"Княжеские трапезы" - читать интересную книгу автора (Дар Фредерик)

15

На стройке мать и сын ощутили чувство растерянности, им казалось, что с той поры, как они уехали отсюда, прошла целая вечность.

По решению общины папаша Монготье был вынужден прекратить работу. Над стройкой витали тоска и апатия.

— Ты собираешься жить здесь, как и прежде? — спросил Эдуар.

— Конечно.

— Ты не находишь, что тут довольно мрачновато?

— Потому что ты видишь то, что творится сейчас, а я вижу то, что здесь будет потом.

— И как же это должно выглядеть?

— У меня осталась последняя тайна, Дуду, повремени еще немножко.

Бланвены вошли в вагончик; Эдуар подошел к лежанке Рашели, сложив руки на животе, склонив голову. Вот так же очень скоро он подойдет к могиле ба.

Пока сын предавался нахлынувшим на него чувствам, Розина, опустившись на колени перед буфетом, достала с самой нижней его полки папку тисненой кожи, купленную ею во время путешествия в Марокко. В ней хранились личные бумаги. Наконец Розина нашла то, что искала: белый квадратный конверт из великолепной бумаги с вытесненным на нем гербом. В конверте был листок, исписанный элегантным, размашистым и гибким почерком зелеными чернилами.

— Дуду! — позвала мать сына после того, как прочитала это послание.

Эдуар при виде письма побледнел.

— Здесь находится подтверждение тому, что я сказала. Прежде чем ты познакомишься с этим письмом, я хотела бы объяснить тебе, при каких обстоятельствах Сигизмонд написал его.

Розина и Эдуар уселись за складным столом, лицом друг к другу; так они и сидели в этом навечно остановившемся вагоне, и выглядели они испуганными, как неопытные заговорщики.

— Если вернуться к моим любовным отношениям с князем, могу сказать тебе, что я переживала настоящую страсть. Да и он, казалось, привязался ко мне. Каждую ночь Сигизмонд приходил в мою спальню и проводил там несколько часов подряд. Естественно, эта стерва мисс Малева вскоре все разнюхала и нашептала о наших отношениях княгине-матери. Возможно, та потребовала от сына объяснений. Он ничего не сказал мне, но, думаю, выдержал натиск, потому что наши отношения продолжались. Так прошло несколько месяцев. Я жила как во сне. На работе из кожи вон лезла, чтобы никто не смог упрекнуть меня, а уж ночью безумствовала в объятиях сказочного принца.

И вдруг — бац! Новая напасть: я забеременела. В то время противозачаточных пилюль еще не существовало в природе! Меня как будто громом поразило. Близких людей, кому я могла бы довериться, у меня не было. Любовнику я ничего не хотела говорить от страха, что он потеряет всякий интерес ко мне. Я вспомнила, что в ту пору богатые француженки, желавшие избавиться от будущего ребенка, ездили в Швейцарию. В Версуа я нашла одного доктора. Единственное, что он сделал, так это подтвердил мои предположения. Уж как я ни старалась, как ни крутила перед ним задом, он оставался глух к моим просьбам. Тогда я смирилась. Вспоминаю, что у меня было такое ощущение, будто я еду в автомобиле с неработающими тормозами. Делаю вид, что все нормально, а сама знаю, что на финише обязательно разобьюсь. Я начала поправляться. Это заметила горничная. А вскоре узнали и в замке.

Я была уже на седьмом месяце, когда княгиня Гертруда позвала меня в свой маленький будуар, любезно поговорила со мной. Женщина она была приветливая, но твердая, если уж чего решила, то с пути ее не собьешь. Княгиня объяснила мне, что помогла мне, хотя я незаконно въехала в Швейцарию, что она заметила, что я беременна, но рожать мне в стране, где у меня нет прав на жительство, невозможно. Пришло время расставаться. И она прибавила: «Нам очень будет не хватать вас», подчеркнув слово «нам». Мисс Малева выдаст жалованье за три месяца, весьма, впрочем, скромное, а новый шофер отвезет в Бельгард, где я смогу сесть на поезд, идущий до Парижа. Княгиня посоветовала мне возобновить отношения с моей матерью — ведь в большинстве случаев мамочки входят в положение дочек, оказавшихся в подобной ситуации.

Я все выслушала, не моргнув и глазом, не пролив ни единой слезинки. Машина без тормозов разбилась о стену аристократии! Было уговорено, что замок я покину на рассвете следующего дня. Я надеялась провести последнюю ночь с Сигизмондом, но, войдя в свою маленькую спальню, обнаружила на подушке это письмо. Отдаю его тебе, Дуду, потому что написанное в нем больше касается тебя, чем меня… Умоляю тебя: сохрани его.

Эдуар не разделял чувств матери. Он был зол на этого князя в изгнании, для которого Розина оказалась минутным капризом. Денди, гонявший на мотоцикле, возведший свои шалости в норму поведения. Схватив с отвращением письмо, Бланвен принялся разбирать послание, написанное зелеными чернилами, — со временем буквы выцвели, так что некоторые слова можно было понять с большим трудом. Вот что он прочел:

«Милая Розина!

Пришло время расставаться. Вы правильно сделали, что решили сохранить этого ребенка, который будет — я предчувствую — моим единственным потомком. Мне кажется, что родится мальчик. Назовите его Эдуаром, это мое второе имя. Никогда не пытайтесь показать мне его: вас просто не допустят до меня.

Ваша сноровка в постельных делах позволяет мне надеяться, что вас ждут большие успехи на этом поприще. Желаю вам всего наилучшего, молюсь за вас.

Сигизмонд».

Эдуар положил письмо на стол.

— Какая сволочь! — буркнул он. — Что за цинизм!

— Не такая уж и сволочь, раз признает свое отцовство. Представляешь себе, какую выгоду я могла извлечь из этого письма?

— А ты никогда не думала об этом?

— Ты с ума сошел! Я же любила его!

Этот крик, вырвавшийся из самого сердца, поразил Эдуара. Он встал, обошел кругом столик, склонился над Розиной и обнял ее за шею.

— То, что я узнал, ничего не меняет в моей жизни, — шепнул он матери. — У меня по-прежнему нет отца, но зато с такой матерью обойдусь и без него.

Они долго оставались в объятиях друг друга, не сводя глаз с пустой лежанки Рашели.

Эдуар уговаривал мать, чтобы она переехала к нему на несколько дней, ведь работы на стройке, сравнимые с подвигами Геракла, были приостановлены. Розина отказывалась, утверждая, что ей по душе такое полуцыганское житье в вагончике, здесь ей легче дышится. Сын догадался, что отказ матери связан с возможностью без помех встречаться с Фаусто Коппи, и сказал, что заедет за ней к концу дня, чтобы вместе поужинать после посещения морга.

Усевшись за руль автомобиля, Эдуар увидел двух хищных птиц, клюющих что-то белое. Он выключил мотор, намереваясь посмотреть, что происходит, хотя все и так было ему понятно. Действительно, на пустыре валялся трупик болонки, причем в странной позе: задние лапки были вытянуты и тесно прижаты друг к другу. По всей видимости, у собачки был сломан позвоночник, потому что задняя часть ее тельца лежала под углом. Мордочка и пасть были запачканы кровью, а шелковистая шерстка грязно-белого цвета — в черных подтеках.

Эдуар не сомневался: животное убили. Кто-то схватил болонку за задние лапки и ударил о твердую поверхность. Бланвен сразу вспомнил о Мари-Шарлотт и о ее неприязненных отношениях с Рашелью. Маленькая стерва была самим олицетворением зловредности. Эдуар считал, что она страдает каким-то умственным расстройством, при котором не отличают понятий добра и зла. Мари-Шарлотт как будто упивалась собственной испорченностью. Бланвен жалел, что отпустил Банана вместе с ней, ведь девчонка без труда обведет паренька вокруг пальца. Мари-Шарлотт напоминала девчонку, в которую вселился дьявол, в фильмах ужасов частенько показывали подобные создания.

Поскольку молодой магрибинец не возвращался, Эдуар решил заехать к нему домой. Семейство Лараби обитало в скромном муниципальном доме цвета мочи, нуждавшемся в ремонте. Дом был покрыт коричневатыми пятнами непонятного происхождения.

Наджиба была одна. Сидя за кухонным столом, она чистила овощи дешевым ножом — такие можно найти у уличных торговцев, раскладывающих свой товар в самом конце базара. Взгляд у девушки был отсутствующий, движения — неуверенные.

При виде Эдуара ее лицо озарилось улыбкой.

— Дверь была не заперта, — сказал Бланвен, — поэтому я и вошел.

Наджиба не ответила, слишком поглощенная созерцанием молодого человека.

— По-моему, ты полностью поправилась, — солгал Эдуар. — У тебя не осталось ни единого шрама.

Ему тяжело было глядеть на неуверенность, написанную на лице девушки.

— Ты стала еще красивее! — сказал Бланвен, на этот раз искренне.

— Ты тоже стал красивее! — откликнулась Наджиба.

И с умоляющим видом она потянулась к нему в поцелуе. Эдуар поцеловал ее.

Он не хотел злоупотреблять ситуацией, поэтому отодвинулся от девушки быстрее, чем той хотелось.

— Селим вернулся?

— Нет.

— От него нет никаких известий?

— Нет.

Сердце Эдуара сжалось. В какой же мерзкий гадючник затащила Мари-Шарлотт паренька? Поведение ученика огорчило Бланвена, тем более что раньше он относился к нему с глубоким уважением.

— Ты выходишь из дому?

— Иногда хожу с матерью за покупками.

— Я имею в виду одна…

— Мне еще страшно.

— Чего же ты боишься?

— Не знаю, просто страшно.

— Ты чего-то опасаешься?

— Не знаю, это-то меня и пугает.

— Скоро вернешься на факультет?

— Нет. Никогда.

— Что за дурь пришла тебе в голову!

— Мне больше не хочется учиться.

Эдуар вышел из себя. Его частенько охватывали приступы ярости, в основном без всякой причины.

— Господи! Только из-за того, что ты свалилась с мопеда, ты хочешь поменять весь свой образ жизни! Дура ты набитая, Наджиба. Ведь твоей стране нужны образованные девушки! А как же ты собираешься жить?

— Не знаю.

От ее потерянного вида у Эдуара перехватило горло.

— Ладно, ты еще не совсем оправилась после травмы, моя дорогая, но скоро все придет в норму.

— Помоги мне, — прошептала девушка. — Только ты значишь для меня что-то в этом мире.

Вернулась мать Наджибы, на голове у нее был большой желтый пластиковый таз со свежепостиранным бельем. Ловким движением она сняла его, поприветствовала Эдуара и на жутком французском языке спросила, нет ли новостей от Селима.

Наджиба ответила матери по-арабски.

— Что ты ей сказала? — спросил Бланвен.

— Я успокоила ее. Сегодня утром она ходила советоваться со старой колдуньей, живущей в нашем квартале, и та сказала, что мой брат находится в компании дьявола, но вскоре он вернется домой.

Эдуар, ничего не отвечая, собрался уходить.

— Как я хочу, чтобы ты забрал меня с собой, — прошептала со спокойным бесстыдством девушка.

Старуха вдруг забеспокоилась. У нее кожа была темнее, чем у Наджибы, а черты лица грубее. Приплюснутый нос, губастый рот говорили о принадлежности к негроидной расе, у Наджибы это было гораздо менее выражено. Глаза матери, подкрашенные темной краской, слишком блестели, и взгляд ее потому был одновременно бдительным и безразличным, в общем, неприятным.

Гражданская панихида ничем не отличалась от сотен ей подобных: такая же куцая, мрачная и торопливая. Катафалку, внутри которого находились Розина и Эдуар, надо было проехать всего полтора километра — таково было расстояние до кладбища. Жидкая похоронная процессия состояла из папаши Монготье, Эдит Лаважоль, Фаусто Коппи, сменившего по такому случаю форму велосипедиста на обычный костюм, железнодорожного смотрителя — от него Розина ходила звонить, — парикмахерши Наташи и двух или трех старушек с незапоминающейся внешностью, с которыми Рашель вместе лежала в больнице.

Одетый в черное распорядитель считал, очевидно, необходимой деталью своего туалета пару серых перчаток, явно мешавших ему, которые болтались у него в руке. Он суетился, что-то переставлял, пытаясь создать торжественную обстановку, придать лицу сочувственное выражение; строго глядя, он на ухо отдавал приказы помощникам, поправлял венки, снимал листок, упавший на гроб.

Когда могильщики опустили гроб на толстой веревке в могилу, распорядитель взял букет роз и первым бросил один цветок в яму, подавая пример всем остальным. Затем он отдал букет Бланвенам, те бросили по цветку и потом очередь дошла до других присутствующих.

Когда церемония закончилась, распорядитель заставил Розину и Эдуара принять соболезнования знакомых, что и было живо проделано. Ни мать, ни сын не плакали: по их мнению, похороны вышли неловкими и даже немного смешными.

Эдит Лаважоль подошла последней, чтобы задержаться рядом с Бланвенами. Она поцеловала того, кого с таким упорством продолжала называть своим любовником, прошептала ему на ухо какие-то успокаивающие слова, в которых тот не нуждался, находя их фальшивыми.

Во время этого разговора Эдуар заметил в глубине кладбища Банана. Парень походил на одного из тех наркоманов, на которых натыкаешься вечером в Латинском квартале: изможденный, мрачный, с взлохмаченной шевелюрой, опустошенным взглядом, воротник куртки был поднят, как у персонажа фильма о преступниках; его била лихорадка. На лице у парня обильно высыпали прыщи, бородка щетинилась.

Эдуар оставил Эдит и подошел к Банану, во взгляде того читались страх и усталость. Эдуару стало его жалко, и он обнял подмастерье за плечи.

— Ты дрожишь? — спросил Бланвен.

— Какая-то хворь прицепилась, — ответил Банан.

— Что за хворь? Надеюсь, не спид?

— Не думаю. Если только у «нее» этого нет!

Банан взял Эдуара за руку.

— Она раскурочила «11 В», — пробормотал Банан. — Причем нарочно. Берегись ее, она говорит, что рассчитается с тобой за то, что ты надавал ей по жопе. И она может это сделать, Эдуар: она убийца!

— Ну же, ну же, — вздохнул Бланвен, — ты бредишь, это жар. Как ты добрался?

— Автостопом.

— Ты заезжал к себе?

— Нет еще.

— А надо бы, твои старики места себе не находят от волнения.

Они подошли к Розине, в которую намертво вцепилась Эдит Лаважоль, и все втиснулись в «Ситроен-15» Эдуара, включая и Фаусто, приехавшего на похороны поездом.

Банана высадили у его дома, после чего Эдуар пригласил Эдит и Фаусто пообедать с ним и Розиной. Ветерок братского согласия прошелестел над дружным квартетом: «гонщик» больше не злился на своего «пасынка» за стычку на стройке.

Компания отправилась к Шарику, где, как Эдуар и предполагал, Фаусто Коппи заказал себе антрекот вместо петуха в вине. Впервые мадам Лаважоль и Розина встретились не для того, чтобы поговорить об успехах в учебе «малыша Дуду». Мать прекрасно осознавала, какие отношения сложились между учеником и его бывшей учительницей, но делала вид, что ничего не знает. Разница в возрасте у женщин была невелика, и их охватило какое-то странное чувство, похожее на опьянение, от того, что они вышли «в свет» со своими молодыми любовниками.

За аперитивом, пока дамы мыли руки, Эдуар сказал Фаусто:

— Давай после жратвы отправимся потрахать наших мамашек.

Итальянец от смущения покраснел.

— Я благодарен тебе за то, что ты не прибавил: «Лучший суп получается в старой кастрюле», — продолжал Бланвен. — А может, в Италии не знают этой пословицы? Я предчувствую, что скоро мы станем с тобой настоящими друзьями. Если люди не выносят друг друга, значит, они незнакомы, так мне говорили. Люблю парней, у которых есть хобби. Знаешь, что такое хобби?

— Я гонщик, но не дикарь, — ответил Фаусто.

— Хобби — это способ борьбы против одиночества, — продолжал Эдуар. — Делаешь вид, что безумно увлечен чем-то, но себя-то не обманешь. У тебя — велосипед, у меня — переднеприводные автомобили. — И, затуманившись, он прибавил: — А у других это мотоциклы «харлей-дэвидсон».

Эдуар представил себе мотоциклы князя, выстроившиеся в гараже, начищенные до блеска, со сверкающей кожей, а от блеска хромированных деталей слепнут глаза. Сохранила ли их княгиня-мать как реликвии или рассталась с ними, чтобы они лишний раз не напоминали о трагедии? Эдуар склонялся к первой гипотезе. Странные люди! Он не чувствовал ничего общего с ними. Ему вспомнилась фраза Сигизмонда из прощального письма: «Никогда не пытайтесь показать мне его: вас просто не допустят до меня»; от этих слов Бланвену сделалось больно. Предупреждение дышало трусливой, хотя и неосознанной жестокостью. А отвратительнее всего было то, что письмо подразумевало рабское подчинение, да и все оно было полно дьявольских уловок. После его прочтения складывалось впечатление, что сей молодой человек весьма высоко оценил свою связь с Розиной, несмотря на то что его отношения с ней не переросли в любовь или даже просто в нежность.

— Извини меня, — сказал Эдуар Фаусто, доставая из кармана квадратный конверт.

И он снова с расстановкой, слово за словом, прочитал про себя письмо, будто хотел выучить его наизусть. А сколько же раз вот так читала его Розина?

Из туалета вернулись весело болтающие женщины. Учительница показалась Эдуару более старой, чем мать, и, непонятно почему, он ощутил от этого неясную радость.