалось глупым, даже когда она танцевала или вертелась перед зеркалом. Как-то раз я ждал ее ночью в аэропорту. Сначала через узкий турникет высыпали пассажиры. Затем я ждал еще минут пятнадцать. И наконец увидел Лиду. Она шла рядом с тремя пилотами. Она была в изящном форменном пальто и сапожках. На пилотах были теплые куртки. Все они казались усталыми и молчали, четыре товарища после нелегкой работы… Лиде, как я понимаю, было тоскливо со мной. Достоинства, которыми я обладал, ей не импонировали. Например, я был эрудитом. Вот и сейчас у меня был наготове подходящий афоризм Шопенгауэра. Что-то о равновесии духовных и плотских начал. Но Лида шепнула: «Я поставлю чайник». И ушла на кухню. Я не зря так много говорю об этой женщине. Правда, не она — центральная героиня рассказа. Однако все произошло у нее дома. И к тому же она мне все еще нравится. Около часа ночи раздался телефонный звонок. Лида прибежала из кухни, схватила трубку. — Тошка! — закричала она. — Радость ты моя! Откуда? На съемках? Ну конечно, приезжай. Какой может быть разговор?! Едешь до Будапештской, шестнадцать, квартира-тридцать один… Все, жду!.. Я сказал: — Это что же, выметаться мне, или как? — Зачем? — сказала Лида. — Тошку мы уложим на кухне. Она же понимает… — Я думал, Тошка — это он. — Что значит — он? — Например, Тошка Чехов. — Тошка — актриса. Работает на Малой Бронной. Снимается в кино. Помнишь «Мужской разговор», «Назову тебя Юркой»?.. Она играет женщину, которая падает на рельсы. — Не помню, — сказал я. — Она в купе с Джигарханяном едет. — Не помню. — Картина Одесской студии. «Назову тебя Юркой». Может, ты и фильма не видел? — Нет, — сказал я… Через полчаса телефон зазвонил снова. — Господи, — кричала Лида, — до чего же ты бестолковая! Если автобусом, то до Будапештской. А в такси — до проспекта Славы, шестнадцать… — Роскошная дама, — засмеялась Лида, — такси ей подавай… Антонина Георгиевна мне сразу не понравилась. Крупная, рыжая, в модной блузке с пятном на груди, она чересчур шумела. А увидев меня, как закричит: — Это тот самый Генрих Лебедев, который украл из музея нефритовую ящерицу?! — Нет, — смутилась Лида, — ты все перепутала. Возникла неловкая пауза. Мне удалось сдержаться. — Я, — говорю, — представьте себе — другой, еще неведомый избранник. — Чего это он? — поразилась гостья. — Не обращай внимания, — сказала Лида. Антонина Георгиевна подошла к столу. Зябко поеживаясь, сложила руки на груди. Потом спросила: — Хоть выпить-то есть? — Все кончилось, — сказала Лида, — поздно. Тебе уже хватит. — Что значит — хватит? Я только начала. Нельзя послать этого типа? — У меня нет денег! Эту фразу я почему-то счел нужным выговорить громко и отчетливо. С каким-то неуместным вызовом… И даже с оттенком торжественной угрозы. — Денег навалом, — брезгливо обронила гостья. — Все равно, — сказала Лида, — уже третий час ночи. Рестораны закрыты… Коробку с «Русским бальзамом» она незаметно поставила в шкаф. — Ну и жизнь в этой колыбели революции! — сказала гостья. Затем потребовала чаю и начала рассказывать о себе. Воспроизвожу ее рассказ дословно. Он прерывался восторженными восклицаниями Лиды. А также моими скептическими репликами. Итак: «Весь этот год-сплошной апофеоз! Людка Чурсина завалила пробу. Браиловский вызывает меня. Я отказываюсь, но еду. Людка в трансе. Платье у нее такое страшненькое, а я целый гардероб везу. Туфель — двенадцать пар, нет, вру, одиннадцать. Явилась, значит, с чемоданом на площадку. Браиловский кричит: «Шапки долой! Перед вами — актриса!» Общий восторг! Короче, Людка — в трансе. Я — в люксе. Приносят сценарий. Я три страницы прочитала и говорю: «Дрэк, а не сценарий. Где фактура? Где подтекст, вашу мать?..» Собираю шмотки и в аэропорт. Браиловский в трансе. Людка прыгает от счастья… Через три недели сижу в ЦДЛ. Заходит Евтушенко с Мариной Влади…» — Женька Евтушенко? — спросила Лида. «Ну… Высоцкий был на съемках. Заходит Евтушенко. Естественно, шампанское, коньяк… Знакомит с Мариной. У Марины, я посмотрела, ни грамма косметики, один тон. Я, говорит, Марина Влади. Ты представляешь? А я сижу в открытом платье и ни звука. У Женьки шары вот такие…» Несколько раз мы с Лидой переглядывались. Затем она сказала: — Я с утра в резерве. Так что надо спать ложиться. — Ерунда, — протянула гостья, — сиди. Успеете еще… Тут мы услышали пошлость. Лида смутилась, я отвернулся и закурил. Мне все это стало надоедать. Я умылся. Затем поставил будильник на восемь утра. То есть вел себя почти демонстративно. Лида сложила в раковину грязную посуду. Она казалась такой усталой. Наша гостья тоже приуныла. Потом мы все легли. — Ой, нет, — сказала Лида, когда я тронул ее за плечо, — успокойся, ради Бога. Поздно… Какие все мужчины — гады! — Все! Что значит — все? — сказал я. Но девушка уже спала. Или притворялась, что спит… Проснулся я около шести часов. Комната была залита невесомым июньским светом. Я сел, огляделся и едва не вскрикнул. За стеклянной дверью на кухне танцевала Антонина Георгиевна. Танец был изысканный, грациозный, с необычными фигурами, долгими паузами. В руке она держала легкий газовый платок. Бесшумно двигаясь, взмахивая платком, она задевала то край умывальника, то стенные часы, то цветочный горшок. Глаза ее были полузакрыты. На лице я заметил выражение тихого счастья. Этот безмолвный хореографический номер производил ужасное и трогательное впечатление. Я разбудил Лиду, и несколько мгновений она следила за гостьей. Потом натянула халат, включила магнитофон и с грохотом отворила рамы. Мне нравилось, что Лида всегда так быстро переходила от глубокого сна к активной деятельности. За исключением тех минут, когда я домогался ее любви… Я посмотрел в окно. С девятого этажа казалось, что на земле царит абсолютный порядок. Газоны ярко и аккуратно выделялись на сером фоне. Ровные линии деревьев образовывали четкие углы на перекрестках. В эту секунду я испытал знакомое чувство, от которого мне делается больно. Мне захотелось оказаться там, на ветру перекрестков. Там, где человеческое равнодушие успокоило бы меня после всей этой духоты, любви и нежности… Гостья услышала шум и оказалась на пороге. — Чего ты поднялась? — спросила Лида. — Еще автобусы не ходят. — Нужно позвонить в Москву. — Антонина Георгиевна решительно сняла трубку. По неумолимым законам абсурда ее тотчас же соединили. — Семен, — крикнула она, — ты дома? — Ты всех разбудишь, ненормальная, — сказала Лида. — Семен, значит, ты дома! А я была уверена, что ты развлекаешься! — Тошка, перестань, — сказала Лида и добавила: — Это ее муж… — Я думала, что у тебя сублимация. Должен же ты сублимировать научный потенциал?! Отвечай, вейсманист-морганист!.. Где Митя? Позови Митю! Позови моего сына, негодяй! Позови, иначе я буду звонить каждые три минуты! Причем не тебе, а самому Косыгину!.. — Перестань, — сказала Лида, — ты у меня в гостях. Ты не должна оскорблять людей. Мне это неприятно. Антонина Георгиевна бросила трубку. На лице ее выступили розовые пятна. — Поеду на «Ленфильм» и все скажу Киселеву. Кисель меня поймет. — В шесть часов утра? — засмеялась Лида. — Тебе придется излить душу швейцару. — Я скажу им все, — продолжала гостья, — абсолютно все. Я им такое припомню! Пушкина убили, Лермонтова убили, Достоевского сделали эпилептиком… Достоевского им не прощу! Вот кого жалко, хоть он и украл, паскуда, мой сюжет!.. — Успокойся, — говорила Лида, — успокойся. Ложись и спи. Дать тебе валерьянки? — Поеду на «Ленфильм» и крикну в матюгальник: «Да здравствует Солженицын!»… Лида обняла ее и с трудом уложила в постель. Мы тоже легли. — Ненормальная, — шепнула Лида, — Тошка — ненормальная. Я в этом окончательно убедилась. Ей нельзя пить. Ей надо лечиться. Казалось бы, жизнь дала человеку все! Славу, деньги, общественное положение, муж — кандидат наук, зоолог… Сын шахматами увлекается, близорукий, правда… — Ты понимаешь, — начал я, — кино — это многоступенчатая иерархическая система. На заводе, скажем, все трудящиеся более или менее равны. А значит, тяжелым комплексам нет места. В кино же расстояние от нуля до высшей точки — громадное. А значит, все показатели на шкале достоинств… — Откуда ты знаешь про кино? — спросила Лида. — Догадываюсь. Существует интуиция… — А про завод? — Допустим, я был на экскурсии, читал и вообще… — Что ты можешь знать, сидя в этой дурацкой библиотеке? — усмехнулась Лида. — Да, я работаю в библиотеке. Не понимаю, что тут смешного. По-твоему, старший библиограф не имеет отношения к литературе? — Старший продавец ювелирного магазина тоже имеет отношение к золоту. — Ты не учитываешь… — Хватит, — шепнула Лида, — я все это слышала тысячу раз. Спи, дорогой. — Я только хотел объяснить, что есть внешняя сторона жизни, которую индусы называют пеленой Майа… Но Лида уже спала. Или притворялась, что спит… Не прошло и часа, как отворилась дверь. Тошка стояла на пороге в дождевике и газовой косынке. — Все, — заявила она, — беру такси до Комарова. Там живет Светка Маневич, и я поселюсь у нее. Буду загорать, купаться. И еще меня привлекает живопись в духе раннего Босха. — Какая же ты беспокойная! — сказала Лида. — Подожди минут двадцать. Поедем вместе. И она подошла к зеркалу. С этой минуты Лида была так далека от нас! Мне нравилось смотреть, как Лида одевается. Как она причесывает волосы. То есть занимается всеми этими женскими делами. Лично я пребываю в жестоком конфликте с одеждой. Надевая брюки, всегда теряю равновесие. Мучительно просовываю голову в узкий хомут застегнутой сорочки. Расправляю мизинцем подвернувшийся задник ботинка. Лида жила в полном мире с косметикой, тряпками, обувью. Одевалась спокойно, умело и даже талантливо. Вся процедура напоминала строгий классический танец. Она тронула щеки розовой кисточкой. Законченным резким движением подвела губы. В ее руках пронзительно чирикнул флакон с духами. Легкий след пудры остался на зеркале. В заключение был обеими руками медленно натянут короткий рыжеватый парик. — Зачем? — спрашивал я месяца два назад. — У тебя же чудесные волосы! Лида мне объяснила: — В парикмахерской много народу и душно. А на работе я обязана быть интересной в смысле головы. Мы летим в десяти километрах над землей. Расстояние ощущается, даже если не смотреть в иллюминатор. Кто-то летит впервые, боится, нервничает. Ну и так далее. А я должна быть в форме. Я таким образом показываю — не бойтесь! Все нормально. Ничего особенного. Видите, как я мило улыбаюсь? Конфеты и лимонад — это для вида. В действительности я существую, чтобы каждого пассажира заверить — не бойся. Если уж эта красивая, юная девушка — и то не боится… Пойми, это такая роль. Бортпроводница — не профессия, а роль… Лида надела форменный костюм с металлическими пуговицами. Мы спустились в лифте. Антонина Георгиевна без конца твердила: — Еду на «Ленфильм». Буквально на одну минуту. Плюну в рожу Киселеву и скажу. «Чиновнику — от драматической актрисы! Распишитесь в получении!» Или еще лучше. Зайду в художественную часть и крикну: «Идиоты! Не может художественное целое подчиняться художественной части!..» Лида ее не слушала. Моя девушка находилась где-то вдали. Может быть, на холодном поле аэродрома. А может быть, выше, еще выше, за облаками… На перекрестке мы расстались. Лида села в автобус, махнув нам рукой. Антонина Георгиевна пыталась остановить такси. Я чувствовал себя неловко. Жаль, что у меня не было денег. Обычная история… — Ну, мне пора, — сказал я Тошке, — извините. Проводить вас, к сожалению, не могу. Библиотека на территории порта, режим довольно строгий. А мне еще надо домой заехать… Тут я заметил, что она плачет. Это страшное дело, когда актрисы плачут в нерабочие часы. Это ужасно, просто ужасно… Я быстро попрощался и зашагал к троллейбусной остановке. Было утро. Машины прижимались к тротуарам. Солнце поднялось над крышами. Лучи его коснулись стекол. Оглядевшись, я неожиданно подумал, что сижу в театре. Занавес раздвинут, свет погас. Актеры давно уже на сцене. Реальная жизнь осталась за кулисами. И ты, как мальчишка, — бессилен. Ты знаешь, что Яго, допустим, подлец, и не вмешиваешься. Все равно ты — не можешь помочь. И вообще — где артисты, — где зрители? Кто за кем наблюдает? Кому надо хлопать в финале?.. Все перепуталось… А что, если сам барометр рождает непогоду?.. Вдоль ограды под липами желтели скамейки. Я сел, достал из кармана помятый «Беломор». Слабость и горечь мешали подняться. А может, это была следствием кошмарной ночи? Через несколько минут я овладел собой. Решил идти пешком до Горьковской и там сесть в метро. К этому времени моя походка уже напоминала походку Брюса из фильма «Золотая долина». Назавтра я прочитал в газете траурное сообщение. ИЛ-124, следовавший по маршруту Ленинград-Адлер, разбился. Все погибли. В том числе знаменитый эстрадный артист, корреспондент «Огоньке» и несколько японских дипломатов. Я позвонил диспетчеру аэропорта. Мне сказали, что Лида жива. Она находилась в резерве. |
||
|