"Грязное мамбо, или Потрошители" - читать интересную книгу автора (Гарсия Эрик)

XI

Видимо, раньше здесь была прачечная: стиральных и сушильных машин не осталось, но старые автоматы, многократно крашенные краской-спреем, до сих пор пахли стиральным порошком — запах не смогла перебить даже моча. Надежному укрытию в этой части города я обрадовался больше, чем рассыпанному кладу.

Я полунес-полувел Бонни по улицам, иногда прибегая к пощечинам, чтобы не отключилась окончательно. Чем дольше мы шли, тем выше становилась вероятность, что нам на хвост сядет какой-нибудь случайный биокредитчик, сканирующий прохожих для собственного удовольствия. Я сложил оружие (не забыв и надежную боевую подругу «Кенсингтон») в спортивную сумку и под тяжестью металла и почти теряющей сознание Бонни шел медленно.

Прачечная казалась достаточно безопасной — маленькая, с крепкими стенами, в глубине здания, рядом переулок — можно легко смыться в случае чего. Единственный вход с улицы через двери цельного тонированного стекла: удобно смотреть наружу и нелегко разглядеть что-нибудь внутри.

Бонни еще спит. Когда проснется, попробуем что-нибудь сделать с ее коленом. А пока я буду печатать. Чувствую, как с каждым прожитым днем петля сжимается все туже; в конце концов кто-нибудь выбьет из-под меня стул мощным пинком, но до тех пор я буду излагать свою историю на бумаге. Дедовский способ — да, но это все, что у меня есть. Сейчас я предпочитаю действовать по старинке, нежели оказаться забытым.

Получив по почте бумаги о разводе с Бет, я выпросил увольнительную на сорок восемь часов и ушел в самый глубокий запой, на который хватило здоровья. Большую часть увольнительной я изводил владельца местной винной лавочки просьбами продать мне еще спиртного, и после долгих споров он понял, что я не оставлю его в покое, махнул рукой и продал мне две пинты текилы, какой-то паленый скотч и ящик странного африканского пива, лишь бы я убрался из магазина. В состоянии пьяного ступора я, должно быть, наткнулся на Антонио, старого итальянца, которому так нравилась моя форма, потому что, когда вернулся на базу, бранясь и бушуя по поводу бросившей меня сучьей шлюхи, из одежды на мне не осталось даже нитки, а в африканской пустыне тогда было плюс два по Цельсию.

К счастью, Тиг увидел меня раньше начальства, перехватил и отослал в казарму отсыпаться в кресле управления. Когда я протрезвел достаточно, чтобы меня слушались руки и ноги, сержант в качестве наказания отправил меня драить туалеты, что при моем чудовищном похмелье поистине древнеримских масштабов было идеальным занятием, в основном из-за близости волшебных фаянсовых резервуаров. Проблевавшись и отдраив унитаз, я вставал и шел осквернять следующий.

Все эти нюни и сопли из-за какой-то юбки — проститутки и шлюхи, если уж называть вещи своими именами, — могут показаться вздором человеку, который через десять лет без малейшего раскаяния вырежет имплантированное легкое у ребенка, чей папаша пустил по ветру ежемесячный взнос по кредиту на собачьих бегах, но в то время я был пацаном, потерявшим единственную женщину, которую, как мне казалось, мог любить до конца жизни.

Что ж, ночь всегда особенно темна перед рассветом.

День, когда погиб Гарольд Хенненсон, выдался жарким. Конечно, в пустыне в основном всегда тепло, но тогда стояла рекордная духота: пот капал со щек и подбородка, уже когда я спускался в раскаленное чрево танка. Мы съели обильный готовый завтрак в фольге, обмениваясь гипотезами о составе предложенной пищи, и получили приказ возобновить маневры, которые шли всю неделю.

Неприятель, как нам сказали, отходил быстрее, чем мы наступали, и нашему подразделению поручалось занять максимум территории, двигаясь с самой высокой скоростью, которую сможем развить. Командование не желало никакого мертвого пространства; оно смотрело на нейтральную зону как на вакуум, ждущий заполнения чуждыми интересами, и меньше всего, сказали нам, Америке нужны внезапные атаки врага, выскочившего словно из-под песка.

Мы преследовали неприятеля, постреливая из высоко поднятых пушек, видя в перископ только задницы противника, когда аборигены скопом бежали прочь. Лишь редкие снайперы и религиозные фанатики решались дать нам отпор. Я помню одного типа, который выпустил очередь из-за единственной в пределах видимости пальмы — повторяю, единственного дерева, одной лишь живой былинки на мили вокруг, — надавив до упора на спусковой крючок «узи», поливая цепь американских танков из своей стреляющей спринцовки и что-то вопя на родном языке — не то религиозный призыв к бою, не то колыбельную; я никогда не понимал чертовой местной тарабарщины.

Не знаю, кто выстрелил в него первым, но три из наших танков выпустили самонаводящиеся на тепло ракеты стоимостью по миллиону долларов с разницей в долю секунды. Каждая взорвалась ослепительным фонтаном огня, превратив участок пустыни с пальмой в толстый твердый слой спекшегося в стекло песка без малейших признаков останков одинокого автоматчика.

Три ракеты на одного человека: современная морская пехота в действии.

В день гибели Гарольда не было перестрелок и героики; только цепь танков, ползущих по пустыне бок о бок, гигантская команда металлических болельщиц, гордо виляющих своими телесами перед черным континентом. Мы шли по восемь танков в ряд цепью три мили шириной; стрелки, сидя сзади, высматривали неприятеля, которого, мы не сомневались, нам и не понюхать.

Мое внимание было целиком сосредоточено на песке впереди и топографической карте перед лицом — плававшем перед креслом управления ядовито-зеленом трехмерном изображении, построенном методом рейтрейсинга.[18] Каждый танк в цепи обозначался точкой — синей для нашего, красной для Гарольда, и так далее, а песчаные холмы и долины возникали перед моими глазами задолго до того, как танк начинал подъем в гору или спуск, позволяя мне и другим водителям выбирать курс.

Шлемофоны нам снова выдали времен войны с фрицами: треск электрических помех сопровождал любую реплику, которыми мы пытались обмениваться друг с другом, а частоты ограничивались локальным диапазоном. В Африке это обычное дело; принято винить песок и песчаные бури. По мне, так причина технического головотяпства в войсках кроется скорее в подтасовках при получении военных контрактов, но свое мнение я держал при себе. В результате неполадок с наушниками я мог разговаривать с Джейком, засевшим у пушки, но не имел возможности передать информацию другим экипажам.

Временами, когда электрический треск вдруг стихал, я ловил обрывки разговоров в соседних танках и с облегчением слышал, что, полагая себя в безопасности за толстой броней, остальные болтают о той же ерунде, что и мы: деньги, девки и способы их получения.

— Как сзади? — спросил я по рации у Джейка, убивавшего время, высматривая и прихлопывая насекомых, которые на свою беду пролетали в пределах досягаемости.

— Чисто. Как всегда. Вторая линия танков вообще потеряла строй. Идут, как гонщики перед финишем. Тиг им навешает много и сильно, он все видел.

— Не наша проблема, — сказал я. — Пока мы держим линию, к нам претензий нет.

Я помню появление второй картинки на топографической карте: маленький дисплей замигал, возникнув рядом с первым. Оригинальная карта разворачивалась вперед, а эта — назад, показывая пройденный нами путь. Вторая линия цветных мигающих точек пересекала пустыню, только изогнута она была, как Джейк и сказал, просто из рук вон. Совершенно потеряли строй.

В наушниках вновь затрещало, и я услышал, как сидевший рядом наводчик, парень из Омахи по имени Перси, который после службы в армии большую часть жизни провел в военной тюрьме, сказал:

— Слышу ответ от второй цепочки. Они замедляют ход на правом фланге.

— Почему?

— Не разобрать. Вроде у них там… упал кто-то, что ли?

На экране появилась третья карта — сверху над двумя первыми: снова пустыня, график высоты отчего-то резко идет вверх. Я повернул ноги так, чтобы панорама сместилась вправо. Спокойные голубые цифры на альтиметре карты быстро темнели, наливаясь ярко-красным, а на сдвинутом на девяносто градусов изображении появился крутой ядовито-зеленый горб, повисший в воздухе в тесном пространстве танковой башни, повторяя очертания самой высокой, как мы узнали позже, песчаной дюны в Африке. Танк Гарольда на полном ходу чесал по ее отвесному склону.

— Они не поворачивают, — поперхнулся Перси. — Они ее не видят!

— Они не могут ее видеть, они на ней, — вмешался другой наводчик, которого я едва расслышал — так усилились помехи. — Она огромная… Не видят… Но это же…

Танк Гарольда, не сбавляя скорости, пер вверх по песчаному склону, не зная, что до гребня им подниматься триста метров, не подозревая, что впереди вообще будет гребень. Топографическая информация поступала на наши карты с межтанковой радарной сети, что обеспечивало водителям полный, трехсотшестидесятиградусный, обзор местности. Если сеть вдруг отключалась, что, как предположили позже, произошло с экипажем Гарольда, участок непосредственно перед танком, особенно если там был уклон, превращался в мертвую зону для водителя. Радар не умеет заглядывать за угол и не разгоняет тучи.

На секунду в наушниках перестало стрелять, и я воспользовался секундой нормальной связи, чтобы панически набрать частоту Гарольдова танка, надеясь предупредить водителя. Но едва произошло соединение, как треск возобновился, и хотя до меня доносились обрывки их разговора, я знал, что меня они не слышат.

— На такие мускулы западают красивые девчонки… — хвастался Гарольд перед своим экипажем; статические помехи обрывали окончание фраз. — …Обзаведусь… когда вернусь домой… подружкой. Эй, ты думаешь… с той же самой… я прав? Знаешь… ну, водителя через три танка от нас? Он мой приятель, у него отличная девчонка в… может, у нее есть подруга…

Я тыкал кнопки, крутил рукоятки, вопил, кричал в этот чертов ларингофон, зная, что ни Гарольд, ни его водитель не слышат ни звука. В последней отчаянной попытке я пошел на грубое нарушение устава: отстегнул ремень, выбрался из кресла управления — Джейк заорал на меня, чтобы я сел и продолжал вести, ради всего святого, продолжал вести, — открыл верхний люк и выбрался наружу, надеясь как-нибудь спрыгнуть на песок, догнать Гарольда, забарабанить по броне, забраться наверх, проникнуть внутрь и самому нажать на педаль тормоза, прежде чем танк закончит свой безумный путь.

Ну и как водится, я открыл наш люк и высунулся как раз в ту секунду, когда Гарольд, его товарищи и оборудование на пятьдесят четыре миллиона долларов камнем сорвались с гребня песчаной дюны и пролетели двести футов вниз, врезавшись в песок и взорвавшись от удара.

Песчаная буря, вот кто виновник, сказали нам. Испортила связь, отключила топографические дисплеи. Миллиарды крохотных частиц, не больше блошиной сопли, подточили мощь наступающей армии. Может, чем уповать на дорогое вооружение, неприятелю имеет смысл подчинить себе силу пустыни? На поверку здешний песок мало чем уступает современной технике в поражающей силе. Возможно, в следующий раз аборигены поумнеют и попытаются обратить нас в камень.

Для разнообразия — ностальгия по приятному.

Питер, мой сын, делал доклад в третьем классе о дисциплинарных взысканиях в различных культурах Древнего мира. Вообще я не помогал ему с домашними заданиями, но в те выходные он находился на моем попечении: согласно предписанию суда, я был обязан заботиться о маленьком негодяе минимум два дня раз в две недели. Питер еще не научился меня ненавидеть, и мне нравится думать, что не просто так: на том этапе жизни я ничего не сделал, чтобы навлечь на себя его гнев.

Я сидел в своем кабинете, заканчивая заполнять бумажки на последний изъятый искорган, когда пришлепал Питер — по случаю позднего времени в пижаме и босиком.

— Я почистил зубы, — объявил он. — И умылся.

На этих процедурах строго настаивала Мелинда; я всякий раз забывал о них, но Питер был хорошим ребенком и напоминал сам.

— Молодец, — похвалил я. — Беги спать, утром поговорим.

Но он мялся, стоя с листком бумаги в руке.

— Пап, — начал он, — а почему римляне превращали людей в камни?

— Потому что у них не было пистолетов, — нашелся я.

По-моему, сын получил тогда четверку.

Когда Питер был младше — совсем крохой он неохотно засыпал, предпочитая танцевать и играть с мамулей и папулей, — мы с Мелиндой убаюкивали его всевозможными дурацкими песенками. Его никогда не интересовали традиционные колыбельные, но он послушно закрывал глаза и начинал сопеть носом под наши импровизации.

У Мелинды получалось гораздо лучше, чем у меня: в ее сочинениях по крайней мере был смысл. Но любимой песенкой Питера, которую он требовал снова и снова, когда немного подрос и научился выражать просьбы словами, стала бессмысленная рифмовка, сочиненная мной одним беспокойным вечером, когда малыш температурил, кашлял и ни в какую не желал засыпать.

Это была своего рода джазовая импровизация на гавайские мотивы, без четкой мелодии, мягкая и забавная, и я до сих пор помню слова:

Мы с Мелиндой пели ее друг другу уже после того, как первое отделение нашего брака подошло к концу, и лишь любовь к сыну все еще связывала нас. Вот интересно, помнит ли ее Питер? Помогает ли она ему заснуть? Не забыл ли он, что песенку сочинил папа?

Тиг попросил меня написать что-нибудь родителям Гарольда, чтобы приложить к урне с прахом.

— А что тут писать, — сказал я, — особенно родителям? Да, мы вместе развлекались, ходили в бары, клубы и бордели. Воевали бок о бок, говорили о том, чего хотим в жизни и как будем этого добиваться, куда катится мир и куда не катится, станем ли мы аутсайдерами или преуспеем. Но ведь такое не пишут родителям погибшего бойца, верно?

В конце концов я сочинил:

И затем, просто чтобы внести хоть долю правды в эту маленькую элегию, я написал постскриптум:

На улице шум. Кто-то кричал?

Мы с Бонни уходим из прачечной. Только что пришли и уже уходим, но выбора нет. Иначе наша первая ночь станет последней.

Она уже проснулась и ждала меня в темном переулке, с перетянутым коленом. Я выскочил на улицу со скальпелем в одной руке и «маузером» в другой.

— Ты слышал? — спросила она. Я заметил, что Бонни тоже вооружена: тонкая рука сжимала пистолет тридцать восьмого калибра, длинный ноготь лежал на предохранительной скобе.

— Да. Идти можешь?

— Вполне.

И снова неподалеку раздался вопль, явно женский, явно панический, явно не мое дело.

— Не надо вмешиваться, — сказал я. — Нам лучше сидеть и не рыпаться.

— А если ей нужна помощь?

— Наша помощь никому не нужна, — напомнил я. — Если ей требуется подкрепление, придет и поможет тот, кто не в бегах.

Бонни на это не повелась. Она сверлила меня взглядом, под которым мне полагалось почувствовать себя голубиным пометом, и это немного сработало.

— Это не биокредитчик, — произнесла Бонни. — Иначе она бы не кричала. Просто отключилась — ты же знаешь, как это делается.

Тут она была права. Но мне не улыбалось объясняться с полицейскими, которым непременно захочется узнать, с какой радости по улицам района притонов шатается ночью пара приятных людей вроде нас. Допрос плавно перейдет в задержание, придется ехать в центр города, а там всплывет мое кредитное досье, что повлечет за собой…

— Полиция сюда не приедет, — заверила Бонни, читая мои мысли. — Они давно махнули рукой на этот район.

Новый вопль прорезал ночь, подтвердив ее слова, и в следующую секунду мы уже шли через улицу вопреки моему трезвому расчету.

Альтруизм, как бы моден он ни был в современном обществе, нельзя считать полезным качеством для специалиста по возврату биокредитов. Личностное тестирование, которое проходят при вступлении в союз, направлено на выявление девиантных патологий, маниакальных склонностей и хорошей порции здоровой клинической апатии — это так по-научному называется, когда человек на все кладет. Проситель, прошедший чернильные пятна и свободные ассоциации, допускается в подготовительную программу, но за ним будут наблюдать, чтобы убедиться — его сдвиги не выходят из-под контроля, заставляя биохимию мозга метаться из крайности в крайность. Союзу нет нужды выдавать скальпели социопатам.

Но главы об альтруизме не найдешь ни в одном из учебных пособий Кредитного союза, и неспроста. Нет времени разводить политес, когда на кону твоя задница; с высокой вероятностью альтруизм тебя убьет. Напустил эфиру, изъял и отвалил — вот мантра биокредитчика.

Каюсь, я нарушал это правило. Разумеется, из-за женщин.

Тенденция, однако.

Здание через дорогу от прачечной было когда-то офисным комплексом, но серия городских пожаров, разорившая Тайлер-стрит, не обошла и здешний деловой квартал. Широкий открытый двор с купами деревьев, диким виноградом и сверкающими фонтанами — классное местечко для отдыха у белых воротничков, расслаблявшихся здесь в течение пятнадцатиминутного перерыва на обед, — был теперь черным и грязным, через трещины проросли сорняки и колючие травы, царапавшие ноги. Мы с Бонни прошли через главный вестибюль — Бонни прихрамывала, болезненно морщась, — в глубину здания, откуда доносился крик, ускоряя шаг с каждым новым воплем. Но чем быстрее мы шли, тем чаще доносились крики и тем больше мне хотелось повернуть к выходу и укрыться в прачечной. Это не была трусость; это была интуиция.

Половина трехэтажного здания обрушилась, и пол в комнатах первого этажа завалили мелкие обломки. Мы стояли в дверях, ожидая новых криков, чтобы понять, куда идти. Я сжимал тазер в правой руке, «маузер» в левой. Скальпель я заткнул за пояс, чтобы сразу выхватить в случае чего; кончик лезвия слегка впивался мне в пах. Бонни по-прежнему держала в руке свой тридцать восьмой, но небрежно, явно не веря, что им придется воспользоваться. Ну и глупо. Всякую секунду нужно ожидать перестрелки или рукопашной. Иначе по закону подлости обязательно нарвешься.

Крик донесся из комнаты прямо перед нами.

— Там, — сказала Бонни и уверенно двинулась вперед. Пригнувшись, она миновала частично обрушившийся дверной проем и исчезла в темноте. Я нажал на кнопку предохранителя, опустил руку с «маузером» и последовал за Бонни.

От его шеи мало что осталось. Понятно, почему девушка так вопила.

— Успокойся. — Я попытался оттащить ее от лужи крови и малоаппетитного месива на месте гортани. — Тише, перестань кричать. Возьми себя в руки.

Но мои медвежьи объятия только усилили истерический припадок: ее голова моталась вверх-вниз, подбородок ударялся в грудь, длинные светлые волосы так и летали в воздухе (несколько попало мне в рот, пришлось отплевываться).

— Можешь что-нибудь сделать? — спросил я Бонни, но она только стояла рядом, поглаживая девушку по руке и что-то шепча ей на ухо.

Парень на полу был мертв, вне всякого сомнения, и, насколько я мог разглядеть, не имел щитовидной железы. Щитовидка, конечно, маленькая, но когда знаешь человеческую анатомию так, как я, в частности, где должны быть непонятно почему отсутствующие органы, то кровь и месиво развороченных тканей вам не помешают. На шее парня зияла дыра, которой по идее быть не должно, и через это отверстие щитовидку и вынули. Вернее, искусственную щитовидку.

— Расскажи, что случилось, — попросила Бонни.

Девушка немного пришла в себя, но все еще хватала ртом воздух, всхлипывая без слез, порываясь сообщить сразу все.

— Он… он… Я принесла ему… Принесла ему ленч… Захожу… А он лежит… Лежит вот… вот так… — Она снова разревелась, и Бонни крепко обняла ее.

Я почувствовал себя лишним. Стоять и смотреть, как обнимаются две женщины, оказалось ничуть не возбуждающе. В углу, рядом с перевернутой коробкой с пятнами от еды, я заметил знакомый желтый листок со следами окровавленных пальцев на полях. Лезвием скальпеля подцепил бумажку и повел по стене на уровень глаз, чтобы толком рассмотреть.

«Кредитный союз, официальный возврат кредита», — гласило название, а ниже значилось: «Одна щитовидная железа. Просрочка платежа сто двадцать дней». Дальше шли имя и возраст клиента, последний известный адрес и место работы.

Не успел я дочитать, как девушка сорвала листок со стены и оттолкнула скальпель, порезав при этом большой палец. Кровь закапала с ее руки в огромную лужу на полу.

— Вот что они мне дали, — всхлипнула она, размахивая бумажкой в воздухе. Бонни, с мокрыми глазами, подошла к ней.

— Это квитанция, — пояснил я. — Тебе нужно ее сохранить. Для отчета.

Она не успокаивалась:

— Дали это, а забрали моего парня…

— Они забрали щитовидку твоего парня, — поправил я. Слова вылетали изо рта с ураганной скоростью — шквал фраз, которые я повторял сотни раз за время своей карьеры. — Они не забирали твоего бойфренда. Только свой товар, и у Кредитного союза есть право на этот товар, так же как у тебя есть права на твое имущество. Если они не будут отбирать неоплаченные органы, корпорация разорится и люди, нуждающиеся в медицинской помощи, не смогут ее получить. Кроме того, согласно Федеральному кодексу искорганов, раздел двенадцать, параграф восемнадцать, они и/или их агенты по закону не имеют права реанимировать пользователя упомянутого товара, если платеж не был произведен им…

На этом она снова разрыдалась. С женщинами вечно одна и та же история.

Федеральный кодекс искусственных органов был священным писанием для тех из нас, кто жил под его защитой. На шестистах с лишним страницах детально разбирались все возможные ситуации с участием производителя, торгового склада, субъекта прямого маркетинга, клиента и органа; кодекс служил нам последней инстанцией во всех случаях ошибок или недоразумений. Много раз мне приходилось сидеть в незнакомой гостиной и зачитывать статью за статьей какой-нибудь вдове или вот-вот вдове, получая в результате лишь удары, пинки или выстрелы, хотя мне немалого труда стоило заучить этот талмуд наизусть.

Я допускаю, что у некоторых были законные основания для недовольства, и могу лишь надеяться: те, кому по службе положено разбирать претензии, получают хорошее жалованье. Внизу квитанции указан телефонный номер — подчеркиваю, бесплатный телефонный номер — и часы работы с девяти до пяти с понедельника по субботу; в случае возникновения проблем вас выслушают, вникнут в ситуацию и во всем разберутся в течение нескольких недель.

Однажды я изымал тонкий кишечник «ИС-9», который «Кентон» до сих пор выпускает. В результате канцелярской ошибки мне не выдали эфира, поэтому я обездвижил клиента с помощью тазера и вколол ему несколько инъекций торазина, чтобы отключился на время изъятия. Но надо же такому случиться, чтобы посреди процесса домой вернулась его жена и подняла крик, мол, они внесли все месячные платежи, это у нас напутали в бумагах и произошла ужасная ошибка. Я сочувствовал, но она не давала мне делать мою работу, поэтому снова пришлось применить тазер. Это разрешается законом — раздел десять, параграф три Федерального кодекса искорганов, препятствование лицензированному специалисту по возврату биокредитов, — но мне, сами понимаете, это радости не доставило.

Ну, в общем, изъял я «ИС-9», принес его в «Кентон», получил комиссионные, а спустя два месяца меня вызывают и говорят — это действительно была канцелярская ошибка, клиент не только вносил проценты в срок, но даже немного переплатил в итоге. Нормальный честный покупатель с безупречной кредитной историей, просто чей-то ляп в записях. Его жена позвонила по тому бесплатному номеру, когда я ушел, и вечно бдящая, как водится, служба по работе с клиентами не успокоилась, пока все не выяснила. «Кентон» послал меня извиняться.

Я пришел в тот дом с корзиной фруктов, подарками для детей клиента и бесплатными сертификатами на искорганы для вдовы. Ей возместили полную стоимость того, что они уже выплатили за орган, плюс несколько тысяч долларов сверху — полагаю, в качестве бальзама на раны. По правилам Федерального кодекса, в случае ошибки полагается всего лишь возместить выплаченную сумму в полном объеме, и материальная помощь лишний раз доказывает, какие все-таки прекрасные люди работают в «Кентоне».

Я чувствовал себя Санта-Клаусом, вручая подарки детям и деньги вдове.

Комиссионные мне оставили.

Но эта девушка не желала ничего слушать: ее крики перешли в рыдания, вскоре сменившиеся всхлипываниями. Я предлагал ей встать, встряхнуться и приободриться, но девица была безутешна. Бонни, лежавшая рядом с ней на полу, пытаясь отвлечь от горестных мыслей, поднялась и резко отошла. В руках у нее была желтая квитанция.

— Вроде все чисто, — сказала она. — Джессика говорит, они скрывались несколько недель. Ее приятель электрик… то есть работал электриком, но попал под сокращение, деньги ушли на еду и оплату жилья, а щитовидка… ну…

— Знаю, знаю, — хмыкнул я. Слышал все это раньше. Еда, вода и крыша над головой — этому детей учат в школе. Три кита, на которых все держится; заботься в первую очередь об этом, а остальное приложится. Вранье. — В общем, их нашли.

Бонни кивнула:

— Сегодня утром, когда она вышла за едой. Они слышали шум, но надеялись, что в здании безопасно. Она купила хлеба и сыра дальше по улице, вернулась и увидела… это. Она отлучилась впервые за десять дней.

— Да здесь можно в десять минут уложиться, — сказал я. — Щитовидку вообще за пять достают.

Девушка вновь затряслась в рыданиях. Бонни пошла к ней, а я внимательно вчитался в оставленную квитанцию. Никогда не мог понять, почему люди выбрасывают деньги на искусственную щитовидную железу, когда существует отличная альтернатива — таблетки. Зачем связываться с заменой органа и наживать себе головную боль, если дважды в день можно проглотить тридцать миллиграммов левотироксина и забыть о проблеме?

Внизу квитанции ставится специальный код, который могут расшифровать только работники Кредитного союза. Из аккуратной цепочки цифр у нижнего края я узнал, что кредитный рейтинг клиента, когда он брал щитовидку, составлял восемьдесят четыре и четыре десятых — вполне надежный уровень при сегодняшнем финансовом климате, и ему решили предоставить кредит под тридцать два и четыре десятых процента на сто двадцать месяцев. И снова все честно, учитывая обстоятельства. Свой «Джарвик» я брал под двадцать шесть и три десятых процента, но это специальная ставка, на которую пошли мои бывшие работодатели, которым я все равно не пошлю открытку на Рождество, скупердяям.

А вот и причина, по которой мы переезжаем, хватаем сумку и летим впереди собственного визга из прачечной и вообще из этой части города, едва забрезжит рассвет и ищейки-наблюдатели отправятся на боковую. В правом нижнем углу желтой квитанции стояла подпись. Там расписывается ответственный исполнитель, удостоверяя, что искорган возвращен союзу, клиент полностью оплатил свой долг, и счет с этого момента считается закрытым.

Мне хватило доли секунды, чтобы узнать почерк: я сотни раз выводил рядом собственную фамилию.

Я меньше всего хотел повстречаться с этим человеком, имеющим больше всего шансов меня найти.

Это была подпись Джейка Фрейволда.