"Плеск звездных морей (с иллюстрациями)" - читать интересную книгу автора (Войскунский Евгений, Лукодьянов Исай)

Глава одиннадцатая ЧЕРТЕЖИ МЕЧТЫ

Из космофлота я, конечно, не ушёл. Нас с Робином перевели на линию Луна — Юпитер, и мы ушли в рейс с группой планетологов. Мы высаживались на спутники этой гигантской планеты. На Ио и Ганимеде поставили новые автоматические станции. Исследователи оказались отчаянными ребятами, все они были ярыми сторонниками быстрейшего заселения больших спутников Юпитера и неутомимо искали подтверждения своим доводам. Один из них, Олег Рунич, особенно нервировал нас. Он был убеждён, что в глубинах океана Юпитера существует замкнутая органическая жизнь, и так и лез в десантной лодке поближе к атмосфере планеты, чтобы испытать какой-то необычайно чувствительный прибор — регистратор биомассы.

Словом, у нас было много хлопот с планетологами. Но когда мы их удерживали, ссылаясь на коварство Ю-поля, они возражали, ссылаясь на наш знаменитый экспериментальный полет вне времени.

Беспокойный это был рейс. И когда мы наконец благополучно возвратились на Луну, я почувствовал необходимость разрядки.

Нам с Робином дали двухмесячный отпуск. Я, разумеется, собрался с ближайшим рейсовым на Землю. Робина отец уговорил остаться на Луне.

— Хочет, чтобы я ему помог обработать какие-то вычисления на Узле связи, — сказал Робин.

— Нет, — сказал я, — хочет привязать тебя к Узлу семейным узелком. Договаривай уж до конца.

— Похоже, — согласился он. — Особенно Дед настаивает.

— Ну как же! Династия Грековых — космических связистов. Ты бы женился, Робин. Династия так уж династия. — Преемственность надо обеспечить, чтобы дело не заглохло.

— И женюсь, — сказал Робин своим невозмутимым тоном. — Одному тебе, что ли, можно?

Андра встретила меня в космопорту. Повисла у меня на шее, шепнула:

— Обещал носить на руках — так неси!

Недолго думая я подхватил её, смеющуюся, на руки и понёс сквозь толпу. На площади перед зданием космопорта Андра высвободилась. Озабоченно поправила причёску, потом критически оглядела меня и, найдя, что я порядком обносился, потащила в ближайший рипарт.

Мне доставляло неизъяснимое удовольствие подчиняться ей во всем. В зеркале рипарта я увидел на своём лице незнакомую улыбку — благодушную и туповатую. Странное дело — я никак не мог согнать её с лица, она все время возвращалась, я чувствовал это. Так я и сидел с этой улыбочкой дома за столом, попивая кофе и заедая яблочным пирогом и очередными грандиозными проектами из области этнолингвистики. Потом мы взяли машину и укатили к морю, и я, блаженно улыбаясь и закрыв глаза, лежал на теплом песке в дюнах, и Андра натёрла меня какой-то новой мазью, предохраняющей от ожогов. От шершавых, нагретых солнцем сосен шёл отличный смолистый дух. Мы надели маски и ласты и, включив дыхательные аппараты, надолго ушли под воду, и плавали, и бродили, взявшись за руки, среди леса водорослей. А потом опять лежали на песке и смотрели, как закатное красное солнце погружается в море.

Наверное, это и было счастье.

Дни стояли сказочные — тихие солнечные дни начала сентября. По утрам я отвозил Андру в Веду Гумана, а к концу занятий приезжал за ней. Все с той же благодушной улыбкой я ожидал её в вестибюле, и она сбегала по лестнице в неизменном сопровождении двух-трех юных гуманитариев, и я, улыбаясь, оттирал эскорт плечом. Гуманитарии умолкали на полуслове и несколько ошарашенно смотрели, как я усаживал Андру в машину. Моя жена, высунувшись из окошка, докрикивала им окончание разговора, но я включал первую скорость. Андра сердито поворачивалась ко мне:

— Как не стыдно, Улисс! Ты ведёшь себя как маленький…

Выговор разбивался о мою улыбку. Я посылал ей менто: «Люблю».

— В конце концов, просто невежливо, — не сразу сдавалась Андра.

«Люблю», — твердил я.

Ничто на свете, кроме неё, меня не интересовало. Даже читать было неохота. Стоило Андре выйти из комнаты, как я вскакивал и шёл за ней. Я просто не выносил её отсутствия.

На второй день Андра сказала:

— Вечером мы поедем к матери. — И, предупреждая мои возражения, быстро добавила: — Мама как будто примирилась.

— А что ей оставалось? — буркнул я.

— Будь повежливее и не вздумай торопить меня домой, — сказала Андра. — У мамы сейчас очень трудная полоса.

«Трудная полоса». Я восхищённо смотрел на свою жену. Мне ужасно нравился её голос и всё, что она говорила, каждое слово.

— Отец недавно говорил с ней…

— Он приехал?

— Нет. У него самый разгар работы, и он умолял маму прилететь к нему в Индию.

— А она что?

— Раздумывает.

Ронга встретила меня не то чтобы холодно, но сдержанно. Я внутренне поёжился от её испытующего взгляда. Андра что-то рассказывала о своих лингвистических делах, а Ронга в упор смотрела на меня. Она как бы спрашивала: «Могу я доверить тебе свою дочь? Ведь у меня нет никого дороже Андры…»

Потом налила в бокалы шипучего вина. Я взял свой и сказал, обращаясь к Ронге:

— Будь счастлива, старшая.

— Что говорить обо мне, — ответила она, и мне показалось, что голос её звучит мягче. — Будьте счастливы вы с Андрой.

Андра вскочила, обняла мать:

— За нас с Улиссом, мамочка, не беспокойся. Мы пьём за тебя и… за папу.

Я думал — грянет гром. Нет, обошлось. Ронга только головой покачала и пригубила вино.

Но, как видно, её все ещё одолевали сомнения.

— Улисс, про тебя стали часто писать в газетах. Ты что же, намерен повторить тот полет?

— Если повторение и состоится, то очень не скоро, — ответил я.

— На днях передавали интервью с Боргом. Насколько я поняла, начато проектирование корабля с этим… каким-то странным двигателем.

— Хроноквантовым. Знаю.

Ронга помолчала. Ожидала, наверное, не разовью ли я тему. Но я потягивал вино, поглядывал на Андру. И хотелось мне одного — поскорее очутиться дома.

— Надеюсь, теперь, — Ронга подчеркнула это слово, — теперь ты с большей ответственностью будешь обдумывать свои шаги.

И я ответил солидно, как и полагается семейному человеку:

— Ну, ещё бы!

Андра тихонько прыснула в ладошку.

Да, я знал, что Борг начал проектировать корабль, об этом мне ещё в Селеногорске рассказали. Знал даже, что ему предоставили один из корпусов Института ракетостроения — это по соседству с посёлком космонавтов, рукой подать. Но день проходил за днём, а я не торопился наведаться к Боргу.

— Что с тобой, Улисс? — спросила однажды Андра, когда я вёз её из Веды Гумана домой. — Всполошил, можно сказать, все человечество, а теперь, когда дело сдвинулось, ты вроде бы потерял к нему интерес.

— Успею ещё, — благодушно отозвался я.

— "Успею"! И улыбка у тебя какая-то появилась… Знаешь, кем ты становишься?

— Кем?

— Едоком!

— Но-но, не очень… Я отпускник, только и всего. Имеет право человек на отпуск?

Андра подумала и сказала:

— Имеет.

А спустя день или два меня вызвал по видеофону Борг.

— Здравствуй, пилот, — сказал он, вглядываясь в меня с усмешкой. — Случайно узнал, что ты на земном шаре. Что поделываешь?

— Да, в общем-то, ничего… Я в отпуску.

— Поздравляю, — сказал Борг.

Я поблагодарил, не совсем ясно представляя, с чем именно он меня поздравил. Наверное, всё-таки не с отпуском.

— Если выберешь время, пилот, приезжай. У нас тут весёлая компания. Ладно, выключаюсь.

Я выбрал не лучшее время для визита — утренние часы. Но я не собирался мешать Боргу и его конструкторам работать — просто мне хотелось посмотреть, как проектируют космические корабли.

Корпус, в котором разместилось конструкторское бюро Борга, стоял в излучине тихой речушки. Я вошёл в просторный круглый холл. Все двери — а их тут было множество — стояли настежь, так как предполагается, что в рабочие часы не бывает праздношатающихся.

Я заглянул в одну из них — и замер. Спиной ко мне сидел человек, над креслом возвышались квадратные плечи и затылок в белокурых завитках — это был несомненно Борг. Мощный череп был обтянут зеленоватым пластиком конструкторского шлема, от которого тянулся к пульту, змеясь по полу, толстый кабель. Руки Борга лежали на подлокотниках кресла, и я подумал, что по сложности это кресло, пожалуй, не уступало пилотскому. Руки, обнажённые по локоть, были грубые, загорелые, в белых волосках — очень крепкие, уверенные руки. Пальцы то и дело пробегали по кнопкам на консолях подлокотников.

А перед Боргом был развернут во всю стену конструкторский экран. По нему проносились разноцветные линии, они переплетались, выстраивались в группы, исчезали. Вот возникла сложная фигура, сквозь которую проходила жирным красным пунктиром какая-то магистраль. Борг задержал фигуру на экране, всмотрелся… вслед за тем из кресла раздалось глухое рычание — и экран опустел, все исчезло. И снова побежали линии, причудливо группируясь.

Я смотрел во все глаза. Первый раз я видел главного конструктора за работой, и это зрелище захватило меня своей необыкновенной красотой и напряжённостью. Датчики, вмонтированные в шлем, несли мысль конструктора к одной из сложнейших машин мира — преобразователю конструкторского пульта, который мгновенно воспроизводил импульсы на экране — в размерах, углах, направлениях. Но каким же могучим даром концентрированного, точного мышления и вольного воображения нужно обладать, чтобы вот так часами сидеть перед экраном…

— Какого дьявола! — прорычал вдруг Борг.

Я вздрогнул от неожиданности и сделал было шаг в сторону, чтобы бесшумно уйти, но тут он повернулся вместе с креслом. Брови у него были грозно нахмурены, и вообще я как-то не сразу узнал Борга.

— А, это ты, — сказал он. — Я не переношу, когда стоят за спиной.

— Извини, старший. Я не знал…

— В двенадцать. — Борг повернулся к экрану, разом забыв обо мне.

Я поспешил прочь. Лучше всего было пойти на речку, растянуться на траве среди благостной зелёной тишины, закрыть глаза и слушать, как чирикает какая-нибудь легкомысленная пичуга. В конце концов, я отпускник и имею право лежать на траве сколько пожелаю.

Сам не понимаю, почему я не ушёл. Из двери в глубине холла доносились неясные голоса, и я на цыпочках направился туда. В просторной комнате работали двое конструкторов и конструкторша с розовощёким строгим лицом. Одного я знал — длинноносого Гинчева, специалиста по корабельным системам живучести: однажды на «Элефантине», во время ремонта, я спорил с ним по поводу перестройки дистрибутора. Остальных видел первый раз. Гинчев и розовощёкая просматривали на проекционном экране плёнки с чертежами узлов и тихо переговаривались, тыча в экран указками. Третий конструктор щёлкал клавишами вычислителя.

— Плохо увязывается с компоновочным вариантом, — слышал я напористый голос Гинчева. — Здесь будет выступать на четыреста миллиметров и упрётся в шахту утилизатора.

Розовощёкая тихо возразила, и Гинчев нетерпеливо сказал, что надо показать главному.

— Нет, — сказала конструкторша. — Дадим ещё раз переделать электронному деталировщику.

Зелёная травка в союзе с голубым небом дожидалась меня там, снаружи, пичуга старательно выщёлкивала нечто отпускное, но я потащился к следующей двери. Над ней нависало белое полукружие лестницы, ведущей на второй этаж. В этой комнате было полутемно, медленно крутилось что-то серебристо-чешуйчатое, то одна, то другая чешуйки ярко высверкивали. Передвигались расплывчатые тени. Вдруг зажужжало, отчётливый и бесстрастный голос произнёс:

— Ирг-восемьдесят мезо один. — И после короткой паузы: — Круг минус секунда.

Я вгляделся, но людей не увидел. Только крутилось колесо не колесо, не знаю, как назвать, и ровный голос отсчитывал на языке незнакомой мне математики, — должно быть, той самой, которая начиналась за уравнением Платонова. Я подумал, что здесь работает вычислительная машина. Но в следующий момент тот же голос, нисколько не меняя интонации, сказал:

— Чёртов Феликс не отвечает, нигде его не найдёшь.

Это было уже не очень похоже на машину. Впрочем, кто его знает. Феликс способен даже машину вывести из терпения.

— Плюс, плюс, плюс, плюс, — бубнил голос.

Тут мне что-то упало на голову и скатилось вниз. Я посмотрел под ноги и увидел скорлупки — продолговатые жёлтенькие скорлупки сладкого орешка. Я терпеть не мог эти орешки, и уж тем более мне не понравилось, что скорлупу кидают прямо на голову. Пускай я был здесь посторонним, это ещё не резон, чтобы обращаться со мной как с утилизатором.

И я пошёл по лестнице наверх с твёрдым намерением высказать шутнику то, что я о нем думаю.

На ступеньке лестницы сидел Феликс. Джунгли на его голове ещё больше разрослись вширь и ввысь, а брюки и рубашка выглядели так, будто их долго, усердно жевали. Он смотрел прямо перед собой и грыз орешки, и кидал скорлупу куда попало. Рядом валялся карандаш-многоцветка, белую ступеньку у него под ногами покрывали формулы, да и две-три ступеньки ниже были тоже испещрены.

Задумался, мыслитель, и ничего вокруг не видит, подумал я, остановившись. И, прежде чем я спохватился, Феликс опустил на меня свой странный, будто издалека, взгляд и сказал:

— Нет, я вижу. Привет, Улисс.

— Привет. Тебе не влетит за это? — Я указал на разрисованные ступеньки.

— Что? Ах да… Сейчас я…

Он вытащил из кармана платок, и вместе с платком вывалились обрывки плёнок, карандаши, орешки, два-три кубика пластилона. Я начал было подбирать, но тут, откуда ни возьмись, появился мажордом, он мерно прошагал сверху по лестнице, вытянул гибкий рукав, и в этот рукав со свистом устремилось всё, что было разбросано.

— Стой! — крикнул Феликс.

И робот послушно замер.

Феликс порылся в уцелевших плёнках и снова побросал их; видно, было уже поздно: нужную сцапал мажордом. Я протянул плёнку, которую подобрал, но Феликс взглянул и покачал головой.

— Прямо беда, — сказал он. — Треклятый мажордом ходит за мной с утра до вечера!

— Он втянул что-нибудь важное? — спросил я, мне стало жаль Феликса. — Погоди, сейчас я его распотрошу, и мы выудим твою плёнку, пока он её не переварил.

— Не надо. — Феликс махнул рукой. — Все равно этот вариант мезо-отрицателен. Я рассчитаю новый.

Тут я вспомнил про машину в полутёмной комнате.

— Тебя разыскивает эта вертящаяся штука, — сказал я. И добавил для ясности: — Ирг-восемьдесят. Она… или оно ищет тебя и ругается.

— Да ну её, надоела! — сказал Феликс. — Борговские штучки… Ладно, пойду посмотрю, чего ей надо.

И, не закончив стирать формулы со ступенек, он, побежал вниз.

Я посмотрел ему вслед. Славный он малый, только очень уж… как это по-русски… не от мира сего.

В руке у меня был зажат обрывок плёнки. Формулы, формулы, все незнакомые, какой-то график, две-три рожицы. А это что? Я удивился: дальше было жирно написано красным «Андра». «Что ещё за новости?» — подумал я. Впрочем, мало ли Андр на свете.

Я зачастил в конструкторское бюро. Было интересно наблюдать, как рождается проект. Главными узлами корабля занимался Борг. Конструкции, которые он обдумывал, воспроизводились на электронном экране, и камера фотографировала те варианты, которые он считал приемлемыми. Вспомогательные узлы и системы проектировали помощники Борга. Вычислительные машины и автоматы-деталировщики довершали работу и в свою очередь предлагали оптимальные варианты.

Ровно в двенадцать раздавался звонок. Борг выключал конструкторский пульт. Лицо его как бы разглаживалось, принимало обыкновенное простецкое выражение. Он заглядывал в комнату конструкторов и отдавал команду:

— Кончай работу. Все на речку!

Гинчев протестовал. Нервно почёсывая кончик носа, он заявлял, что не может бросить работу, не додумав мысль до конца.

— Ну, как хочешь, — благодушно ронял Борг. — Только учти: когда бог создавал человека, он не дал ему запасных частей. Протезы придумали позже. Или тебе хочется получить протез вместо мозга?

Можно было позавидовать умению Борга выключаться. Он плавал в речке, бродил по окрестностям, избегая дорог и тропинок, и охотно поддерживал разговоры на любую тему, но только не о проектировании корабля. В три часа занятия возобновлялись. Борг просматривал варианты и спорил со своими помощниками. Он с хищным видом накидывался на готовые листы, мазал по ним цветными карандашами и отдавал на переделку. Гинчев горой стоял за варианты, подсказанные машинами, он кипятился и ехидничал, но Борг упрямо гнул свою линию, и переубедить его было нелегко.

— Как тебе удалось, старший, — спросил я его однажды, — пробить через Совет строительство этого корабля?

— Кораблей, — поправил Борг. — Их будет два. Два неразлучных друга. Хроноквантовые Орест и Пилад. Филемон и Бавкида. Улисс Дружинин и Робин Греков. — Он подмигнул мне, как первокурсник, желающий показать, какой он свойский парень. — Как я пробил? Да вот так и пробил — с перевесом всего в один голос. Мне, видишь ли, помогло, что я теперь не член Совета: меньше ответственности, больше настырности… Спасибо тебе, пилот.

— За что? — удивился я. — За то, что тебя исключили из Совета?

— Че-пу-ха, — сказал Борг раздельно. — Тут другое. Мне сильно повезло в том, что ты оказался везучим. — Он усмехнулся, глядя, как я, ничего не понимая, хлопаю глазами. — Видишь ли, расчёты расчётами, а вероятность опасности была оценена неточно. Недаром я сам хотел лететь.

— Старший, не говори загадками! — взмолился я.

— Ладно. Слушай, пилот. Мы подвергли материалы твоего полёта дотошному анализу и убедились, что вы с Робином были на волосок от того, чтобы… как бы популярнее… чтобы застрять вне времени, вернее — в безвременье… в общем, перестать существовать. То, что вы возвратились, можешь рассматривать как некую флюктуацию вероятности.

— Флюктуация, — повторил я невольно, а самого продрало холодком до костей при мысли о безвременье, которое и представить себе нельзя… о мёртвом корабле… о призраках, этих вечных скитальцах, таинственных «летучих голландцах» космоса…

Да, да, я очень везучий. Я прошёл на волосок от жуткой бездны, я не сгинул, и у меня есть Андра. Ух, до чего я везучий!..

Сбылась удивительная мечта: по вечерам в моем доме бойко стучали каблучки, были освещены все окна, и за столом усаживалось со смехом и шутками человек восемь-десять, и расторопный мажордом только успевал поворачиваться. Я все посматривал на Андру — сияющую, оживлённую. Она с удовольствием входила в роль хозяйки дома. Она учила Гинчева варить кофе по-перуански и очень убедительно доказывала, что только этнолингвистика может дать удовлетворение человеку ищущему и пытливому, и безудержно хохотала, когда Борг принимался рассказывать смешные истории.

И только Феликс, как мне казалось, её смущал.

Он сидел, молчаливый и углублённый в свои мысли. Тщетно мы пытались расшевелить его, разговорить, засадить за шахматы. Как-то раз Андра решительно подступила к нему.

— Выпрямись, — сказала она. — Попробую тебя причесать.

Феликс послушно выпрямился на стуле, и Андра глубоко погрузила руки в его заросли.

— Да он вполне ручной, — удивился Борг. — А говорили, будто никого не подпускает к своим кудрям.

Причесать Феликса не удалось: одна за другой поломались у Андры две расчёски. Ну и посмеялись мы тогда, а Феликс улыбался, кротко щурясь! Я подумал, что он похож на одичавшего котёнка, которого невзначай погладили по голове.