"Изначальное желание" - читать интересную книгу автора (Денисов Дмитрий Владимирович)

8 Настоящее богатство

На сей раз, я глубоко задумался. Интересен жизненный путь этого мастера. Многие понимают его правоту, но лишь поверхностно. Он же всеми силами пытается добраться до незыблемой основы. Молодец. Ведь то удел немногих. Вернее, многие пытаются, но не у всех выходит.

— Словом, надо относиться к людям так, как хочешь, чтобы они относились к тебе, — подвел он неожиданный итог. — Ты должен это хорошо знать. Вижу, вижу — знаешь, об этом все мудрецы во всех землях толковали. Так вот я и отношусь. И прошу, чтобы ко мне так относились. И, знаешь, действует — друзья и знакомые перестали использовать свою почетную фамильярность и стали платить требуемые гульдены. Все встало на свои места и обрело естественную гармонию. То есть, изначальное равновесие… Однако неожиданно для себя я отметил, что история здесь не заканчивается. С этого момента, мой многомудрый оборванец, наступает очень интересный этап. Да, я беру с друзей золото, и не делаю никаких скидок, иначе начну сам себе противоречить. А самое страшное — все вернется на круги своя. Но! Но… у меня появилось желание помогать им, делать им дорогие подарки ко дню рождения, к свадьбам их детей, к общим праздникам, делиться советами, опытом и мудростью, которую ты столь высоко ценишь. То есть всеми видами ценностей — как духовными, так и материальными. Потому как появились и те, и другие. Во мне стали просыпаться какие-то истинные человеческие чувства, которые изначальная нищета загнала куда-то глубоко. Я, кстати, отмечаю особо жестокое отношение нищих друг к другу, и заискивание перед теми, кто богат. И радуюсь, что избежал сей страшной кары. И наставил на истинный путь своих друзей и близких. Хотя моя заслуга тут невелика. Я лишь подтолкнул их в нужном направлении. Выходит я, с помощью золота, которое они мечтали недоплачивать мне раньше, им же и помогаю. То есть уникальное право дружбы использую не для того, чтобы брать, но давать. И меня это нисколько не обременяет, не умаляет моей морали или чести. Нисколько. Даже напротив. Так же и они относятся ко мне. И всем хорошо — мы живем в достатке и процветании, как в материальном, так и духовном. Вот такая тебе философия, дружок. И никакие мудрецы, никакие пророчества и высказывания, никакие ветхие и новые писания мне ее не затмят. Вот она, моя истина. Жаль только, что тебе ее не понять. Ее мало кто понимает, потому как нужно пройти сей путь, как ты сам недавно хвастал. И лишь потом начинаешь потихоньку соображать. А как сообразишь, так и начнешь жить припеваючи. И все вокруг тоже. Единственная здесь трудность — работать много приходится. Но мне работа в радость. Я люблю ее. Особенно, когда ее не только словами и похвалой ценят, но и гульденами звонкими. А то раньше так уж меня расхваливали, да только цель была очевидна — сбить цену. Лицемерие какое-то. И слова поперек уже не говорили. Это тоже плохо. Теперь, если я где-то сделаю плохо, то друг всегда укажет на мой недостаток, и я не обижусь на него. В этом, кстати, кроется один из глубинных смыслов дружбы. Пусть лучше он укажет, чем на рынке покупатель ткнет мне в лицо, и потребует уже оправданную и законную скидку. Или, чего хуже, обвинит в низком мастерстве, оскорбит «посредственностью», и расскажет об этом всем. И черная молва уже сильно будет подгрызать мою мошну. На рынке же доверие потерять очень легко и быстро. В то время как завоевать ох как сложно. Впрочем, как и вообще в жизни.

Я принял задумчивый вид. Торговец выдержал небольшую паузу, очевидно, надеялся на мои отзывы. Но их не последовало. Его то нисколько не смутило. Даже наоборот — заставило распаляться еще больше. Он почесал подбородок и снова повел речь.

— Но, повторюсь — то надо пережить. Тебе далеко не все понятно. Но речь не о том. Просто я пытаюсь втолковать тебе, что не надо бояться брать золото. Напротив — надо стремиться к этому. Это не отвернет от тебя друзей. Это отвернет от тебя бездарей, праздных лодырей, неудачников, таких же нищих, как ты — голодранцев, наглых лицемеров, обманщиков, глупцов и прочих попрошаек. Которые сразу начинают липнуть, как только бескорыстием пахнет. Которые и призывают к бескорыстию то речами, то писаниями. Зато вокруг тебя станут собираться сильные, смелые, удачливые и знатные люди. В моем случае это мастеровые. Но есть друзья из королевской стражи, есть парочка знакомых нобилей, есть купцы-караванщики, да много кого. А вот если ты захочешь приобщиться к нам, то… мягко говоря, тебя выпнут. Вернее — не примут. Никто даже разговаривать с тобой не станет — это сегодня я чего-то раздобрился. И не потому, что ты золота не имеешь, а потому, что ты… не желаешь его иметь. Ты не трудишься на благо общества, а лишь бесцельно шатаешься по городам, и щеголяешь сомнительным умом. Материальных ценностей ты не производишь, не торгуешь ими, работать, судя по виду, не расположен. На наемника тоже не похож. Какая от тебя польза? Правильно — никакой. Лишь показатель мнимого ложного совершенства, или наглядный пример — каким быть нельзя. А потому и не обижайся, когда тебя отовсюду гонят. Ведь ты или бездарь безрукий, или лодырь праздный, или глупец недалекий. Или сумасшедший, если человеком себя не считаешь. Благо хоть не лицемер, что меня несказанно порадовало. Другой бы уже на серебре слабину дал, а ты молодцом держишься. Похвально. Только все одно это глупость — по миру блуждать. Да, интересно, не спорю. Но ведь можно и с караванами товаров ходить. И мир посмотришь, и с людьми интересными поговоришь, и приключений тебе — хоть отбавляй. Но главное — золота заработаешь столько, что тебе и не снилось. Торговать, как я уже говорил, выгоднее, чем производить. Так что, подумай, бродяга, хорошо подумай. Ты пока еще не слишком стар, может, стоит осесть где-то, да чем-то заняться? И тогда, быть может, такие как я перестанут над тобой насмехаться. Я, право, не со зла это делаю, а с умыслом. И если ты действительно мудр, то увидишь его. И поймешь.

Я замер и даже из вежливости приоткрыл рот. Как сказал… А главное — как мыслит. На сей раз монолог поразил меня глубже. Да, мастер не так прост, каким мне показался сразу. Тем самым он снова вызвал симпатию. Ведь в этом мы с ним похожи. И не только в этом. Он снова напомнил мне себя. Того себя, каким я стал после того себя, похожего на Пудилу.

Седельщик высоко вскинул подбородок, и демонстративно спрятал гульден в небольшой мошне, что держалась под распахнутым у ворота камзолом. Да, себя ценит (а точнее — научился). Да, есть за что. Да…

— Так-то, мой неимущий друг, — казалось, он воспрянул духом, выдав мне всю свою мудрость. — Ты останешься таковым до тех пор, пока не осознаешь моей правоты. А как осознаешь, так и начнешь жизнь свою менять. Тогда и вспомнишь меня. И оценишь уже искренне.

Я показательно и скорбно вздохнул, понуро уронил голову и раболепно произнес:

— Уже оценил.

— Рад слышать, — голос его креп, возвышался и напоминал завывание ветра в горах. — Хоть какая-то польза для тебя с нашей беседы. И что ты намерен делать?

Я вновь оглядел снующую туда-сюда толпу, потянул носом их разномастные желания, блаженно засопел, и облегченно выдохнул:

— То, что и делаю.

Седельщик моргнул и снова погас. Точно прибрежный маяк, утопив в ночной воде последний луч надежды. Холодная тьма вновь сомкнула свои клещи. Триумф его победы вдребезги разбился о мою наглую непробиваемость. Многоголосой болью зазвенели хрустальные осколки льда — то ломались его желания. Да, они были чисты. Да — искренни. Да — верны. Но они ломались — они были хрупки. По крайней мере, по сравнению с моими. Ведь я уже когда-то был таким. А прошлое всегда разбивается о настоящее, если пытается воспрянуть из глубины времени. Его место лишь там. Мы можем лишь смотреть в него. Но вернуть — увы. Мы можем лишь попытаться его воссоздать. Но то станет не до конца подлинно. Ведь желания наши стали уже иные.

Ремесленник озлобленно оскалился и зашипел:

— Бродяга, ты мне снова голову морочишь?!

— Нет, — блекло улыбнулся я, чуть согревая его желания.

— Ты ж сказал, что все понял?! — мучительно вскрикнул голову торговец. Мне казалось, он пытался собрать мерзлую кашу из колких обломков мечты, горьких слез и отчаянных соплей. Он жаждал выплеснуть все это мне прямо в лицо. Но не мог. Потому что не мог собрать.

— Причем давно, — уточняюще добавил я.

— Но… по тебе не видно, чтоб ты вознамерился жизнь свою менять. Хотя ты признался, что оценил мою мудрость. Как же так?

— Да, почтенный седельщик — оценил, — еще раз повторил я. — И давным-давно. Так давно, что уже пришел к иной. Я ведь все это пережил. И те же самые мысли приходили мне в голову. И я так же действовал. И достигал тех же результатов. А потому и слушаю тебя здесь, да не перебиваю. Я просто наслаждаюсь воспоминаниями.

Он снова почесал подбородок, заскрипел зубами. Мутная жижа таяла на глазах. Ее собрать уже не представлялось возможным. Да и бессмысленно это. Тогда он подобрался и метнул на меня колючий многообещающий взгляд.

— И что же? Предлагаешь и мне в бродяги податься?!

— Выбор всегда за тобой, — сказал я. Сказал просто и понятно. Но он не понял. Вернее понял, но по-своему. Потому как возопил с новой силой:

— Да врешь ты все! Ты, видать, и был когда-то человеком, да ныне из ума выжил, и перестал быть таким!

— Вот видишь, — отметил я усмешкой его последние слова. — Ты сам признал, что я не человек. Даже не я — ты поведал о том!

Он запоздало прикрыл рот, силясь бросить еще что-то колкое в ответ. Колкое, по его меркам, но истинное по моим. Я же церемонно поклонился. И мягко, четко и торжественно провозгласил:

— Я смею все, что можно человеку. Кто смеет больше — тот не человек.

Он взирал на меня расширенными глазами. Я чувствовал его желания. Он пытался понять — сумасшедший я или нет. Мои глаза таинственно смеялись в ответ. Я продолжал:

— Слыхал такое, мастер-седельщик? Или, быть может, читал? Где-то такое уже написано. Хотя подобная истина переписывается, кочуя век от века. Или же… ты книг не читаешь? Не постигаешь источников мудрости?

Он не стал утруждать себя ответом. Он просто выкрикнул мне в лицо, потрясая кулаками и брызгая слюной:

— Да что ты можешь, бродяга?! Кроме как писаниями истлевшими мне голову забивать?! Я ведь не зря тебе урок с золотом преподал. Ты нипочем не сможешь заплатить мне золотом за мудрость! Ведь у тебя его нет! Нееет! И не будет! Потому как быть не может! Хоть как ты свою мудрость изверни! Тогда спрашивается — мудрость ли это, раз она простого жалкого да презренного металла тебе принести неспособна…

— Сколько ты хочешь за свою мудрость, седельщик? — ледяным тоном оборвал я его.

От неожиданности он чуть не упал. Уж таким пугающим прогремел мой вопрос, словно гром среди ясного дня. Хотя вопрос и будничный, и тон спокойный, но вот смысл не таков. Он мощным ударом меча врезался в плоть желаний торговца, растерзал ее и глубоко впился. Брызнула кровь. Нет, не та, которую мы привыкли лицезреть. Эта кровь иная, неосязаемая с первого взгляда. Но, тем не менее, такая же жгучая, сладкая и… желанная. Я неудержимо сверкал железными глазами. Они разили невидимыми молниями и заставляли мастера пятиться прочь. Он уперся спиной в прилавок, всплеснул руками и с грохотом опрокинул пару седел. Следом, шурша, сполз ворох сбруй и уздечек. О камень сухо лязгнули приклепанные к коже бляхи. Отчего-то лопнул шнурок, и подковы с громким звоном принялись осыпаться на пол. Странно. Их-то ничто не задело.

На шум обернулись соседние лавочники и просто прохожие. Но ничего сверхъестественного нет — с кем не бывает? Подумаешь, седельщик случайно седла опрокинул. Подумаешь, рукой махнул неосторожно.

Однако, следует отдать ему должное, он не испугался, не обратился в бегство и не стал криком призывать стражу. Седельщик знал — все это он успеет сделать, если обстановка вдруг обострится еще больше. Поэтому он просто распрямился, бросил мимолетный взгляд через плечо на упавший товар, и снова обернулся ко мне.

— Ну так что? — уже мягче повторил я. Мне хотелось дать ему шанс, и я дал. Мне хотелось услышать его слова. И я повторил, — назовешь свою цену?

Торговец смерил меня таким интересным взглядом, что я невольно залюбовался. И, как водится, принюхался. В его взгляде слилось все: осторожность, жадность, страх, непонимание, понимание, боль, тоска, злость, радость, недоверие. Даже благодарность. И много еще чего. Я улыбнулся. Я тоже умею так смотреть. Хоть и не люблю.

— Хорошо! — неожиданно поддался он. — Будь, по-твоему. Я не боюсь казаться смешным, называя высокую цену. Я сильный человек, и рад считать себя таковым.

— Называй! — приглушенно бросил я.

— Сколько не жалко! — ответ последовал незамедлительно и неумолимо.

Мудро, мудро! Я снова отметил его мастерство не седельщика, но торговца. Но на его беду я сам был таким, и такую же цену называл некоторым. Я нагло засмеялся. Так, что там мне отвечали? Я заглянул в прошлое. Возрадовался и провозгласил:

— А если я исполнен жалости?

Теперь уже засмеялся он. Медленно, с нарастающей уверенностью и силой собственного всемогущества. Он стоял против меня, и силился пересмеять. Я снова не стал лишать его удовольствия и понуро притих. Ждал. И думал — а не выскажет ли он то же самое, что когда-то говорил и я. Ох, каким сладким стало пророческое чувство, когда я услыхал его насмешливый голос:

— Ладно, успокойся. Мне ничего от тебя не надо. Просто… каждый платит ровно столько, сколько он стоит. И я в очередной раз убедился в этой избитой до боли истине, ха-ха-ха! Не расстраивайся, мудрец, а просто прими, как должное. Ха-ха-ха…

Мудро. Снова мудро. Ибо очень уместно. Правда, он еще не подозревает — насколько.

Потому как не ведает, кто перед ним.

И не потому, что он не проницателен.

А потому, что этого не ведает никто.

Но лишь до поры, пока я сам не соизволю явиться…

Нас разделяла пара шагов. Но то не стало помехой. Я умею двигаться с поразительной быстротой, выходящей за грани реальности. И реальность для меня перестала быть преградой. Два шага реальности? Много ль это, или мало? Все относительно. Но я скажу точно: «Это неважно». Важно то, что они исчезли. Реальность же просто уступила место реальности иной. Моей. И я воспользовался ею.

Движение произошло не мгновенно, не стремительно и даже не молниеносно. Оно просто произошло. И нет такого понятия во времени, способного описать его. Время безвластно над моей реальностью.

Со стороны казалось — ничего не изменилось. Седельщик продолжал вызывающе улыбаться. И уже даже начал оборачиваться, спеша привести в порядок прилавок, как я опередил его. Я шагнул вперед. Он услужливо подался в сторону и заинтересованно поднял светлые брови. Глаза его полыхали веселым пламенем жизни. Они сияли победой. Сладкой, дурманящей, но, главное, обоснованной. Он вызывающе ждал. Я жать себя не заставил. Подошел к деревянному лотку, сунул руку под плащ, достал увесистую мошну, распустил завязки и высыпал все, что было в ней, на плашку. Полновесные золотые гульдены с тяжелым благоговейным звоном принялись падать на прилавок, точно крупные слезы искренней скорби. Или радости — неважно. Важно то, что они падали. Важно то, что они были. И было их очень много. Я не стал утруждать себя бесполезным подсчетом, но их оказалось больше полусотни.

Вот тут-то картина снова переменилась. Если у седельщика никогда раньше не случался сердечный приступ, то, похоже, он готов был случиться. Он немо и отнюдь не наигранно распахнул рот, глаза, уши и все, что только возможно. Он не верил. Руки его задрожали, глаза заволокла какая-то непроглядная мгла, брови выгнулись дугой, язык мало, что не вывалился, как у загнанного пса. Он снова проигрывал. А точнее — уже проиграл. Я победно усмехнулся и встряхнул мошной. Последний гульден выпал из темного кожаного чрева, довольно звякнул и притих на вершине зыбкой горки. И стал он символом завершения всего этого урока. Да, прав торговец и все ему подобные. Ведь золото — одна из сил, которая правит миром. А точнее — один из отголосков той силы, или тень ее. Но это уже неважно. По крайней мере, для людей.

Я смял мошну в кулак, демонстративно показывая — выжал все до конца. Высокий седельщик сглотнул, поперхнулся и закашлялся. Он тыкал пальцем в горку золота, бледнел и хрипел. На самом деле, он пытался что-то сказать, но выходил лишь гортанный хрип. Я смилостивился и произнес за него:

— Да, знаю, это невероятно. Но это так. Вот моя плата тебе, почтенный мастер.

— Но… но… как…

— Очень просто, седельщик, очень просто, — повторял я размеренным назидательным тоном. — Но просто для меня — не для тебя. А если тебе то снова интересно, я вновь повторю: отправляйся гулять по миру. Но путь начни со своего желания. Когда твое желание станет истинно, что пересилит все другие, то ты и пойдешь. Нет желания, или слабо оно — живи и радуйся жизни. Это ни в коем случае не слабость и не трусость. И уж тем более не бесчестье. Это хорошо, ибо есть благо. Ведь жив я благодаря таким, как ты. Ведь блуждаю я вместо всех вас, а после и делюсь впечатлениями. Но чтобы познать истинную красоту мира, нужно идти самому. Это не так просто, друг мой. Но не просто для тебя. Зато станет просто, когда уподобишься мне. А мною быть не трудно. Пусть очень трудно стать таким. Ведь первый шаг всегда дается с трудом. Хотя это всего лишь символ превосходства изначального желания над остальными.

— Кто ты? — тяжело уронил он. Голос отдавал уже знакомым смешанным чувством.

— Неважно, — насмешливо, но отнюдь не злобно, ответил я.

— Человек отдал мне все свое золото, и говорит — не важно, как его зовут?!

— Зовут по-всякому. Но кто я — неважно.

— Для меня важно, — серьезным тоном отметил он, потихоньку оправляясь от пережитого.

— Тогда сам назови меня, — не менее серьезно посоветовал я.

— Но… я… я не могу принять твое золото… — бегло залепетал он. — Я…

— Можешь, — отмахнулся я, вжимая его взглядом в прилавок. — Еще как. Ведь то для тебя ценно. Ты хотел этого. Даже жаждал. И я дал тебе все, это. Я дал тебе самое ценное. То, что ты ценишь, во имя чего торчишь здесь днями напролет, а ночами корпишь над работой в своей душной коморке. Я истинно ценю твой труд. И твою мудрость, что толкает тебя трудиться. Тебя, и твоих близких. Ведь вы сами, без лишней воли воплощаете свои желания. Я искренне отмечаю — это действительно мудрость. Однако добавлю — человеческая. Но ты и есть человек. Ты гордишься этим. И не напрасно. А потому я щедро готов отблагодарить тебя. И плачу я ровно столько, сколько стою. Ибо выкладываюсь без остатка.

— Я хотел лишь урок… — пытался объяснить он.

— Ты его получил! — твердо закончил я. — Бери золото.

— Но… я привык брать обоснованно. А тут…

Я загадочно сверкнул холодными глазами.

— Это обоснованно. И ты сам обосновал это.

— Но… я не привык быть в должниках. Это подвох!

— Отнюдь.

— Я не приму…

— Примешь!

— Я не хочу лишать тебя всего…

— Лишить меня всего невозможно. Зато это легко сделать с тобой. Ведь наши богатства разные. И я только что это доказал.

— Мудрость мудростью, но… ты ж пропадешь без денег? — он как-то виновато сжался, ссутулился, словно не желал возвышаться надо мной.

— Так думаешь ты. Равно как и любой другой человек.

— Да, и поэтому…

— Я думаю иначе! — поднял я руку, пресекая все его дальнейшие попытки сопротивления.

— Здесь что-то нечисто, — глаза седельщика наполнились проницательностью.

— Все чисто, даже чересчур, — искренне признался я. — Все справедливо и законно. Каждый получил свое.

— Но это ведь не мое золото?! — тыкал он в мерцающую кучку.

— Твое! — настойчиво цедил я, повторяя тот же жест.

— Но… нельзя же так?!

— Однако это так!

— Но… мне хватит и одной монеты, — попытался вывернуться торговец. — Я возьму ее как память о тебе, повешу на шею, и буду рассказывать всем о загадочном мудром скитальце.

— Тогда у тебя великий выбор, — кивнул я на кучу золота. — Выбери любую. Хотя значение символа не во внешнем проявлении, но в сути. В той мысли или идее, которую мы вкладываем в этот символ. Поэтому любая из этих монет может стать напоминанием обо мне. Равно, как просто твоя память. Поэтому вовсе можно обойтись без символов — я все равно буду жить в твоем сердце и твоем сознании до конца жизни. Ведь после твоей смерти значение символа утратится, и все снова увидят в том не память обо мне, но просто золотую монету. Разумеется, если ты при жизни не передашь им силу значения символа. Вот потому и безразлично мне внешнее проявление. Хотя, оно лишний раз напоминает о силе символа. Поэтому, я все-таки советую тебе означить память обо мне. Память имеет свойство истираться, как королевские лики на золотых монетах. Так что, почтенный седельщик, бери любую.

С этими словами я небрежно указал на горку сверкающие монеты. Он окинул горку задумчивым взглядом. Насупился, поджал губы, почесал нос. И тихо, будто признавая свою вину, сказал:

— Хм, ладно. Будь по-твоему. Но остальные?

Я беззаботно пожал плечами, и равнодушно произнес:

— Потрать их на какое-нибудь благое дело. Или, как пожелаешь. Это, в общем-то, одно и то же. Сделай с ними все, что хочешь.

— А ты как бы ими распорядился? — допытывался он, вытянув шею. — Пару мгновений назад золото принадлежало тебе. Но как бы ты потратил его? Чего бы ты хотел?

Мое худое лицо озарила улыбка. А он тверд и в глубине души благороден. Никак не желает забирать монеты, и ищет способы вернуть их. Хотя, на самом деле, то снова его опыт торговца. Или, если угодно, философия обмена. Он просто боится остаться в должниках. Потому как знает, что это такое. Да, он знает — рано или поздно расплата придет. И придет в самый неподходящий момент, потому как часто такое случается. Попросту он, как и любой здравомыслящий торговец, намерен все точки в договоре расставлять своевременно. Я не стал его разочаровывать, и поспешил помочь с расстановкой.

— Мое желание просто, но с тем же немаловажно и ценно. По крайней мере, для меня. Я хочу узнать, чего хочешь ты? Вернее, хотел, так как узнал уже. Потому и не поскупился. Как и ты не поскупился на слова, не побрезговал моим малоприятным видом, не прогнал прочь. Напротив, даже выслушал некоторые мои мысли. И щедро поделился своими. Даже очень щедро. Я ценю это. Искренне ценю. Сам видишь как.

— Брр… я снова не пойму, — затряс он растрепанной головой. — Я хочу знать, чего хочешь ты, а ты говоришь то же самое. Круг замкнутый?

— А еще узнать твое имя, — милосердно упростил я ответ. — Я-то представился.

— Меня зовут Кнут, — живо откликнулся он. Пусть даже позабыл протянуть мне руку. Но это нормально для такого исхода. — Но как зовут тебя?

— Я уже сказал, — задорно напомнил я.

— Не припомню, — нахмурились его брови под сенью первых морщин. Морщины не символ старости. Они — символ мудрости. Но не всегда. Потому как снова все определяет желание. Да — желание быть мудрым. Или жажда познания мира.

— Значит, память плохая, — хохотнул я.

— Раньше не жаловался, — пожал он плечами, силясь вспомнить мое имя. Наивный.

— Все случается впервые, — уже громче смеялся я.

— Нет, ты не назвался, — твердил Кнут. — Ты сказал: «Неважно».

— Правильно, — кивнул я. — Выходит, с памятью все в порядке.

— Но… мне что, звать тебя «Неважно»?

— Хочешь — зови. Хочешь — нет. Зови, как хочешь. И символ напоминания выбери любой. Равно как вообще можешь не выбирать его. Я, Кнут, от этого вряд ли поменяюсь.

— Ох, — тяжело вздохнул седельщик.

— Да, — выдохнул я, — все правильно. И неважно, как я выгляжу. И неважно, как меня называют. Но важно мое существование в этом мире. Это люди болезненно цепляются за свои имена. Стараются не опорочить их и прославить в веках. Да, верно. Ведь имя — тот же неосязаемый символ. Символ былых достижений, побед, высокого мастерства, сердечного милосердия, благотворительности и всего, из чего создано то имя. Всего, что улучшает жизнь всех нас. То, что мы забывать не хотим, и не должны. Хотя, основой этого символа могут стать злодеяния, убогость, пороки, мнимое величие, извечная посредственность, низкое мастерство и прочее. Как мы любим часто отмечать: вечный неудачник, закоренелый злодей, прожженный пьяница, сварливая жена, непробиваемый тупица, неисправимый чудак, законченная блудница… или извечный скиталец. То есть то, что ухудшает жизнь. Некоторым. Тем, кто вешает эти символы на шеи тех, кому положено. А те, как правило, стремятся от них откреститься и позабыть, то есть избавиться от этих значений. При этом обижаются на тех, кто одаряет их такими символами. Но, погрузив комнату во тьму, не избавишься от вещей, что в ней есть. И стремясь забыть недостатки, ты не лишаешься их. Потому что тебе о них неустанно напоминают. Не надо забывать о них — нужно возжелать избавляться от них. Иначе они останутся неизменными, вместе с тем клеймом извечного позора. Словом, неважно каким, но имя является символом. Но лишь для людей. А для меня — то неважно. Суть моя в ином.

— И в чем же? — светлые глаза Кнута сверкнули затаенной жаждой. Он все понимал, но пока лишь поверхностно. Ему понадобиться время, дабы вдумчиво осмыслить все это. Эх, я в очередной раз пожалел, что не имею возможности записывать все сказанное на пергамент. Да и желания такового, если честно, нет. А потому, пусть просто слушает. Пусть улавливает лишь то, что слышит, а не то, что есть. Не то, чего доброго, додумается и вправду уподобится мне. И так каждый! Представьте, если все начнут праздно шататься, разглагольствовать и морочить друг другу голову? Все, без исключения, от мала до велика. Все, кто может ходить, ползать или летать. Тогда и конец света, думаю, не далек. Кто станет тогда делать седла, упряжи, доспехи, оружие и все прочее?

Хм, а впрочем, станет ли все это нужно?

— Моя суть в том, кто и как меня назовет, — тихо произнес я, наконец, решив признаться. — В том, кем меня увидят. Но все меня видят по-разному. Потому-то имен, или символов, у меня может быть бесконечно много.

Я сказал это легко и непринужденно. Но вот седельщика вдруг стало коробить, ломать, мутить и крутить. Мне показалось, его сейчас стошнит. Но он, как сам недавно отметил, был сильный человек. Он сдержался.

— Но… почему так? Зачем?

Я повернул голову и пробежался взглядом по говорливой и подвижной толпе. Люди сновали перед глазами и не обращали на меня внимания. Лишь изредка кто и бросит мимолетный пустой взгляд, но он тут же скользил прочь. Я их не интересовал. Ведь вряд ли назавтра кто-то из них вспомнит мой лик. Их интересуют собственные нужды, прихоти и желания. И ничего более.

Милые вы мои люди. Вы даже не понимаете, что в этом-то я и схож с вами. Наверное, потому и выгляжу, как вы. Наверное, потому и стал для меня символом облик по образу и подобию вашему. Ведь меня интересует то же самое — ваши желания. Чего желаете вы, мои добрые? Или злые — неважно. Ведь то всего лишь ваше отношение друг к другу, но не ко мне. Потому как ко мне никто не относится. Не потому, что не можете, а потому, что не хотите быть такими. Это тоже ваше желание. Кнут, кстати, недавно его подтвердил. Он не желает скитаться по миру в рваной неприметной одежде. Он никогда не променяет тепло и уют родного дома на бессмысленные блуждания в поисках непонятно чего. Он никогда не покинет семью, детей, друзей, знакомых и близких. Седельщик привязан к ним всей душой. Он никогда не расстанется с любимым ремеслом, в котором достиг высот и по праву может собой гордиться. И может требовать высокой оценки, как духовной, так и материальной. Да, все так, и все это правильно. Я, отнюдь, ни коим образом не упрекаю его в том. И даже поощряю быть таким. И поощряю всех. Ведь это и есть благо, это и есть счастье и радость, это и есть смысл существования всех. И это подтвердит каждый, кто живет так. Почти каждый…

Но не я!

И не те, кого ищу.

Хотя, я тоже готов подтвердить и это, но уже по-своему. Ведь такой образ жизни как раз и порождает меня. Меня и мне подобных. Тех, немногих, кому не безразличны многие. Тех, кто не побоялся лишения, одиночества, отрешения, наказания или смерти во имя своих желаний. И тем более — во имя чужих. Тех, кто истинно окрылен мечтой и стремился ее воплотить всеми силами. И неважно — добро или зло то принесло. Но важна готовность жертвовать собой во имя своих идеалов, пусть даже мнимых и навязанных. Она-то и есть извечная сила желания.

Я перевел благоговейный взгляд на долговязого Кнута. Он замер в ожидании вожделенного ответа. Он — простой человек, стоит напротив меня и даже не догадывается, кто он на самом деле? И даже не подозревает, что он… Творец. Вернее — малая частица его, но то уже неважно. Важно то, что он породил меня, причем, недавно. Точнее — он наполнил меня долей своей силы, поселив символ мой в своем сердце. С монетой или без, но он уже никогда меня не забудет. И я ему искренне благодарен, а потому и желаю здоровья и процветания. Ведь пока процветает он — буду процветать я, и такие, как я. А еще желаю ему бесконечной жизни. Ведь пока жив он — буду жить и я. Вот почему не считаю я выдумкой вечную жизнь. Вот почему во всем стремлюсь я к вечному…

Кнут ждал. От него резко пахло желанием прикоснуться к моей тайне. Пусть он не все понимал, но желание его пахло все острее и острее. Наконец, я не выдержал, повел носом и принялся толковать дальше:

— Это наделяет меня силой всех, кто меня называет. Кто вспоминает меня. А вспомнит меня всякий, с кем я встречался. Разумеется, если остался в живых. Ведь тех, кто вспоминает меня недобрым словом, я наказываю, вплоть до убийства. А потому нет таковых в нашем мире. Они уходят на перерождение, с полным очищением памяти. Впрочем, как знать, может и смерть не лишает человека памяти, но речь не о том. Меня будут вспоминать всегда, когда искренние желания начнут переполнять ваши сердца и требовать воплощения. Так неужели это значимо — как меня при этом зовут? Гораздо важнее то, что мое присутствие в чьей-то памяти подтолкнет его к свершению своих желаний, как добрых, так и злых. Ведь эти абсолютно равные противоположные символы обретают истинную силу лишь во взаимной относительности. И тогда только двигают великое жизненное колесо. Иначе они сольются в единое, и жизнь исчезнет. Но это уже неважно. Хотя бы оттого, что неизменно. По крайней мере, в рамках человеческих желаний и возможностей.

Кнут кашлянул. Он крепко задумался. Однако взгляд его снова сполз на кучку золотых. Меня то порадовало, и в мыслях я повторил все свои пожелания мастеру седельщику. Это вновь подтвердило его привязанность к земному и изменчивому. Я жестко усмехнулся и с непередаваемым удовольствием глянул по сторонам. Хотя мог не глядеть — и так чувствовал многочисленные завистливые взгляды. О, нет, моя неприметная особа осталась без внимания. А вот на золото уже пялились многие. И вряд ли они видели в нем желтый металл, которым оно и было на самом деле. Но видели они в нем свои алчные желания. Они уже начали нестерпимо жечь спину. Настолько нестерпимо, что я указал пальцем на прилавок и повелительно произнес:

— Ты бы собрал уже свое золото.

— Да не мое оно…

— Тем не менее, собрать надо, — важно парировал я. Жар усиливался. — Пока другие ценители не нашлись.

Кнут с легкой злостью глянул по сторонам. «Ценители» проходили мимо, невольно замедляли шаг, всматривались и прислушивались. И шутка ль в деле: нищий бродяга в изорванном грязном плаще высыпал на стол богатого торговца кучу золота и приказывал собрать ее. Где такое видано? Но я был неумолим. Я бросал отрывочные и красноречивые взгляды, будто стрелял из лука. Люди поспешно опускали глаза и в легком страхе спешили прочь. Но оставляли свое искреннее желание понять то, что здесь происходит. Потому как некоторые описывали круг, и снова шли мимо нас. От них пахло завистью. Искренней завистью. Это радовало. По крайней мере, меня. Потому как я чувствовал искренний свет их алчных желаний, в то время как Кнут чувствовал их черную зависть.

Зевак становилось все больше. Все больше взглядов стал притягивать седельщик, немо застывший над кучей золота. Помимо жадности во взглядах замелькала строгость — поодаль прошел сборщик платы за места. Он достал свиток, сверил какую-то строку в череде длинных писаний, метнул косой взгляд на Кнута, скрипнул зубами и удалился прочь.

Я не желал привлекать внимания. Следовало что-то делать. А как лучше всего остаться без внимания? Правильно — исчезнуть. И я поспешил исполнить свое желание. Ведь всегда исполняю свои желания лишь сам. Не потому, что не привык доверять другим. А потому, что желания мои странны, непонятны, и порой — с трудом воплощаемы. Иной раз и вовсе не реальны. Последнее, кстати, всегда становится решающим.

Эх! Все приходится делать самому.

Но я не хотел исчезать не попрощавшись. Кнут, хвала Творцу, опомнился, и проворно принялся сгребать увесистую звякающую кучку. Он на миг отвернулся, загородив золото от нежелательных глаз. В них оно всегда отражается темным блеском — вряд ли украденное тратят на благие цели. Ведь желание обладать чужим уже есть проявление темной воли. Хотя, для самого вора оно светится ярким и благодатным светом. Однако, он все же нарушает закон, предписанный кем-то. Нет, не закон королевства. И даже не закон морали и совести. А простой и древний закон равновесия желаний. Даже седельщик знает его. Да, относиться к другим так, как желаешь, чтобы относились к тебе. Но вряд ли самому вору придется по душе, если его обворуют. А потому им многое не по душе. Однажды, я уже доказал это, и заявляю с уверенностью — несет похититель рано или поздно ту ответственность, которую должен. И тоже лишается чего-то. Ни в большей, ни в меньшей — в равной степени. Ведь равновесие — не пустое слово. Поэтому расплата приходит не как наказание, а как результат. Простой результат связи причины и следствия. Иначе, мир бы попросту не существовал.

А он, как видите, сущий…

Я остановился, и еще раз взглянул на виртуозного мастера. Да, ловок, как руками, так и языком. Молодец, кое-что постиг и уже не пропадет. Я за него даже больше рад, чем за Пудилу. Кнут старше, но не годами, а прозорливостью. Хотя кузнец покупал своей неподкупной простотой и душевной бесхитростностью. Да, такого легче и проще обвести вокруг пальца, чем этого седельщика. А потому и расплата за такое деяние станет жестче…

Кнут замер. Глаза его забегали в поисках чего-то, куда можно было спрятать золото. Я следил за ним, стоя уже там, где люди толкались и шли, ведомые своими желаниями. Торговец нахмурился, не найдя ничего. Взглянул на седельные сумы, но они оказались большими. И вдруг он стукнул себя по лбу и потянулся за пазуху. Туда, где теплился его кошель, согретый теплом сердца — колыбели искренних желаний. Я захотел помочь ему. А потому весело воскликнул:

— Эй, Кнут?

Он порывисто обернулся. В светлых глазах отразилось удивление. Я вскинул руку в прощальном жесте. Да, я прощался. Но не просто так. В лицо седельщика полетела пустая смятая мошна.

— Лови!

Он подскочил, высоко вскинул руки. Еле поймал. При этом едва не рухнул на прилавок. Выпрямился, опустил руки и посмотрел…

Да. Изумление — это тоже желание. Желание понять. И он желал. Хотя не мог этого сделать, пусть и пытался. Он остекленевшими глазами впился в небольшой кожаный куль. Я неотрывно смотрел на него. И ждал.

— Что это…? — раздался его сдавленный не то вопль, не то стон. Похоже, он уже начал догадываться.

— Это? — голос мой таил ту самую мощь, с которой наносится заключительный решающий удар. Тот, что несет запах победы. — Ха! Это тоже твое!

Он резко хлопнул себя по левой стороне груди. И столь же резко вскинул голову, выискивая меня взглядом. Но взгляд канул в неизвестность. Равно, как и я, мгновением раньше. И толпа, как символ целого многоликого мира, растворила меня безвозвратно. А в воздухе все еще витали слова:

— Прощай, Кнут. Будь так же мудр и снисходителен, равно как недальновиден и тверд. Прощай. И помни меня. Ты мне нужен именно таким…