"ЧУДОВИЩЕ (сборник)" - читать интересную книгу автора (Петухов Юрий Дмитриевич)

Юрий Дмитриевич Петухов ЧУДОВИЩЕ (сборник)Звездное проклятьеФантомВражинаЛовушкаМаленькая трагедияНаемникКруговертьЧудовищеДушаНемного фантазииРобинзон-2190Давным-давноРефлексор повестьСон, или каждому своеДополнительная информация

Рефлексор повесть

Сашка Кондрашов не любил своего начальника. Больше того, временами он его просто ненавидел. А по утрам, когда начальник, обойдя женщин отдела с дежурными комплиментами, пожав каждой ручку, добирался до него и по инерции с приторной улыбочкой вытягивал: "Вы сегодня прекрасно выглядите!" Сашка готов был его убить. И не в каком-то там переносном смысле, нет, просто взять и задушить на глазах у всех. Через пару минут схватывало сердце и кончики пальцев леденели от страшной, к счастью, не осуществившейся мысли. Но это было позже. А в тот миг с затаенным сладострастием он представлял, как сползает на затертый линолеум рыхлое тело, как кривятся синеющие губы и голова громко, затылком, ударяется об пол, а потом его уводят, ну и пусть… Нет, все не то! Видения растворялись в собственном сарказме — стоило начальнику приблизиться, сказать слово, и Сашка терял остатки сил и воли, куда там — ручка выпадала из пальцев! Сколько раз клял он себя за малодушие, топтал не жалеючи… и тут же воспарял, рисовался в собственном воображении отчаянным малым, героем — все попусту. Пытался внушить себе, что безразличен он начальнику, что нет поводов для трепета и, тем более, для страхов, даже самых ничтожных, — ведь кем он был для того, одним из сорока четырех винтиков, и все! Были, правда, винтики, близкие начальственному сердцу, — единицы, были почти не замечаемые, не было вызывающих раздражение и неприязнь, точнее, не стало. А остальные — винтики как винтики. Да и сам начальник-маховик не был ни грубияном, ни зажималой, начальник как начальник, даже демократом сумел прослыть. Но все равно, стоило ему появиться в комнате или в коридоре, когда Сашка курил там в компании таких же отравителей институтской атмосферы, и подгибались ноги, надолго портилось настроение и вообще хотелось убежать, зарыться куда-нибудь с головой и пятками. А чего убегать? Было ли хоть раз, чтоб начальник попрекнул Сашку затяжными перекурами? Не было. Тот и мимо-то проходил, словно по следу шел, в пол уставясь. А внутри что-то срывалось, накатывало раздражение, и разговор уже не клеился, Сашка бросал окурок в огромную мраморную урну, которой место где-нибудь во дворце, и плелся к себе.

Институт был, как про него нескрываемо говорили, бабий процентов на семьдесят одних женщин, в основном и живших тут же поблизости. Это тоже било в цель: все видят, попробуй заикнись о мужском самолюбии, нет, сиди себе, в тряпочку помалкивай! И работал Сашка в чисто женском секторе под крылышком обаятельной заведующей неопределенных лет. К слову, держала она себя вовсе не по-начальнически — Сашка обращал на нее внимания не больше, чем на остальных сотрудниц. Милашка-завсектором распределяла работу, будто о личном одолжении просила. Но чаще задание выдавал сам Николай Семенович. И вот тут Сашка терялся, мямлил что-то, мысленно обзывая себя тупицей, все старался подсунуть написанное или отпечатанное, лишь бы поменьше говорить, а значит, и путаться поменьше. Но путался и косноязычил так, что дальше некуда. То, что само с языка слетало за порогом, в кабинете Николая Семеновича превращалось в сбивчивые междометия или маловнятные длиннющие монологи, которые тот все одно мимо ушей пропускал. Сашка, сверля себя со стороны начальническим глазом, ничего, кроме законченного дебила, случайно оказавшегося в научной конторе, не видел. А раз не видел он, так, само собой, не видел и сам начальник! Убеждаясь в этом все больше, он сбивался окончательно… Начальник был спокоен и уверен в себе, его можно было брать на роль сверхположительного героя в любой фильм или роман, хотя Сашка точно знал, что из года в год он гонит наверх липу, а в рабочее время занимается исключительно улаживанием личных дел. Сам же Сашка не мог соврать, не покраснев, даже по мелочи, даже для пользы дела, а уж выглядел при этом злостным рецидивистом-махинатором, скрывающимся от правосудия. Во всяком случае, ему так казалось.

Однако работу Сашке поручали серьезную, да и результатами вроде были довольны. Как-то раз даже премировали сверх обычного за квартал. Сашка не входил в число лиц особо доверенных и потому остро воспринял эту премию, недели две ходил виноватый, будто украл несчастный двадцатник или получил его от Николая Семеновича в момент вспышки барственного великодушия. Торт, конечно, женщинам из сектора купил. Грустно ел свой кусок, поглядывал на сослуживиц, размышлял: рады сверх меры, много ли надо человеку — кусок сладкого теста с кремом — и вот уже глаза сияют небесным огнем, лица горят, эхе-хе… И ощущал себя где-то над миром, сверху, или, на худой конец, сбоку, острым взглядом резал слои бытия.

Полдня продремал за столом. Немного пришел в себя, хотя голова оставалась прежней, несвежей и тяжелой — казалось, без нее было бы гораздо легче. Потом принял привычное уже решение — пора жизнь устраивать, и гнездо вить пора, а с кем, неважно, лишь бы без заскоков была, таких пока хватает, да хотя бы Светка, чем не пара, к тому же и ухаживать не надо, все налажено и все встречи с цветочками позади. Да, пора, а то эта затянувшаяся беспорядочность угробит его, и так уже нервы ни к черту! На том и успокоился. Попил с женщинами чайку.

Женщины сочувственно кивали и улыбались деликатно. С ними было легко — они готовы поверить во что угодно, лишь бы собеседник был мил и приятен. А Сашка и был мил и приятен. Кроме того, никогда не портил ни с кем отношений, не забывал похвалить восторженно, если кто являлся в обновке, рассказывал смешные и жуткие истории, с сотрудницами бывал красноречив, но без надобности в женские разговоры не встревал, не забывал интересоваться здоровьем детей и их успехами. За то Сашку и любили, оберегали при случае от нападок — какой-никакой, а все ж таки мужичонка в секторе, единственного и побаловать можно.

После чая вышел покурить. Толик Синьков из соседнего отдела уже погасил чинарик о край дворцовой урны, оставив на белой в прожилках поверхности грязное пятно. Но, увидев Сашку, опять полез в карман.

— Чего там у вас? — осведомился заботливо.

Сашка махнул рукой, прикурил, морщась то ли от едкого дыма, то ли от общего неудовольствия.

— То же, что и у вас, тоска беспросветная.

Синьков важно, с пониманием склонил голову.

— Не говори! И что обидно, еще тридцать лет до пенсии. Во, гляди, такими вот будем!

По стеночке тихонько пробиралась серая личность, одна из тех, что не запоминались по именам да фамилиям, — институт по своему народонаселению еще два года назад перевалил за тысячу, а теперь уверенно и неостановимо набирал вторую, шел к следующему крупному рубежу.

— Ведущий инженер, — добавил Толик, прерывисто выпихнув из горла дым. — Слушай, а ты не заметил, что у нас тут всего две категории, два типа мужиков — или вот такие, пыльным мешком огретые, или шустряки лощеные, все крутятся без передыху.

Сашка отвернулся к окну. Внизу "инженерно-технический состав" отдела информации убирал территорию. После строителей, так ничего толком и не построивших, о загрузке сотрудников-подчиненных руководство могло не беспокоиться — фронт работ был обеспечен лет на десять вперед.

— …я к тому, что мы с тобой, пожалуй, только и есть, кто не вписывается в схему.

— Впишемся со временем.

— А может, хрен с ним, с институтом. Знаешь ведь, держишься, цепляешься, а непонятно — за что?! Пропадем, что ли?

Ага! Сашка помнил — лет пять назад, когда Синьков впервые завел эти свои разговоры, их около дворцовой урны собиралось не меньше десятка, кто-то прислушивался, задумывался. Интересно, кому Толик будет лапшу на уши вешать, когда один останется? А ведь останется — и через сколько-то лет тихо-тихо, по стеночке, по стеночке… А если серьезно, Сашка уже обдумывал подобные варианты. Все связанное с уходом грозило страшной возней, суетой, хлопотами, а потому и пугало больше, чем обычные сегодняшние неприятности, вместе взятые. Но Толику в подобном духе отвечать не годилось.

— Да хоть сейчас, чего ждать, пока выгонят!

Выгонять ни того, ни другого никто не собирался. Оба были работниками повыше среднего — планов не срывали, задания выполняли, как говорится, на должном уровне, а иногда и выше. И Сашка и Толик прекрасно понимали — будь хоть сокращение очередное, их не тронут, и потому на «выгон» надежд не питали.

— Везде одно и то же, — успокаивающе сказал Толик. На том и замолчали, временно закрыв бесконечную тему. Только Сашка, снова выглянув в окно, сказал скорее себе самому:

— Где-то чего-то дует, что-то меняется, а у нас тишь да гладь, несокрушимая контора. — Он опять глядел на мир сбоку, усталым понимающим взглядом.

Мимо, распутывая невидимую нить на паркете, проскользил Николай Семенович. Головы, само собой, не повернул. Сашка помрачнел. Стоять у урны и далее становилось неловко.

— Минут через сорок выходи, — бросил в спину Толик.

В комнате женщины брали на абордаж стол начальницы. Сашкиного прихода не заметили. Он заглянул через головы. Журнал был порядком затрепан, видно, прошел через кучу рук. Сашка нахмурил лоб: "Интересно, засечь бы время, когда он по второму кругу обернется через весь институт к нам?"

Сашка уселся за стол, вытащил листок бумаги, принялся рисовать чертиков. Те выходили не смешными, а совсем наоборот, угрюмыми и уродливыми. "Надо что-то делать, — подумал он, может, к невропатологу? Нет, не годится, узнают — от вопросов не избавишься, а главное, от сочувственных взглядов за спиной. Нет, надо самому". Он вспомнил, что где-то, у Толика или у Светки, видел тощенькую книжицу с приказующим названием "Учитесь властвовать собой". Хорошо бы! Но Сашка знал, что эта книжка и ее советы — для тех, кто и так умеет властвовать собой, а у него ничего не получится, самое большее, на два-три денька впряжет себя, но дольше не выдюжит.

— Ну, вижу — работа на износ! — в комнату заглянул начальник.

Женщины порхнули от стола — абордаж был отложен до лучших времен. Журнала и след простыл.

— Да вот, ставлю задачи… — заулыбалась завсектором.

Николай Семенович одобрительно склонил голову, немного постоял, подошел к Сашке. Тот уже листал какую-то инструкцию, а про себя гнал начальство из комнаты куда подальше. Но Николай Семенович не спешил подчиниться мысленному приказу. Лишь убедившись, что аудитория, по-видимому, созрела, он кашлянул пару раз, набрал в грудь побольше воздуха:

— Ну все, нас, кажется, обошли…

— Ура, — прошептала из-за своего стола завсектором.

— …да, штаты отстояли, я же неоднократно констатировал — только дифференциальный подход во главу угла, вот так!

Сашка новость принял равнодушно. Да и какая это для него новость, даже если бы и сократили кого-то — не беда. Любое сокращение выливалось в перепихивание сокращенного из отдела в отдел и, как правило, возвращение восвояси. Но и это для многих было жизнью — кипели страсти, все бурлило, институт оживал.

Палец Николая Семеновича завис в полуметре от Сашкиного носа:

— Кстати, сколько у тебя сейчас?

Будто не знает! Сашка ничего, кроме пальца с блестящим холеным ноготком, не видел. Вот дернуть бы сейчас за него! Или нет, лучше линейкой наотмашь, мол, по какому праву в меня пальцем тычешь?! Он опустил глаза, голос задрожал, как обычно:

— Сто шестьдесят.

Николай Семенович сделал удивленное лицо. Настолько удивленное, что можно было подумать, он ожидал услышать; триста, четыреста, но уж никак не названную сумму.

— М-да-а, ничего, к новому году сынтегрируем что-нибудь, — начал он несколько неуверенно, а закончил на мажоре: — Бумагу я подал, а там — как решат, — он мотнул головой в неопределенном направлении.

Сашке бы радоваться, благодарить. А он сидел как оплеванный, даже над стулом не приподнялся, слова к языку прилипли. Только кивнул. И почувствовал, что кожу у висков начинает жечь. Ну почему он вечно должен быть кому-то благодарен, ну за какие такие грехи?!

— От радости в зобу дыханье сперло? — Начальник, кроме всего прочего, был шутником и постоянно подчеркивал свой демократизм, не деликатничал — мол, все мы, ребята, из одного котелка кашу хлебаем. Кому-то нравилось.

— Спасибо, — выдавил Сашка, жалея, что под рукой нет ничего тяжелого. А если б и было? Нет, обмяк и растекся по стулу — хоть плачь, хоть смейся, прямо гипноз какой-то. Ведь не подхалим, не карьерист, чего дрожать! Да и не дрожат те, уж кто-кто, а они себя чувствуют уверенно. И нужна ему эта прибавка, ну повысят, а потом не денешься никуда, на крючке, знай себе вечное спасибо в сердце носи, а лучше на языке. Сашка вскипал. Но кипенье это не придавало сил, а, напротив, лишало их, мутило ум. — Николай Семеныч, а остальным?

Глупее вопроса он задать не мог. Почувствовал, как напряглись, одеревенели спины у сидящих впереди женщин. Но Николая Семеновича не собьешь.

— Каждому по заслугам, как и было сказано — дифференцированно, никого не обойдем! — заявил он во всеуслышанье и пошел к двери.

Провожал начальника восторженно-приглушенный гул. Но только дверь захлопнулась, оживление стихло и тишина, непривычная, тяжелая, повисла в комнате.

— Как там решат… — вяло проговорила завсектором, вздохнула, добавила: — А я за тебя все равно рада.

И Сашке стало совсем плохо. Он почувствовал себя полнейшим ничтожеством, втянул голову в плечи.

— Да чего раньше времени говорить? — Старался, чтоб слова звучали беззаботно. Но сам уловил фальшь.

Женщины вернулись к столу с журналом.

"Рада она! Теперь будут языки чесать, тема подходящая, мрачно давил себя мыслями Сашка, — втихаря изведут". Он разорвал в клочья бумажку с чертиками. Швырнул комок в корзину под столом, задел ее рукой — и прессованная пластмассовая пустышка перевернулась, вывалила из себя содержимое, накопленное за неделю. "Вот зараза!" — разозлился на нее Сашка. Стал собирать мусор, перепачкал руки, раскраснелся. На него не смотрели — и то хорошо. Пошел в туалет, отмываться."

За дверью с сигаретой в зубах стоял Толик. "Этот уже здесь, бездельник, — подумал Сашка о приятеле, — за день пачки три, небось, высаживает!"

Толик заулыбался, повел рукой:

— Погляди-ка…

Сашка уставился на стенку — проплешина в кафеле разрослась: с утра не хватало четырех плиток кофейного цвета, а сейчас и не сосчитать сразу, не меньше десятка. Навряд ли плитки выпали сами.

— Да не туда, вот же. — Палец Синькова целился в сушилку. — Ну дают! — Голос подрагивал от смеси восторга и возмущения. — Мастера!

— Кто? — не понял Сашка, глядя на сушилку пустыми глазами.

— Опять зеркальце сперли. И ручку вон от двери, видишь, отвинтили!

— Да черт с ними, не сторожей же ставить. — Сашка начинал успокаиваться. Пока мыл руки, долго и тщательно, как хирург. Толика не слушал, бичевал себя: ведь неплохо же к нему относятся, все, без исключения, так нет, мерещится что-то, сам же и выискивает не поймешь чего — ну что начальник, ну что он ему плохого сделал?! Сашка отчаянно ругал себя. Потом обрушился на Толика. — А может, ты и отвернул? — спросил ехидно. — А чтоб выкрутиться, на других валишь?

Глаза у приятеля застыли.

— В другом месте я б тебе…

— Место в самый раз, подходящее, — усмехнулся Сашка и сам сообразил, что сморозил очередную глупость. — Да ладно, я пошутил.

Толик был отходчивый, простил. Но они сразу же и разошлись.

В комнате ничего не изменилось — журнал был толстенный, до конца рабочего дня. Оставшиеся полтора часа Сашка просидел в одиноком молчании. Корил себя, сладострастно подергивал за болезненные жилки и упивался самоуничижением. Лишь под конец работы юродствовать надоело. Но тут в дверь просунулась голова:

— Все на профсоюзное собрание! — и скрылась.

Этого еще не хватало! Сашка собрал «дипломат», встал. Улизнуть не было никакой возможности. Женщины из сектора не расстраивались — не все ли равно, где досматривать журнал.

Собрание было отдельским, привычным. Николай Семенович мастерски усыплял публику.

— Товарищи, за истекший период времени текущего квартала, — с чувством говорил он, — массив проделанной работы перекрыл все номинальные показатели типовых характеристик научно обоснованного планового графика исследовательских тем и опытно-конструкторских разработок, нацеленных на достижение коренного перелома, резкого повышения и качественного скачка… Так в чем же, товарищи, алгоритм успеха?

Сашка слушал и не понимал — при чем тут профсоюз, его члены и он, Кондрашов, лично!

— Да-а, — прошептал сидящей рядом машинистке Леночке, глубокомысленно и опять-таки как бы со стороны, — тут дело, конечно, в алгоритме.

Начальник обладал острым слухом и хорошей реакцией.

— Кондрашов желает что-нибудь дополнить, уточнить? Прошу!

Сашка перепугался, сник, замотал головой.

— А алгоритм успеха вот в чем…

Выступления он не слышал и не слушал, своих проблем хватало. Выход виделся один — надо менять что-то, иначе вконец изведешься. "Твердость, воля, непреклонность и, главное, абсолютное безразличие ко всему на свете, что бы ни происходило! — решал он, натягивая куртку и заматывая поверху толстый белый шарф. — Строгий, спартанский образ жизни — и за недельку нервишки перестанут трепыхаться".

— Счастливо, Сашок! — кивнула на прощание Леночка. Она к нему неровно дышала.

Сашка чуть склонил голову — начинать, так прямо сейчас. И пошел на выход. По дороге забежал в буфет. Хозяйка пищеблока Наташа сидела и читала книжку, спешить ей было некуда.

— Привет, подруга, — с ходу бросил Сашка, протягивая мятый трояк, — мне парочку.

Наташа сначала одернула свою белую форменку, пригладила волосы, а уже потом удивилась.

— Ты что?!

— Спокуха, я видел, как завозили.

— Так это для руководящего состава!

— И для нас парочка найдется, так? — Улыбка довершила дело.

Быстро запихнул две бутылки пива в «дипломат» и убежал, не попрощавшись. Буфетчица Наташа долго смотрела на оставшуюся открытой дверь.

В автобус Сашка влез перед самым носом начальника, чего раньше никогда не бывало. И от этого почувствовал себя если не героем, то, по крайней мере, человеком, способным на поступок. "Вот так и держать!" — подбодрил себя, не догадываясь, что начальнику было по большому счету наплевать — впереди ли него какой-то там Сашка Кондрашов или позади. На четвертой остановке выскочил из автобуса, уверенно раздвигая штурмовавших двери.

— Эй, полегче! — прохрипели в затылок.

Сашка ответом не удостоил, прошел мимо, к метро. После темной улицы свет казался чересчур нахальным, приходилось щурить глаза.

В метро Сашка чувствовал себя неуютно, выставленным напоказ. Особенно когда было мало народа: сиди и смотри на целый ряд незнакомых людей, а они на тебя пялятся — кино наоборот. Хорошо, когда читают или спят, хорошо, но всегда найдется тип, а чаще этакая неестественно прямо сидящая дама — и начинают перебирать глазами каждую черточку лица, складку одежды, да при всем при том вовсе не пытаются скрыть своего отношения к увиденному, отношения, как правило, малоприятного. Нет, не любил этого Сашка. В толчее было лучше — уставишься кому-нибудь в затылок или в стенку и стоишь себе.

Но самое худшее, когда ни то ни се, когда народу средне. Читать Сашка в метро не мог, спать или притворяться, что спишь, тем более. И его обжигало на каждой остановке. Двери разъезжались, люди входили… и хорошо, если это была молодежь — тогда он спокойно сидел — или пожилые, беременные, с детьми на руках — тогда он сразу вскакивал, но было и нечто среднее, не вписывающееся в категории, заставлявшее мучиться сомнениями — то ли уступить, то ли это будет смешно выглядеть. Он клял про себя моложавых старцев и подтянутых загримированных старушек, ругал последними словами эту дурацкую широченную моду в женской одежде, когда самая юная и стройная школьница выглядела будущей мамашей, направляющейся прямехонько в роддом. Но чаще поднимался, лишь бы не сидеть, не мучить себя. Вставал всегда первым, даже если рядом сидели пионеры-всемпримеры, солидные абитуриенты и уже подрастерявшие солидность студенты-старшекурсники. При этом всегда завидовал их выдержке, а себя казнил за слабость характера. Каждая поездка домой превращалась в пытку, не очень страшную, не грозящую лютыми последствиями, но изощренную и затяжную. На работу ехать было приятней — в транспорте, исключая редких ранних пташек пенсионного возраста, толпился лишь здоровый и моложавый служиворабочий люд.

Но сегодня все должно быть иначе! Сегодня Сашка решил задавить в, себе уколы и трепыхания совести. Твердость, воля, непреклонность, безразличие… Пускай мелочь, вот с мелочей и начнем. Ведь удается же другим, да почти всем, а он что, хуже?!

Проскользнул в дверь, не дожидаясь, пока все выйдут, и уверенно плюхнулся на свободное место. В ту же секунду над ним нависла чья-то раскормленная до чудовищных размеров фигура в сером буклястом пальто. Старичок, сидевший рядом, покосился на Сашку, но головы не повернул и ничего не сказал. Не выдержал сосед слева, уступил. "Так и держать, — отозвалось победно в груди, — выигрывает тот, у кого выдержки побольше. Главное, чувствовать себя на своем месте!" Но радовался недолго. Перед ним застыла пожилая женщина с двумя сумками в руках и усталым лицом. "Ну чего, спрашивается, места мало? — Да вон же, оборотись — три девчонки сидят, самое большее семиклассницы, ну что же вы молодежь-то не хотите воспитывать, привыкли, что одни и те же уступают, и когда им по десять было, и по двадцать, и по тридцать пять, привыкли, что они не откажут, а другие поколения как же, как сидели в двенадцать, так и в двадцать пять и в сорок сидеть будут! Ну чего не перед ними встала-то, ведь помоложе, ну до каких же…" Сашке стало не по себе. Угрызения совести терзали его нешуточно. "Ну нет, хоть наводнение, хоть пожар, триста беременных инвалидов — не шелохнусь!" Старичок вновь покосился, вздохнул протяжно, еле слышно. Сашка опустил глаза, чувствуя, как судорогой сковало шею и затылок. Девчонки напротив трещали без умолку, похохатывали, елозили по сиденью. "Ведь вот же, хоть бы что, ну почему им все до фонаря, а я как на сковородке, как на скамье подсудимых?! А паренек в конце сиденья? Уперся в свой детективчик — и трава не расти, а на лице — игра интеллекта, увлеченность. Ведь могут же люди! Эх, неврастеник законченный, ладно, тихо. Спокойствие, безразличие…" Через две остановки женщина вышла. А взамен нее в дверь не вошел, но прямо-таки ввалился и двинул к Сашке, чуть не падая, пошатываясь на трясущихся полусогнутых ногах, еле живой пенсионер, подслеповатый и с палкой в руке. "Чуют они, что ли?! Нет, нет, нет, держаться!" Сашка склонил голову еще ниже. Старик рядом вздохнул протяжнее и встал.

На душе было слякотно и гадко. Девчонки по-прежнему щебетали, паренек упивался чтивом, а Сашка пылал на костре. И казалось ему, что все в вагоне наслаждаются созерцанием его медленного и мучительного самосожжения. Безразличным и спокойным оставаться не удавалось. Куда там! Он не помнил момента, когда чувствовал себя поганее.

Вышел на три остановки раньше в наипаскуднейшем настроении, взвинченный до предела. Пробираясь к эскалатору, каждый случайный толчок воспринимал как пощечину. С большим трудом сдерживал себя — еще не хватало вспылить, наделать глупостей. И опять ему казалось, что все смотрят на него, и не только осуждающе и насмешливо, но вообще как на чокнутого. "К черту все! Не к невропатологу надо, а в психушку, сразу, без всяких там консультаций!" Его сильно тянуло наверх, глотнуть чистого холодного воздуха, выбиться из толчеи, постоять где-нибудь в безлюдье, в темноте.

Милиционер, застывший у будки, из которой просвечивала красная метрополитеновская шапочка, покосился на Сашку. И у того вовсе ноги ослабели. "Докатился, за пьяного Принимают. А чего такого, может, так и есть, может, с ходу надо таких в вытрезвитель тащить!"

При входе на эскалатор он споткнулся и толкнул грудью женщину, стоявшую впереди. Та обернулась, раскрыла было тонкий яркий ротик, но промолчала. А он как застыл с виноватой улыбкой на первой ступеньке, так и выкатился с нею на площадь. "Доэкспериментировался, к черту, надо увольняться и в глушь: в Сибирь лесником, на Камчатку смотрителем маяка, подальше от людей! Или вообще…" Последнее вытащило Сашку из бешеного ритма самобичевания и рассмешило. Он вдруг почувствовал облегчение. Все показалось пустяками нестоящими, семечками. Он сменил виноватую улыбку на бодрую, даже самодовольную, вдохнул поглубже, зажмурил глаза и… полетел на тротуар — поскользнувшийся парень сбил его с ног, но сам удержался, побежал дальше, бросив обычное «извините». Сашка был готов расплакаться. Встал, отошел к барьерчику, присел на него. В глазах зарябило, домой ехать расхотелось.

Он порылся в карманах, вытащил пригоршню медяков. Двушек было полно. Метнулся к телефонной будке. Но тяжелая заледенелая дверь дрогнула перед самым носом — две студенточки с тубусами под мышками заговорщицки переглядывались за стеклом, на Сашку внимания не обращали. Через пять минут ожидания он постучал монетой, показал на часы. От него отвернулись. Четыре пушистых разноцветных помпончика, свисающие с шапок, мелко тряслись над воротниками. Когда хохот становился столь громок, что вырывался из будки, тряслись и сами шапки, и воротники, и спины. Сашке было совсем не смешно. Бежать к другому автомату? Только отойдешь, эти болтушки выскочат, а какой-нибудь шустряк влезет, нет! К Светке, все остальное побоку! Сашка как загипнотизированный вперился в спины. Ветер выдувал слезу, но он не отворачивался, не прятал лица. Лишь на миг его оторвал от созерцания неуемного веселья визг тормоза. И этого хватило.

— Извиняй, приятель, спешу, — хлопнув Сашку по плечу, в будку влез-таки шустряк в необъятной шубе.

Выпорхнувшие девчонки будто по команде развернулись, с восхищением глядя на шустряка. Тот одной рукой придерживал дверь — на случай, если «приятель» будет рваться внутрь, другой крутил диск — трубка пропала в зарослях воротника и длинных лохм, свисающих из-под несерьезной, как с детсадовца снятой, пестренькой шапчонки. Когда подруги заметили Сашку, настроение у них явно испортилось.

— Пошли, — брезгливо сказала одна, повыше, и бросила на Сашку такой взгляд, словно он ей на ногу наступил.

Сашка повернулся к уходящим студенткам боком — в спину ударила дверь, ручкой промеж лопаток — он чуть не упал, шапка съехала на висок.

— Спасибо, браток, выручил, — крикнул на ходу шустряк в шубе, — с меня рупь! — и слился с толпой.

Забыв про боль и обиду, Сашка нырнул в будку. Три двушки автомат слопал. На четвертую и пятую отзывался короткими гудками, но монеты не возвращал. Сашка взмахнул кулаком терпению его подходил конец… но вдруг виновато оглянулся. За стеклом в темноте белело суровое лицо с разлохмаченными бровями и бородавкой на верхней губе. Глаза застывше следили за кулаком, бородавка подрагивала. Сашка обмяк — рука нехотя опустилась, полезла в карман.

На гривенник автомат отозвался густым, даже каким-то сиропным баритоном:

— Вас слушают.

Сашка ударил пальцем по рычажку, черт, не туда попал! В щель полетела еще одна десятикопеечная монета. Набирал номер со всем тщанием. На этот раз сиропа в баритоне было поменьше.

— Да говорите же! — донеслось из трубки так явственно, будто обладатель баритона в ней и сидел.

Сашка опешил — ошибиться он не мог; но ведь Светка всегда одна: ни друзей, ни подруг, ни родственников…

— Ну говорите, наконец! — взвыл баритон совсем без сиропа.

А потом, уже тише, будто издалека, трубка поинтересовалась Светкиным голосом:

— Кто там?

— Молчат, шутники! — баритон оборвался.

И внутри у Сашки все оборвалось. Нет, он не ошибся — это был Светкин телефон, Светкина квартира, Светкин голос. Но кто же тогда? Голова гудела.

— Болтают часами! — бородавка запрыгала вместе с губой. Тунеядцы!

С кем его отождествлял старик, Сашка не понял. Да и не расслышал он толком сердитой фразы. Под ногами "бешено закружилась поземка, задуло под брючины.

От кого угодно мог ждать чего угодно, но Светка! Он никогда не испытывал чувства ревности, поводов не было, а тут накатило — да такой жгучей обидой, что завыл бы, да неудобно перед людьми. А те спешили с работы по домам так, словно все как один оставили на столах включенные утюги. Вместе с обидой пришла растерянность, вслед за ней острая жалость к себе. "Все они… сговорились будто…" — закружило в мозгу поземкой. "Ну и пусть! Ничего нет и не было, хватит! Твердость, воля безразличие…"

Вопреки настроению, даже наперекор ему, он решил заглянуть в книжный магазин — благо по дороге. Там в отделе книгообмена у него стоял «прогрессовский» сборник под названием "Английский политический детектив". Сборник пользовался среди детективщиков и менял огромным спросом и на черном рынке стоил четверть Сашкиной зарплаты. А просил он «Пьесы» Булгакова, книгу тоже ценную, но все-таки не такую дорогую — примерно в одну пятую той же зарплаты. Не несли. Вот уже полтора месяца. И через пятнадцать дней срок истечет, придется выкупать ненужный детектив, если, конечно, по странной случайности, он не пропадет под конец срока, как это часто случалось в обменах, и особенно с остродефицитными книгами твердой валютой черных рынков.

Сашка брел, не замечая прохожих, часто натыкался на них, извинялся, но осмотрительнее не становился — мозг не поддавался волевым командам, перебирал одно и то же. Перед каждым очередным походом в книгообмен настроение у него резко падало, внимание рассеивалось. "Да на таких условиях любому другому в тот же день бы пару Булгаковых принесли!" — думал он. И, в общем-то, был прав — условия сверхльготные.

— Извините, я нечаянно, — промямлил он на очередной толчок, склонил голову.

— Смотреть надо под ноги! — проскрипело над ухом.

Сашка еще раз улыбнулся виновато, ссутулился. "Интересно, почему это под ноги? — подумал вскользь. — Что они, под ногами, что ли, ползают?" Холод пробирался под куртку. Сашка ежился. И одновременно чувствовал, как его начинает потихоньку бросать в жар. До дверей магазина оставалось несколько метров.

На ходу он вытащил очки, нацепил их — зрение, в целом, было нормальное, но когда приходилось высматривать что-то вдалеке, давали о себе знать недостающие диоптрии. Перчатки сразу же, чтоб не мешались, сунул в карман.

В дверях он долго не мог разминуться с низенькой старушкой. Та почему-то выносила из книжного две авоськи, раздутые, как шары, и была очень вежливой, все норовила пропустить входящего Сашку. Тот, со своей стороны, демонстрировал собственную вежливость. Очки начинали запотевать, как и всегда при входе с мороза в теплое помещение. И оттого Сашка полуослеп. Они со старушкой еще долго бы деликатничали в дверях, но помог бородатый верзила, который впихнул обоих в магазин и, даже не заметив своего решительного поступка, тут же устремился к прилавку.

Часть собранной воли Сашка уже порастерял. Долго топтался за спинами покупателей-обменщиков. Потом протиснулся-таки и, отыскав на полке свой номер, увидел пустое место. "Неужели?!" — трепенулось в груди. Он протер очки, еще раз вгляделся, убедился окончательно.

Продавщица, она же товаровед, очень миленькая и очень фирменная, вся в сплошных этикетках, девушка, старательно втолковывала пожилому человеку в черной папахе и черном старомодном пальто очевидное для клиентов, толпящихся тут же, возле прилавка:

— Да поймите же вы, ну кто принесет за вашего Гоголя Дюма, ну что вы?!

— А я не понимаю, чем Дюма лучше? — стоял на своем старик.

Продавщица изо всех сил старалась быть вежливой. Молодые люди по краям прилавка, знакомые все лица, наперебой совестили настойчивого клиента.

— Бессмысленно ставить, вы понимаете? — говорил один, тараща покрасневшие от чтения глаза и потрясая в воздухе тоже красным, припухлым пальцем. — Вы только двадцать процентов потеряете… ну-ка, сколько это там, — он повертел книгу в руке, — ого, шестьдесят копеек! И все, понимаете?!

Упорство пожилого свидетельствовало о старой закалке и крепких нервах. Он не кипятился, не обижался и продолжал стоять на своем:

— Нет, это вы не понимаете, молодой человек: магазин, государство получает двадцать процентов, или шестьдесят копеек, как вы изволили милостиво подсчитать, — и слава Богу, я за! Всем польза. А не поменяют, расстраиваться не буду. Тем более что и места свободные есть. — Последнюю фразу он произнес тверже и обратил ее к продавщице.

Та закатила глаза, забарабанила пальцами по пухлому журналу. Неимоверная усталость и безграничное терпение отразились на ее юном, гладком лице. "И почему они все такие симпатичные?" — подумал неожиданно Сашка, совершенно позабыв и про Светку, и про все остальное. Но сказать слово старику в поддержку не решился, боялся сглазить удачу. Да и вообще ему хотелось побыстрее завершить всю эту процедуру и уйти отсюда.

Красноглазый молодой человек тяжело отдувался, пожимал плечами. В очереди начинали беспокоиться.

— Других не уважаете, так хоть себя уважайте! — сказал кто-то.

— Хватит уже с ним одним возиться! — поддержала женщина в искусственной шубке, стоявшая последней.

"И когда они только набежать успели? — удивленно подумал Сашка. — Десять минут назад всего трое было". И его прорвало.

— Вы стоите, и человек стоял! — сказал он резко, полуобернувшись к очереди. — У нас у всех вон полные портфели книг, а у него всего одна-дела на полминуты…

Оборвал неожиданно. Его речь, вместо очереди ударяла по продавщице — а это вовсе не входило в Сашкины планы.

— Ладно, давайте вашу книгу.

Оформление квитанции, как Сашка и предполагал, занял не больше полминуты. Причем «спасибо» старик не сказал, он лишь чуть склонил голову, отворачиваясь от прилавка. А на Сашку взглянул очень по-доброму, даже как-то не по-стариковски, а по-детски, беззащитно и веряще.

И тот почувствовал себя не виноватым перед всеми на свете, а нормальным, уверенным человеком, протянул квитанцию. Девушка в наклейках полистала журнал и сказала:

— Платите в кассу, два шестьдесят.

Сашка дернулся было, но с места не сошел, стоял, потирая руки, чувствуя, как они становятся влажными. «Дипломат» коленями прижимал к прилавку, не хотелось ставить на слякотно-затоптанный линолеум.

— А посмотреть можно? — проговорил он вкрадчиво.

— Ну что там смотреть? — Продавщица все же полезла куда-то под прилавок, на секунду задержала там руку. — Что просили, то и принесли, чего смотреть!

Сашка начинал потихоньку краснеть. Сдвинул шапку набок.

— Ну, знаете кота в мешке… — попытался он отшутиться, хотелось бы взглянуть.

Книга выпрыгнула на прилавок. Продавщица не сводила глаз с Сашки, прямо-таки прожигала насквозь. Красноглазый, видимо, прописавшийся навечно у прилавка, шумно засопел, скривил губы в добродушно-пренебрежительной улыбочке. Сашка повернулся к нему спиной. Он все еще не верил своим глазам: перед ним лежал Булгаков, тот самый, нужный ему, но что это была за книга — на ней не только ели, сидели, пили, но, наверное, и спали: затертая, обмусоленная, перекошенная…

— Но я же просил… — голос дрогнул, — ведь я ставил совершенно новую книгу, я же просил, чтоб и мне в хорошем состоянии!

В очереди шумно обсуждали Сашкины дела, посмеивались. Но он ничего не слышал.

— А это, по-вашему, плохое?! — Продавщица двумя пальчиками с серебристыми в блестках ноготками, как дохлую крысу за хвост, приподняла книгу над прилавком и… блок выскользнул из обложки, полурассыпался.

— Им лишь бы состояние, — послышалось из очереди, — лишь бы на полочку поставить и никому не давать.

— Для престижа, — поддержала женщина из конца очереди.

— А я вот для детей собираю, а должна часами тут стоять! Да что вы с ним возитесь!

— Не хочешь, парень, оставь, я возьму, — со смешком проговорил из-за спины красноглазый.

— Избаловались чересчур!

Сашка не знал, куда деваться, что делать. Да лучше бы на толкучку пошел, на руках сменял, чем такое… И эти хороши, радуются. А сами если так же, что тогда, а? Краска все больше заливала его лицо.

— Сколько платить? — спросил он жестко.

— Забыл уже, — пропел красноглазый, — ну дает!

— Два шестьдесят, — сказала продавщица, оторвав наконец-то от Сашки взгляд, — сколько раз повторять можно!

— А уценка за состояние?

Продавщица отвернулась.

— Он к тому же глухой, — уже без раздражения, с заботой даже проговорила последняя женщина.

Сашка пробился через толчею и, не обращая ни на кого внимания, задрав голову, направился в другой конец зала, к кассе. Там было посвободнее, чем у книгообмена.

За кассовым аппаратом сидела по виду родная сестра продавщицы-товароведа. Только ноготки у нее были зелененькие и этикеток да ярлыков поменьше. Она не обращала внимания на оживление в другом конце магазина, мило беседовала с пареньком, замотанным до глаз светлым вязаным шарфом. Пареньку редко приходилось вставлять свое слово, но когда приходилось, он был вынужден сильно вытягивать шею, чтобы освободить нижнюю часть лица из-под шарфа, потом снова утопал в светлом пушистом раструбе.

Сашка стоял и терпеливо выжидал. Ему было неловко прерывать беседу, тем более что краем уха слышал — речь шла о чем-то своем, близком для обоих. "А может, это ее, судьба? вяло думал он, забыв про свои мелочные передряги. — Может, тот единственный человек? А я лезу…" Ему стало немного стыдно. И он отступил на два шага назад, прислонился к стенке. Кассирша немедленно среагировала:

— Ну что там у вас, давайте. — Она обаятельно улыбнулась Сашке, на лице было внимание и доброжелательность.

"Вот ведь умеют. — Сашка раскис, разулыбался в ответ. Отличные девчонки. И чего я, на самом деле, брюзга какой-то! Добрее надо с людьми, ласковей, и они…" Паренек, высвободив подбородок, тоже улыбался.

— Мне два шестьдесят, пожалуйста, в книгообмен. — И, получив сдачу, добавил: — Большое спасибо.

Продавщица была занята, и пришлось тянуть чек через головы, не стоять же снова в очереди. Сашка старался ни к кому не прислоняться, никого не задевать. Куртку он расстегнул и шарф распустил — в магазине было жарковато и душно.

— Будьте добры.

— Что вам? — поинтересовалась продавщица, отрываясь от заполнения квитанций и вертя в пальчиках Сашкин чек.

— Да все то же, «Пьесы» Булгакова, забыли? — Сашка даже улыбнулся, хотя и очень сомневался — видна ли фирменной девушке его улыбка из-за спин.

— А куда пробиваете?

— Что куда?

— Чек — куда?!

— К вам, куда же еще, — промямлил Сашка, ничего не понимая.

— Вот что, идите и перебейте на книгообмен, — сказала продавщица равнодушно.

Сашка забрал чек.

— Но я же и выбивал на книгообмен.

Последняя женщина не выдержала, развернулась, невольно отпихнув Сашку от прилавка:

— Ну что вы людям головы морочите! Ну сколько можно?!

На этот раз он не стал дожидаться, пока парочка обратит на него внимание.

— Мне, пожалуйста, на книгообмен перебейте, — проговорил, стараясь сдерживаться. В голове уже мутилось, и хотелось бросить все к чертовой матери и выскочить на улицу, на мороз, продышаться немного.

Кассирша не улыбалась. Да и паренек стоял, нахмурив брови.

— А о чем вы раньше думали?

Сашка закипел:

— О чем я думаю, это мое дело. Я вас и в первый раз на книгообмен просил выбить!

Было видно, как паренек сжал кулаки в карманах голубенькой дутой куртки, — готовность защищать любимую подругу так и поперла из него, он уже не хмурился, а просто убивал Сашку взглядом. Кассирша была более опытной в общении с капризными посетителями и оттого более спокойной — тоном опытного экскурсовода прозвучало на весь зал, бесстрастно и холодно:

— Надо яснее произносить — куда, а не предъявлять тут претензий!

— Он что там, еще и претензии предъявляет?! — донесся не менее громко голос продавщицы, у которой, по-видимому, был изумительный слух. — Да-а, и тут себя показал, и там!

Безо всякой паузы следом пророкотало:

— Я его выведу сейчас, с такими иначе нельзя!

Красноглазый хотел еще что-то добавить, но не успел, Сашка с чеком в руках стоял уже рядом и смотрел прямо в налитые, выпученные глаза. Те краснели все больше. В магазине стало тихо.

— Спасибо огромное! — внятно проговорил Сашка, получая книгу. Тут же развернулся. Тишина сопровождала его до самой двери.

На улице валил снег. Крупные белые плюхи ударяли в разгоряченное лицо., таяли, стекая струйками со лба и щек на подбородок. Сашка не замечал этого. Его крупно и неостановимо трясло. По дороге он перелистал книгу — в самом начале не хватало тетрадки, из середины был выдран порядочный клок, конца вообще не было. Да и сама книга казалась толстой лишь потому, что ее, видно, основательно проварили в какой-то кастрюле с чем-то жирным и дурно пахнущим, отчего она и разбухла. Сашкиного терпения хватило до угла, до урны — он швырнул книгу с ходу, не замедлив шага, и она, рассыпаясь и трепеща страницами, полетела в черноту отверстия.

"К черту книгообмены!" — раз и навсегда решил он. Но через двадцать шагов одумался. Вернулся. Жаль все-таки книгу, да и при чем тут она! Если уж и срывать на ком-то зло, так… ладно, хватит об этом. Сашка вытер мокрый подбородок. Полез в карманы за перчатками — одна была на месте, другой и след простыл. "В книжном оставил, точно". Он дернулся было от урны в сторону магазина. Но что-то остановило его. Да бог с ней, с перчаткой, что угодно, только не возвращаться туда! Он топтался на месте, чувствуя, что начинает привлекать к себе внимание.

Доставать книгу из урны на глазах у прохожих было как-то неловко, и Сашка не знал, что делать. Это центр, людской поток не прекратился ни на минуту до самой ночи, вот если бы на окраине, там другое дело… Он несколько раз заглядывал в урну, стараясь особо не нагибаться. Но заставить себя сунуть руку в нее не мог, не слушалась рука. К тому же метрах в двенадцати маячил милиционер в огромном черном тулупе. Были видны даже его смерзшиеся, покрытые инеем рыжеватые усы, свисающие по краям рта сосульками. Милиционер временами поглядывал на Сашку как-то пристально, из-под шапки, и тот чувствовал себя человеком, который явно не в ладах с законом. Но зато дрожь и раздражение постепенно покидали его, дыхание становилось спокойней, еще пять минут — и он будет в норме!

Чтобы как-нибудь оправдать стояние над урной, Сашка достал сигарету, закурил. Спичку бросил не глядя. Через секунду из урны вырвался язычок пламени, повалил дым — и все это назло снегу и морозу. Милиционер, поигрывая радиотелефоном на боку, стал приближаться. Сашка развернулся и быстрым шагом пошел прочь. Пропала книга!

Он уже не жалел ни о чем, наоборот, радовался — отпали все проблемы. А в магазин — ни за что! Да пускай он таким же пламенем вместе с перчаткой! Два квартала Сашка пронесся так, что и не заметил, каждым шагом вышибая из памяти неудачный обмен и все прочее, более важное. На углу третьего натолкнулся на длиннющий хвост какой-то очереди. Пристроился на всякий случай.

— Чего дают? — спросил у стоящего впереди мужика в кепаре с пуговкой.

Тот охотно развернулся, смерил Сашку взглядом, даже обрадовался будто. Но ответил напыщенно, через губу:

— Чего-чего, Стендаля дают — кому по томику, а кому и подписку целую!

Сашка мужику в кепаре не поверил. Но из очереди выходить не стал. За ним уже пристраивались.

Отстояв минут пятнадцать и став таким же белым полусугробом, как и все передние, Сашка вместе с очередью вышел на финишную прямую. И увидал надпись над входом: «Вино». Ему захотелось врезать по роже шутнику.

— Что ж ты, э-эх! — просипел он.

Мужик обернулся, сдвинул кепарь на затылок, на лице у него застыла очень довольная и очень доброжелательная улыбка. Бить по такой улыбке было не с руки.

— Эй, ты куда? — крикнул он вслед Сашке. — Совсем чуток осталось, ну, парень, дает!

Сашке было наплевать на эти призывы. Он медленно, обретя некоторое подобие равновесия, брел вперед.

В метро спускаться не стал, влез в переполненный троллейбус. "Твердость, воля, спокойствие и безразличие. К суете этой надо только философски, только со стороны, ни в коем случае на сердце не брать, только так…" — бубнил он про себя, пытался расслабиться и полюбить окружающий мир, по всем правилам аутотренинга, даже не садясь в позу кучера на облучке.

Сзади поднажали, и Сашка впечатался в толстяка, на котором светофором пылала яркая рыжая куртка, придавил его к поручню. Толстяк стоял спиной, но, наверное, именно на ней у него и располагались глаза.

— Поаккуратней, молодой человек! — закричал он, не оборачиваясь, опереточным фальцетом.

— Уже набраться успел, — поддержала ехидная бабуся с высокого заднего сиденья, озирая Сашку младенчески чистым глазом.

Нажали еще раз, и он чуть не оказался на коленях у бабуси. Та взвизгнула, прикрылась раздутой авоськой — в лицо Сашке полезла растрепанная и комканая газетная бумага.

Сил на препирательства и самозащиту не было. Последним усилием покидающей его воли старался не смотреть ни на кого, упирая глаза в тусклый потолок. Но толстяк в куртке не прекратил борьбы за существование — поднатужился, выгнул внушительных размеров зад, и… Сашкин «дипломат» полетел вниз, одним углом ему же на ногу, другим кому-то еще. Ручка осталась в кулаке. Сашка боль стерпел, но "кто-то еще" саданул локтем в бок и турнул «дипломат» ногой.

— Высадить его, и все тут! — заверещал толстяк, отгоняя «дипломат» от себя. — Хулиган, сундуком своим пассажиров калечит!

Троллейбус возмущенно загудел. Даже на передней площадке громко и непримиримо требовали приструнить дебошира, вывести его вон. Сашка видывал в транспорте настоящих дебоширов, пьяных и страшных в своей неуправляемости, диких и озлобленных, при них пассажиры предпочитали помалкивать и отворачиваться к окошкам. Забыв про свой портфель, жалел об одном, что окошко такое маленькое, не пролезть, а то бы на ходу сиганул. Подбородок у него вдруг принялся дергаться, голоса не стало.

— Ну что вы, на самом деле, на человека напали?! — громко сказала женщина в очках, соседка бабуси. — Стоит, никого не трогает, никому не мешает, ему же и ручку оторвали, а вы…

Троллейбус угомонился, стало тихо. Видимо, каждый решил, что и вправду не из-за чего шуметь-то, тем более что прежней давки на площадке уже не было — рассасывались помаленьку. От неожиданной защиты Сашка отчаянно покраснел и полез за «дипломатом», хотя бы для того, чтоб скрыть смущение от любопытных глаз, копьями тычущих со всех сторон. Разогнуться не успел — на остановке толстяк в светофорной куртке, выходя сам, вынес могучим животом и Сашку. Следом чья-то добрая рука в уже закрывающиеся двери выкинула «дипломат». Сашка поймал его на лету, придержал коленями — бутылки с пивом чуть звякнули внутри. Уходящий толстяк покрутил пальцем у виска, кивая в Сашкину сторону, глядя не на него, а на людей у остановки, будто представляя им случайно оказавшегося на улице постояльца психушки.

Хорошо, что остановка была нужная, своя, до дому пять минут ходьбы. "Точно сговорились, — докручивалось под черепной коробкой. — В тайгу! На маяк! К лешему в болото!" Стараясь держать «дипломат» подальше от себя, он побрел к сугробам. Ручка лежала в кармане. А вот второй перчатки там уже не было.

Через минуту от белизны сугроба ничего не осталось «дипломат» порядочно изъелозился по мокрому, ребристому полу троллейбуса, а теперь был блестящ и сыр. "Как мало надо, чтобы столько белого и чистого испохабить"! — думал Сашка с грустью. Долго оттирал руки. Лицо просило снега и холода. Он набрал полные пригоршни и не поднес, а ткнулся в них лицом, прямо носом в снег — обожгло. "Ну, Светка! Ну, начальничек! Ну, менялы книжные! Пойти нарезаться, что ли?! Нет, домой, только домой — и спать!" — талдычил он про себя, зная, что все равно не уснет.

Перед самым домом снова влез в телефонную будку.

— Алле, алле, правильно номер набирайте, — отозвался баритон вполне мирно.

Но Сашке не нужен был этот баритон, ему нужна Светка! А она не подходила. Он попытался представить, как тихо и спокойно на лесной заимке, как потрескивают поленья в печке и никуда не надо спешить, а рядом лежит теплый мохнатый пес и преданными глазами… Нет, не представлялось. Там тихо и покойно, а здесь все дрожало и дергалось. "Ну, Светка, ну, подруженька дорогая!" Сашка ругал ее на чем свет стоит, не мог сдержаться, а в глазах стоял и ухмылялся рыжий противный толстяк из троллейбуса. А Светка не хотела являться, не складывалась из ничего перед взором мысленным.

У самого подъезда Сашку подкинуло, развернуло, вырвало из-под мышки «дипломат» и опустило на спину. Да так, что шапка покатилась под уклон колесом, к мостовой, а «дипломат» совсем не дипломатично поначалу треснул металлическим углом по колену, а потом развалился на две половины, осыпав Сашку своим содержимым — бумагами, книжечками записными, свертками с сыром и колбасой. Лишь бутылки с пивом упали сбоку. И дружно раскололись.

Сашка сидел на ледяном вздыбе у двери и смотрел себе в ноги. Вставать не хотелось. Даже голову поворачивать не было желания. Сидел с минуту. Потом медленно приподнял глаза. Рядом, на кирпичной стене, было выведено мелом: "Сашка — дурак!"

На голову что-то положили.

— Дяденька, на!

За плечом стоял карапуз в шубке, перевязанный красным шарфом, как партизан пулеметными лентами. Вытаращенные глазенки восхищенно ощупывали сидящего Сашку. А тот и не делал попытки встать — в голове мельтешило глупое: что сначала, собрать в «дипломат» разлетевшуюся утварь или же подняться самому, а потом уж собирать.

За спиной затревожился молодой женский голос:

— Петя, Петя, ко мне немедленно, ну, я кому сказала, это плохой дядя!

Петьку-партизана подхватили руки и вынесли из поля зрения. "Ну почему сразу плохой? Что они, с ума посходили?" Сашка впихивал вещи в останки «дипломата».

Свою ношу он бросил в прихожей, прямо на пол. Глянул в зеркало — там отразился субъект с красным набрякшим лицом и безумными глазами. Сашка скривился. Нервы, все они! Не раздеваясь, он заметался по своей однокомнатной малогабаритной квартирке, которую выменял два года назад, после разъезда с родителями. Смутно представлял, что ему нужно, но искал. В голове спутался в клубок дворницкий инструмент: всякие лопаты, ломы, совки. Ничего этого, конечно, не было. Но под ванной нашлось именно то, что нужно. Ура! Сашка взвыл, вскинул вверх руку, потрясая топором.

Выскочил на улицу. У подъезда никого не было. Легкий снег потихоньку припорашивал лед в том месте, где он сидел пять минут назад.

Колоть было неудобно. Поначалу пробовал делать это, согнувшись в три погибели, потом присел на корточки, а под конец, не жалея брюк, плюхнулся на колени. "Вот тебе, вот!" Крошево летело в стороны, норовило попасть в лицо, глаза. Но Сашка только головой вертел да пыхтел. Шапка осталась дома, волосы растрепались. Получай, толстяк рыжий! И бабуся! И Светка, и еще раз Светка! И баритон сиропный! Он не выкрикивал вслух имен и прозвищ, но на каждое топор с силой вонзался в лед. О сохранности лезвия Сашка не думал. "Еще раз, еще разок, и Светке, и начальнику, и менялам, и прохожим, и попутчикам, и старику с клюкой!!!" Руки сводило, топор выскальзывал, но Сашка не останавливался. А толку было мало — лед иззубрился, изрезался белыми перехлестнутыми шрамами. Но не сходил. Тогда Сашка приноровился бить наискосок, просовывать широкое лезвие между льдом и асфальтом, откалывая пластами. В глаза затекал пот, мелкая крошка липла к разгоряченному лицу. И черт с ней! Всем досталось, никто не был забыт — от самой двери до бордюрчика, отделявшего мостовую от тротуара, протянулась ровная, в два шага шириной, полоска асфальта.

Сашка вскочил на ноги. Сморщился и закусил губу — в затекшие колени как ломом ударило. Он пошатнулся, принялся растирать ноги. На брючинах расплылись темные влажные пятна. Топор в руке подрагивал, норовил выскользнуть.

— Мама, вон опять дядька плохой! — пропищало сзади.

Скосив глаз, Сашка узнал по-партизански перетянутого Петьку, подмигнул. И бросился собирать осколки разбитых пивных бутылок, перепровождая их в стоящую у стены отнюдь не дворцового покроя урну.

Женский голос отозвался не сразу:

— Нет, Петенька, этот дядя хороший, гляди-ка…

Сашка тяжело дышал, промокал лоб рукавом. Но от слов таких его будто молнией прожгло, насквозь, нестерпимо больно. "Не нужны мне ваши похвалы! — чуть не сорвалось истерично с губ. — Не нужны!" Силы неожиданно вернулись, топор перестал дрожать.

Остановиться Сашка не мог, нет, — пока не выдохнется окончательно, не измочалит себя работой, не будет покоя! Пошел, почти побежал за угол. Там в темноте была еще одна наледь, которая вырастала ежегодно и которую кляли все жильцы с первого дня зимы по последнего, жаловались в разные инстанции, корили друг друга, но она была, видно, непобедима. Сашка накинулся на эту ледовую скользень, как на лютого врага, которого не милуют и в плен не берут, а только жестоко расправляются с ним, чтоб неповадно, чтоб навсегда, на веки вечные! Рубанул сплеча, из-за головы, во всю силу, вовсе не думая, что топор может соскочить и покалечить его самого, как в бою рубанул, не оставляя замаха про запас, чтоб с первого удара, чтоб… Топор будто в пустоту скользнул, не встречая ни малейшего сопротивления, раскраивая лед, пласты асфальта, землю, чугунные трубы теплотрассы, саму кору земную и то, что под ней… и потянул за собой Сашку. "Все! успел подумать он, проваливаясь в черную глубь, в неведомую преисподнюю. — Вот, оказывается, как это бывает, а я-то, простофиля, надеялся еще лет тридцать протянуть, как же так, как же? Все!"

Он не чувствовал ни тела, ни усталости, ни раздражения, ничего не чувствовал. И не видел ничего — ни рук своих, ни кончика носа, словно и не было тела, словно некто подцепил его, высосал мозг из черепной коробки во тьму и пустоту да там и оставил его лежать бесчувственным, ослепшим, оглохшим. И каким-то безразличным, сторонним.

Ничего вокруг. Только он сам, только его разбухшая, непомерная голова — будто гигантский, занимающий весь мир зал. Пустынный и всеми оставленный, никому не нужный и совершенно темный зал — омертвевшее пространство. "Вот так сходят с ума, — тоскливо подумалось Сашке, — как все просто и незатейливо, без предупреждений и симптомов. Бац — и готово!"

И еще он ощущал странное раздвоение. Он был одновременно и непомерным, чудовищно огромным залом, и кем-то жалким, крохотным, сиротливо притаившимся на полу в этом зале. Такое раздвоение в сознании окончательно убедило Сашку в том, что дела его плохи. Но предпринимать что-либо он не собирался. Да и что он мог предпринять?

Время шло, но глаза к темноте не привыкли, мрак не рассеивался. Зато появились первые, неясные, словно выплывающие откуда-то издалека, из-под сводов зала звуки. Что-то слабо потрескивало, шуршало. Чуть позже ему показалось, что он слышит как сквозь вату невнятные, переругивающиеся голоса. Сашка затаился, насколько это можно было сделать в его положении, стал прислушиваться. Голоса приближались — в зале кроме него были еще двое, теперь это различалось довольно-таки определенно. Но ведь зал был его головой! "Что они тут делают, откуда?! — Сашка разволновался. — А может, я уже в психушке, может, это?.." Ему захотелось заорать на непрошеных гостей, затопать на них ногами, выпихнуть вон. Но ничего он сделать не мог. Оставалось лишь ждать своей участи и радоваться, что хоть что-то ощущает, а следовательно, и надежда какая-никакая есть.

Голоса становились разборчивыми, можно было уловить даже отдельные фразы:

— …семнадцать — тридцать один — на дубль. Левую двести шестую врубай да проверь подсвязь, — бубнил один.

— Учи ученого, — хрипло откликался другой, — двести шестую снял.

Снова что-то треснуло, зашуршало. Сашке даже показалось, что его кольнуло, будто легким разрядом ударило. Что они тут вытворяют?! Он чувствовал приближение незнакомцев, так вольно орудующих в его зале-голове.

— Руби двести четырнадцатую, — равнодушно пробубнил первый.

— Готово, — отозвался второй, хрипатый. Помолчав, добавил: — Ну, чего, пошли, что ль?!

— Успеется еще, ты не халтурь! Чего там с техдокументацией? Отмечаешь?!

Сашка не разобрал ругательства хрипатого. Опять что-то у него в голове щелкнуло, треснуло. Опять кольнуло.

— Кто вы? — робко спросил он. И голос его прозвучал столь же странно, как и голоса незнакомцев, — как-то внутренне, беззвучно, как звучит в мозгу человека мысль.

— Не твоего ума дело! — отрезал хрипатый. — Ишь чего захотел, ты погляди!

От неожиданности Сашка опешил, он не рассчитывал получить ответ. И потому на грубость вовсе не обиделся. Даже обрадовался чуть-чуть — возможность обоюдного контакта сама по себе воодушевила его.

Темнота не давала разглядеть, чем же занимаются незнакомцы. Но Сашка каким-то неведомым чутьем чуял, что они не просто копошатся и переругиваются, а делают некое вполне осмысленное дело. Вот только какое?

— Как же не моего?! Ведь вы-то здесь, во мне! Что же, и спросить нельзя?! — взмолился Сашка.

— А чего тебе знать, балбес? Все едино память отшибет, чего ты любопытный такой, мать твою! — скороговоркой прохрипело совсем близко.

— Да ладно тебе, — оборвал скороговорку первый, занудный, — чего набросился?

Он помолчал немного, потом, обращаясь уже к Сашке, добавил:

— Из ремонтной службы мы, стало быть, слыхал? То-то, не слыхал. Параллельный мир, стало быть. У кого если мозги набекрень, так вправляем. Навроде вашей "Скорой помощи", со спецуклоном.

— Ой-ой, разговорился перед… — хрипатый выругался матерно. — Давай-ка пробу лучше. Позиция один — ноль! Пошел!

На этот раз Сашку кольнуло чувствительно, аж передернуло.

— Э-эй! — прокричал он. — Да вы что?! У вас же цивилизация! У вас общество гуманным быть должно, вы что делаете!

— Ученый больно! — хрипатый ехидно рассмеялся. — А работать трудовому человеку мешаешь. Думаешь, твои-то мозги так легко промывать, балбес? Да я б тебя…

— Проба — норма, — перебил его первый. И с некоторой обидой сказал: — У вас тоже не везде полное обезболивание, терпи, стало быть. Потом спасибо скажешь.

— Скажут они, дождешься, — проворчал хрипатый. И вдруг, будто взвалив на себя нечто тяжелое, резко выдохнул: И-е-ех!!!

Сашку ослепило — словно где-то совсем рядом полыхнула молния. Он снова ощутил себя. Каждой клеткой ощутил, каждым нервом. Уши сдавило, в груди что-то хрустнуло и растеклось горячим. Но он был счастлив, как никогда. Даже боль была живой, настоящей, не потусторонней. А стало быть, как приговаривал зануда, все в полном порядке, жить можно!

Он еще помнил все. Бред! Кошмарное, обморочное сновидение! И привидится же такое! Но постепенно воспоминание ускользало, терялось. Сашка пытался удержать в памяти хоть что-то, хоть самую тоненькую ниточку сохранить, зацепиться за нее. Но нет, тут он был не властен. Как иной пугающий до холодного пота сон, помнящийся с утра, но полностью выбрасываемый из памяти к полудню, так и его кошмар, бред, дикое видение, ушло. С той лишь разницей, что для ухода этого потребовались секунды, а не часы, почти мгновения.

Он стоял на коленях, на том же самом месте и с тем же топором в руках. Долго не мог понять — зачем ему топор. Усталости не было, лишь легкая дрожь пробегала по телу да стыли колени.

Рядом стоял давешний Петька-партизан, качал головой и в такт ей помахивал своей лопаточкой. Глаза у него были совсем круглые, удивленные.

Сашка встал. Отряхнул брючины.

— Что ж ты, Петр, — сказал он вдруг неожиданно бодро и уверенно, — такой крепкий, здоровый парень, наверное, октябренок будущий, а вот старших не уважаешь, как это?! Бери-ка свою лопатку да разгреби льдышки! Вот тебе первое поручение, боевая, так сказать, задача. Ну, что же стоишь, вперед, за дело!

Петька словно зачарованный бросился разгребать своей маленькой пластиковой лопаткой осколки льда.

— Утром проверю, — официальным тоном, но с долей некоего отеческого тепла и веселости проговорил Сашка и, не оборачиваясь, не глядя на застывшую Петькину маму, пошел к своему подъезду.

Домой возвращался как ратник, уложивший тьму врагов на поле боя, — выложившийся в работе на совесть, довольный собою и умиротворенный.

В лифте сосед, живущий этажом выше, боязливо косился на топор, но помалкивал, даже на приветствие отвел глаза, кивнул в сторону. Только Сашке это было безразлично. Дышал он свободно и легко, сам чувствовал, как от тела пышет жаром, тут сказывались и морозец уличный, и нелегкая работа. Правда, еще больше она отразилась на зазубрившемся лезвии топора.

Голова была холодной, просветлевшей. Казалось, вылетело из нее все давившее, гнетущее, и стала она чем-то наподобие воздушного шарика — пустой и легкой, легче окружающей среды.

Топор полетел под ванну, зафырчали краны под напором белесой тугой струи. Из зеркала на него смотрел на этот раз несколько изможденный, но уж вовсе не безумный тип. До совершенства еще было далековато, но все-таки лицо не было столь набрякшим, да и выражение его было вполне уместное для здорового, но вымотанного делами человека. Вот только глаза, с ними было что-то не так. Сашка не помнил у себя подобного взгляда. Но заниматься ненужными исследованиями он не стал ванна была уже полна.

Но только Сашка погрузился в невесомость, как затрещал телефон. Вылезать не хотелось. "Развели трезвон! Ничего, подождут, назвонятся вдоволь — самим надоест", — лениво шевельнулось в голове. Он опять попытался представить заимку, печку, верного пса в ногах… Пес почему-то смотрел Светкиными глазами, даже нос морщил так же. Но дальше не представлялось, фантазии не хватало, не вырисовывалась вся картина. Ну никак! Расплывались заимка и печка, и только глаза… Телефон снова задребезжал — кому-то не надоедало. Сашка нехотя вылез из ванной.

— Ты? — удивленно спросили в трубке.

Поначалу Сашка решил вообще не отвечать. Сам звонок даже ему показался странным, после всего сегодняшнего… Но вопрос повторился, и он не выдержал.

— Ну а кто же еще! — проговорил с ехидцей, но как-то вяло.

Светка на том конце провода обрадовалась, залепетала что-то чувствительное, но малоразборчивое, что именно, Сашка не понял. Прервал на полуслове:

— Что у тебя?!

Светка и не подумала обижаться.

— Я к тебе собиралась, да вот все звоню, звоню. — Она говорила очень быстро, накручивая множество ненужных, лишних слов, но словно не замечая этого. — Хотя нет, давай не так, лучше ты ко мне, хорошо?!

"Ну, подруженька милая, ну пригрел на груди! — думал про себя Сашка, но прежнего раздражения почти не было. — И как ни в чем не бывало, главное! Святая простота!" Концом полотенца он машинально тер мокрую голову. С него текла вода. На полу у ног образовалась уже целая лужица.

— А я вам не помешаю там? — Сашка постарался вложить в голос как можно больше яда, но получилось-то у него не слишком выразительно.

— Кому это вам? — опешила Светка. — Ты чего?

— Скажешь, автоответчик приобрела? Не напрягай воображения, не стоит, я и так все понял…

— Так это ты названивал-то! — Светка почти кричала в трубку, и голос ее был почти радостным. — Ты что, Иван Макарыча не узнал, соседа? Да ты что? Он у себя грохнул об пол бутылку лака, ремонт делает, — в квартиру не войти! Все окна нараспашку, вытер все, вынес, хоть за противогазом беги ничего не помогает. У меня пересиживал, ты что, Саша, ну даешь!

Сашка знал Иван Макаровича, безобидного старичка с сочным, артистическим баритоном. И как он мог не узнать?! А почему, собственно, он его мог узнать, ведь встречались лишь на лестничной клетке, к Светке он не заходил, по телефону его голоса Сашка никогда не слышал! И все равно оплошал! Но это как-то не обрадовало Сашку. Мысли полезли в голову странные. Вот будь бы у него в «дипломате» бутылки не с пивом, а с лаком, они бы уж, точно, не рядышком грохнулись — и прощай тогда новый югославский костюм, а заодно с ним и куртка.

Ехать к Светке ему сейчас не хотелось. А почему бы, собственно… Мысль возникла внезапно. Когда еще такой случай представится?!

— Сосед, говоришь? — медленно, с расстановкой проговорил он, будто раздумывая.

В трубке стояла тишина. Видно, Светке надоело оправдываться, и она выжидала.

Мысль созревала. И Сашка уже почти решился. Но длительного выяснения отношений он сейчас не хотел. И потому сказал лишь одно:

— Разберемся, ладно. — Голос его стал мягче. — Сегодня я занят. Позвоню потом. — Он помолчал, добавил: — Сам позвоню. Ну пока.

И положил трубку.

"Все правильно, только так", — подумалось холодно и расчетливо. Он почти высох и даже замерз немного. Заглянул в прихожую — входная дверь была приоткрыта, оттуда и тянуло. Он захлопнул дверь и пошел в ванную.

Лежал не шевелясь, расслабившись. Думал о себе, о Светке. Все казалось уже решенным. "К черту заимку, и маяк туда же, потрепыхаемся покуда тут!" Подползла дрема, помутилось в глазах. И мерещилось чудное: как год назад бродят они под руку по Третьяковке, еще не закрытой на ремонт, глазеют на картины. Но все иначе, лучше, чем в действительности. И вместе с тем непонятно и странно. Картины оживают, их персонажи переходят одни в другие, меняются рамками, и где-то в этой празднично-нарядной толпе теряется, исчезает Светка, выскользнувшая из-под руки… Но самое интересное, что Сашка воспринимает ее уход как нечто вполне естественное, более того, необходимое. И ему хочется помахать ей вслед рукой. Но рука не поднимается. Он весь расслаблен, пропитан блаженством и теплом… Фу, Сашка включил холодную воду, сунул под струю голову. Хорошо! Еще немного — и пора вылезать.

Телевизор в этот вечер Сашка не включал. Лег пораньше, чтобы хорошенько, впервые за последние недели, выспаться. И уснул сразу.

Сны бывают разные. Кому-то снятся безмятежные луга, кому-то периодические системы и гениальные симфонии, кому-то бесконечные полеты и падения. Сашке впервые в жизни ничего не снилось. Медики считают, что во время сновидений человеческий мозг освобождается от излишней, накопившейся за время бдения ненужной информации. Сашкиному мозгу, видимо, уже не от чего было освобождаться. Он спал сном младенца.

Утром Сашка встал минута в минуту, без спешки позавтракал, побрился. И с некоторой долей удивления отметил, что не испытывает ни малейшего подобия страха опоздать на работу. Это было настолько ново и неожиданно, что Сашка громко расхохотался, не считая нужным сдержать свой порыв. Чета соседей, до того суетливо обсуждавшая за стенкой поведение сына-двоечника, тут же замолкла. И молчала до самого Сашкиного ухода. В отличие от Сашки, они, наверное, и не подозревали дотоле о звукоизоляционных свойствах стенки.

"Дипломат" пришлось оставить дома. Вместо него Сашка перекинул через плечо легкую сумку на длинном ремешке. Руки оставались свободными, и он засунул их в карманы. Выходя из подъезда, вспомнил про наледь и заглянул за угол. Петька-партизан явно не довершил начатого.

— Эх, молодежь, молодежь, — проворчал под нос Сашка, не снижая темпа, — никакого вам доверия.

Думал он о чем-то совсем ином, не обретшем пока четких очертаний, ускользающем. Обрывки каких-то разрозненных планов путались в его голове. А вдобавок ко всему там же звучал легкий, веселенький мотивчик, мешая все прочее в одну кучу.

Троллейбуса ждать не пришлось — они одновременно подошли к остановке: Сашка с одной стороны, троллейбус с другой. Народу, как и всегда по утрам, была тьма. Сашка выждал, пока троллейбус основательно не заполнится, и только потом, уцепившись за поручень на задней площадке, намертво застрял в дверях. Можно было бы и еще малость протиснуться вперед, "внутрь салона", как любили выражаться водители общественного транспорта. Но он не стал этого делать — и так битком,

— Все, товарищи, невпротык! — самым доверительным тоном сообщил через плечо.

Ему поверили, штурм прекратился. До следующей остановки он уже успел пристроиться поудобнее, стоял, размышлял. "Светка, так-с, гнездышко, ага! Новый образ жизни, так-так, что же еще, ага — заимка! — Получался ералаш какой-то, путаница. — Ладно, со Светкой пора…" Точки он не поставил, а как-то взял и отвел сам вопрос в сторонку. Все прочее — заимки, гнездышки и новые, спартанские образы жизни — как бы они ни выглядели прекрасно в воображении, просто-напросто выкинул прочь из головы и решил к ним больше не возвращаться. А со Светкой? Со Светкой — там видно будет.

У метро он выскочил одним из первых. Быстренько достиг эскалатора, пока еще возле того не образовалась пробка. И впервые в жизни не стоял на движущейся вниз ленте, а бежал по ней, ловко огибая иных крупногабаритных пассажиров на своем пути. Так, почти с разбегу, и влетел в вагон.

Ему посчастливилось, на только что освободившееся место ринулись было двое, справа и слева, но Сашка, выставив локти на их пути, извернулся, исхитрился и опередил конкурентов. Это придало ему дополнительный заряд бодрости. Сашка с умеренно скрываемым торжеством поглядел снизу вверх на конкурентов-неудачников. Те смотрели в неопределенную даль, но на лицах их было все отражено. "Что же еще, ага, начальничек ключик-чайничек, так-с, ведь заметил все-таки, стало быть… что стало быть?! Так-так, что-то очень знакомое, ну, еще немного, напряги, напряги память… Нет! Ну да ладно, повышать ведь собрался, это дело". Мысли оставались по-прежнему бессвязными, одно путалось с другим.

Только теперь Сашка заметил стоящую перед ним пожилую, если не сказать, совсем старенькую, женщину, державшую за руку мальчонку лет пяти. "Нехорошо, — подумал он, — совсем нехорошо". Мальчонка жевал варежку и глядел прямо на Сашку, в глаза.

— В садик, с бабушкой? — ласково спросил Сашка и протянул руку, пытаясь отвести варежку от лица малыша.

Тот отпрянул, уткнулся бабушке в пальто, лишь одним глазом с любопытством и недоверием посверкивал на Сашку.

"Нехорошо, — еще раз промелькнуло у того в голове, — непорядок". Он принялся высматривать жертву. На это ушло совсем мало времени. Рядышком сидел паренек в черной кроличьей шапке с опущенными ушами и старомодных, дедовских очках. По отвисшей нижней челюсти и запрокинутой голове было видно паренек задремал в пути, ничего не видит, ничего не слышит. «Годится». Сашка легонько саданул локтем в бок. И уставился в лицо парню. Теперь он разглядел его получше: примерно ровесник, чуть помоложе и наверняка тоже из мелкой чиновной братии, на работягу не похож. Сашка смотрел на него пристально, с укоризной, вытянув шею вбок, чуть покачивая головой. Парень, разумеется, не выдержал. Встал.

— Садитесь, пожалуйста, — сказал он старушке с малышом.

— Большое вам спасибо, — ответила та. Но обращалась она к Сашке. — Я вам очень признательна.

— Ну что вы, это мой долг. — Малышу он шутливо погрозил пальцем: — Варежку сосать нельзя. На-ка вот тебе! — он нащупал в кармане куртки конфету-ледяшку, невесть когда полученную на сдачу в ларьке, протянул ее.

Теперь оба, и бабушка, и ее внук, были покорены окончательно. Про недогадливого парня все забыли, тем более что того что-то не было видно, должно быть, вышел на своей остановке. Правда, бабушка тут же отобрала конфету у малыша, дескать, после завтрака съешь, нечего сейчас аппетит перебивать. Но все равно еще раз заглянула в глаза Сашке — одновременно с признательностью и как бы прося прощения, что перехватила подарок, предназначенный внуку. Сашка разрозовелся. Он был готов и дальше заниматься благотворительскими делами… но пора было выходить.

На подступах к конторе его нагнал Толик. Он был запыхавшийся, малость взвинченный, как, впрочем, и всегда по утрам. Сашка даже удивился: и откуда это в людях, ведь ни одного еще на его памяти не выставили из конторы, ни одного не расстреляли и не сослали на Колыму, так откуда этот вечный страх опоздать даже тогда, когда совсем не опаздываешь? Ну и ну, народец пошел! Он как-то отделил себя от этого «народца» и снова глядел сверху и со стороны, но уже иначе, никого не осуждая, никого не порицая, а так, сожалея немного, совсем капельку сочувствуя.

— Ну что, старичок, пишешь? — спросил Толик на ходу.

— Что пишешь?

— Заявление, что ж еще, хе-хе. — Толик начинал приходить в себя. — Пора, брат, пора!

Сашка ему ничего не ответил. Впереди показалась фигура начальника, шедшего навстречу. Сашка чуть склонил голову, приподнимая свободной рукой на полсантиметра над головой шапку. Начальник приметил его, кивнул в ответ.

— Погоди-ка, — Сашка придержал Толика рукой, — потом…

Он ускорил шаг и почти у самого подъезда нагнал начальника.

— Доброе утро, Николай Семенович!

— Доброе, доброе, — ответил тот и тут же озабоченно спросил: — Сколько на ваших, не опаздываем?

— С опережением идем, Николай Семенович, — сказал Сашка, придерживаясь на полшага позади, с должным для подчиненного почтением.

— И это самое главное, — важно заключил начальник, — сейчас, сами знаете, никаких послаблений. Перестраиваться надо начинать с самого утра — вот что во главе угла!

Сашка закивал головой. Разумеется, он полностью разделял взгляды своего руководителя. Чуть забежав вперед, но без тени услужливости, он распахнул дверь, пропустил Николая Семеновича.

— Конечно, с утра. Утро — оно мудренее, — проговорил он почти про себя, как бы размышляя вслух. — Николай Семенович, вы знаете, я вчера даже растерялся как-то, не ожидал, честно говоря… — голос его приобрел оттенок смущенности, вполне искренней. Сашка говорил медленно, словно с трудом подбирая слова.

— А что такое? — Начальник явно понял, о чем речь, но все же переспросил.

— Спасибо вам, Николай Семенович, за хлопоты.

Они миновали вахтера, шли в раздевалку, на ходу расстегиваясь, отвечая на приветствия, улыбаясь встречным. Толик Синьков плелся позади, прислушиваясь.

Пока поднимались вверх по лестнице, Сашка подробно поведал Николаю Семеновичу, за что он ему благодарен и как близко он принимает к сердцу такую заботу. Слова уже сами подыскивались, не приходилось ломать голову.

Толик плелся сзади, разинув рот от удивления. Довольный руководитель чуть кивал в такт Сашкиным словам, временами вставляя:

— Сейчас у нас на повестке — кадры… но подход дифференцированный… во главе угла…

В свою комнату Сашка шел с чувством облегчения: на сегодня, судя по всему, приветствиями с Николаем Семеновичем они обменялись в достаточной степени и ему не придется выслушивать обычных утренних пожеланий и наставлений. А это уже очень и очень неплохо!

Женщины сектора сидели за своими столами, прихорашивались, все как одна рассматривая себя в одинаковых, на Сашкин взгляд, маленьких кругленьких зеркальцах с откидными крышечками.

Поздоровавшись, Сашка прошел к своему столу, повесил сумку на стул. Какое прекрасное утро! Как упоительно чувствовать себя свежим и бодрым, готовым горы свернуть, ах, как хорошо! Энергия переполняла его, рвалась наружу. Для начала Сашка раздобыл тряпку и старательно, впервые за многие годы, протер стол, спинку стула. Потом той же тряпкой вытер свои ботинки и бросил ее в корзинку. Бросок был мастерский, такому позавидовали бы и прославленные американские баскетболисты-профессионалы. Сашка от удовольствия широко, плотоядно улыбнулся.

Николай Семенович вовсе не собирался лишать себя маленьких радостей, получаемых от утреннего ритуала. Для него это, по всей видимости, было священнодействием, от которого трудно отказаться. Правда, сегодня он пришел в комнату минуты на три позже обычного. Но зато галантен был как никогда — женщины буквально на глазах расцветали от его комплиментов, пусть иногда и явно преувеличенных, все равно! Осчастливив каждую рукопожатием, добросклонной улыбкой и ласковым словом, Николай Семенович добрался до Сашки, крепко сжал его руку, будто позабыв, что виделись уже, а может, не желая выделять его. И уже было начал:

— И вы сегодня прекрасно… — Но вдруг осекся, улыбнулся еще шире. — Тут вот какое дело. Ваша заведующая звонила только что. Хочешь не хочешь, а приходится констатировать малоприятный факт — она на бюллетене. Придется сынтегрировать следующее. — Он строго поглядел на Сашку, словно оценивая его со всех сторон, потом отошел на шаг, кивнул, утверждаясь в выборе. — Недельки две будете исполнять ее обязанности, вот так.

"А на черта мне лишние хлопоты! — чуть было не сорвалось у Сашки. — Нашел исполняющего!" Но вместо этого он лишь пожал плечами, округляя глаза, раскрыл было рот… Но начальник опередил:

— Справитесь, справитесь. — Взгляд его стал пристальнее, голос глубже и проникновеннее. — Да-а, Кондрашов, признаюсь, недооценивал вас.

— Не подведу, Николай Семенович, — выдохнул Сашка почти влюбленно. И не временное назначение воодушевило его. Нет, одна лишь забота, проявленное к нему внимание. Сашка даже растрогался.

И это не прошло незамеченным для Николая Семеновича, тот лишний раз убедился, что знает толк в людях, умеет работать с кадрами. А это было большей отрадой для сердца, чем иная благодарность по службе.

— Будут вопросы, заходи.

Николай Семенович ушел. А Сашка все стоял и смотрел на дверь. И как он только мог испытывать неприязнь к такому обаятельному, хорошему человеку?! Недалек, правда, так это не беда, где они, "далекие"-то? Сидят по своим дырам да завидуют всем подряд, на весь свет белый надуты, всем обижены. С людьми ладить надо, тогда и они к тебе с добром.

Машинистка Леночка вырвала его из потока грез.

— Растешь, Саша, прям-таки на глазах, — произнесла она не без иронии, — ба-альшой человек стал!

Сашка подмигнул ей, дескать, ирония ваша понятна, но не совсем уместна.

— Сама понимаешь, дело-то в алгоритме!

Леночка рассмеялась, рассыпая по плечам шелковистые светлые пряди — она всегда при смехе закидывала голову назад. Ее поддержали остальные. Никто Сашке не завидовал, никто не хотел замещать заведующую — своих дел хватало, да и ничего это не предвещало, кроме лишней нервотрепки и нагоняев.

— Ладно, надо перекурить это дело, — сказал Сашка и направился к своему месту возле дворцовой урны.

Синькова на привычной позиции почему-то не оказалось. А Сашке не терпелось выложить новость приятелю. Он даже растерялся на мгновение, но потом сообразил, где искать Толика. Отворив дверь в туалет, он тут же пожалел об этом. Увиденное поначалу оттолкнуло его, чуть было не заставило выйти, но Сашка превозмог себя, тихонько притворил за собой дверь.

Толик ничего не видел, ничего не слышал — он был увлечен. Согнувшись в три погибели, намурлыкивая что-то под нос, он большой отверткой ковырялся в стене, другой рукой придерживал плитку, чтоб не упала, не раскололась.

— Ты чего, в штукатуры-отделочники переквалифицировался? — мягко, чтобы не напугать, спросил Сашка.

Толик на мгновение съежился, застыл. Но, видно, был не из пугливых, тут же нашелся. Причем не оборачиваясь.

— Да вот — на полу валялась, — он щелкнул пальцем по плитке, — приладить хочу.

Плитка под действием отвертки Толика только что отлетела, и потому приладить ее было довольно-таки трудно, тем более без цементного раствора. Обернулся Толик лишь через несколько секунд, когда полностью совладал с собой.

— Не выходит, — откровенно и нагло заявил он Сашке в лицо. И сунул плитку в карман.

— Ладно, пошли посмолим, — предложил Сашка.

— Пошли, — согласился Толик и добавил: — Вон, кстати, зеркальце-то в сушилку вставили. Ящик их у них, что ли?

Сашка пропустил Синькова вперед. Сам задержался, заглянул в зеркало. Лицо было свежим, даже румяным и непривычно уверенным. Да и вообще сегодня он выглядел отлично, как на самых лучших фотографиях времен золотой юности. Вот только что-то странное было в лице, незнакомое. А что именно — Сашка никак не мог понять, ведь вроде бы все в порядке, даже лучше, красавец удалой — купец молодой! Так в чем же дело? Тьфу! Он не стал заниматься самокопанием. Все в норме — и точка!

Когда подошел к дворцовой урне, прежде чем прикурить сигарету, очень тихо бросил Толику:

— Я ничего не видел, понял?

Тот молча кивнул, опустил глаза.

За окошком на этот раз убирал территорию общий отдел — их пореже, но все-таки привлекали к трудовой деятельности. Хотя Сашка знал, что изо всех отделов, пожалуй, лишь этот работает добросовестно и кропотливо — входящие-исходящие, куда от них денешься, — но ему не было жаль канцеляристов, пусть разомнутся немного! Авось в этот день меньше на его стол ляжет бумаг для исполнения!

— Вот сачки подобрались, гляди-ка, вшестером метлу тащат. — Сашка толкнул Толика в плечо, решил развеселить немного, а то уличенный приятель никак опомниться не мог. Про свои новости Сашка решил ему ничего не говорить, обойдется.

В этот раз он докурил сигарету очень скоро — стояние у урны почему-то не казалось привлекательным.

— Ты куда? — придержал его за локоть Синьков. — Только начали, постой.

— Хорош травиться, — улыбнулся Сашка.

Толик локтя не выпускал.

— Трепаться не будешь? — спросил вдруг сдавленно и заискивающе.

Сашка промолчал, лишь поглядел на Синькова выразительно. Тот расслабился, вздохнул.

— С паршивой овцы хоть шерсти клок, — сказал он уже другим тоном.

— Ковыряй, ковыряй, Толя, — доверительно проговорил Сашка на ухо приятелю, — глядишь, скорее развалится один из столпов бюрократии. Мне не жалко.

Говорил он одно, но в глазах стояло неодобрение. И Толик это почувствовал. Друзьями особыми они не были. А теперь, видно, и в приятельских их отношениях трещинка образовалась.

— Ну все, пошел! — Сашка высвободил локоть.

Леночка встретила его укоризненным вопросом:

— Ты где шлындаешь, чучело? Николай Семенович заходил!

— Ну? — не понял Сашка.

— Чего нукаешь? Отпрашиваться у тебя! — Леночка снова запрокинула голову, хвастаясь точеными беленькими зубками. Короче, он в министерство уехал, к концу дня, может, вернется, понял? Просил передать. Ведь ты у нас теперь за главного.

— Вот последнее — точно, я крутой бугор! — отшутился Сашка. — Всех в ежовые!

Выждав полчаса, Сашка записался в "Книгу местных командировок", на ходу оповестил женщин сектора:

— Я на согласование в управление, через часика… нет, к обеду скорее всего буду. Привет!

— Привет, бугорок! — за всех ответила Леночка и помахала рукой.

Сашка успел почти впритык — через минуту институтский «рафик» должен был отъехать. Он курсировал между институтом и министерством постоянно, было и расписание поездок, конечно, но водитель «рафика» не ждал ни минуты, к этому все были давно приучены.

— Дверь плотнее прикройте, — и это было все, что можно услышать от молчаливого водителя.

Тронулись. Сашка сидел с краю, поглядывал в окошко. Никого из близких знакомых в машине не было, и уже за одно это можно было благодарить судьбу. Чиновный люд сидел тихо и степенно, придерживая на коленях портфели и папочки. Маршрут был привычный до тошноты. Так же благообразно и тихо поедут назад. Изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год все одно и то же.

Прежде это послужило бы Сашке поводом для тоскливых и занудных размышлений, но только не теперь. Сегодня он был полон желания действовать, причем суетливости как раз не было. Поглядывая на занесенные снегом улицы, на голые черные деревья и пустынные к этому часу остановки, Сашка еле заметно улыбался чему-то своему, щурил глаза. Привычной утренней сонливости как не бывало, можно было смело переписываться из разряда «сов» в «жаворонки». "Ну, ну, спешить не будем, подумалось внезапно, — один светлый день в году и у самого отпетого неудачника бывает!"

Сашка первым выскочил из машины, придержал дверь, пока выйдут остальные. Не торопясь раскурил сигарету, несколько раз подряд глубоко затянулся, выпуская дым струйками через ноздри. А когда за последним из приехавших на «рафике» захлопнулась министерская дверь, швырнул окурок в урну и быстрым шагом свернул за угол. До троллейбусной остановки было рукой подать.

Первое, на что он обратил внимание, войдя в магазин, была его собственная перчатка, мирно лежавшая на подоконнике. Смятая и перекрученная, она вызывала жалостливое чувство, как брошенная хозяином собака, — на подоконнике перчатке было неуютно и одиноко. Сашка тут же ликвидировал эту несправедливость и сунул перчатку в карман.

Красноглазый был на своем месте у прилавка. Он внимательно изучал журнал поступлений книгообмена и громко сопел при этом, отдуваясь тяжело время от времени. Продавщица копалась в книгах, перекладывала их с места на место без видимой системы. Столь же фирменная, как и вчера, но не повторяющая в сегодняшнем своем наряде ни единой вчерашней этикетки, она походила на манекен, выставленный в витрине на обозрение.

— Здрасьте, — еле слышно проговорил Сашка, прислоняясь к стене.

Продавщица не ответила. Красноглазый окинул вновь прибывшего клиента мутным взглядом, пробурчал невнятно что-то похожее на: "А-а-а, приперся дебошир, чего еще?" И отвернулся.

Сашка не прореагировал на слова красноглазого. Он просто стоял и в упор смотрел на продавщицу, не говоря ни слова. И на душе у него при этом было спокойно, даже весело немного дескать, вот он я, пришел, а как там будут разворачиваться события, мы с большим интересом и огромнейшим удовольствием поглядим"!

Клиентов почти не было, если не считать робкой женщины в сереньком пальто и сереньком платочке, почтительно выжидавшей, когда фирменная продавщица соблаговолит ею заняться. Красноглазый пыхтел, сопел и косился на Сашку. Он первым заподозрил что-то неладное.

— Что вам? — наконец заметила Сашку продавщица.

Он помотал головой, не отводя глаз.

— Ровным счетом ничего.

— Ну-ну… а у вас там что еще? — продавщица снизошла до серенькой женщины. — Вы карточки заполнили? В четырех экземплярах? Нет?! — Возмущению не было предела. — А для кого инструкции и правила во всю стену пишут?!

Женщина пугливо заозиралась и принялась каяться в своей несуществующей вине, вымаливать прощение у надменной и гордой хозяйки обменного пункта. На лице у нее появились слезы, голос дрожал. До Сашки дошло, что карточек у женщины нет, а попросить их у грозной продавщицы она не решается.

— Обслужите клиента, — проговорил он тихо и очень ровно.

Продавщица посинела, потом позеленела, кулаки ее сжались, руки задрожали. И неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы Сашка одновременно со всем этим не достал из кармана записной книжки. Проделал он это неторопливо и как бы нехотя. Раскрыл книжечку на чистой странице, поднес почти к глазам так, чтобы никто не видел, что он там будет писать. И очень аккуратно, почти каллиграфическим почерком, закусив от усердия губу, вывел сначала цифру один, потом жирную точку и вслед: "Какое же мы все-таки дурачье, прости Господи!" Подумал — не стоит ли еще чего добавить. Решил, что хватит, и спрятал книжечку обратно.

Продавщица скорее всего ничего не поняла. Правда, и испугаться не испугалась. Но заготовленный было в ее груди крик там и умер.

Не часто доводилось Сашке видеть подобные существа в растерянности. Но он не бросил спасительной веревочки, промолчал, все так же серьезно, без тени улыбки глядя в глаза этой хорошенькой, но чувствующей себя человеком особого сорта девчушке.

— Да он мне работать мешает… — неуверенно проговорила она, бросая взгляд, ожидающий поддержки, на красноглазого.

Но за тем было наблюдать еще забавнее, чем за ней. Казалось, что его кто-то невидимый одной рукой держал за горло, чтобы помалкивал, а другой поливал сверху кипятком — багровое лицо, выпученные бессмысленные глаза, раскрытый, но беззвучный рот.

— Нате, вот вам карточки! — вспомнила продавщица про серую женщину.

Та подхватила четыре листочка плотной бумаги и, не переставая кланяться и шептать слова благодарности, заспешила к подоконнику заполнять их "в соответствии с правилами".

— Ты чего тут? — наконец еле выдавил из себя красноглазый. — Чего ты? — в голосе его не чувствовалось угрозы, лишь полнейшее недоумение и растерянность.

— Чего надо, — заверил его Сашка.

Продавщица уселась и принялась судорожно листать свой журнал, делать там какие-то пометки. Сашка внимательно наблюдал за нею, хотя та прикрывалась поднятою страничкой.

Через минуту он снова вытащил ручку и книжку. Красноглазый на этот раз оказался шустрее. Налег на Сашку огромным животом, припер к стене.

— А ну топай отсюда, гад, да прячь давай свою книжку, ты чего, падла! — понес он на одной ноте, быстро-быстро, вытаращивая глаза настолько, что Сашке стало, страшно за него.

— Лопнешь, дружок, — сказал он миролюбиво и ткнул без размаху, но сильно и резко кулаком в бок обидчику. Отшатнуться ему не дал, придержал за лацкан пальто. — Ты не расстраивайся, главное, тебе это вредно.

Никто ничего не видел — и это ошеломило красноглазого. Сашка хорошо знал подобный тип людей, которые работали на публику и без ее поддержки оказывались самыми жалкими трусами. Вот и сейчас у красноглазого затрясся подбородок, он опять беззвучно раззявил рот.

— Ты вот что, дружок, скажи мне честно и откровенно, тихо начал Сашка, не отпуская от себя толстяка, — у тебя здесь что — весь околоток куплен? Нет? Так что же ты, гнида, — голос его стал злым, но не повысился ни в малейшей степени, — что же ты, шакал вонючий, тут свои порядки заводишь?! Давно на параше не сидел?! Осмелел?! Что дуешься, пузырь, лопнешь ведь!

Красноглазый с надеждой уставился на продавщицу. Но та сама ничего не понимала, ничего почти не могла разобрать. Она перегнулась через прилавок и с любопытством следила за происходящим. Помогать красноглазому явно не собиралась.

— Ты вот что, дружок, сейчас тихо-тихо поплывешь отсюда, понял? И при мне тебя здесь не будет, понял? — Сашка уже без злости, почти дружески ткнул красноглазого в другой бок, — а возникать будешь, лафе твоей конец придет, понял? Ты сколько тут за день огребаешь? — Не дождавшись ответа, он легонько отпихнул от себя красноглазого, повернул его лицом к двери, подтолкнул к ней. — Прощай, мой друг любезный, когда мы свидимся еще, о-хо-хо!

Книголюб-завсегдатай послушно направился на выход. Сашка даже не стал смотреть ему вслед, знал — не осмелится ослушаться. Ну и конечно, переждет на улице где-нибудь, потом вернется. Но это уже потом, без него… Он обратил внимание, что за все это время не выпустил книжечку из рук, она даже смялась немного. Посмотрел на любопытную продавщицу с осуждением, качнул головой и вывел цифру два. Потом столь же старательно написал под нею: "Нет, по капле раба не выдавишь из себя, одним махом его давить надо, проклятого!" И снова спрятал книжку в карман.

— Да вы что-о?! — брови на лице продавщицы поползли вверх. — Вы что там пишете?

— Да вот инструкцию со стены переписываю, — без тени смущения ответил Сашка.

— Я с вами шутки шутить не собираюсь, — продавщица всерьез начинала нервничать, — не положено!

— Что именно? — поинтересовался Сашка.

Та поняла, что сморозила глупость. Но привычка оказалась сильнее.

— Я сейчас директора позову, акт составим за хулиганство, вон, женщина! Эй, к вам обращаются, женщина, вы свидетелем будете!

Услыхав подобное, напуганная жизнью женщина в сером мышкой выскользнула из магазина, позабыв на подоконнике все четыре карточки. Сашке стало очень жаль ее, он чуть было не побежал вслед, еле сдержал себя.

— Вызывайте, он вам же нахлобучку и устроит. — Сашка мило улыбнулся.

— Вы меня отвлекаете, понятно?! — с угрозой выдавила продавщица. — Я на работе!

— Работайте на здоровье, а я постою еще, с инструкцией вот, — он, не глядя, ткнул пальцем в стену, — ознакомлюсь.

В окошко поглядывал с улицы красноглазый. Сашка погрозил ему, и тот пропал. Еле сдержался, чтобы не посмотреть на часы, ведь время-то шло! Но этот маленький жест мог бы испортить все.

— Журнальчик можно посмотреть? — обратился к продавщице со всей возможной приятностью.

— Не положено, — буркнула та, — никому, кроме сотрудников.

— А этот вот, — Сашка махнул в сторону окна, — ваш сотрудничек, видать?! Внештатный, надо думать?! Или как — добровольный помощник и бескорыстный соратник в борьбе за всеобщее окниживание?!

Не дожидаясь ответа, Сашка старательно вписал под цифрой три: "Все мы, конечно, большие гуманисты, но рабов давить надо не только в себе". Подумал и поставил знак вопроса. Потом перечеркнул его очень тоненьким крестиком. Краем глаза видел он, как старательно следила за его движениями продавщица — напряглась, сжалась, подалась вся вперед — вот-вот и взлетит. Сашка снизу дописал: "Положение спорное, но привлекательное".

— У вас, говорят, премии маленькие? — задал он неожиданный вопрос.

— Сейчас милицию вызову, — предупредила продавщица, — издеваться в служебное время над работниками торговли…

— Да бог с вами, нужно еще — издеваться! Зовите скорее интересный разговор получится.

Продавщица пристукнула кулачком по журналу и из бледной сделалась сначала розовой, потом красной. Она уже не могла смотреть на Сашку, отводила глаза. Чувствовалось — еще немного, и она не выдержит.

— Навязался на мою душу, юный следопыт! — За помощью к администрации она обращаться, похоже, не собиралась. Сашка рассчитал все верно. — Не нравится что-то, вон в кассе книга жалоб и предложений, берите и пишите, что хотите.

— Да нет уж, мне совсем другая книга нужна. А написать я еще успею, да и куда написать — найду!

Сашкина улыбка стала лучезарной.

— Нате! Берите!!

Продавщица хлопнула вытащенной книгой по прилавку. И зарыдала — всерьез, без фальши.

Но Сашка не спускал с нее глаз и книги не брал. Что-то ему подсказывало — маловато за все перенесенное, нет, так запросто не откупятся! Он начинал чувствовать, что только лишь набирает силу и что власть его с каждой минутой будет расти…

— Вот! Все! Больше ничего нету!

Продавщица сунула что-то между страниц книги и выбежала из-за прилавка, рыдая и хлюпая, скособочась и вжав голову в плечи. Юркнула в подсобку — лишь дверь хлопнула ей вслед.

Сашка взял томик, между страниц лежала плотная картонка. Он присмотрелся — это был абонемент на пятитомник Булгакова, на тот самый, желанный, но недоступный, объявленный, но тут же растворившийся во мраке и пучинах великой и загадочной книготорговой сети.

Он вышел из магазина, причем дверь перед ним услужливо распахнулась. Сашка увидел, что это женщина в сером так его уважила, и буркнул ей что-то неопределенное, потом протянул книгу. Картонку спрятал во внутренний карман.

Женщина мелко кланялась ему, потерявши дар речи от неслыханного счастья, норовила припасть губами к руке. Но Сашка брезгливо отдергивал ее.

Погода была на загляденье! Сияло совсем не зимнее солнце, щебетали пичуги, а воздух… Воздух московский будто бы высосали гигантским насосом, а взамен поднакачали набранного где-нибудь под Майами-Бич или, по крайней мере, в канадских нетронутых лесах.

С визгом подкатила машина — большая и черная. Открылась дверца. Выскочил шофер в кепке и с усами серпом.

— Куда прикажете?! — вежливо поинтересовался он.

Сашка принял машину с шофером за галлюцинацию и отмахнулся, потряс головою. У него еще было в запасе время, и он решил немного пройтись, продышаться. Потом позвонить Светке. Никакой скользоты под ногами не было, тротуар темнел свеженьким, будто только уложенным, асфальтом. По такому не грех было пройтись.

Прохожие обтекали Сашку, не задевая, предупредительно и вежливо. И это было непонятно, но приятно. Он не торопился, дышал полной грудью. Поравнявшись с той самой урной, что он вчера ненароком поджег, Сашка заглянул в ее зев. Пепла, угольев и вообще черноты он там не обнаружил. Зато на высокой куче бумажно-хозяйственного мусора лежала солидная пачка ассигнаций. Сашка даже не сразу сообразил каких. Он никогда не видел столько плотненьких бежевых сторублевок. Надо было брать. Или проходить мимо.

Сашка взял. Сунул в карман. Когда поднял глаза, увидел знакомого милиционера со светленькими усами-висюльками и улыбнулся ему будто ни в чем не бывало. Милиционер вытянулся по стойке смирно и с некоторой грациозной важностью отдал Сашке честь, приложив руку в огромнейшей перчатке к шапке. Сашка помахал ему в ответ.

Телефонная будка была пуста. После третьего гудка Светка сняла трубку.

— Это я, — представился Сашка.

— Да узнала, чего там? — вяло проговорила Светка.

— Нет, ничего, — сказал Сашка. — Я тут недели три буду занят, ты не обижайся… И звонить пока не надо, лады?

Светка повесила трубку.

"Ну и ладненько, — подумал Сашка. — Ну и прекрасненько, сама отпадает. Так даже лучше!" Он вышел из будки.

Знакомый лимузин стоял у кромки тротуара; улыбался из-под кепаря усатый шофер. Сашка ему тоже улыбнулся и пошел дальше, медленно и солидно. Автомашина, будто на поводке, еле-еле двигалась за ним — и вот чудо! — ни единого «Жигуленка» или «Москвича» на обочине, обычно забитой припаркованной автотехникой, не было. Пачка приятно оттягивала карман, ее наличие придавало еще больше уверенности. Но ходьба уже начинала утомлять Сашку.

— Ладно, поехали! — бросил он через плечо.

И машина тут же остановилась. Вновь распахнулась лаковая точеная дверь. Внутри было хорошо, просторно и свежо. Шофер не спрашивал, куда ехать. А Сашка не говорил ничего, да он и сам видел, что движутся они в нужном направлении. Покачивало. Убаюкивало. Со всех сторон текла чуть слышная приятная музыка. Сашка поглядывал на себя в зеркальце. Никогда еще он так хорошо не выглядел, как сейчас, — румяное лицо, здоровая кожа. А эти складки у губ и бровей! А волевое выражение! Одно слово — супермен! А глаза?! Вот с глазами было что-то не так, непривычными они показались… Но Сашка не стал задерживать своего внимания. "Это только начало, — думал он, — теперь все пойдет, побежит-поедет самым лучшим образом!" Вытащил пачку, начал пересчитывать ассигнации. Но на половине бросил это занятие, надоело — мелочи! Сунул пачку обратно, отделив одну купюру и небрежно перебросив ее на сиденье рядом с шофером. Тот и глазом не повел.

Через несколько минут они подкатили к зданию института. У входа встречал сам директор со всеми своими замами. Еще машина не подъехала и не остановилась, как все встречающие дружно закивали, принялись разводить руками и мило улыбаться.

"Неплохо! Но не слишком ли темпы неумеренные? — подумалось Сашке. — Эдак через денек придется и за Нобелевской премией в Стокгольм ехать! Чего это они?!" Впрочем, размышлениям он предаваться не стал — раз так, значит, так оно и есть, так оно и должно быть.

"Контакт!" — щелкнуло в мозгу, кольнуло. "Нет, все в порядке, все в полном порядке!"

— Александр Иваныч, — директор, снимая ондатровую потертую шапку, согнулся в полупоклоне. — Прошу вас! — И ухватил Сашку за локоток. Все засуетились, запричитали, стараясь попасться Сашке на глаза. Встреча была на славу. Не хватало, пожалуй, лишь цыган с «Величальной».

Чуть не на руках его подняли по лестнице. В вестибюле играл духовой оркестр. Дирижировал им Толик Синьков — он старательно размахивал руками, мотал головой из стороны в сторону, приседал, наклонялся, подпрыгивал и, оборачиваясь ежесекундно, строил восторженные гримасы. Из кармана пиджака у него торчал краешек кафельной плитки.

Стоящие по краям лестниц институтские женщины в восхищении округляли глаза, закидывали свои уложенные и холеные головки и негромко, но с чувством рукоплескали триумфатору.

Перед дверью, обитой коричневой натуральной кожей, Сашку опустили, поставили на ноги.

— Ваш кабинет готов, — учтиво произнес директор, простирая руку в сторону двери и поблескивая обширной розовой лысиной. — Всегда к вашим услугам, Александр Иваныч!

Непонятно было, что именно он имел в виду. Но Сашка не стал уточнять — какая разница! Главное, все так славно складывается. Он даже распорядился, чтоб ему в кабинет прислали обед и машинистку. Сухо попрощался с провожающими и закрыл за собой дверь. Сначала одну, потом другую, потом третью кабинет был, как и полагалось, с «тамбуром».

— Вот так и будем жить теперь, — пробормотал он себе под нос довольным, уверенным голосом.

В кабинете было три больших дивана, длинный Т-образный стол, кресла, стулья, телевизор, еще что-то… Сашка прошел к слаборазличимой дверце в стене, распахнул ее. Там оказались спальня, сауна, ванная.

— Не-дур-ствен-но! — пропел он громко. Вернулся в кабинет и включил телевизор.

Диктор Кириллов строго и торжественно зачитывал текст:

— Сегодня, в семь часов тридцать две минуты московского времени, в Советском Союзе был произведен запуск космического корабля в сторону планеты Марс. Пилотирует корабль летчик-космонавт, дважды Герой Советского Союза Александр Иванович Кондрашов.

На экране появилась Сашкина фотография в мундире и с погонами.

— Ну, это уж слишком, — проворчал он и переключил программу.

На другой — показывали какой-то жутко красочный и чувствительный до дрожи фильм. Главную роль исполнял, разумеется, Александр Кондрашов, загримированный чуть ли не оперным любовником. Смотреть это было невыносимо.

Третья программа показывала Сашкину встречу с президентом заокеанской державы. Президент явно проигрывал по внушительности, обаятельности и масштабности своему именитому гостю. Четвертая и пятая программы также демонстрировали Кондрашова во всех ракурсах. Увидав себя в роли нервного и дерганого пианиста, с невероятной виртуозностью насиловавшего рояль в зале Консерватории, Сашка вырубил телевизор вообще.

Подошел к приемнику. Щелкнул ручкой.

— Товарищи, только что произошло радостное событие! — ликовал кирилловский голос, мужественно и игриво переливаясь тембрами. — Только что приземлился спускаемый отсек корабля, вернувшегося с планеты Марс. Мы все сейчас станем свидетелями знаменательного момента — вот-вот распахнется люк, и нам навстречу выйдет наш герой, наш любимец, которого мы не видели целых четыре года! Вот он, вот он уже показывается, четырежды Герой Советского Союза, наш соотечественник дерзновенный Александр…

Сашка явственно разглядел, как сползла с приемника лицевая панель и оттуда, изнутри, показалось бледное, усталое, но до невыразимости благородное лицо. Его лицо!

Он зажмурился и потряс головой. Видение исчезло. Приемник был цел и невредим. Но Кириллов продолжал захлебываться от восторга.

Сашка подошел к встроенному шкафу. Открыл дверцу. С внутренней ее стороны было большое зеркало. Он стал пристально вглядываться в себя.

Отражение как отражение. Сашка даже улыбнулся сам себе. Пригладил волосы и похлопал себя по животу. Потом скорчил рожу, высунув язык. Подмигнул. Все было в норме. Лишь глаза. Снова ему показалось, что с глазами что-то не то, не его какие-то глаза! Он отвернулся, чтоб рассеяться, дать зрению передышку, даже смежил веки на минуту.

Потом снова заглянул в зеркало. Глаза были явно чужие. Холодные, нечеловеческие. Будто две стеклянные пуговицы с яркими, но совершенно ледяными зрачками-пятнами. Таких глаз он ни у кого никогда не видел. Ему стало страшно. Рука совершенно непроизвольно подхватила со стола телефонный аппарат и с силой обрушила его на зеркальную поверхность.

Послышался звон разбиваемого стекла, посыпались осколки. Стало темно и сыро. Кабинет, телевизор, кресла и диваны пропали куда-то, даже кирилловский голос замолк…

Сашка стоял на негнущихся ослабевших ногах. Зрение постепенно возвращалось к нему. Но очень медленно. В горле было сухо. Голова гудела, раскалывалась. Шапки на ней не было, и падающий снег ложился прямо на волосы, не таял.

Он стоял перед разбитой витриной книжного магазина. И руки его были в крови. Рядом, прямо на земле, лежал красноглазый толстяк — он хрипел, захлебывался пеной, и мелко сучил короткими ножками. Лицо его тоже было в крови — не разберешь, где нос, где губы, где лоб. «Фирменная» продавщица из обменного отдела, вцепившись в косяк дверного проема, истошно вопила, совсем не заботясь, как она при этом выглядит.

Один к другому, кольцом, сбивался любопытствующий народ. На глазах темнело. И все вокруг было как-то сыро, глупо, ненужно и необъяснимо.