"Искатель. 1982. Выпуск №5" - читать интересную книгу автора

X

Переполненный провожающими да и просто любопытными, пассажирский пирс гремел музыкой. Над колыхающейся, загорелой толпой, словно белая гора, выросшая из морской пучины, горделиво возвышался красавец «Крым», принявший на борт счастливцев пассажиров.

Федотов стоял рядом с капитаном и улыбался жене, которая тоже была среди провожающих и изредка, почти украдкой махала ему рукой. По сравнению с прежними круизами этот рейс был короткий, но и он навевал тоску. Вилен Александрович уже не раз подумывал о том, чтобы окончательно сойти на берег, но не мог этого сделать. Здесь была работа, которую он, помполит, любил.

Капитан тронул его за плечо, ободряюще улыбнулся — пора было давать отход. Заволновалась, задвигалась толпа, увидев, как у противоположного борта «Крыма» ошвартовались два чумазых буксирных катера. Раздались команды, заняли свои места палубные матросы. Суетливый береговой матрос ловко сбросил причальный конец с кнехтовой тумбы.

Каждый такой отход был праздником, и, несмотря на грусть расставания, Вилен Александрович любил эти минуты. Но сегодня было почему-то особенно грустно. Может быть, оттого, что последние дни он почти круглосуточно пропадал на судне из-за этой контрабанды. К тому же немного беспокоила своим присутствием на судне оперативная группа, которой руководил капитан Воробьев. У Федотова было такое ощущение, словно в его доме находится кто-то посторонний, могущий в любую минуту принести непоправимую беду. Сердцем он понимал, что не прав, но поделать с собой ничего не мог и от этого раздражался все больше и больше.

Вилен Александрович поймал себя на том, что совсем забыл о провожающей его жене, занятый мыслями об этом проклятом золоте. Он нашел глазами жену, улыбнулся ей ободряюще: иди, мол, домой. Она, видно, поняла его, последний раз махнула рукой и стала выбираться из толпы. Вилен Александрович дождался, когда она дойдет до конца пирса, и пошел к себе в каюту.

В просторной каюте было прохладно. Федотов по внутренней связи разыскал Лисицкую и, еще не зная, о чем будет говорить, попросил зайти к нему. В ожидании ее он достал из сейфа целлофановую папку с листами исписанной бумаги и, почти обессиленный от всей этой суматохи и тревожных мыслей, сел в глубокое кресло.

В голубой папке лежали протоколы опросов тех членов экипажа, которые хоть как-то вызывали у него сомнение. Важно было, узнать, кто из команды более-менее длительное время оставался в рубке и, возможно, мог спрятать золото. Его волновал Анатолий Пинчук, электрик, всего лишь второй год плавающий на «Крыме», но успевший приобрести «фиат». Правда, до этого он многие годы плавал на китобое, неоднократно ходил в загранку, и все-таки… К тому же Пинчук, судя по вахтенному журналу, за время этого злополучного рейса дважды осматривал выключатель руля. Первый раз на стоянке в Латакии, второй — на острове Мальта, в Ла-Валетте.

«Латакия и Мальта. Ла-Валетта. Но почему именно Ла-Валетта? — пытаясь найти хоть какую-нибудь ниточку в этом ворохе несуразностей, рассуждал Федотов. — А впрочем… Вахтенный утверждает, что в Латакии он совсем ненадолго отлучался из рубки, и Пинчук, естественно, мог не успеть заложить золото в лючки. Ну а Ла-Валетта?.. Это предпоследняя стоянка перед Одессой. Тем более что в Стамбуле золото уже было найдено. Значит, как возможный вариант — Ла-Валетта.

Так… Ну а почему именно в лючках ходовой рубки, а скажем, не за электрощитком или в тех же переборках? — спрашивал себя Федотов и тут же отвечал: — Да потому, что рубка — святая святых любого судна, а тем более круизного пассажирского. Таможенные досмотры здесь проводятся чисто формально. Вот и вся разгадка».

И все-таки не хотелось верить, что Пинчук способен на такое. Однако рассказ стармеха говорил не в его пользу. Федотов достал из папки стопу сколотых исписанных листов, отыскал нужное и в который уже раз стал перечитывать написанное, пытаясь найти хоть какую-нибудь зацепку или же полностью отказаться от этого предположения.

«Перед Латакией, — писал стармех, — начал барахлить выключатель руля, и я приказал Пинчуку сразу же по приходе в порт посмотреть его и отремонтировать. И если я не ошибаюсь, он примерно в течение двух часов возился там».

— Сколько времени занимает этот ремонт? — спросил его тогда Федотов.

— Ну, от силы час.

— А чем можно объяснить столь долгую возню Пинчука?

— Насколько я помню, пакетник он ставил дважды. После первого раза заходил ко мне консультироваться, затем работал внизу и снова на мостике.

— Чем вызван ремонт в Ла-Валетте?

— Выключатель опять начал барахлить, вот я и послал туда Пинчука.

— Может, он сам напросился на эту работу? — допытывался помполит, становясь все более противным самому себе.

— Да нет, точно помню — мой это был приказ.

Федотов дочитал показания стармеха до конца, вложил листки в папку, откинулся в кресле, зашептал, едва шевеля губами:

— Ла-Валетта. Остров Мальта. Ла-Валетта…

«А почему именно Ла-Валетта, — остановил он себя. — Ведь до этого были стоянки в Тунисе, в Ницце, в Генуе, в Палермо, и только после этого была Ла-Валетта».

Виден Александрович закрыл глаза, и перед мысленным взором его встал веселый, разговорчивый электрик Толя Пинчук. Не хотелось верить, что он способен на такое. «Тогда кто?..» — опять невольно возникал вопрос, и Федотов вновь возвращался к тому яркому, солнечному дню, когда они пришли на Мальту.

У пирса ошвартовались в четырнадцать ноль-ноль, отход же дали в двадцать три часа. За это время пассажиры побывали в старой части города Мдины, съездили в Рабат, посетили городской собор. Вместе с ними выезжали и члены команды, свободные от вахты. Так, теперь о ходовой рубке… С шестнадцати до двадцати вахту стоял Тищенко, и именно в это время Пинчук возился там с пакетником.

«Это одно, — рассуждал Федотов, — ну а раньше?»

Где-то к трем дня к «Крыму» подъехал ларек на мотоцикле, и бойкий торгаш начал рекламировать какую-то чепуху. Федотов как сейчас помнит эту жестяную развалюху на колесах, приспособленную под ларек, горластого зазывалу-торгаша. Мотоцикл стоял в трех метрах от судна, и кое-кто пошел к ларьку. Вахтенный матрос все это время стоял у трапа, не отлучался. Тищенко же, по его собственному рассказу, большую часть вахты провел у себя в каюте — болел живот. За то время, когда он поднимался в рубку, никого из посторонних он там не видел, кроме Пинчука, который ремонтировал пакетник.

И все-таки не хотелось верить, что веселый, разговорчивый Толя Пинчук способен на такое. К тому же Гридунова сказала, что проверкой Пинчука они займутся сами, а ему, Федотову, необходимо присмотреться к Ирине Михайловне, и если он узнает что-либо важное, тут же сообщить об этом Воробьеву…

В дверь негромко постучали.

— Разрешите, Вилен Александрович?

— Да, да, пожалуйста. — Федотов поднялся с кресла навстречу Лисицкой. — Я, собственно, пригласил вас вот по какому поводу. Завтра мы будем политзанятия проводить, я расскажу о новых таможенных правилах, так хотелось бы, чтобы ваш персонал по-серьезному отнесся к этому и кое-кто выступил тоже. Ну а вы бы выступили содокладчиком.

— Хорошо, — согласилась Лисицкая. — Только давайте время наметим такое, чтобы обоим удобно было, да и девочки не так были загружены. — Ирина Михайловна, словно ставя точку на этом вопросе, попросила: — У вас минералочки не найдется? А то при этой духоте…

— Ради бога. — Федотов подошел к холодильнику, достал бутылку нарзана. Спросил на всякий случай: — Может, вам не особенно холодной? Не дай бог, горло застудите.

— В такую-то жару?! — удивилась Ирина Михайловна. — Да сейчас прямо со льдом пить надо.

— Можно и со льдом, — добродушно пробасил Федотов и потянулся было опять к белоснежной дверце холодильника.

— Нет, нет. Позвольте, я сама за вами поухаживаю, — опередила его Лисицкая и метнулась к холодильнику. Она открыла дверцу, профессиональным, наметанным взглядом окинула пустую емкость, где, кроме нескольких бутылок нарзана да сока манго, больше ничего не было, укоризненно повернулась к помполиту: — Чего же это вы, товарищ первый помощник капитана, словно бобыль какой живете? Ни вина, ни коньяка нет. Разве так можно?

— Не пью.

— Да при чем здесь «пью» или «не пью»? — возмутилась Лисицкая. — К вам гости приходят.

— Если нужно будет, я достану.

— Да о чем вы говорите! — всплеснула руками Ирина Михайловна. — «Он достанет». Да зачем доставать где-то, если я вам сейчас принесу две-три бутылочки прекрасного «Наполеона».

С этими словами она шагнула к двери, но Федотов остановил ее, сказал нахмурясь:

— Вы простите меня, Ирина Михайловна, за резкость, но чтобы подобный разговор был у нас с вами в последний раз. Если мне надо кого-нибудь угостить, я угощу, но носить мне из ваших запасов коньяк или что-либо еще запрещаю. Простите еще раз за, может быть, излишне резкий тон.

— Ничего, пожалуйста, я же как лучше хотела… — Она обидчиво поджала губы, пожала плечами. — Извините.

Ирина Михайловна шла по длинному, выстланному ковровой дорожкой переходу, и на душе скребли кошки. Дело было даже не в том, что «этот чистоплюй Федотов», как за глаза называла она помполита, отказался от предложенного коньяка — он и прежде отказывался, — нет, тут было другое, более серьезное, страшное.

Еще утром ее напугал телефонный звонок. Низкий мужской голос спросил:

— Простите, с кем имею честь?

— Что за идиотизм? — взъярилась Ирина Михайловна.

— Мне Лисицкую, — не обращая внимания на ее возмущение, скорее потребовал, а не попросил неизвестный абонент.

— Я у телефона.

— Около вас никого нет, кто бы мог услышать наш разговор? — продолжал задавать вопросы тот же низкий голос.

Ирина Михайловна невольно обернулась, словно за ее спиной мог стоять еще кто-то, но затем спохватилась, крикнула:

— Послушайте, какого черта?! Или говорите, что вам надо, или…

Телефонная трубка какое-то время молчала, затем спросила:

— Я надеюсь, вы Арона Марковича Часовщикова знали?

Лисицкая, ожидавшая услышать все, что угодно, но только не это, дернулась, словно по ней пропустили заряд тока. В первую секунду хотела было бросить трубку, но сдержалась, сказала зло:

— Знаете что… Идите вы…

Она не успела договорить, как все тот же низкий мужской голос перебил ее:

— Часовщиков был моим человеком. Итак, я вас спрашиваю: вы знали его?

— Ну? — выдавила из себя Лисицкая. — Только почему «был»?

— Вот об этом у нас с вами и пойдет речь, — уже более спокойно ответил неизвестный абонент и добавил: — Теперь слушайте меня внимательно, так как это в ваших же интересах.

Несмотря на спокойный голос неизвестного, Ирина Михайловна почувствовала, как напряглась ее рука, вжалась в ухо телефонная трубка.

— Так вот. По вашей рекомендации Часовщиков встретился с неким одной вам известным человеком, который якобы сбывал крупную партию золотых монет.

Невольно для себя Лисицкая отметила, что тот неизвестный человек сказал «золотых монет», а не рыжевья, как бы выразился любой барыга или фарцовщик, и от этого стало еще тревожнее и беспокойнее на душе.

— Так вот, после того, как они встретились в присутствии вашего шофера, то есть таксиста Парфенова, и окончательно договорились о цене, Часовщиков позвонил мне из дома, и я дал «добро» на покупку всей партии. После этого он пропал неизвестно куда, а вчера выяснилось, что он убит. Что вы можете сказать по этому поводу?

Ошарашенная страшной вестью, Ирина Михайловна уже не слышала последнего вопроса — перед глазами, словно видение, возник Монгол и толстенная пачка сотенных, небрежно рассыпанных по столу. «Так вот почему он был таким щедрым!..»

Лисицкая вспомнила, что у нее в руке телефонная трубка, спросила заикаясь:

— Да, да, я вас слушаю? Так чего вы…

— Это я вас слушаю, — перебил ее голос, — и спрашиваю: что вы можете сказать мне по этому поводу?

Низкий ровный голос пока что не угрожал ей, не стращал, только спрашивал, правда, тон его стал чуть более резким, и от этого ей стало почему-то особенно страшно, и она попыталась оправдаться, на какой-то миг забыв о бесценной броши, на которую сама навела этого «скота, подонка, не имеющего за душой ни капли совести».

— Видите ли, — заторопилась Ирина Михайловна, — я этого торгаша узнала совершенно случайно. Он сам на меня вышел. Предложил рыжевье. Мне-то оно ни к чему, вот я и переправила его Часовщикову. Если бы я…

— Меня это не интересует. Рекомендовали его вы, и отвечать за пропавшие деньги будете тоже вы.

— Но почему?.. — искренне возмутилась Лисицкая. — Ведь я же…

— Оставим эти «я же, вы же»! — оборвал ее голос. — Надеюсь, сумма, которая была запрошена за монеты, вам известна. Так вот, если вы мне ее не возместите, то пеняйте на себя. Арон меня больше не интересует. А вот деньги, до последней копейки, чтобы были переданы мне сразу же после этого вашего рейса. «Крым», кажется, сегодня отходит?

— Да, — вяло ответила Ирина Михайловна.

— Ну и прекрасно. Я вам буду звонить.

В трубке послышался отбой, а Ирина Михайловна все продолжала держать ее около уха, словно надеясь, что сквозь короткие гудки прорвется этот ровный низкий мужской голос и скажет с усмешкой: «Ну что, старуха, здорово испугалась? То-то. Ну не боись, пошутил я». Однако чуда не происходило, и Лисицкая медленно, все так же держа трубку в руке, опустилась на плюшевый пуховичок, что уютно примостился около телефонного столика. Надо было обдумать все это, понять, в конце концов, предпринять что-то. Но что? Что-о-о?! Она с размаху швырнула трубку на рычажки, заорала:

— Мать!

Взлохмаченная, с помятым ото сна лицом, в цветастом неряшливом халате прибежала Софья Яновна, спросила испуганно:

— Чего ты, Иришенька?

— Мать… — Ирина Михайловна закрыла лицо рукой, какое-то время сидела молча, потом подняла голову, ее красивый рот сжался в тонкую, жесткую линию, она пристально посмотрела на Софью Яновну, спросила, почти не разжимая губ: — Мать, у кого брошь?

Ожидавшая услышать все, что угодно, но только не это, Софья Яновна дернулась словно ужаленная, халат распахнулся, открывая под собой не менее грязную, заношенную ночную рубашку, подскочила к дочери.

— Ишь ты!.. Брошь ей! Я-то думала, что случилось, а она…

— Мама, послушай… — Ирина Михайловна, пытаясь взять себя в руки, закусила губу, сказала тихо: — Послушай, мама, случилось несчастье, вернее… может случиться, если его не предотвратить. Понимаешь, и ты и я можем остаться без этой броши. Поверь мне.

От этих слов и тона, каким они были сказаны, Софья Яновна притихла, испуганно посмотрела на дочь.

— Ты хочешь сказать, что ее… — Она испуганно вытаращила глаза, замолчала и словно выдохнула: — Что ее могут украсть?

— Да. Да, да! И пойми, дорога каждая минута! — закричала Ирина Михайловна. — Если эта брошь у тети Лизы, так надо немедленно, на такси, на чем хочешь мчаться туда. Можешь перепрятать ее куда угодно и кому угодно, но главное — спасти. Мать, паучок у тети Лизы?

— Да, — почти неслышно ответила Софья Яновна и закрыла лицо руками. Ее сухонькие плечи вздрогнули, и она зашлась надрывным плачем.