Глава восьмая Пустозвоны

Белоэмигрантский клуб союза находился на шестом этаже многоярусного здания на Таковской улице Белграда. В кабинете председателя союза Виктора Михайловича Байдалакова расширенное заседание исполнительного бюро НТСНП накануне открытия IV съезда. Одобрена связь с японской и польской разведками, альянс с дальневосточными фашистами Родзаевского и южноамериканскими Вонсяцкого и отколовшейся от РОВСа после исчезновения Кутепова и Миллера части молодого офицерства немецкой ориентации, возглавляемой бывшим командиром Дроздовской дивизии генералом Туркулом. С восторгом принято предложение войти в контакт с вождями «третьего рейха».

Радостно воспринято собранием и то, что в честь IV съезда перейдут советскую границу шесть, членов НТСНП, шесть «офицеров революции», в числе которых Околов и Колков.

После того как были утверждены и одобрены доклады, генсека Георгиевского, идеологической и редакционной комиссий, имперской, военной, украинской и казачьей секций, бюро пропаганды, председателей отделов, Байдалаков выступил с заключительным словом, которое сводилось к тому, что пора становления НТСНП кончилась и наступило время действия. «Четвертый съезд должен стать нашим Рубиконом, за которым мы отрежем себе пути к отступлению и сожжем корабли. Жребий брошен, настал час, когда новое поколение русской молодежи должно выступить на мировой арене и сказать свое слово: «Против большевиков — хоть с чертом!» И. начать действовать, действовать...»

Виктор Михайлович Байдалаков любил громкие фразы, красивые позы и выдавал себя за сверхчеловека, который снизошел «к малым сим» и который может перевернуть мир, и одновременно за эдакого рубаху-парня, веселого, компанейского, с недюжинным умом и железной волей. А обаятельная внешность, бархатный баритон, ослепительная улыбка, ласковый или грозный взгляд из-под соболиных бровей, и главное, необычней талант мазурика высокого класса втирать очки и на полном серьезе выдавать желаемое за действительное, Убежденно и вдохновенно, благоприятствовали его выходу в вожди оцепеневшего в своей косности мирка белоэмигрантов, метко названного «Россией № 2».

Слушая его, Георгиевский щурил подслеповато глаза и улыбался залу. И оглядывал присутствующих. В глазах председателя французского отдела играла насмешка, время от времени он касался локтем приехавшего с ним товарища, и тот понимающе кивал головой. Сидящий рядом гость из Польши Вюрглер не то слушал, не то думал о чем-то своем, впрочем, у него почти всегда был такой вид. Он был похож на озабоченного хозяина бакалейной лавки накануне банкротства. Маленький, пузатенький, лицо постное, невыразительное, улыбочка под уныло опущенными усами фальшиво-любезная, словно человек убытки подсчитывает. Дальше сидел председатель югославского отдела и, поглаживая усики, с восторгом и восхищением приоткрыл рот.

— ...И мы уверены, что победит солидаризм, активные силы революции мобилизуют оппозиционные резервы общества и народа, — разливался баритон Байдалакова.

Георгиевский слушал, но мысли его унеслись далеко. Он вспомнил свою последнюю поездку «по заграницам», встречи с множеством людей, умных и глупых, искренних и фальшивых, равнодушных дельцов с широким кругозором и узколобых фанатиков, потом пришло на ум прощанье с уходящими туда, через границу, в Советский Союз, почти на верную смерть, в неизвестность, и поморщился. «Что делать? Ведь надо же как-то начинать!.. Без этого японцы денег не дадут...» Он вздрогнул, уставился на Байдалакова и подумал: «Тетерев».

Тот читал стихи Гумилева:

Байдалаков сел, его глаза поблескивали, брови еще хмурились, но губы уже тронула еле заметная снисходительная улыбка, которая, казалось, говорила: «Простите, господа, за слабость к эстетике». Потом, взглянув на часы, объявил:

— Пора и по домам, время позднее, и людей задерживаем. Павлик, — обратился он к своему секретарю, — скажите, чтобы проводили Александра Эмильевича и Владимира Дмитриевича, — и он кивнул в сторону Вюрглера и Поремского.

— Виктор Михайлович! О безопасности членов исполнительного бюро во время съезда, как и о порядке на торжественном заседании в Русском доме, позабочусь я, — сказал, поднимаясь с места, сидевший в сторонке Чегодов. — А в случае каких-то провокаций на съезде, тем более что время неспокойное, что нам делать?

— Не церемоньтесь, как договорились! — перебил его Байдалаков. — Дело в том, — продолжал он, обращаясь к собранию, — что мы располагаем некоторыми сведениями. Возможны покушения на наших людей и демонстрации. Рука Москвы! — И он сделал неопределенный жест.

«Никаких у тебя сведений нет, — подумал Чегодов, — очередной «мыльный пузырь»!»

Чегодов вызвал по телефону такси и поехал провожать Георгиевского. Профессор жил на другой стороне Дуная, в небольшом городке Земун, в собственном доме, на слабо освещенной улице Деспота Джурджа. Нужно было решить ряд организационных вопросов в связи с открытием съезда. Но, едва усевшись в машину, Георгиевский сказал:

— А вы знаете, я носом к носу столкнулся сегодня с Марией Демьяновной! Уж не готовит ли она что?

— Вряд ли! Приезжала, наверно, в Белград нелегально в театр. Здесь танцует Карсавина! Я смотрел ее вчера. Чудо какое-то! — Для Чегодова Мария Демьяновна Дическул, бывший член исполбюро, одна из основателей — идеологов организации, с позором изгнанная из союза, а потом при его, Чегодова, участии высланная из Белграда, была прошедшим этапом, неприятным, но, видимо, необходимым. Ему хотелось перевести разговор на другую тему.

Профессор озабоченно шмыгнул носом и, щурясь, зло заметил:

— Вы все-таки скажите о ее приезде Губареву, змея-Мария на все способна. Кстати, он не придет на съезд? Вы послали ему приглашение?

— Удобно ли ему? Шеф русского отдела белградской тайной полиции на съезде террористической организации! Неплохой заголовок для любой левой газетенки. Я удивляюсь, как начальник полиции разрешил этот съезд! Это только вы могли его уломать.

— Только я! — подтвердил профессор и задумчиво продолжал: — Сначала категорически отказывал. Но когда я рассказал, что мы собираемся печатать свою газету и подлисток в Германии, и о том, что мне обещали визу и я буду просить его санкции уехать в Берлин, где надеюсь получить аудиенцию у самого Гитлера... — Он посмотрел на отделявшее их от водителя толстое стекло. — Правда, я сказал ему не совсем так.

— Ну и что?

— Когда я намекнул насчет аудиенции с фюрером, он заколебался в своем первоначальном решении и сказал: «Я подумаю и завтра-послезавтра позвоню». Полагаю, он связан с немцами.

— Сейчас все стараются с ними связаться. Только как они всем угодят? Сербам и хорватам, нам и самостийным украинцам и казакам. Еще год назад мы пели другие песни. — Чегодов знал об альянсе с японцами и поляками, был склонен предполагать, что профессор связан и с Интеллидженс сервис, и намекал на его прежние, весьма негативные суждения о нацистской Германии и об их вождях.

— Знаете что? — По тому, как Георгиевский ощерился и закивал головой, Чегодов понял, что генсек сделал какой-то неожиданный для себя вывод. — Мне хотелось бы дать вам весьма сложное и деликатное поручение. Вы понимаете, что наш съезд привлекает внимание многих разведок, поскольку мы располагаем в какой-то мере обученными кадрами, готовыми к борьбе с коммунизмом любыми средствами. И разумеется, каждая разведка пошлет на наш съезд своего наблюдателя — поглядеть на наши кадры. Не так ли?

— Не обязательно, Михаил Александрович. Полагаю, их больше интересует не наша гостиная, а кабинет и спальня.

— Не только! Всякая осведомительная служба желает охватить все области жизни, ибо, — профессор поднял палец и кому-то погрозил, — ибо она сама не что иное, как элемент этой жизни.

— Инстинкт самосохранения!

— Я имею основания предполагать, что за нами будут наблюдать и немецкие и советские разведчики.

— Как за невестами на смотринах, — фыркнул Чегодов.

— Именно! И нам нужно знать своих женихов и кое-кому дать от ворот поворот. По списку. Он далеко не полный. Да и вряд ли туда попадут интересующие нас лица. — Он шмыгнул носом и полез в карман.

Машина катила по тихим безлюдным улицам Земуна. Вот и улица Деспота Джурджа, 11. Профессор выбрался из автомобиля, протянул шоферу стодинарку и сказал:

— Вы подождите немного, а потом отвезете моего друга обратно. Олег Николаевич, пройдемтесь и закончим наш разговор. Всего разослано девятьсот пятьдесят приглашений, — продолжал он, пройдя шагов двадцать и остановившись у фонаря, — четыреста пятьдесят розового цвета дано в распоряжение членов союза, вот список, — и он протянул Чегодову несколько сложенных вчетверо листов. — Триста зеленых дано русским организациям и двести голубых — наших хозяевам — сербам. Кроме того, мы по-своему пометили билеты для каждой организации. Вот, пожалуйста! Вам придется установить около двухсот лиц, из коих добрая половина югославов, что весьма усложняет вопрос. Байдалаков вас уже инструктировал?

— Проверку лиц думаю свести к следующему: гостя в зависимости от пригласительного билета подведем к соответствующему столику, установленному в вестибюле или в фойе, чтобы пронумеровать билет. Там его встретят три-четыре члена союза, представятся, спросят, где и с кем ему удобней будет сидеть, предложат познакомиться с литературой, проводят на место и сделают исподволь все, чтобы установить его личность. А за твердыми орешками будем наблюдать.

— Байдалаков предупреждал о возможных эксцессах. Поэтому нужно вдоль стен зала, справа и слева, поставить людей, часть из них вооружить, они, кстати, займутся наблюдением за интересующими нас лицами и за тем, как будет реагировать публика на каждое выступление.

— Меня смущает одно, — почесывая затылок, начал Чегодов, — где я наберу столько народу? Понадобится человек семьдесят.

— Обойдетесь полусотней!

— А если хлынет народ в последние минуты? И снаружи нужно кого-то иметь! Камень кто швырнет, из пугача выстрелит — вот и паника.

— Мобилизуйте наших дам. Пусть усаживают делегатов! — Георгиевский посмотрел на часы, — Завтра еще поговорим, время позднее. Спокойной ночи! — И протянул руку. — А насчет паники, пусть поднимается! Худая слава по свету бежит, а добрая за печкой сидит! Гитлер на скандалах, драчках да в пивных путчах создал себе популярность!

«Ты, кажется, трусишь, генсек, поэтому и много даешь наставлений. Хованский говорил сегодня, что наш союз хотят прибрать к рукам немцы. Вот за их разведчиками надо особенно наблюдать, — думал Чегодов, стоя на тротуаре в ожидании, пока не закроется за профессором калитка. — Цели у нас с немцами, извините, разные!»

Усаживаясь в машину, которая тут же покатила по безлюдной улице, Чегодов уже раздумывал о «деле Дическул».

«Дело Дическул» имело свою сложную предысторию. Как известно, активная русская эмиграция в главной своей массе состояла из расформированных частей белой армии. Не теряя надежды на скорое возвращение на родину и новый поход на большевиков, воинские чины, перешедшие на положение простых беженцев, сохранили связь между собой и своим командным составом. Так возникла самая многолюдная и авторитетная организация, именуемая РОВСом — Русским общевоинским союзом, с центром в Париже.

Понимая, что советская разведка непременно зашлет в формирующиеся организации своих людей, генерал Кутепов еще в Галлиполи, в 1921 году, носился с мыслью создать из проверенных и надежных офицеров своего Первого корпуса разветвленную разведывательную и контрразведывательную сеть под названием «Внутренняя линия», чтобы прибирать к своим рукам все белоэмигрантские организации, давать им направление, выявлять большевистских агентов.

Когда на Галлиполи стало известно, что воинские части будут переведены на Балканы и спаянный железной дисциплиной кутеповский корпус может быть расформирован, возникла мысль о создании «дружеского объединения». Душой этой идеи были подпоручик Давац, капитан Орехов, полковники Савченко и Рыбинский. Кутепов их идею одобрил. Было созвано совещание, на котором присутствовало около тридцати командиров частей, тогда и возникло «Общество галлиполийцев».

Шли годы. Надежды на интервенцию, на скорый поход в Россию растаяли. Не оправдался и расчет на восстание недовольного крестьянства. Союзники, хочешь не хочешь, признали новое социалистическое государство. РОВС организует переброску террористов в Советский Союз. Героями дня становятся Савинков, Мономахов, Захарченко-Шульц... Куются заговоры.

Потребовались молодые, смелые, неискушенные люди — фанатики белой идеи!

А тем временем, словно грибы после дождя, появляются новые и новые эмигрантские организации, они выходят из-под контроля, осуждают вождей, своих бывших кумиров, предлагают свои рецепты, конечно, не без помощи инразведок. Тогда и начала действовать «Внутренняя линия» во главе с Кутеповым.

А подспудная, хитроумная борьба за души все усложняется и обостряется. Молодежь все чаще восстает против «битых отцов», выходит из-под влияния РОВСа, который требует почти воинского подчинения. Обстановка в эмигрантском мирке напряжена до предела. И вдруг генерал Кутепов таинственно исчезает.

В газетах замелькали сенсационные сообщения, домыслы, поползли слухи, вызывая в сердцах «капитанов», «корнетов», молодежи разочарование, потерю веры. Связь РОВСа с НТСНП нарушается. Поводом для этого разрыва послужила гибель посланных по каналам РОВСа в Советский Союз через границу Румынии членов НТСНП Ирошникова и Фроловского.

Листовки и подлисток «За новую Россию», предназначенные для советского читателя, по-прежнему переправляются в СССР по каналам РОВСа; по-прежнему часть собранных в «Фонд спасения родины» денег отчисляется «новопоколенцам»; не отменен еще приказ, разрешающий вступление воинских чинов в НТСНП, с тем, чтобы при первом же призыве они покинули его ряды; ротмистр Кемеровский, секретарь IV (югославского) отдела РОВСа и участник в подготовке и переброске диверсантов и террористов в СССР, все еще ходит в «женихах» у члена исполбюро НТСНП Марии Демьяновны Дическул.

Но однажды, вернувшись со службы домой, Байдалаков заметил, что кто-то рылся в его вещах и бумагах, исчезло два письма. И хотя в них ничего особо секретного не было, они все же имели отношение к взаимоотношениям НТСНП и РОВСа.

Охраняя свою «самостоятельность», руководители союза, принимая к себе членов РОВСа, зорко за ними следили. Под наблюдение были взяты несколько человек из недавно образованного при белградском отделении союза «Офицерского звена». Но этого Байдалакову казалось мало, и он обратился за советом к заведующему русским отделом белградской тайной полиции Губареву. Тот предложил назначить весьма опытного в сыскном деле агента — Георгия Сергеевича Околова начальником контрразведки НТСНП.

Прошло немного времени. В одну из суббот ротмистр Комаровский пригласил Марию Дическул на танцевальный вечер, который устраивал какой-то офицерский кружок. По окончании вечера Мария обнаружила, что в ее сумочке нет ключа от квартиры. Сумочку она оставляла на столе, когда уходила танцевать с Комаровским или сидевшим в их компании доктором Линицким.

Решив, что ключ она забыла дома или потеряла, Дическул не придала пропаже большого значения и лишь посетовала, что придется будить тетку.

На другой день, придя в клуб НТСНП, Мария вскользь, в шутливой форме рассказала о веселом офицерском вечере и о потере ключа.

Однако Байдалаков и Георгиевский, узнав о случившемся, всполошились: ведь под подозрением был доктор Линицкий, один из взятых под наблюдение офицеров! Тень падала и на самого Комаровского. Исполбюро НТСНП сообщило о случае пропажи писем и ключа белградской полиции, указав подозреваемых ими лиц.

Через неделю Околов узнал, что Дическул и ее тетушка приглашены Комаровским на премьеру в русский театр, известил о том полицию, высказав предположение о возможной выемке секретных документов большевистскими агентами, и передал изготовленные заранее ключи.

Полиция устроила в квартире засаду. Около десяти часов ничего не подозревающий Линицкий, отперев дверь, вошел с двумя товарищами в квартиру, и тут же все трое были сбиты с ног, схвачены и отправлены в наручниках в Главнячу. О Главняче — так называли главное управление тайной полиции Белграда — Линицкий наслушался предостаточно: там люди либо сознаются во всем, либо остаются калеками. Линицкий сразу же указал на Комаровского как на главного инициатора операции.

Начальник полиции, занявшийся этим делом лично, не мешкая направил своих агентов в Русский дом за Комаровским. А те, не зная сути дела, арестовали его и со свойственной им грубостью его даму, которой оказалась Мария Дическул.

Обругав агентов и извинившись перед Дическул, начальник полиции велел отвезти Марию домой. Проведя бессонную ночь, обиженная недоверием руководства союза, грубостью полиции, расстроенная вероломством жениха и не веря еще до конца всему происшедшему, она кинулась на другое же утро к Байдалакову. Но тот, зная ее бешеный нрав, предпочел не оказаться дома. Тогда она поехала к Георгиевскому в Земун. Профессор постарался убедить ее в правильности действий исполнительного бюро, в том, что Комаровский и Линицкий — это агенты Москвы, и уговаривал выступить против них главным обвинителем и свидетелем. Она заявила, что Комаровский и Линицкий поступили с ней подло, но никакие они не агенты, а просто выполняли поручение РОВСа. Она запальчиво сказала, что союз относится к РОВСу с циничной бесцеремонностью, обзывая даже в печати его руководителей выжившими из ума генералами, а в то же время пользуется его каналами для переправки в Советский Союз подпольной литературы и не брезгует его деньгами.

Дическул была остра на язык и отлично разбиралась в кухне НТСНП, поскольку занимала должность казначея при исполбюро и была посредницей между «союзом» и РОВСом.

Дело дошло до размолвки.

День был воскресный, у русской церкви устраивалось нечто вроде гулянья, тут только и было разговору, что о вчерашнем происшествии. Тон задал генерал Барбович, ругали на чем свет стоит «нацмальчиков». Сам генерал из церкви отправился к начальнику полиции, чтобы защитить своего адъютанта и его товарищей, которые стали жертвой интриганов НТСНП, этих гнусных провокаторов и врагов РОВСа.

Но уверения генерала не поколебали начальника полиции. При ночном обыске, произведенном в квартирах арестованных, были найдены письма Байдалакова и некоторые материалы, касавшиеся «Внутренней линии», которые весьма заинтересовали не только белградскую полицию, но и разведку генштаба. Бюрократическая машина была пущена.

Скандал разрастался. Вожаки НТСНП утверждали, что арестованные являются если не прямыми, то косвенными агентами НКВД, генерал Барбович клялся, что они ярые враги большевиков. Дическул взяла сторону жениха. Мнение широкой публики разделилось, но подавляющее большинство всячески осуждало затеявших этот ненужный скандал «нацмальчиков» и их вожаков-авантюристов.

Позиция, занятая Дическул, принудила исполбюро вывести ее из своего состава. Надеясь на поддержку членов НТСНП, среди которых она пользовалась известным авторитетом, она подала заявление о своем уходе. И одновременно послала в отделы и отделения союза письма с целью реабилитировать себя и подорвать авторитет испод бюро. Дическул описывала происшедшее в выгодном для себя свете.

Экзальтированная, с идеалистическими понятиями о свободе, она мечтала стать русской Шарлоттой Кордэ с тем, чтобы, убив русского Марата, добровольно отдаться в руки властей и с благородной решимостью, героиней, взойти на эшафот. Не обладая острым умом и большой наблюдательностью, она все-таки раскусила и корнета Изюмского полка Байдалакова, и профессора Георгиевского, поняла их политическую весьма извилистую линию, довольно шаткие идеологические позиции и далеко не бескорыстное служение «делу».

Будучи причастной к закрытой работе, она считала, что союз, чтобы остаться чистым и независимым, должен использовать для переброски людей и литературы в СССР только каналы РОВСа и ни в коем случае не связываться с иностранными разведками.

Между тем состоялся суд, который присудил к тюремному заключению на два года Линицкого, а его товарищей, проникших в квартиру, — на шесть месяцев. Кемеровскому было предложено немедленно покинуть пределы Югославии.

Открытый разрыв союза с РОВСом вызвал бурю во всех концах русского рассеянии. Союз лишился права пользоваться «Фондом спасения родины» и оказался в весьма стесненных обстоятельствах. Совет союза решил создать свой собственный фонд. Но это мероприятие не увенчалось успехом. Деньги поступали медленно и в мизерных количествах. К тому же отказали в постоянной субсидии и некоторые частные жертвователи. Редакция газеты оказалась накануне банкротства. Под угрозой был выпуск даже ближайшего номера. А это была уже катастрофа.

Вожаков НТСНП лихорадило. Нужны были деньги. Белградский центр, где было сосредоточено руководство организаций, стал искать связи с иностранными разведками или их генеральными штабами.

На закинутые удочки первыми клюнули японцы.

Тем временем в РОВСе разразился новый скандал. При таинственных обстоятельствах исчез после Кутепова генерал Миллер.

Об исчезновении Кутепова и Миллера возникло немало версий. Самая, пожалуй, правдоподобная сводилась к следующему. Вожаки РОВСа не хотели, да и не могли, работая в тесном контакте с Интеллидженс сервис, Сюрте-2 и прочими разведками большой и малой Антанты, близко связываться с бывшим врагом России — немецкой разведкой. А гестапо и абвер делали все возможное, чтобы посадить во главе РОВСа своего ставленника генерала Скоблина, тем более что в Болгарии Клавдий Фосс, руководитель «Внутренней линии» (разведки и контрразведки), лично готовивший и перебрасывавший диверсантов, шпионов и террористов в СССР, был их агентом.

Предысторией к исчезновению генералов являлось дело о выемке документов из архива генерального штаба Германии. Сфабрикованные по поручению Гейдриха Скоблиным (правой рукой Кутепова, а потом Миллера) и полковником Шпейделем (в то время военным агентом Германии в Париже) «с целью дискредитации известных военных деятелей враждебной страны», они были подсунуты самим Гейдрихом в сейф генштаба рейха. А вслед за тем «похищены» известным медвежатником по кличке Аристократ и переданы, верней проданы, некой иностранной разведке, которая, в свою очередь, перепродала их дальше. В этом деле принимал деятельное участие в то время восходящая звезда разведки Скорцени.

Гейдрих и Шпейдель рассчитывали, что все сойдет гладко, и ошиблись... Скоблин спасся только благодаря нерасторопности дежурного генерала. Генерал Миллер после исчезновения своего предшественника генерала Кутепова понимал, что его может постичь та же участь, и потому ходил в сопровождении охраны, а когда отправлялся на конспиративные встречи один, то оставлял записку в запечатанном конверте, этот конверт дежурный генерал обязан был вскрыть и предпринять соответствующие меры по прошествии указанного часа. Но все-таки Миллер исчез, а генерал Скоблин, ближайший сотрудник Кутепова и Миллера, благодаря растерянности дежурного генерала ускользнул из рук ровсовцев, французской полиции, правда, не успев даже предупредить жену, известную певицу Плевицкую, тут же арестованную и осужденную на пятнадцать лет тюрьмы.

Исчезновение двух белогвардейских генералов взволновало русскую эмиграцию, НТСНП ударило в барабаны. Французский отдел на открытом собрании обвинил руководство РОВСа в покровительстве агентов советской разведки, якобы возглавляющих «Внутреннюю линию».

Скандал разрастался. Возмущенные русские беженцы на все корки ругали «нацмальчиков».

Засим согласно строгому иерархическому порядку и бессмысленной субординации РОВС возглавил престарелый генерал Архангельский, который после бури все-таки пошел на соглашение с НТСНП.

«Худая слава по свету бежит, а добрая за печкой сидит», — твердил, посмеиваясь, Георгиевский и потирал руки. Приосанился, напыжился и ходил как павлин Байдалаков, задрали вслед за ним носы и «нацмальчики». Связь «Внутренней линии» с советской разведкой не обнаружили, но руководство РОВСа, признав наличие организации в организации, отдало приказ о расформировании «Внутренней линии» и запретило впредь создавать ей подобные.

Королевский дворец находился в центре Белграда, на улице Краля Милана. Напротив него стояло одноэтажное серое здание царского русского посольства. До 1940 года на нем всегда развевался трехцветный российский флаг, представлявший якобы всю Россию, а на самом деле «Россию № 2».

За домом посольства разбит парк, в глубине которого высится здание «Русского дома». Здесь 28 августа 1938 года открывался в торжественной обстановке IV съезд НТСНП. Гостей оказалось больше, чем предполагали. Почти все члены союза белградского отдела были мобилизованы для обслуживания съезда.

Хованский пришел минут за двадцать до начала. Зал был уже наполовину полон. В буфетах, раздевальнях и фойе толпился народ. В партере его окликнул знакомый голос. Алексей оглянулся. Перед ним стоял бывший преподаватель Донского кадетского корпуса Иван Иванович Павский, ныне один из руководителей «Военной секции» при НТСНП, шофер-таксист, собственник двух легковых машин-лимузинов.

— О, Алексей Алексеевич! — Он вытянулся, щелкнул каблуками, поклонился и протянул руку. — Угадайте, кто тут из прежней компании? Людвиг Оскарович с супругой! Вон разговаривают с Вонсяцким.

Алексей повернулся. У колонны в окружении доброго десятка мужчин и женщин стоял, верней позировал, высокий статный мужчина лет сорока пяти, с красивым мужественным лицом и вьющимися, чуть тронутыми сединой волосами и разговаривал с Ирен Скачковой и Берендсом. С видом сноба, не меняя скучающей мины, снисходительно поглядывая на публику, Вонсяцкий время от времени бросал взгляд на красивую девушку, увлеченно слушавшую югославского офицера-летчика, в котором Алексей узнал Аркадия Попова.

— Да ведь это мадам Скачкова, — сказал он. — А красавец мужчина, вероятно, Вонсяцкий? В связи с его фамилией у меня в памяти возникает какая-то скандальная история. Кто он?

Павский с оттенком недоверия вытаращил на него глаза.

— Вождь русских фашистов в Южной Америке, мультимиллионер, тот, кто женился на королеве кофе. Брешко-Брешковский роман о нем написал. Выпускает газету «Фашист». А Ирина Львовна сейчас мадам Берендс. — И Павский, пожав плечами, сильно втянул в себя воздух, точно всхлипнул.

— Я русских газет почти не читаю, в организациях, кроме РОВСа, не состою, на собраниях не бываю, а вот молодежь меня интересует, — сказал Хованский. — С вами-то мы встречались, ну а Ирину Львовну и Людвига Оскаровича после ужасного убийства генерала Кучерова я не видел. Они куда-то уехали из Билечи.

— Уехали в Германию! — Павский подчеркнул слово «Германию». — На днях прибыли в Белград как муж и жена. Вы посмотрите на нее, все такая же красавица, а он постарел.

Почувствовав взгляд, Ирен повернула к ним голову. В ее глазах что-то вспыхнуло, она улыбнулась, помахала ручкой, потом дернула мужа за рукав и указала на них взглядом.

Берендс закивал головой, зашаркал ногами. Вонсяцкий церемонно поцеловал руку Ирен и по-военному поклонился капитану. И тут же, отвернувшись, уставился на сидящую с Аркадием Поповым красавицу.

«Хоть ты и Вонсяцкий, но отбивать у Аркаши девушку штука весьма рискованная», — подумал Хованский, направляясь к Берендсу и Ирен.

— Здравствуйте, Алексей Алексеевич! — проворковала Ирен, протягивая для поцелуя руку. — Вы помните, как мы с вами познакомились? Сколько воды утекло! Это было на корпусном празднике, и мы танцевали с вами вальс, и тогда вы мне нравились... Впрочем, сейчас вы нравитесь мне еще больше. Вы настоящий мужчина! А тот — кукла! — и она бросила взгляд в сторону Вонсяцкого.

— Ну зачем вы так, Ирен, — с укоризной заметил Берендс. И осклабился, скороговоркой пробормотал: — Очень приятно, очень приятно: Здравствуйте! Мое почтение! — и все улыбался, сжимая как в тисках кисть Алексея.

«Облысел, постарел, и глаза уже не голубые, а белесые, но сила не поубавилась!» — отметил Алексей.

— Алексей Алексеевич, миленький, вы обязательно к нам придите, мы остановились в «Экзельциоре». Завтра же, и все расскажете, как вы, где вы и что вы... А, Боречка, здравствуйте! Почему вы опоздали? — Она уже протягивала руку подошедшему к ним щегольски одетому худощавому блондину с испитым лицом и вялыми жестами. — Вы незнакомы? Хованский! А это наш дорогой Боречка Каверда, герой и мученик!

«Так вот ты какой! — подумал Алексей. — Террорист! Несуженый Гаврила Принцип![26] Ты убил Войкова, благороднейшего, честнейшего человека! И. не по своему почину! Ты не герой, а послушное орудие. И ты это понимаешь!» И вспомнил, как в 1926 году, проезжая через Варшаву, побывал у Войкова, умного, обаятельного, проницательного Петра Лазаревича, советского дипломата.

Каверда скромно и даже как-то боязливо поклонился, тихо что-то пробормотал, потом сделал неопределенный жест и направился к Вонсяцкому, который внимательно слушал взявшего его под руку человека с энергичным лицом.

— Кто это? — спросила Ирен, обращаясь к Хованскому.

— Не имею понятия. Я попал сюда случайно.

— Это Столыпин, сын убитого министра, — сказал Павский, который все это время не сводил глаз с Ирен. — Алексея Алексеевича не спрашивайте, он даже о Вонсяцком ничего не слыхал!

— Интереснейшая судьба и романтичная...

— В романе Брешко-Брешковского, — вставил, улыбаясь, Берендс.

— И романтичная, — повторила Ирен. — Представьте себе: вдова короля кофе в Бразилии, выйдя утром прогуляться по парку, вдруг обнаруживает лежащего без сознания молодого красавца с кровавой раной на груди. Придя в чувство, он рассказал, что его преследовала банда индейцев. Спасаясь от них, раненый перелез через стену ее сада и потерял сознание, и сейчас уже сам не знает, не попал ли он в волшебное царство и не фея ли она? Вот так охмуряют молодых женщин гвардейские офицеры!

Павский хотел что-то добавить, но промолчал.

— И эта старая дура, — не меняя интонации, продолжала Ирен, — ему поверила, вышла замуж и дает на карманные расходы миллион долларов в год! Вот он и бесится!

— Но говорят, она к делам его на пушечный выстрел не подпускает, — заметил Павский.

— Он делает и много хорошего. В Париже открыл лицей, взял на свое иждивение и взимает за это плату — один франк в год! Красиво и благородно! — Берендс сощурился в сторону входных дверей.

— Приезжая в Париж, Вонсяцкий везет с собой из Америки лимузин, причем такой, что даже видавшие виды парижане ахают при виде машины, а личным шофером нанимает князя или великого князя, — бросил едко Павский. — Фанфаронада!

— Ха-ха-ха! А его история с охотой на львов в Африке?

— Я ничего не слыхал, — пожав плечами, сказал Алексей, хотя все это отлично знал. И, проследив взгляд Берендса, увидел, как входит в зал Карл Краус, шеф заграничного отдела немецкой контрразведки, службы национал-социалистской партии, под руку с пышной блондинкой.

— Наш герой, — продолжала тем временем Ирен, — прибыл в Африку в сопровождении секретаря и двух телохранителей. Как известно, в Африке львы давно уже не гуляют на свободе, разве что в заповедниках, и охота на львов напоминает царскую охоту на зубров. Тем не менее охота состоялась. Лев был пущен прямо на охотника, тот выстрелил, животное упало. Секретарь сделал несколько «снимков»: «Вонсяцкий стреляет»; «Вонсяцкий подходит к сраженному льву»; «Вонсяцкий поставил ногу на льва» и т. д. Досужие американские газетенки печатали снимки под заголовком: «Король кофе победитель львов!» А через месяц разразился скандал. По данному секретарем Вонсяцкого журналистам интервью охота оказалась чистейшей липой. Был куплен старый лев и выпущен перед самой охотой из клетки. Стреляя, Вонсяцкий во льва промазал, но лев умер, не то, испугавшись выстрела, от разрыва сердца, не то от радости, что вырвался на свободу, не то просто от старости. Секретарь за молчание потребовал от Вонсяцкого кругленькую сумму. Ну а хозяин расценил так: «Реклама, какая бы она ни была — остается рекламой!»

Публика потешалась и... покупала бразильский кофе.

Прозвучал третий звонок, погас верхний свет, и все стали усаживаться по местам.

— Не пропадайте и завтра же приходите, будем ждать. Вечерком! — проворковала Ирен, помахав Алексею ручкой.

— Постараюсь, Ирина Львовна! — сказал Алексей и подумал: «Придется пойти!»

На трибуну поднялся Байдалаков.

Начал он разглагольствованием о духовном и численном росте союза, о его монолитности, широких возможностях настоящей работы. Потом туманно коснулся идеи «солидаризма», которая выведет из «социального тупика» современное общество и соединит крепче цемента все так называемые классы на прочной деловой основе. Глухо, таинственными намеками дал понять, что у союза есть уже свои герои, которые переходят границу (он сказал: «идут за чертополох») не только с бомбами, но и с листовками, что в России действуют уже не отдельные люди, но и группы. Затем, повышая голос, с пафосом заговорил о том, что сейчас там (он указал рукой на восток) идет подспудная упорная борьба с коммунизмом. И закончил:

— Сегодня нас сотни, завтра — миллионы!

Алексей слушал Байдалакова и думал: «Вот он, лейтмотив всей вашей «работы». Вы охотитесь за молодежью, которой до смерти надоели скучные эмигрантские будни, чтобы под ореолом славы повести этих романтиков по такой заманчивой, но опасной и страшной дороге в Россию, но вы молчите, что куплены «иностранными друзьями», а проще говоря, разведками, которые вовсе не бескорыстны!»

После долгих аплодисментов начались приветствия гостей, выступления представителей отделов, секций, комитетов содействия, то напоминающие бухгалтерские отчеты, то с потугами на глубокомыслие и философическими рассуждениями, то живые, искренние, взволнованные, призывающие к единению, к борьбе, к вступлению в ряды НТСНП.

Порой в зале раздается дружный хохот, порой вдруг наступает гнетущая тишина, а порой кое-кто утирает на щеках слезы.

Представители Украины от имперской секции предложили почтить память покойного Симона Петлюры вставанием, но многие в зале остались сидеть.

Алексей видел, как зашептались Байдалаков и Георгиевский, как профессор, подозвав Чегодова, о чем-то говорил ему. «Что за проклятая загадка истории тот факт, что немалая часть русской интеллигенции превратилась в аморфную массу и позволила увести себя в болото эмигрантщины политически безграмотным генералам, тузам промышленного капитала, вдохновителям иностранной интервенции Шульгиным, Савинковым, Милюковым или Саше Керенскому, присяжному поверенному с головокружительной, напоминающей фарс карьерой, которого сами называют позером, истериком и фигляром», — размышлял Алексей. Он обязан был присутствовать на этом затянувшемся фарсе людей, оторвавшихся от своего народа.

Карл Краус вот уже несколько дней был сильно не в духе. Приехав под личиной инженера-химика из Братиславы в Белград и поселившись в весьма комфортабельной конспиративной квартире, он обнаружил за собой наблюдение. Хочешь не хочешь, пришлось перебираться в грязноватую, без всяких удобств комнатушку в доме на шумной Балканской улице. Но главной причиной расстройства был подробный доклад комиссара гестапо при посольстве рейха о тщетных попытках посольства повлиять на ход надвигающихся событий и задержать падение главы югославского правительства Милана Стоядиновича. СД явно недооценило характер принца Павла, регента, его болезненную ревность к возрастающей в определенных кругах популярности премьера, не учло желание отобрать у малолетнего короля престол и, наконец, его английское воспитание. К тому же установившиеся отношения Стоядиновича с фюрером, дружба с Герингом и Чиано и то, что он вышел из-под опеки Англии и Франции, привели его к окончательному разрыву с королевским домом. В результате попустительства Стоядиновича руководитель «Культурбунда», фюрер югославских фолькдсдойчей, со всей организацией оказался полностью в руках шефа абвера, маленького адмирала, двуликого хитроумного Вильгельма Канариса, заядлого врага начальника имперского ведомства безопасности рейха Гейдриха и его, Крауса, шефа Генриха Мюллера.

Карл Краус побаивался Канариса. Он бывал в его резиденции, на Тирпитцуфере, 74, не раз и не может вспомнить без содрогания, как, усаживаясь в кресло перед письменным столом, приходилось встречаться со странно-неподвижными, голубыми, даже белесыми глазами и смотреть то на оскал рта удлиненного лица-маски, то на страшную, искривленную в дьявольской усмешке рожу красочной японской гравюры, висевшей позади него на стене. Она казалась Краусу истинным лицом адмирала. И хотя Краус считал себя настоящим арийцем, кичился силой, выдержкой и был неробкого десятка, он каждый раз праздновал труса и, выйдя из кабинета, с перепугу долго блуждал по бесконечным коридорам, переходам, неожиданным тупикам, пока не выбирался из этой «лисьей норы».

Явился он в Белград на съезд с двоякой целью. Во-первых, познакомиться с имеющей виды на будущее новой организацией белоэмигрантов, определить ее политическое кредо и потенциальные возможности и, во-вторых, поглядеть со стороны на английскую разведчицу Веру Пешич, завербованную комиссаром гестапо при посольстве. Тем более что Вера обещала прийти с представителем международного бюро бойскаутов, а по сути дела, матерым шпионом Интеллидженс сервис. И вот, как назло, ее нет!

Карл Краус терпеть не мог русских. Будучи еще молодым человеком, он знакомился с русской литературой, верней, штудировал то, что писали их классики о немцах. Он на всю жизнь запомнил «Игрока» Достоевского, этого глубокого знатока русской души, который в лице своего героя насмехается над «немецким способом накопления богатств» и укладом жизни.

Он презирал славян в равной степени, как цыган или евреев, считал их низшей расой, навозом для будущего великого рейха. Он прилично говорил по-русски и был хорошо осведомлен о делах эмиграции, и уже не раз «горел» на завербованных эмигрантах. И потому не хотел иметь с ними дело, но начальство приказало.

Он сидел в зале и слушал с презрительной улыбкой выступления делегатов и, не вникая особенно в суть, все же понимал, что перед ним неопытные, оторванные от родной почвы, не знающие советской действительности юнцы, с головами, начиненными невероятной смесью ницшеанства, евразийства, эсеровщины и, разумеется, гитлеризма. Последнее возмущало Крауса больше всего, он считал, что национал-социализм может исповедовать только высшая раса. А искажение учения фюрера казалось ему святотатством. Ересью, которую следовало выжигать каленым железом. Резануло по нервам и выступление украинца. Петлюровцы убили и ограбили его отца — интенданта, который, уходя с Украины в 1918 году с последним эшелоном войск, вез целый вагон добытого добра, которого, как он писал, «хватит и моим внукам». Увидев, что не все «чтят вставанием Симона Петлюру», Краус тоже остался сидеть. Не поднялся и после заключительного слова председателя, когда энтээсовцы запели на мотив «Все выше, и выше, и выше...» свой гимн. И когда к нему подошел худощавый молодой человек и довольно грубо попросил встать, он окончательно вышел из себя, притянул его к себе и на ухо, достаточно громко, чтобы слышали окружающие, смачно выругался по-сербски. Молодой человек вспыхнул и отошел, и на том, казалось, инцидент был исчерпан. Он не знал, что сделавший ему замечание «слабак», известный своей занозистостью и драчливостью — Николай Буйницкий, что он решителен, ловок и силен и что он и его два товарища, жилистый и на вид неповоротливый Иван Зимовнов и Петер Бережной, специально приставлены к нему, Краусу, Чегодовым и только и ждут удобного случая затеять скандал.

Позади Крауса сидел Берендс, он видел глупости, которые так неосмотрительно делал немец, потирал руки, и его пшеничные брови щетинились. «Аматер, дилетант, — шептал он про себя, — прав, тысячу раз прав адмирал». С Вальтером Вильгельмом Канарисом Людвиг Оскарович виделся только раз, на вилле на Шлахтензее. Маленький «хитроумный Одиссей», как назвал его Риббентроп, принял его любезно, сказал, что о фон Берендсе слыхал от ныне покойного начальника немецкой разведки Штейнхауера, рад с ним познакомиться, потому и пригласил на виллу, а не в «лисью нору». При этом адмирал улыбался, видимо вспоминая хаотическое нагромождение комнат, переходов, закоулков, тупиков, тайников, пристроенных и переоборудованных по его вкусу, в резиденции абвера на Тирпицуфере.

«А сейчас познакомлю вас и с моим другом Зопплем, — продолжал он и, отворив дверь в соседнюю комнату, крикнул: — Зеппи!»

Это была такса необычной окраски. Берендс знал, что ее фотография висит в кабинете рядом с портретом автора фундаментального теоретического труда о разведке Николаи. Тем самым Николаи, который допрашивал его, Берендса. после ареста на Берлинском вокзале и после того, как он дал согласие сотрудничать с немецкой разведкой.

Маленький, щупленький, с коротко остриженными седыми волосами, скромный на вид, адмирал Канарис смотрел на него своими неподвижными белесыми глазами и, словно угадывая его мысли, сказал: «А ведь у нас много общего. Мы кончили кадетские корпуса, вы — в Петербурге, я — в Киле. Вы, как и я, плавали на судах особого назначения. Вы, как и я, бродили по Истамбулу в 1912 году, в шестнадцатом по Истамбулу, кишевшему международными шпионами, и набирались ума-разума. У вас были свои «галоши», у меня свои! И мы с вами крестные дети одного отца. И не будь Николаи, вас повесили бы в Берлине в 1914 году, а меня в 15-м в Риме. — Канарис зябко пожал плечами и подошел к горящему камину. — И у нас одна цель: разделаться с коммунистами. Без сантиментов. Мораль в данном случае противопоказана. — Он зевнул и продолжал ровным, бесцветным голосом: — Усвойте себе раз и навсегда — цель должна достигаться любыми средствами... Не доверяйте никому... Я тоже это делаю. Не забывайте, что лишь тот, кто неукоснительно следует этому правилу, гарантирован от провала. В разведке, как вам известно, живет дольше тот, кто живет один. Оглянитесь!»

Берендс оглянулся и увидел в красноватых отсветах на белой стене свою тень.

«За ней тоже следите, она тоже может вас подслушать и понаблюдать за вами...» — И снова зябко поежился.

Из дальнейшего разговора Берендс вынес, что фашистский адмирал носится с мыслью объединения разведок «свободного» мира на базе антикоммунизма, создания единого антибольшевистского фронта государств, профашистски настроенных обществ, союзов, партий и, разумеется, организации «пятых колонн». Абвер, по образному, но далеко не оригинальному сравнению адмирала, должен напоминать человеческий организм: иметь четкую память, острый ум, зоркие глаза, чуткие уши, сильные руки, быстрые ноги и неболтливый язык,

«Ибо, — сказал он, поднимая палец, — кто не хранит тайну, тот не попадет даже в так восхваляемую моим другом Рейнгардом Гейдрицем Валгаллу[27], сей чертог павших за рейх и фюрера воинов, которые сражаются поутру, к обеду залечивают свои раны, чтобы вечером в садах Гласира пировать с Одином и валькириями», — и уставился на него своими белесыми глазами.

Приглашение Канариса, да еще к себе на виллу, его, ничем особым не проявившего себя агента абвера, Берендс расценивал как «смотр» перед серьезным заданием. И в самом деле, вскоре его вызвали в отдел «Микроточка» и научили уменьшать страницу машинописного текста до размера точки, которая впечатывалась в письмо самого невинного содержания. А спустя три месяца после прохождения курсов предложили с «женой» выехать в Белград, с тем чтобы: а) связаться с Валерием Александровичем Шатковским (Космайская, 16); в) узнать о связях НТСНП с иностранными разведками; с) мешать возникновению новых; д) приглядеться к деятельности прибывшего из Братиславы инженера-химика Крауса, поселившегося на ул. Балканская, 11; е) постараться обнаружить советского разведчика на съезде...

Людвиг Оскарович понял, что с нацистами шутки плохи, надо быть все время начеку и служить им верой и правдой. В Валгаллу он не верит, не составляет и гороскопы, подобно Гитлеру, Гессу, Геббельсу и Кикеру-Канарису[28], не ходит к ворожеям, не оккультист, но принимает всерьез телепатию. Он, например, точно знает, что думает Ирен о Хованском, думает о нем, Берендсе.

Алексей в передачу и чтение мыслей на расстоянии и во взрыв иррационального не верил, но тоже отлично понимал, что Ирен и ее супруг (что за «супруг», для него было ясно) будут о нем думать и говорить. Он был уверен, что Берендс — разведчик, но кому служит — ему было еще не ясно. Однако в зале съезда, увидев неприязненные и настороженные взгляды Берендса, которые он бросал на Карла Крауса, Алексей тотчас догадался, в каком ведомстве служит его знакомый по Донскому кадетскому корпусу.

Наблюдая за Карлом Краусом с его пышной блондинкой, за Берендеем и его красавицей супругой, и, наконец, за не спускавшим с них глаз Павским, Алексей вспоминал золотое правило, которому учат английских разведчиков:

«Всегда оценивайте своего противника как равного вам по силе. Не забывайте, что успех зависит от тщательного выполнения намеченного плана. Умейте сдерживать свои чувства, не пытайтесь вести пропаганду. Не следуйте примеру немцев, которые всегда кичливо недооценивали контрразведывательную службу...»

«Вот эти тоже, у меня за спиной, — недооценивают», — подумал Алексей, вспоминая, как Чегодов, пронумеровывая ему билет, шепнул: «Сзади вас будет сидеть матерый шпион Бурев».

Это был небольшого роста, плотный, смуглый, похожий на турка болгарин, на вид лет пятидесяти пяти — шестидесяти. Алексей знал, что Бурев сотрудничает с немецкой разведкой еще со времен первой мировой войны, будучи военным атташе в Женеве, что сейчас под видом богатого коммерсанта работает на «третий рейх», выдает себя за старого революционера, связан с многими белоэмигрантскими организациями, содержит группу македонских террористов, вероятно, работает в контакте с итальянской и венгерской разведками. Сидел он между двумя своими подручными, двоюродными братьями, председателем Болгарского отдела НТСНП Завжаловым и бывшим председателем Брюссельского отделения НТСНП Мурмураки. Говорили они вполголоса, по-болгарски.

Мурмураки по заданию Бурова организовал, а Поремский с группой осуществил под Парижем серьезную диверсию, взорвав несколько самолетов, подготавливающихся к отправке в республиканскую Испанию.

Алексей время от времени невольно бросал взгляд на ложу, где сидел Шульгин с приехавшим из Любляны сыном Димитрием, членом НТСНП.

Василий Витальевич Шульгин после своей легкомысленной поездки в Советский Союз и выпуска скомпрометировавшей его в глазах эмиграции книги «Три столицы» переехал в Югославию и при содействии одного из покровителей НТСНП, председателя «Союза русских журналистов и писателей в Белграде», был привлечен к работе в НТСНП и читал лекции по земельному вопросу, в которых отстаивал и восхвалял столыпинскую реформу. Свержение Советской власти Шульгин представлял себе не иначе как при помощи немцев и постоянно ратовал за то, что надо действовать в направлении обеспечения себе немецкой поддержки. С этой целью он намеревался протолкнуть в немецкие верхи свою рукопись «Пояс Ориона». В ней шла речь о создании единого целого из трех «звезд» пояса Ориона: Германии, Японии и России, причем России, освобожденной от Советской власти при помощи Германии и Японии.

На душе у Хованского было противно. За несколько минут до конца собрания Алексей встал и направился в фойе. Почувствовав на затылке взгляд, он быстро оглянулся и встретился глазами с Берендсом. «Интересно, что он от меня хочет?» — подумал и кивнул ему головой. В фойе толпился народ. Большая группа энтээсовцев, бывших донских кадет, окружила Аркадия Попова.

Его массивная фигура и волевое лицо резко отличали его от других, а может быть, это делала военная форма. До ушей Хованского донеслись слова:

— Мир хотят победить! А все они «г». И Гитлер, и Гесс, и Геббельс, и Гиммлер, и Геринг... Гейдрих...

Смех заглушил его последние слова.

Проходя мимо стоявших в сторонке «трех мушкетеров» — Буйницкого, Бережного и Зимовнова, Алексей кивнул им одобрительно головой, сунул незаметно записку Бережному, который находился ближе, и направился к выходу, подумав: «Надежных ребят подобрал Чегодов, такие не продадут!»

Спускаясь по широким ступеням крыльца, Алексей облегченно вздохнул. «Неужели эта красивая самодовольная девушка, на которую так плотоядно поглядывал вождь русских фашистов Вонсяцкий, нравится Аркаше Попову?» Минуту спустя Попов догнал его на улице:

— Алексей Алексеевич! Можно вас проводить?

— Разумеется, Аркаша! Почему ты бросил свою прелестную даму?

— Заметили? Хороша! Но, как поется в песне: «Там, где глупость божественна, — ум ничто!» Она дочь терского атамана. Увязалась со мной на съезд. Усадил сейчас ее в такси и отправил домой. Упиралась! Не хочу, дескать, еще рано!

— Что же Вонсяцкий?..

— И это углядели? Пока я выходил, он успел с ней познакомиться. В ресторан потом нас приглашал. Ха-ха-ха! Я бываю у нее в доме примерно раз в месяц. Атаман и его супруга ко мне благоволят, а люди они интересные, во многом осведомленные, и общество у них собирается хоть и пестрое, но любопытное. Я узнал весьма важную новость. Речь идет о вероятном вторжении в будущем месяце немецких войск в Чехословакию и Мемельскую область. Будто бы Риббентроп уже договорился с правящими кругами Англии, Франции, которые стремятся сколотить единый антисоветский фронт.

— Интересно. Зайдем куда-нибудь и, кстати, поужинаем, — предложил Хованский.

Аркаша тотчас поднял руку проезжавшему такси.

— Алло!

Подхватив своей могучей рукой Алексея, направился к машине.

— Вы рыбу любите? Стерлядку? — весело спрашивал уже в машине Попов.

— Я не знал, что ты гурман! — улыбался и Алексей.

— Не пью, не курю, умеренно ем, много работаю, читаю, учусь и без конца, уже по привычке, тренирую свое тело, не знаю и сам для чего. Наверно, из тщеславия, — шутя похвалялся Аркадий.

Такси быстро спустилось по кривым улицам и подкатило к речному вокзалу. Они вышли и направились вдоль причала в сторону чернеющего вдали железнодорожного моста. Светила полная луна, слева темнела Сава, впереди серебром отливал могучий спокойный Дунай, справа чернела гора, казалось, нависая над вытянувшимися в длинный ряд железными амбарами, освещенными тусклыми фонарями. На полу стояли лебедки, высились кучи брикета, каких-то тюков, валялись железины, доски, пустые ящики. Кругом было тихо и пустынно.

— Ты куда меня, Аркаша, завел? Мы ноги поломаем, — ухмыльнулся в темноте Хованский.

— Еще сотню шагов. Знаете, Алексей Алексеевич, а у меня для вас сюрприз. Настоящий!

— Что еще выдумал? — останавливаясь, спросил Алексей. — Ну, выкладывай сначала все!

— Нет, мне важно, чтобы вы все оценили без моего «предисловия». А насчет себя не беспокойтесь, здесь свои люди и моя девушка, Драгутина дочка. — Аркаша снова подхватил его под руку.

Вскоре на пригорке среди купы деревьев замелькали огоньки небольшого ресторанчика «Якорь». Они вошли в уютный садик, где стояло несколько мраморных столиков. Над ними свисали подвешенные к деревьям разноцветные фонарики. Посреди сада была танцевальная площадка.

Аркаша на ходу говорил, что сюда полакомиться далматинской кухней под глоток доброго далматинского вина приезжают белградские гурманы.

Аркадий был здесь частым и желанным гостем. Столкнула его судьба со старым знакомым кафанщиком Драгутиным и с его дочерью Зорой в Далмации года два тому назад при весьма драматических обстоятельствах.

Засидевшись однажды допоздна у друзей, он, тогда еще недавно произведенный подпоручик, возвращался по пустынным улицам города. И вдруг до его уха донесся слабый, сдавленный женский крик о помощи. Не раздумывая ни минуты, он кинулся в темную подворотню, вбежал во двор и при свете тусклого фонаря увидел, как двое здоровенных парней держат за руки девушку, почти девчонку, а третий, насильно открыв ей рот, пытается влить ей в горло водку. Первые двое, как сразу понял Аркадий, были бродяги, факины, как их называли в Далмации, третий, молодой, с иголочки одетый человек, наверняка принадлежал к высшему сословию или золотой молодежи. Аркадий кинулся вперед. Все кончилось очень быстро, так быстро, что Аркадий даже посмотрел по сторонам, не надо ли хватить еще кого-нибудь, потом поглядел на свои окровавленные белые перчатки, и в этот момент девушка кинулась к нему, и он увидел ее широко открытые от ужаса глаза и совсем юное, почти детское лицо.

— Не бойтесь, куда вас провести? Где вы живете?

— За углом кафана «У островитянина», газда там мой отец, — пролепетала она. — Ой, что это со мной, голова... — Она схватила его за рукав и стала медленно клониться долу. Аркадий бережно взял ее на руки и понес к «Островитянину». По дороге она пришла в себя, Аркадий это почувствовал, но глаза не открыла, а только обняла его одной рукой за шею, доверчиво, как ребенок отца. На пороге кафаны их встретил перепуганный Драгутин и обалдело посмотрел сначала на Аркадия, а потом на дочь.

— Драгутин? — удивленно спросил Попов, пожимая руку кафанщику, — в целости и сохранности принес твою дочь.

— Какая встреча! — произнес Драгутин. — А я вот сюда переехал из Билечи. Что случилось? — Он кинулся вызывать полицию.

Полицейский писарь, завсегдатай «Островитянина», с двумя жандармами и собакой побежали сразу же по горячим следам за преступниками. Взяты они были там же, во дворе, и отведены в довольно плачевном состоянии в участок, а оттуда в тюремную больницу.

Дня через два Аркадия вызвал к себе адмирал.

— Ты что там натворил? Прокурор на тебя жалуется. Изувечил троих каким-то тяжелым предметом.

— Вот этим! — И Аркадий показал кулак и сбитые пальцы. И рассказал все как было.

— Я так прокурору и сказал: «Зачем ему тяжелый предмет? У него удар сто килограммов». И все-таки перестарался, советую со своими кулаками обращаться осторожней. Неровен час кого убьешь! Говорят, ты одному своротил скулу, порвал какие-то связки, выбил зубы, другому сломал три ребра, но на этих наплевать, это отпетые бандиты, беда с третьим, сыном богатого торговца, ему ты проломил нос, искалечил, можно сказать, на всю жизнь, и отец грозит подать в суд. Через три дня, как тебе известно, «Галеб» выходит в кругосветное плавание. Я зачислил тебя младшим помощником капитана. Уезжай отсюда поскорее.

— Большое спасибо! — сказал Аркадий.

— А девушка твоя тоже в больнице, у нее нервный шок. — Да ты чего переполошился? Понравилась? Выбрось ее из головы, тебе она не пара, — сказал адмирал. У него была дочь на выданье, и Аркадий знал, что он ей нравится.

Перед отплытием Аркадий с букетом белых роз забежал «на минуточку» посетить больную и просидел добрых три часа.

Так Аркадий влюбился. Да и как было не влюбиться, когда она встретила его, вся зардевшись, с сияющими от счастья глазами-звездами и долго не отпускала его руку, и ее пальчики чуть дрожали в его огромной ладони, а он все боялся, как бы не сдавить их по привычке вместо литого мяча, не сделать ей больно.

На другой день он ушел в кругосветное плавание, потом начались маневры, а после маневров, когда Аркадий зашел к «Островитянину», оказалось, что Зорица учится в закрытом пансионате в другом городе, где живут ее тетки. И образ красивой далматки стал блекнуть в его памяти. Вскоре его часть была передислоцирована в Земун, и все-таки он посылал на праздники поздравления и получал старательно написанные нетвердой девичьей рукой ответы.

Так миновало почти два года. И вдруг пришло длинное письмо. Отец Зорицы, Драгутин, пространно писал о том, что выпущенные из тюрьмы хулиганы подожгли его дом, и, не будь страховки, он остался бы нищим. Что проклятые насильники клянутся «позабавиться еще с девчонкой и разделаться с офицером». Что он с дочерью намеревается уехать в Сербию, может быть, даже в Белград. Потом шла приписка от Зорицы, в которой последняя фраза была тщательно вымарана.

Аркадия это письмо взволновало необычайно. Он хотел даже отпроситься у начальства и поехать узнать подробности и, может быть, помочь, но ответа на телеграмму не получил. Оставалось одно — ждать.

Прошло три месяца. И вот однажды в газете его внимание привлекла реклама. В ней господа офицеры приглашались посетить новооткрывшийся ресторан «Якорь», расположенный неподалеку от их соединения, и отведать отличную далматинскую кухню и доброе вино с Корчулы.

У Аркадия екнуло сердце, и он тотчас после занятий отправился разыскивать «Якорь». И вскоре с сильно бьющимся сердцем ступил через порог еще пахнущего свежей краской ресторана. В зале никого не было, у стойки дремал кельнер. При виде офицера он осклабился, взмахнул салфеткой.

— Мне нужна ваша молодая хозяйка... — начал прерывающимся от волнения голосом Аркадий.

— Госпожа Зора! Вас тут господин офицер спрашивает, — крикнул кельнер, приоткрыв дверь, ведущую, видимо, в мансарду. И в тот же миг дробно застучали по лестнице каблучки.

«Она». Прежде всего он увидел ее глаза, широко открытые, таящие в себе страх и надежду, и вдруг из них брызнула всепобеждающая радость. Лицо чуть побледнело, осветилось улыбкой, потом дрогнули уголки губ, в глазах сверкнули слезы, она остановилась и схватилась рукой за стойку, чтобы не упасть.

Такова была их встреча летом 1938-го. И с тех пор они часто были вместе. Жениться согласно уставу он еще не мог, да и в будущем вряд ли ему разрешили бы жениться на дочери кафанщика. И хотя Драгутин ворчал на дочь и без конца твердил ей: «Пойми, детка, не дозволят ему жениться на тебе, ты ему не пара!» — Зорица в ответ только весело смеялась. Ей важно было другое: любит или нет, а он любил!

...Когда Алексей и Аркадий подошли к ресторану, дверь была уже на запоре. В зале шла уборка.

— Кого бог несет? — обернувшись на стук, спросил кафанщик.

— Это я, — сказал Аркадий.

Дверь отворилась, и они вошли.

— Доченька! Твой сокол пришел! — крикнул Драгутин, отворяя дверь. — Да ну тебя, чуть с ног не сбила, и как только услышала, — и ласково шлепнул девушку, которая ласточкой кинулась на шею Аркадию. — Извините, вроде взрослая девка, — обратился кафанщик к стоящему чуть в стороне Алексею, — а такая сумасшедшая уродилась, вся в покойную мать. Тоже, царство ей небесное, бедовая была... Здравствуйте, давненько не захаживали. Рад. А у нас новость...

В это время Аркадий подвел девушку к Алексею и с гордой, счастливой улыбкой сказал:

— Алексей Алексеевич пришел посмотреть на тебя. Стоит ли брать тебя замуж или нет?

Зорица постояла какую-то секунду потупившись, потом вдруг порывисто обняла Алексея, поцеловала в щеку и, пытливо глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Вы добрый наш друг... запомнила вас еще с детства, когда вы приходили к отцу в караван-сарай из Билечи, и здесь тоже...

— Здесь? — удивился Алексей.

— Отец запрещает мне спускаться в зал. Потому... Но я вас узнала. — И, покраснев, повернулась к Аркадию, а тот улыбался во весь рот, показывая свои крепкие и белые как кипень зубы.

— А сейчас сюрприз! — он подмигнул Драгутину. — А где же ваш гость?

— Ого-го! Чика Васо! — крикнул кафанщпк, повернувшись к лестнице, которая вела на второй этаж. — Спускайся! Погляди, кого Аркадий привел!

Стуча железным наконечником трости по деревянным ступеням, медленно сходил высокий, чуть-чуть ссутулившийся старик в черногорской одежде, широко улыбаясь и приветствуя рукой.

— Светог ми Василия! Алекса! Дорогой друг! — Чика Васо крепко обнял Алексея.

За эти годы они виделись лишь раз. Черногорец, казалось, не менялся. Тот же пронзительный взгляд черных молодых глаз, та же улыбка с хитринкой, только волосы совсем поседели да голос стал чуть глуше.

За столом, когда после беспорядочных вопросов завязалась беседа о прошлых днях, вспомнили Билечу, Кучерова.

— Ни за что не угадаете, товарищ Алекса, — сказал Хранич, — кого я встретил в Требинье. Скачкова! Нахал, подошел ко мне и говорит: «Здравствуйте, приехал поглядеть на место своего позора и рассчитаться кое с кем...» А я ему: «Иди ты к чертовой матери, сволочь поганая, какого человека убил!» Тогда он поднял руки и как-то жалобно заскулил: «Эти руки убили, но не эта голова!» — и хвать себя по лбу кулаком. И глаза вытаращил, страшные, сумасшедшие, и пена даже на губах выступила... Весь облезлый какой-то...

— Что говорить, тюрьма человека не красит. Ни тела, ни души. Попадись сейчас ему Берендс или бывшая жена, несдобровать им. Недаром в Германию уехали, — заметил Драгутин, подливая в стакан чика Васо вина.

— Приехали они! — не выдержал Аркадий, поглядев вопросительно на Алексея.

— О них речь еще впереди. Разговор будет долгим, — заметил Алексей.

Просидели они допоздна и о чем только не говорили.

Когда спустя четверть часа Карл Краус покидал Русский дом, к нему во дворе подскочил тот самый молодой человек, который приказал ему встать во время «исполнения гимна» и влепил пощечину. Рослый Краус хотел было ответить на удар ударом, но ловкий молодой человек обрушил на него град оплеух, и «истинный ариец» пустился в бегство.

Следивший за Краусом согласно записке Хованского Зимовнов в тот же вечер рассказал, что побитый Краус сразу же отправился на улицу Добрачину, 32, в собственный дом начальника полиции Драгомира Йовановича.

А на другой день в Русском доме часов в двенадцать дня Чегодова разыскал испуганный швейцар и сказал, что его требует немедленно к телефону начальник полиции.

— Слушайте, Чегодов, я не допущу такого безобразия! Это черт знает что такое! Как смеют ваши люди избивать уважаемых граждан, к тому же они ваши гости! — орал во все горло Йованович.

— Извините, господин министр, — Чегодов знал, что Йованович любит, когда его величают «господин министр», — этого человека мы не знаем, в гости его не приглашали, он оскорбил члена нашего союза, и тот ответил на оскорбление...

— Я требую немедленно закрыть ваше сборище, так Георгиевскому и передайте! — задыхаясь от бешенства, хрипел Йованович.

— Но союз тут ни при чем!

— Через два часа я пошлю отряд полиции! И тогда пеняйте на себя! А ваш хулиган Буйницкий Николай Иеронимович пусть немедленно явится ко мне.

— Его нет, он день и ночь работает, господин министр! Ваше распоряжение я передам Георгиевскому, — сказал Чегодов и подумал про себя: «Вот, черт, уже знает про Буйннцкого! Интересно, кто сообщил?»

Георгиевский принял сообщение довольно спокойно и хотя понимал, что Йованович вряд ли пошлет отряд полиции на территорию русского посольства, но не желал портить отношении, поскольку его постоянные поездки за границу частично зависели и от начальника полиции. И потому велел сворачивать заседание съезда. Комиссии проработали до вечера. На другой день они собрались в клубе и на частных квартирах, А на третий делегаты разъехались.

О разгоне съезда «нацмальчиков» мало кто знал. И все-таки шли разговоры, будто в Русском доме избили племянника начальника полиции. Буйницкий отсидел десять суток, и на том, казалось, дело кончилось.

А спустя неделю адмирал Канарис с довольным видом прятал в сейф фотографию закрывающегося ударов испуганного человека, в котором нетрудно было узнать Карла Крауса.