"Путь к спектаклю" - читать интересную книгу автора (Голубовский Борис)

Часть вместо целого– вот принцип, который помогает сохранить точность обозначения места действия. Лаконичность художественного изображения может быть более значительна, чем исчерпывающая, подробнейшая сценическая информация.

В спектакле “Воскресенье” по Л.Толстому художник В.Дмитриев в сцене в деревне на часть плетня надел один валенок. Вл.И.Немировичу-Данченко, постановщику, эта деталь понравилась. Тогда, воодушевленный похвалой режиссера, художник надел на плетень второй валенок. Владимир Иванович попросил убрать его:

- Один валенок – образ. Два валенка – обувь...

В спектакле МТЮЗа “Кукла Надя и другие” В.Коростылева пролог спектакля проходил в обыкновенной комнате, где жил обыкновенный человек, хозяин комнаты. Главное же было в игрушках, валявшихся на полу, на диване, на стульях – где попало. Остальное действие пьесы (кроме финала, где действие возвращалось в оформление пролога) строилось как бы с точки зрения оживших игрушек. Здесь же их бывший хозяин – он становился таким же маленьким, таким же игрушечным, жившим с ними в одном мире, среди огромных вещей, которые представлялись им необыкновенными.

Как же достичь убедительности такого перевоплощения, такого контраста. Эту трудную проблему художница В.Зайцева решила через контрасты масштаба. “Размер” актеров, их рост менялся в зависимости от масштаба мебели. Кукольность решена через такие же, как и в прологе, столы, диван, стулья, буфет, письменный стол, но только огромных размеров. Вернее, зритель, видел лишь фрагменты мебели. Остальное уходило куда-то вниз или в стороны, в карманы сцены. Человек оказывался маленьким, а куклы вырастали, приобретали “нормальные” размеры.

Человек, находящийся у основания египетской пирамиды, пигмей. Стоя у первого этажа нью-йоркского небоскреба, чувствуешь себя ничтожеством, пылинкой. И, наоборот, входя в мазанку, низенькую горенку, почти упираясь головой в потолок, чувствуешь себя вершиной мироздания, великаном.

Актер входит на сцену. Действующее лицо появляется там, где ему предстоит действовать, мыслить, страдать, радоваться. Вхождение в атмосферу спектакля важно не только для актера, но и для зрителя. В театре на Таганке в спектакле “Деревянные кони” по Ф.Абрамову зрители входили в зрительный зал через деревенские сени, проходили по тряпичным коврикам, видели настоящую утварь, предметы деревенского быта, склоняли головы, чтобы не удариться о низкую притолку. Перед спектаклем МТЮЗа “Загорается маяк” юных зрителей, пришедших в театр, у входа встречали дежурные члены пионерских дружин в парадной форме. Вместо звонков звучали сигналы фанфар. В гардеробе дежурили пионеры, в фойе принимали младших школьников в пионеры – была выстроена торжественная линейка. Не забудьте, что спектакль ставился в 59-60 годах, когда романтика пионерских отрядов прорывалась через официоз.

В варшавском театре-студии И.Шайны действие спектакля “Реплика” начиналось еще на улице. Нас, зрителей, долго не впускали в театр, потом мы шли по черной лестнице на чердак – основной зрительный зал в этот день не работал. На лестнице были разбросаны старые башмаки – детские, мужские, женские самых разнообразных фасонов. Мы переступали через них, наконец, входили в чердачное помещение, устроенное, как примитивный зал: несколько обыкновенных скамеек вдоль стен, а в центре – груда хлама: манекены, консервные банки, обломки мебели, земля, цветочные горшки. Мы настораживались, театр вводил нас в тревожную атмосферу.

Режиссер прежде всего заботится в своих первых мыслях о спектакле о том, как действующее лицо – образ – соотносится со средой, друг с другом, на что он может опереться, облокотиться в переносном и прямом смысле. Существование в некоем безвоздушном “вообще условном” пространстве заставляет актера действовать и чувствовать также условно, приблизительно. И наоборот, действия в заданных определенных условиях бытия, дают возможность использовать для своей сценической жизни опорные пункты, как их называют – “притыки”. Актер получает творческий импульс.

Режиссер в подготовительном периоде ищет образные ассоциации – будь это в поиске “идеального художника”, в литературе, фотографиях и т.д. Не важно у кого, в каком источнике будет найдена та образная деталь, которая эмоционально выразит волнующую режиссера мысль. Конечно, главным источником фантазии является сама жизнь. А.Д.Попов писал о своем спектакле “Сталинградцы” Ю. Чепурина в Театре Армии: “Угол дома был взят в разрезе двух этажей. Все сползло вниз потоками битого кирпича, рельсы – балки перекрутились и выгнулись к небу как бы в нечеловеческом страдании”. Такая деталь волнует, живет, становится символом. Гениальная

“Ленинская трибуна” художника Эль Лисицкого – образ эпохи. Не будем разбираться в том времени, когда художник создавал свой проект, но найденная им стрела, направленная в космос, звучит удивительно современно! (А сколько упреков, глупой критики вытерпел художник!) Ван Гог о картине “Ночное кафе” говорил: “Я стремился передать красным и желтым цветами ужасные человеческие страсти. Я стремился показать, что кафе – место, где можно разориться, сойти с ума и совершить преступление”. Готовое оформление драматического спектакля! Как замечательно писатель Василь Быков рассказывает о Великой Отечественной войне в повести “Знак беды”: у хутора было две липы:

“... оставшаяся являла собой жалкое зрелище: опаленная и однобокая, с толстым уродливым стволом: прогнившая корявою щелью – дуплом, она непонятно как удерживала несколько мощных сучьев. Даже птицы не садились на нее: ...своим древним инстинктом чуяли в изуродованном дереве дух несчастья, знак давней беды... ...и только тоненькая молодая рябинка, недавно выбросившая на свет считанные листочки посередине заросшего травой подворья, в дерзкой своей беззащитности казалась гостьей из иного мира, воплощением надежды и другой, неведомой жизни”.

У Диккенса более подробное, иное по стилистике, но не менее выразительное “оформление” дома ростовщика Артура Грайда в романе “Жизнь и приключения Николаса Никльби”:

“В старом доме, унылом, темном и пыльном, который, казалось, увял, как его хозяин, и пожелтел, и сморщился, оберегая его от дневного света, как пожелтел и сморщился хозяин, жил Артур Грайд. Старые, расшатанные стулья и столы, жесткие и холодные, как сердце скряги, выстроились угрюмыми рядами вдоль хмурых стен; изнуренные, отощавшие шкафы, которые, охраняя запертые в них сокровища, пошатывались, как бы опасаясь воров, забились в темные углы, откуда не отбрасывали тени на пол, и скрывались и прятались от взглядов, на лестнице высокие и угрюмые часы, с длинными, тощими стрелками и голодным циферблатом, тикали осторожным шепотом, а когда раздавался их бой, тонкий и писклявый, как старческий голос, они потрескивали, словно их донимал голод... ... покрытые плесенью портреты, казалось, съежились, собираясь в складки...” – еще одно готовое оформление иного жанра, дающее великолепную живописно-психологическую характеристику.

Режиссер может нафантазировать – если говорить точнее – решить перенести действие в другое место, чем предлагает драматург. Так, например, в “Заговоре императрицы” А.Толстого и П.Щеголева, сцена у Григория Распутина, мрачно-символической фигуры эпохи Романовых, по ремарке проходит в гостиной. Опираясь на ряд исторических свидетельств, рассказывающих о быте распутинского дома, и, главным образом, опираясь на характер этого сложного персонажа, режиссер, еще до встречи с художником, решил перенести действие на кухню. Здесь Григорий Распутин варит свою “всероссийскую кашу”, здесь он чувствует себя лучше, чем в великосветских апартаментах. Здесь он переставляет с места на место министров, вершит судьбы государственных деятелей, вынашивает далеко идущие планы. Все государственные переговоры проходят рядом с кухонной плитой, там, где варится другая каша. Председатель Совета министров, терпящий своеволие всесильного временщика, вынужден сесть на кухонный табурет. Здесь, за кружкой рассола после похмелья, решается судьба России.

Удивительное по глубине решение образного пространства дает Джордже Стреллер для “Вишневого сада” А.Чехова. Все иначе, чем мы привыкли. И все по Чехову. Комната в первом акте: “…она теперь как пустая просторная прихожая, но в ней должны быть следы того, что когда-то она была детской. Какая-то мебель, оставшаяся нетронутой, точно такой, как была в прошлом. А дети за это время успели состариться”.

Две парты – маленькие, белые. Тут дети, брат и сестра, делали уроки. С трудом, согнувшись в три погибели они (Раневская и Гаев) втиснутся за парты и вот так вот, сидя, будут продолжать разговор”.

От точного пространства – глубокое проникновение во внутренний мир героев.

Актеру очень важно, в какой среде он действует, на каком диване он сидит, по какому полу он ходит. Серафиме Бирман – актрисе и режиссеру, в роли Вассы Железновой помог жить в доме Железновых блестящий паркет, созданный художником В.Шестаковым (Театр им. Моссовета). Это был огромный пандус на все сценическое пространство. Актриса ощущала себя на этом полу, как на пьедестале. Она была величественна и значительна, чувствовала себя хозяйкой не только своего дома, но и всей России. Это был не общетеатральный планшет, а нечто конкретное, вводящее актера в иную жизнь, заставляющее всем существом, ногами почувствовать иную действительность. Джордж Стрелер покрыл планшет для “Короля Лира” черной дышащей массой – то ли грязью, то ли болотной трясиной, в которой вязли ноги, так же, как вязли люди, судьбы.

Разработка сценического планшета стала одной из важных задач. В американском спектакле “Трамвай “Желание” в Луисвилле пол засыпан гравием, шуршащим при шагах. В “Птицах” – греческом спектакле по Аристофану – пол покрыт песком. Я уже вспоминал о батуте в “Сне в летнюю ночь” у Питера Брука. Таких примеров можно привести великое множество. Мы можем напомнить случаи, когда режиссер сам оформлял свои спектакли. Питер Брук писал: “Когда режиссер выступает одновременно и как художник, его общетеоретическое осмысление пьесы и ее воплощение в форме и цвете возникает в одном ритме”. Г.Товстоногов был художником таких своих замечательных постановок как “Горе от ума” и “Мещане”. Можно привести и обратные случаи, когда художники почувствовали необходимость подчинить своему видению все компоненты спектакля во главе с актерами – А.Бенуа, Н.Акимов, И.Шлепянов. Но во всех случаях ими, режиссерами, ставшими художниками, и художниками, ставшими режиссерами, руководит мысль о гармоническом, естественном слиянии пространства и человека. Такое решение слияния профессий возможно, фактически оно существует уже очень давно. Взгляните на некоторые рисунки мизансцен в режиссерских экземплярах К.С.Станиславского “Отелло”, А.Д.Попова к “Поэме о топоре” и других спектаклях, чертежи Вс.Э. Мейерхольда и т.д. По-моему, если проникнуть в кабинеты почти всех без исключения режиссеров, то в их столах можно найти тщательно скрываемые от “дурного глаза” (и часто из ложной скромности) наброски оформления, мизансцен. Это не “изомания” (разновидность графомании), а необходимая тренировка воображения, попытка зафиксировать свои пластические видения. Ощущение пространства начинается с определения театрального помещения. Во всяком ли театре можно ставить некоторые пьесы? Вернее, является ли безразличным для будущего спектакля, в каком помещении он пойдет? Н.М.Горчаков на первом занятии своего режиссерского курса давал задания студентам определить театральную сцену, на которой наиболее выразительно могут быть воплощены пьесы античных авторов – Эсхила, Софокла, Аристофана. Евг.Вахтангов, А. Дикий говорили, что в идеале для каждого спектакля нужно строить новое театральное помещение. Известно, что ряд театров новой архитектуры могут видоизменять форму и размеры зрительного зала и сцены. Такие случаи пока единичны, но мысль ясна. Каждая пьеса, каждый авторский мир требуют не только своего стиля актерского существования, своей природы чувств, но и среды, в которой проходит действие, существуют актеры.

Почему И.Шайна играл “Реплику” на чердаке, когда зрительный зал пустовал? Почему В.Плучек решил поставить бесспорную пьесу “Вишневый сад” на малой сцене? В середине 80-х годов появились новые театральные образования – малые сцены. Не только в крупных московских театрах – МХАТе, Центральном Театре Российской Армии, Театре на Бронной, Театре им. Гоголя появились такие своеобразные филиалы, находящие себе приют в репетиционных залах, фойе и других неожиданных помещениях. Такой выдающийся мастер как П.Фоменко поставил хрестоматийно знакомую пьесу А.Островского “Без вины виноватые” в... буфете Театра им. Вахтангова. И заняты в спектакле были ведущие актеры – Ю.Борисова, Л.Максакова, Ю.Яковлев, М.Ульянов и другие мастера. Одно время бытовало мнение, что малые сцены нужны, чтобы занять свободных актеров. Доля правды в этом есть, но лишь незначительная доля. Опять же говорили, что малые сцены нужны для открытия новых драматургических имен, для дебютов молодых режиссеров. Г.Яновская, главный режиссер МТЮЗа, поставила “Грозу” того же А.Островского на сцене, но весь секрет был в том, что и зрители спектакля находились на той же сцене – рядом с актерами (а зрительный зал в это время пустовал). Режиссер К.Гинкас большинство своих работ, вызвавших большой творческий интерес, поставил в том же МТЮЗе на малой сцене, такие спектакли, как “Черный монах”, “Дама с собачкой”, инсценировки Ф.Достоевского стали событиями в театральной жизни Москвы. Следовательно, можно найти особый творческий смысл в поисках нового театрального пространства.

В конце 30-х гг., в дни моей театральной юности, А.Д.Попов поставил в помещении театра им. Пушкина (б.Камерного), где тогда играл ЦТСА, мощный спектакль “Полководец Суворов”, в котором всех зрителей поразили массовые сцены, возрождавшие на сцене полотна В.Сурикова “Переход через Альпы”, “Взятие Чертова моста” и др. Через сезон на открытие нового, только что построенного помещения театра с огромной сценой, на которую был перенесен “Суворов”, мы были свидетелями, как все обаяние, темперамент спектакля исчезли, потонули в необжитых, неуютных пространствах сцены. Грандиозная армия, изумлявшая в первой редакции, выглядела жалкой. Нужно было заново осмыслить пространство, найти его соотношения с актерами. А.Попов впоследствии много говорил об этом случае, что один человек в большом пространстве всегда несет драматическую, даже трагедийную тему одиночества. Такова философия пространства. В первой редакции было занято человек 50-60, на большую сцену Попов вывел около двухсот человек – в “армии” были актеры, студенты ГИТИСа, солдаты. Старожилы вспоминали, как замечательно А.Попов в Театре Вахтангова еще в 20-х гг. ставил “Виринею” Л.Сейфуллиной, “Разлом” Б. Лавренева, где на маленькой сцене (довоенного театра, разрушенного в самом начале войны) режиссер создавал ощущение массы, по принципу – часть вместо целого, о котором уже шла речь.

Такую же драму переживал и руководитель одного из интереснейших театров Москвы тех же 20-30-х гг. – Студии Малого театра Ф.Н.Каверин, переходя из совсем небольшого театрика в Большом Гнездиковском переулке (где теперь Учебный театр ГИТИС) в большое помещение сперва в Доме правительства (теперь там Театр эстрады) и затем в помещение теперешнего театра Киноактера, не сразу нашел новые сценические решения, как в своих режиссерских композициях, так и в работе актеров.

Пространство говорит само за себя. Это может звучать не только в обобщенных формах, но и в быте. Не случайно Г.Товстоногов в своих “Мещанах” создал, на первый взгляд, почти натуралистическое оформление – со скрипящими дверями, столом, буфетом, фотографиями на стенах. Это оформление сразу же заявляет о том, кто живет в этой комнате, так же, как и общая фотография на суперзанавесе перед началом спектакля. В этой детали – весь замысел, полемика с установившимися штампами решения пьесы. Режиссер сразу заявляет: “Все действующие лица – мещане. Только каждый выражает свою позицию по-своему”.

Р.Симонов мечтал поставить “Западню” по роману Э.Золя. Он, такой наитеатральнейший режиссер, вернейший последователь вахтанговских традиций, увлекательно рассказывал о клубах пара в прачечной, мокром белье, создававшем лабиринты и проходы, о драке женщин, падающих в чаны с водой. У него возникали ассоциации с дантовскими кругами ада. Это был быт, заразительный и острый.

А.Мацкин в книге “На темы Гоголя” рассказывает о работе Вс.Мейерхольда над оформлением (слово, никак не могущее исчерпать сути процесса) “Ревизора”. Мейерхольд предусматривал формы своего “Ревизора” во всех возможных измерениях: пространство, отведенное для игры, система вкатывающихся площадок, эллипсоидное устройство сцены, ее меблировка, цветовая гамма, костюмы, световые перемены. Для Мейерхольда особое значение имела среда обитания, то есть овеществление гоголевского слова, наглядность быта в комедии. Не будем подробно останавливаться на этой теме, уверен, что режиссерам необходимо ознакомиться с лабораторией мастера и понять принцип его работы.

Актеры теснились на маленьких вкатывающихся площадках. Мастер придумал тесноту в качестве одного из главных композиционных приемов спектакля. Она подчеркивала единство группы чиновников и одновременно их внутренние распри, звериную ненависть. А рядом эпизоды, захватывающие все пространство сцены. В знаменитом шествии за пьяным Хлестаковым следовала змеевидная цепочка “хора” чиновников. В эпизоде “Взятка” из всех расположенных по периметру сцены дверей выглядывали испуганные чиновники.

Режиссер стремится найти паузу – свой режиссерский монолог. В ней он – автор. В ней чаще всего выражается образная пластическая, а не литературная, отвлеченная, хоть и красиво сформулированная идея.

Роман “Я отвечаю за все” Юрия Германа привлек густотой жизни, многотемьем, неожиданными связями героев друг с другом. Нас интересуют переплетающиеся жизненные интересы, одна линия выходит на первый план, затем ее вытесняет другая. Как выбрать самую волнующую? Макет художника П.Белова строился на трех разномасштабных площадках, окруженных строительными лесами – город возрождается после военных разрушений. Каждая сюжетная группа держит свою площадку. Как-то получается слишком казенно, степенно. Это не темпераментный Юрий Герман... А что, если в начале вывести на все три площадки всех исполнителей и пусть они играют одновременно. Что, не будет понятно? А в жизни все бывает понятно? Представил себе, как на всех трех плоскостях действуют, разговаривают, ссорятся, а вот здесь – целуются. А потом пусть постепенно освобождают сцену одной группе, которая уже давно играет, сейчас зритель познакомится с ней вплотную. Потом сцены этой сюжетной линии зритель увидит не скоро, но уже запомнит ее. И в спектакле получился такой занавес жизни – из самых разных сцен. Для сюжета они ничего не дают, а для создания атмосферы людей, ответственно занятых своим делом, – определяют тон спектакля.

Самое драгоценное время для режиссера – одиночество, как говорил В.Г.Сахновский, перед встречами с коллективом и всей постановочной группой. Когда возникают картины жизни, их нужно сконцентрировать, собрать воедино, найти закономерность в их появлении, понять, как же они зримо, пластически воплощают ту идею, ради которой затеяна работа. Это, прежде всего – мизансцена.

Мизансценой мы привыкли называть любое передвижение и расположение актеров на сцене. Это неверно. Сергей Михайлович Эйнзенштейн говорил, что мизансцена – язык режиссера. Андрей Михайлович Лобанов определил мизансцену не менее точно: “Если интонация есть мысль, выраженная голосовыми средствами человека, мизансцена есть интонация, выраженная в движении”. Так же, как нельзя оглушать зрителя бесчисленными интонациями, становящимися надоедливыми и однообразными, так же нельзя утомлять зрителя бесчисленными мнимо-значительными передвижениями по сцене. Красота пластических вариаций тоже может надоесть! Детская болезнь мизансценирования, особенно часто настигающая молодых режиссеров, этакая мизансценная чесотка, желание утвердить себя каскадом движений, лишают спектакль точности, не дают возможности выявить главное. Даже у таких мастеров режиссуры, асов мизансценирования, как Вс.Мейерхольд, А.Таиров, А. Дикий, С.Ахметели были сценические люфты, паузы – подготовительные шаги, разгон к решающей образной мизансцене. На такую мизансцену работает развитие действия всей сцены, вся планировка. В ее рождении сочетаются неожиданность и безупречная логика. Она возникает не от желания “поразить” зрителя необычайным эффектом, а от глубокого понимания образа спектакля. Как бы смел, казалось не осуществим, ни был замысел, дело чести режиссера найти выразительные средства, которые помогут его воплотить.

Будет ли режиссер строить изощренные геометрические композиции...

Будет ли строить диагональные мизансцены, дуэльно сталкивающие героев...

Будет ли стремиться приблизить их к зрителю, показывая “крупный план” лиц...

Постарается ли за обыденностью быта показать наполненность большими страстями…

Но без своего решения мизансценного рисунка режиссер не имеет права выходить к актерам. Для этого он должен точно знать пространство будущего спектакля.

Автор подсказывает стилистику мизансцены. Удивительно пластически образно мыслит А.Сухово-Кобылин. Вот ремарка в “Деле”. “... показывается князь: Парамонов ему предшествует: по канцелярии пробегает дуновение бури: вся масса чиновников снимается со своих мест и, по мере движения князя через залу, волнообразно преклоняется. Максим Кузьмич мелкими шагами спешит сзади, несколько бочась так, что косиною своего хода изображает повиновение, а быстротою ног – преданность. У выхода он кланяется князю прямо в спину, затворяет за ним двери и снова принимает осанку и шаг начальника. Чиновники садятся”.

Или там же:

“Входит толпа чиновников с кипами бумаг, которые они от тесноты держат над головами, и таким образом обступают Варравина: “Каждый чиновник в очень быстром темпе, указанном автором, вкладывает бумаги начальнику. Количество бумаг все увеличивается. Варравин не успевает их пробежать, наконец, Шмерц сваливает на него целую кипу.

“Варравин: Ай!”

Исчезает под бумагами и кричит глухим голосом…”

Здесь есть все – психология индивидуальностей, взаимоотношения Варравина с князем и чиновниками, соблюдение социальной иерархии, сатирическое разоблачение бездушного отношения Варравина к делу и, наконец, символ бюрократии – чиновник, заваленный бумагами; гомерическая мизансцена!

Часто режиссеров, чувствующих пластическое соотношение людей в пространстве, обратное выражение мыслей в группах, тела актеров, обвиняют в том, что они превращают актеров в марионеток. Здесь вина и режиссеров, и актеров. Очевидно, в таких случаях режиссер не добился органичности в овладении рисунком, или актеры не сумели оправдать задание режиссера.

В футболе существует термин: “видение поля”, – футболист должен все время видеть все поле – где находится его противник или партнер, должен знать, когда можно прорваться, от какого противника нельзя отрываться – его нужно “опекать”. Такое же чувство поля (или видение) существует у режиссера, видящего всю композицию, и у актера, чувствующего общение с партнером.

Когда мы говорим об опорных точках, то отнюдь не подразумеваем забытовления, загромождения натуралистическими деталями. С.Юткевич называл такие пункты пространственным стержнем: “Таким опорным пунктом может быть лестница, стол, скамейка, забор или дерево... Я лично не могу снять ни одной сцены, если не решу для себя всю планировку, например, в “Отелло” очень трудный эпизод клятвы мавра о мести, вынесенный мною на натуру, я не мог выразительно распланировать, пока не придумал опорный пункт – огромный заржавленный якорь, выброшенный на морской берег, – вокруг него я и размизансценировал весь напряженный диалог Отелло и Яго.”

Великим умельцем создавать “притыки” или пространственные стержни, вокруг которых строилось действие, был, конечно, Мейерхольд. Его пластические сочинения так прочно вошли в историю русского театра, что даже как-то неловко их пересказывать, так же, как неловко пересказывать сюжет и образы “Тайной вечери” или Нику Самофракийскую.

Непревзойденная по пластическому выражению любовной романтики представляется сцена на гигантских шагах, на которых проходит объяснение Аксюши и Петра в “Лесе” А.Островского.

Трагический танец пьяного безработного инженера Нунбаха и его диалог – на равных! – с бюстом Гете во “Вступлении” Ю.Германа...

Падающая на игорный стол, как проигранная ставка, Маргерит Готье в “Даме с камелиями” А.Дюма...

Змея чиновников, следующая за Хлестаковым в “Ревизоре”...

Танец Юсова с горящими газетами в трактире в “Доходном месте” А.Островского...

Полина – М.Бабанова, спускающаяся из мансарды по узенькой лестнице, не решающаяся принять какое-либо решение...

Перечень гениальных находок невозможно продолжить.

Хочу добавить лишь рассказ о некоторых сценах в спектакле, оставшемся неизвестным для зрителей в последней работе Мастера “Одна жизнь” – инсценировке романа Н.Островского “Как закалялась сталь”, запрещенного перед ликвидацией театра, но репетиции которого мне посчастливилось увидеть.

Автор инсценировки, киносценарист-классик Евгений Габрилович рассказывает, как Павка Корчагин поднимает товарищей на работу. Все смертельно устали, голодны, изверились, злы, никто не хочет идти в дождь и холод на участок. И вот, использовав весь запас слов, ссылок на международное положение, шуток и призывов, Павка вдруг медленно и неуверенно начинает плясать. Он плясал совершенно один в тусклой мгле сырого барака, и его товарищи сперва с насмешкой, а потом с удивлением глядели на него с нар. А он плясал и плясал, все быстрее, веселясь, кружась, приседая, без всякой музыки, даже не подпевая себе. И вот уже кто-то стукнул ладонью по нарам его пляске, застучал другой, третий, пошел легкий аккомпанирующий стук. Выскочил на середину барака еще один паренек и пошел в пляс рядом с Павкой. Повыскакивали другие. А треск аккомпанемента все усиливался – ребята гремели теперь кулаками. И уже не один Павка, а десять, пятнадцать, двадцать ребят плясали под этот грохот. Грохот перерастал в гром, вступали барабаны оркестра, начинали медленно, а потом быстрей и резче перебегать по сцене, как бы тоже в пляске, лучи прожекторов. И вот уже плясало все – ребята, лучи, барабаны, самые стены барака. По-прежнему никакой музыки, один лишь ритмический гром ладоней, кулаков, барабанов. Внезапно в этом вихре и громе начинала тихо-тихо звучать где-то, будто в недрах, в сердце барака старая революционная песня. Росла, крепла, ширилась, и вот уже стихал танец, стук, ребята, потные от пляски, в рваных одеждах, в опорках, пели эту чудесную песню, сложенную их братьями и отцами в централах и ссылках. И под эту песню, в сиянии успокоившихся прожекторов шли в дождь и холод на труд.

Еще репетиционные фрагменты, которые я видел. Застенок в контрразведке. В кресле немецкий офицер – С.Мартинсон. На щеке шрам – след от студенческих дуэлей, монокль кажется влитым в глаз. Он затянут в серый мундир, на ногах блестящие лаковые сапоги, выправка безупречна. Шел допрос Павки, его тащат в соседнюю комнату, откуда слышны звуки ударов. А офицер читает вслух “Капитанскую дочку”, смакуя каждое слово, от восторга он и не в состоянии сидеть на одном месте.

“Два инвалида стали башкирца раздевать. Лицо несчастного изображало беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверек, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки и, положив их около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть и замахнулся – тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок...”

Тут же у Мастера родилась новая реплика для офицера:

- О, Пушкин гений! Он понимал, как нужно обращаться с таким народом!

Из этой сцены Мастер решает сделать новую на основе новеллы Мопассана “Мадемуазель Фифи”. Мастер создал ее “из ничего”. По его распоряжению на пол набросали посуду, бутылки, свернутый ковер – немцы собирались на следующий день покинуть город. На стене – покосившаяся картина. По знаку Фифи – так по Мопассану назвали офицера, башкирца уводят со сцены. Фифи скучно, он жаждет любви и отдает приказ привести девушек. Русский полковник, ходивший по пятам Фифи, приводит девушек определенной профессии. У Сарры, которую облюбовал Фифи, трагический облик; иссиня-черные волосы, лебединая шея. Начинается оргия. Сперва взбесившиеся от вина и страха перед завтрашним днем офицеры стали стрелять в бутылки. Этого показалось мало и они стали расстреливать изображенную на картине Мадонну.

- Аттракцион! Поцелуй с дымом! – провозглашает Фифи. Он затягивается дымом сигары, целует девушку и впускает дым ей в рот. Она закашлялась, восторг офицеров неописуем.

Наконец, впавший в лирическое настроение Фифи обращается к полковнику:

- Завтра мы покидаем столь негостеприимный город! В той комнате замечательный рояль Бехштейна, завтра мы выкинем его в окно, чтобы он не достался большевикам! Сыграйте нам с Саррой бостон, пусть бостон будет лебединой песней Бехштейна!

За сценой зазвучал прелестный вальс-бостон, сымпровизированный тут же прекрасным композитором Гавриилом Поповым. Фифи танцует, он, как стервятник, нависает над жертвой, его движения резки, колючи. Он не обнимает, а впивается в нее, как упырь. На секунду вырвавшись от Фифи, Сарра незаметно хватает его кортик, лежащий на стуле. Фифи снова обнимает ее, и в это время она вонзает клинок в его спину и убегает через окно. Фифи остается на сцене один. Он застывает в позе танца, рука еще поднята вверх, нога отставлена. “Как Павлова! – кричит из зала Мастер. – Умирающий лебедь!”

Фифи медленно выпрямляется, чтобы продолжить движение танца или броситься в погоню, поднимается на носки, устремляясь вверх. Вновь замирает в этом движении и еще медленней опускается на пол, как брошенная куча тряпья.

Корчагин ослеп. Врачи приговорили его к неподвижности, и он лежит на постели. Но он должен, должен, должен встать – сейчас должно начаться партийное собрание – предстоит борьба с оппозицией. Прежде всего, нужно решиться встать – это дается не сразу. Где же одежда – ощупью находит гимнастерку. Серия автоматических, привычных движений, но вдруг он останавливается – не может найти пояс.

“Ищи пояс на потолке”, – кричит из зала Мастер. Актер Самойлов не понимает замечания.

- Он же не видит и тянется к высоте, небу, надеется найти там помощь. Подбородок вверх...

Самойлов начинает понимать пластику слепого – все внимание в руках, пальцах, ...

- А голова напряжена... Старается увидеть... – подбрасывает ему приспособления Мастер.

Наконец, Павка оделся. Встал. Застегнул пояс – это придает ему силы, вселяет уверенность. Начинает идти, на ощупь... Куда идти?

- Тебе обязательно нужно идти! Не сдавайся!

Мастер стремительно выбегает на сцену, проигрывает уход Павла. Да, после его показа актеру трудно играть... Какая страстность в руках Мастера, какая сдерживаемая стремительность – она чувствуется в напряженном теле. Неуверенно, стараясь угадать правильное направление, Мастер идет прямо на зрительный зал... Еще шаг – и он упадет в оркестр, но на самом краю он замирает. Прислушивается... К чему? Выпрямляется, поворачивается резко, стремительно, зло – сбрасывает с себя гипноз слепоты... И четким, почти строевым шагом идет к двери...

Никогда не забыть рук Мейерхольда, пальцев, живущих поиском, одержимостью. Сколько силы в руках! И голова – устремленная вверх! К солнцу! Павел сидит у стола спиной к двери. Входит Рита, встает в дверях, не произнося ни слова. Павел услышал, что она пришла, спиной, телом. Встал, не поворачиваясь, напрягся в ожидании, ловит каждый шорох, звук ее шагов. Рита остается в дверях, говорит, что уезжает далеко и надолго. Павел ощупью берет из букета, стоящего на столе, один цветок и резко, через спину протягивает его Рите – как наносит удар, как пощечину!

Еще одно воспоминание, я нарочно беру примеры из незаслуженно забытых спектаклей давних лет!

На площади Маяковского, как раз напротив памятника поэту, скромно притулился небольшой двухэтажный домик, сперва в нем была чрезвычайно популярная ночная чайная для извозчиков с подачей чая, вареной колбасы и калачей (впрочем, в чайниках в основном был не чай…) Затем здесь обосновалась 4-студия Художественного театра, вскоре лишенная права носить эту эмблему из-за невысокого качества спектаклей. Зато с 30-го года здесь воцарился совсем молодой, почти никому не известный мейерхольдовец Николай Павлович Охлопков, взорвавший театральную Москву (и не только Москву!) спектаклями “Разбег”, “Мать”, “Аристократы” и т.д.

В 4-студии только один спектакль прозвучал с настоящей художественной силой – “Бравый солдат Швейк” по замечательному роману Ярослава Гашека, который поставил Леонид Андреевич Волков, бывший соратник по Первой студии Художественного театра Чехова, Вахтангова, Дикого.

Тюремная церковь. Скупое оформление: кафедра для проповеди, за ней на стене – большой крест, на котором распят в “натуральную величину” Иисус Христос, лишь в одной набедренной повязке, с изможденным лицом – работа предельно, до неприятности правдоподобная. Фельдкурат Кац, известный гуляка и выпивоха, сегодня принявший свою дозу, ведет богослужение. В религиозно-алкогольном раже он провозглашает: “На колени, грешники!” Все молящиеся арестанты, нехотя, кряхтя, опускаются на колени. Томительная пауза. Арестанты не имеют права поднять головы, а Каца разморило и он начинает дремать. Больше ждать невозможно. Христос, распятый на кресте, тихонько почесывает одной ногой другую.

Когда же богослужение заканчивается, арестантов уводят из храма, Христос бодренько спрыгивает с креста, совершает несколько разминочных движений, приседаний, обращается к Кацу: “Ну, до другого раза!” И, послав рукой привет, убегает.

20-е годы. Тбилиси. Театр им. Марджанишвили. “Отелло”. Режиссер Коте Марджанишвили. Распростертый на земле, с запрокинутой в обмороке головой пластом лежит Отелло. Над ним, наступив ногой ему на грудь, коршуном склоняется Яго, взмахнувший руками как крыльями... Кажется, что он растерзает свою жертву. Эта мизансцена перешла в своем неприкосновенном виде даже в балет!

50-е годы. Театр им.Ленинского комсомола (ныне –“Ленком”). “Русский вопрос” К.Симонова, режиссер Серафима Бирман.

Американский журналист Гарри Смит совершил непростительный поступок: вместо клеветы по адресу Советского Союза, он отозвался о нем, по мнению русских – объективно, по мнению американских хозяев прессы – преступно. Его выгнали из газеты. Жена ушла к владельцу издательства. Его выселяют из дома за неуплату взносов. Мебель из квартиры вся вывезена. В комнате остался лишь столик, на котором стоит радиоприемник. Идет прямая передача в эфир ближайшего друга Смита Боба Мэрфи, которую он ведет из испытательного полета на самолете. Смит слушает его. В это время входят грузчики, снимают со стола радио, не знают, куда его поставить и передают его Смиту, унося стол. Вдруг мы слышим шум взрыва, крики, голос Мэрфи, говорящего, что самолет терпит аварию и проклинающего тех, кто выпустил для рекламы не проверенный самолет. Еще взрыв. И тишина. Смит еще несколько мгновений стоит, держа приемник на руках. Тишина. И он бережно опускает приемник на пол – как гроб. Трагическая мизансцена...

Прочел в мемуарах А.Таирова и А.Коонен рассказ о спектакле (не мог его видеть по причине юного возраста) “Федра”. Замечательно описан проход Федры через всю сцену, приближаясь к зрителям неуверенными шагами, на сгибающихся ногах, как бы убегая от самой себя! И алый плащ, тянулся за ней, как поток крови, олицетворяя трагичность ситуации. Мизансцена вошла в сокровищницу режиссерских находок.

В начале 30-х увидел сенсацию тех лет – “Гамлета”, прогремевшего в Театре им. Евг. Вахтангова в постановке и оформлении Николая Павловича Акимова – дебютанта в режиссуре, но уже утверждающегося как отчаянный новатор. Навсегда запомнил заново переосмысленную им “Мышеловку”: актеры сразу по приезде в замок показали свой спектакль принцу Гамлету в королевской кухне. Поэтому мы, зрители, уже не увидели, как ее играли перед королем и всем двором. Прекрасно был решен проход королевской четы в зал, где будут давать представление: из оркестра выходили король и королева, за королем пажи несли мантию. Король поднимался по огромной лестнице, идущей из оркестра почти к колосникам, и плащ тянулся за ним, покрывая всю сцену – величественное зрелище! Реакцию короля на спектакль мы узнаем из реплик Гамлета, следящего за тем, что происходит в зале. И вдруг наверху дворцовой лестницы, стремительно выбегает король, он бежит вниз “сломя голову”, и пажи не успевают поддерживать его мантию. Она мешает королю бежать от страха, гнева, он как трусливый заяц убегает от раскрытия тайны. И алая мантия, еле успевая за ним, уже не величественная, а как бурная река, которая вот-вот захлестнет его с головой. Кровь затопила дворец!

Наше юношеское воображение пленила мизансцена появления Ричарда в “Ученике дьявола”, нашумевшем спектакле студии под руководством Ю.Завадского. Он врывался в зрительный зал из самого его конца, вспрыгивал сперва на сцену, а затем на стол, стреляя сразу из двух пистолетов! После этого все ученики дьявола во всех театрах вспрыгивали на стол. Даже во МХАТе!

Еще шедевр образной мизансцены, раскрывающий в пластической форме замысел спектакля. 1943 год. Театр им. Евг. Вахтангова. “Фронт” А.Корнейчука. Режиссер Р.Симонов.

Генерал Горлов, командующий фронтом, (артист А.Д.Дикий), сидит за огромным столом, как на боевом коне: он хорошо помнит годы гражданской войны, где его геройство было замечено и оценено. За его спиной большая карта фронта. В течение всего первого акта Горлов не встает из-за стола, выслушивает доклады, отдает распоряжения, “снимает стружку” с молодого генерала Огнева. Такая монументальность, незыблемость начинает раздражать. Разгорается конфликт с представителем ЦК партии Гайдаром, который требует, чтобы Горлов вышел с ним. Горлов сперва отказывается, но представителю ЦК отказать нельзя. Он поднимается из-за стола, но... не может идти: отсидел ноги от продолжительного сидения за столом. И он на полусогнутых ногах ковыляет через всю сцену к выходу, иронически посмеиваясь над собой. “Засиделся!».

Образ выявлен с публицистической точностью и яркостью...

Тончайший режиссер Андрей Михайлович Лобанов в приватной беседе по поводу своего спектакля “Дачники” сказал, что он считает название, данное пьесе Горьким, не совсем точным, а должна бы назваться “Скотный двор” или “Животные”. Для него самой дорогой мизансценой был монолог Суслова – самого воинствующего мещанина, на четвереньках вползающего на пригорок – как животное. А слова говорит громкие и очень пафосно!

Театральная Москва любит талантливого немецкого режиссера Петера Штайна. Его “Три сестры” заставили старожилов вспомнить знаменитый спектакль во МХАТе – последнюю работу Вл.И. Немировича-Данченко. “Вишневый сад”, который Штайн показывал на чеховском международном фестивале, был высоко профессионален, благороден по замыслу и исполнению, но не потрясал, как прошлая чеховская работа режиссера. Но свою главную находку Штайн приберег на финал. Господа уехали, “человека забыли”, дом заперт, Фирс умирает. За кулисами стучат топоры – самый обычный ход для финала. По приказу Лопахина рубят вишневый сад, краше которого ничего нет на свете. Вдруг с грохотом и звоном проламывается окно, сыплются осколки. И в проломе – огромный корявый черный сук. Это, очевидно, мужики, выпив на прощание, неудачно свалили старую вишню. Ствол вломился в окно, разрушив порядок. И саду не быть, и дому не быть! Зрительный зал был потрясен таким трагическим аккордом в финале.

Иногда микромизансцену найти труднее, чем броский пластический рисунок. Я любил микронаходку в спектакле “Не сотвори себе кумира” А.Файко (Театр им.Ермоловой). Крупный ученый Глафира Заднепровская влюбилась в своего молодого секретаря. В начале это было неосознанно: она сидела за столом и работала. Вошел он, Гриднев, энергичный, целенаправленный, обаятельный, и Глафира, незаметно для себя самой, сняла очки – захотелось выглядеть помоложе. Так микродеталью мы начали пластический сюжет. Их отношения зашли достаточно далеко, они стали близки, но Глафира при нем никогда не надевала очки. Она не понимала, что целиком попала под влияние карьериста, не останавливающегося ни перед чем. Ее работа зашла в тупик. И тут Гриднев предлагает ей использовать работу старого ученого Молоканова, волей событий отторгнутого от науки. Глафира не соглашается, и разрыв ее с Гридневым после его предложения выражен лишь в одной фразе: «как быть?». Мы решили “дописать” эту важнейшую сцену. Провести весь диалог Глафиры и Гриднева на огромной тахте. Гриднев великолепно понимает, что самое убедительное средство воздействия – его объятья, поцелуи. И он не ошибается. Глафира в его руках – буквально. И вот он рассказал о своем замысле. Пауза. Она высвобождает одну руку, тянется к ночному столику рядом с тахтой, вынимает из ящичка спрятанные очки. С трудом высвобождает руку из “пламенных” объятий любовника, разыгрывающего приступ бешеной страсти. Ей все же удается надеть очки и, не освобождаясь от объятий Гриднева, который собирается отнести ее на руках, пристально смотрит на него. Впервые за долгое время, внимательно, изучающе. И спокойно говорит:

“Не надо меня на руках...”

И Гриднев понимает, что он проиграл. Обычно на этой микромизансцене зал реагировал аплодисментами.

Сатирическая пьеса Леонида Зорина “Откровенный разговор”, поставленная в 54-м году в небольшом Московском областном театре Драмы, родился от авторского названия: откровенный ли разговор, до конца? Вспомните эти годы. Ведь за разоблачением заместителя директора научного института Кругляковым (фамилия-то какая – округлая!) стоят персоны более крупные. Как их разоблачать? И мы попытались идти, как говорил Алексей Денисович Дикий – от “наоборота”. Для того чтобы проверить возможность такого решения, мы прибегнули к этюдным репетициям. Ключевая сцена: Кругляков влюблен в свою студентку, для этого ему нужно разойтись с женой, а в те годы такая акция могла вызвать недовольство начальства. И еще – Кругляков мечтает о кресле директора института.

Все складывается благополучно: жена, поняв истинную суть мужа, уходит из дома, несмотря на то, что муж активно уговаривает ее остаться и не разрушать советскую семью. От этюдов пришло решение: жена с чемоданом приходит к мужу и заявляет о своем уходе. Кругляков начинает пламенную речь и одновременно выносит чемодан на лестницу, подает ей пальто, как истинный джентльмен, и закрывает дверь с последними словами, призывающими к миру.

Примерно о таком же решении рассказывал Леонид Викторович Варпаховский. В спектакле “Мораль пани Дульской” хозяйка дома произносит пламенный монолог о морали, натирая в это время пол.

Когда мы познакомились с обаятельной пьесой грузинского драматурга Иоселиани “Пока арба не перевернулась”, то сразу вспомнили картины талантливейшего художника Нико Пиросманишвили, и было невозможно уйти от его кажущейся неподвижности, полной внутреннего достоинства, кипящих страстей, народной мудрости. Ушли попытки поставить “национально-фольклорный” спектакль, украшенный лезгинкой и анекдотическим акцентом – спектакль был дорог актерам и зрителям, потому что задевал проблемы передачи традиций поколениям, единения семьи.

Алексей Дмитриевич Попов настаивал, чтобы его ученики не были равнодушными к окружающей действительности, а жадно искали мизансцены жизни.

Он радовался, когда кто-то приносил интересное наблюдение. Так, например, студент рассказывал, что видел старика с благородной внешностью, дирижировавшего прекрасным оркестром, исполнявшим чудесную симфоническую музыку, звучащую из проигрывателя, стоявшего перед ним на тротуаре.

Таких наблюдений можно привести множество и каждое из них может послужить основой для интересных сценических решений.

Известный кинорежиссер со сложной судьбой Сергей Параджанов ночевал в клубе и спал на столе, прикрывшись красным знаменем, стоящим в углу.

Вот материал для решения образа Кукушкиной (“Доходное место” А.Островского). Хозяйка дома говорит об идеальном порядке, в котором она держит дом, расхваливая своих дочек и, главным образом себя, в это же время прячет грязное белье – лифчики, трусики, валяющиеся где попало, куда-то под стулья.

1999 год. Телеоператору повезло – поймал впечатляющий сюжет: съемки в коридорах Думы. Заседание началось. Двери плотно закрыты. Вбегает опоздавший депутат. Пробует открыть одну дверь – закрыто. Он в другую – то же самое. Так он мечется от одной двери к другой. Вся политика в этой мизансцене! Можно использовать в сатирическом спектакле.

Встреча в Кремле президента России В.В.Путина с бывшим первым президентом СССР М.С.Горбачевым. Путин свободно сидит в кресле, не торопится, локти на столе – ему удобно и спокойно.

Горбачев сидит на самом краю кресла, как бы только присел на минутку, и ладони положил на стол: вот, мол, скажу и уйду.

В этой мизансцене – история страны, судьбы политиков.

Можно увидеть время через человека. Вот, к примеру, как непросто определить сущность личности.

Ладненький, гладенький, аккуратненький, несколько даже херувимистый и.о., сидевший, как отличник на экзамене, на кончике стула, выглядел студентом-практикантом журфака на фоне солидного ведущего... – это С.Кириенко, бывший недолгое время – но все же бывший! премьером при Ельцине, так его описал журналист. А вот еще один деятель того же времени. Приближенный Ельцина А.Коржаков рассказывает о своем общении с Б.Березовским: “У меня в кабинет две двери подряд. Сначала он стучался в первую, открывал ее и стучался во вторую. Дверь открывалась медленно. Просовывался сначала портфель, а потом потихонечку бочком проходил Березовский. Пока доходил до стола, несколько раз кланялся и униженно спрашивал: “Разрешите?” Заходил он ко мне только боком”.

Разве это не впечатляющие образы эпохи?

Один из крупнейших искусствоведов 20-40-х гг. Николай Михайлович Тарабукин преподавал историю изобразительного искусства в ГИТИСе. Его лекции выходили далеко за пределы названия курса. Когда группа студентов пришла к великому мастеру Вс.Э.Мейерхольду приглашать его руководить курсом в ГИТИС, то он спросил, кто в институте преподает изобразительное искусство? “Николай Михайлович Тарабукин..” – ответили мы. “Тогда мне нечего делать, Тарабукин все понимает о режиссуре!”

При всей парадоксальности утверждения Всеволода Эмильевича, доля истины в его словах есть. Николай Михайлович ко всем явлениям искусства подходил с точки зрения композиционного построения, мизансцены, выражающей взаимоотношения действующих лиц, искал музыкальность в актерской пластике, режиссерских построениях, колорите. Его коньком была диагональная композиция. В ней он видел панацею от всех бед, считал ее высшим достижением режиссуры, исходящим от Всеволода Эмильевича, упоенно воспевал спектакли мастеров режиссуры именно с позиций диагонали, спектакли же Мейерхольда он знал наизусть, сыпал цитатами из его теоретических высказываний, которых было не так уж много, подкрепляя теоретическими разработками ближайшего ученика Мастера – Сергея Михайловича Эйзенштейна. Такая же углубленная работа по изучению диагонального построения встретилась не столь давно в книге С.Кочина “Живописная система В.Э.Борисова-Мусатова”.

Диагональ дает естественность положению актера на сцене в самых выразительных ракурсах. Самое выгодное положение в диалоге – диагональ, дуэльная мизансцена. Диагональ дает максимальное расширение пространства, она самая длинная линия протяжения на сцене. Прекрасный режиссер Николай Васильевич Петров давал практический совет молодым режиссерам: “Если вам в спектакле нужна гениальная мизансцена на самый ответственный момент действия, а она у вас не получается, то, не задумываясь, – стройте диагональ! Она вас всегда выручит!”

Нельзя забывать, что при таком решении необходимо все оформление подчинить диагонали – мебель, фон. Иначе получится несуразица: темперамент диагональной мизансцены не монтируется с нейтральным, бытовым фоном.

Однажды Николай Михайлович показывал студентам на репродукциях работу И.Репина над картиной “Арест пропагандиста”. Художник менял количество действующих лиц – персонажей, их расположение, добиваясь большей выразительности в этом, на первый взгляд, не требующем сложных пластических решений материале. Он же раскрыл перед нами истоки блистательных мизансцен с лесом пик партизан в спектакле Мейерхольда “Командарм” И.Сельвинского, вдохновленных полотном Веласкеса “Сдача Бреды”. Николай Михайлович учил нас не просто заимствовать композиции, а понимать их сущность. Иллюстративное цитирование всегда наивно и примитивно.

Только не нужно думать, что исследования Николая Михайловича выглядели как академически бесстрастные протоколы. Он вкладывал в свои работы пыл фанатичного художника, именно художника, общающегося с другим художником. Поэтому его лекции превращались в настоящие творческие дискуссии. Тарабукин раскрывал перед нами поэтику, романтику пространства. По-моему, это самое трудное в искусствознании.

К сожалению, где-то в 70-х или даже 80-х гг. вышла книга Ю.Мочалова, молодого режиссера-щукинца “Композиция сценического пространства (поэтика мизансцены)”. Автор, не очень отягощенный практической режиссурой, проделал титанический труд по классификации мизансцен, в книге есть геометрия, высшая математика, производство, азимуты, такие интересные термины как орфография мизансцен и мизансценическая рифма, не обошлось и без мейерхольдовского “отказа” – есть ограничительная графика (??) и т.д. Есть очень многое, но нет главного – истинной поэтики мизансцены, рождения живого образа в мизансцене. Представляю себе режиссера любого возраста, решающего, какие геометрические построения он будет создавать на сегодняшней репетиции.

Когда мы, трое студентов ГИТИСа, в 38-м году пришли домой к Мейрхольду, то были поражены количеством репродукций живописи, фотографий времен гражданской войны, картонными фигурками, изображавшими действующих лиц. Мастер передвигал их по подмакетнику, располагая мизансцены на следующую репетицию. Тут мы поняли, что, собственно говоря, на репетицию можно не идти, так как все ясно. Когда же мы все же пришли на репетицию, увидели, как Мастер положил экземпляр пьесы на свой стол – (пюпитр, стойку) – и за весь день ни разу не открыл пьесу. Ни одной мизансцены, которую он при нас намечал, он не сделал. После репетиции мы не удержались и спросили его, зачем же он так готовился и почему ничего из заранее придуманного не воплотил в жизнь? “А я никогда не повторяю своих заготовок”. “А зачем тогда вы их делаете?” “А это я тренируюсь, разминаю материал и свою фантазию – в этом моя подготовка”. Ясно?

Всегда ли мизансцены должны быть удобными для актеров? Рискуя навлечь на себя гнев многих ревнителей спокойствия во взаимоотношениях режиссеров и актеров, хочу защитить свою точку зрения. Нет, не всегда! Да, иногда актеру должно быть неудобно, хотя бы первое время – во имя замысла, пластического рисунка образа, сцены, стиля спектакля. Может быть хватит подтягивать “под себя” все, что делается на сцене? Может быть, когда актер говорит, что ему “удобно”, то это означает, что он ничем себя не утруждает, не старается преодолеть сложности рисунка во имя более высоких целей, чем его равнодушное удобство? Александр Гладков мне рассказывал, что на одной репетиции “Бориса Годунова” Н.Боголюбов – Годунов спросил у Мейерхольда, почему он должен сделать такой ход. “Потому, что это красиво!” – ответил Мастер. Можно спорить о его правоте, но позиция ясна.

Нужно ли задумывать мизансцены, готовить их заранее? Мы возвращаемся к спору К.С.Станиславского с самим собой. Слишком многие режиссеры воспользовались его творческими сомнениями и освободили себя вообще от всякой подготовки к репетициям, от необходимости заранее видеть сцену, спектакль. Нельзя начинать репетиции, не решив для себя хотя бы нескольких пластических мизансцен.

Опорные мизансцены ведут за собой режиссера и актеров. Но только опорные. Я мизансценирую спектакль несколько раз: готовлюсь к мизансценированию, стараясь понять стиль пластики, стремлюсь увидеть опорные мизансцены, увидеть в пластике основные события. Вот теперь для меня должна быть совершенно ясна главная сцена спектакля. Она определяет тон всей композиции. При переходе в выгородку предоставляю актерам сцену “на разграбление” – самим искать органику пребывания в предлагаемых обстоятельствах, приспосабливаться “как удобно” в будущей планировке. Я “организую”, подсказываю пути поиска выразительности, останавливаю внимание на ударных моментах. И, наконец, наступает время лепить мизансцену, закреплять образность, отбирать решения.

Почему я говорю об этих этапах? Потому, что ликвидация одного из них ведет к формальному построению спектакля.

Обрушивающиеся на актеров с первых же репетиций самые выразительные мизансцены не будут ими приняты органично. Они чужие, актеры еще не “размяты”, не обжились на сцене. На репетиции мизансцена возникает естественно, актер становится активнее и вносит свою лепту в сцену. Будем смотреть в глаза суровой действительности; очень многие актеры любят быть “исполнителями”, получать задания в окончательном виде. При малейшей попытке изменить что-либо возникают неурядицы, протесты, режиссера обвиняют в неподготовленности, несерьезности, отказе от собственных решений. И так бывает. Борьба с этим часто становится почти единственным занятием режиссера на репетиции.

А где же тогда возможность самостоятельной творческой работы актера? Актер имеет право на свое видение, свое самостоятельное чувствование роли. Именно поэтому К.С.Станиславский возражал против мелочных режиссерских экспликаций, в готовом виде преподносящих актеру на первой же репетиции разжеванный образ, задачи и т.д.

Режиссер должен вести актера к своему видению спектакля, заразить его своими мыслями, волнением, чувствами. И, заразив актера своим решением, режиссер обязан раскрепостить творческую инициативу исполнителя, помогая ему создать свой актерский образ, точнее и ярче раскрывающий смысл всего спектакля. Точный и яркий режиссерский замысел никогда не бывает помехой актеру. Каковы бы не были пути режиссера к созданию образа спектакля, замысел должен опираться на живого человека – актера. Только актер, увлеченный и убежденный замыслом режиссера, способен вдохнуть жизнь в этот замысел, заставить жить спектакль полнокровной жизнью.

Самое дорогое и интересное, ради чего стоит работать в театре – это взаимообогащение режиссера с актерами, художником, композитором. Можно идти дальше – к выпуску премьеры. Если на репетициях в оформлении, когда рабочие сцены, осветители, словом, все цеха, присутствуют на репетициях, не сидят на сцене за кулисами и не наблюдают за ходом работы, и в зале не появляются другие, свободные в данный момент, – это значит, что не все в порядке. Нельзя, глупо и даже преступно по отношению к спектаклю и коллективу презирать мнение цехов – ведь и они творцы. А когда режиссер или актеры видят заинтересованные лица – тогда все в порядке! Спектакль будет жить!

Самое трудное – первая мизансцена. Особенно когда ее строишь на сцене. Я стараюсь начинать со второстепенных эпизодов, чтобы на них размяться, понять стилистику, ритмы, а то “подорвешься” на начале – а дальше не войдешь в рабочую форму. Кружусь вокруг первой мизансцены, ищу варианты. Она определяет дальнейший ход работы. Невольно вспомнил свою первую мизансцену в профессиональном театре. В 40-м году Ф.Н.Каверин ставил пьесу американского драматурга Ирвина Шоу “Мирные люди” и доверил мне, ассистенту, еще студенту, провести самостоятельно репетицию достаточно ответственной сцены. Сюжет по XXI веку примитивен и до противности знаком: гангстер Гофф соблазняет дочь простого ремесленника Стеллу и приглашает ее в самый дорогой и престижный ресторан “Велдорф Астория”. Она надевает первый в жизни вечерний туалет. Сегодня такую сцену можно поставить, не читая пьесы, так все знакомо по фильмам. Но в 40-е годы ни актриса, ни, тем более, я, не знали, “с чем это едят”: вечерний туалет, ужин в ресторане и т.д. Пришлось выяснять “предлагаемые обстоятельства”: пошел в Дом моделей, попросил консультацию о туалетах, особое внимание обратил на шлейф – готовился к репетиции. Все продумал: Гофф не сентиментален, знает, чего хочет. Стелла пытается уйти от разговора, встает с дивана, но Гофф спокойно наступает на шлейф – почти незаметно, одним движением ноги – и продолжает вежливо и неумолимо настаивать на своем. А она вертится, как жук на булавке, пытаясь спасти платье и репутацию.

Когда у режиссера рождается решение ритмов спектакля? По-моему, оно подсознательно возникает при первой читке пьесы, еще не осознанное, не сформулированное, но уже властно заявляющее о себе при ощущении дыхания жизни на сцене и в тех еще смутных видениях каких-то сцен – то ли просторов Волги, на которую смотрит Лариса в “Бесприданнице”, то ли в интонации Кречинского: “Сорвалось!” – то ли в прощальном вальсе матросов, уходящих на фронт в “Оптимистической трагедии”... Если режиссера спрашивают, когда он начнет работать над ритмами, это нужно считать за предсказание провала спектакля: ритмом пронизаны самые первые репетиции. Актер, забывший принести с собой карандаш, чтобы записать на застольной репетиции исправления в тексте роли, уже выпадает из ритма творчества.

Пространство насыщено ритмом. Его нужно вскрыть во всех составных частях спектакля и, прежде всего (я не говорю об актерах – это отдельная серьезнейшая тема) он в самых первых карандашных набросках режиссера. Ритм заключен в чередовании планов, в распределении контрастности и жанровых решений, столкновении не только драматургических, но и пластических, как в решении павильонов или сцен на природе. Острота ритмического построения зависит от умения режиссера увидеть в пространстве возможности приближения и удаленности действия от зрителя, ломки планшета в использовании его высоты и ракурсов.

Увлечение крупным планом пришло в театр из кинематографа. Но если вспомнить историю театра, то крупный план был во всю использован великими актерами Малого и Александринского театров, замечательными провинциальными гастролерами: они выходили на авансцену, не обращая внимания на оформление, шли к своему любимому зрителю и сообщали ему свои тайны, радости, печали, обличали пороки и прославляли добродетель. И зритель благодарно отвечал им. Кинематограф (не буду погружаться в киноистории) довел старинный прием до совершенства, придал ему особый блеск и выразительность. Актер театра, совместно с режиссером, потребовал, чтобы зрители увидели его лицо, глаза, даже движение пальцев, так же подробно, укрупненно, как в кинофильме. Отсюда пошел эффект малых сцен. Режиссеру в наши дни трудно уговорить актера играть где-нибудь на середине сцены, даже почти непосредственно за занавесом, не говоря уж о третьем плане где-нибудь в глубине. В этом таится очень серьезная опасность: в любом фильме режиссер пользуется крупным планом считанное количество раз, понимая, что нельзя злоупотреблять таким сильным средством воздействия. Иначе зритель привыкнет к обилию “крупняков” и не будет испытывать эмоционального удара. Тоже происходит и в театре. Это понятно: все настойчивее ощущается потребность “залезть в душу” образа (или актера?), сказать самое важное прямо в глаза, установить предельно близкий, интимный контакт со зрителем, чтобы высказать ему свои мысли, привлечь на свою сторону: время требует и от театра, и от зрителей гражданской активности! И здесь чувство меры является решающим.

Пьеса В.Киселева “Предел усталости” затрагивала сложные этические проблемы, между действующими лицами возникали бурные споры, абсолютно правых и абсолютно ошибающихся не было. Истина рождается в споре. Режиссер и художник в Театре им.Гоголя показали прогон спектакля в репетиционном зале. У всех присутствующих создалось мнение, что спектакль должен получиться серьезным, волнующим. Однако ожидания не оправдались. Почему-то уже в середине 1-го акта зрители потеряли интерес к столкновениям действующих лиц, а во 2-м просто стали уходить из зала. В чем же причина столь неожиданного провала? Режиссер, желая укрупнить идейные столкновения, вынес все оформление, все действие на просцениум, оставив самую сцену за задником, повешенным на уровне театрального занавеса. Два акта шли на самом наипервейшем плане. Авторы спектакля, потеряв пространство, несмотря на приближенность зрителя, потеряли силу воздействия. В спектакле все стало одинаково значительно, чередования крупного, среднего и общего планов потеряно.

В спектакле того же театра “Обманщики” (по фильму французского режиссера Марселя Карне), опыт крупного плана оказался более удачным. При составлении перечня эпизодов, о котором мы уже упоминали, выяснилось, что большинство сцен (кино!) проходит в баре. Здесь герои встречаются, проводят свободное время, влюбляются, ревнуют, страдают, размышляют о жизни. Где строить эти сцены? За столиками? Скучно – все сидят, к тому же каждый раз их нужно ставить и убирать. Где поставить стойку бара – центральное место для встреч и объяснений? Если она будет на первом плане, то скоро надоест, к тому же есть много эпизодов, где она будет мешать действию. А ведь режиссер с первого чтения сценария, вне зависимости от фильма, представлял себе именно такую стойку – как лобное место, как исповедальню. Режиссер и художник П.Кириллов нашли выход: бар, в котором хозяйничала барменша, занимал постоянно две боковые точки на просцениуме. А центральная стойка, у которой должны проходить главные сцены, была утоплена в закрытой щитами оркестровой яме. Когда должен начаться эпизод у стойки, она поднималась двумя рабочими, закреплялась снизу и актеры играли почти “на носу” у зрителей. Отпала необходимость форсировать звук, общение с партнерами стало интимным, глубинным. К тому же и зрители, не только первых рядов, оказывались в атмосфере бара, жизни молодых людей, стремящихся освободиться “от обмана”. В конце сцены стойка убиралась вниз.

Напоминаю еще раз: список мест действия – почти канцелярская работа. Сухой перечень фактов. Но такая работа дисциплинирует “вольный полет фантазии”, заставляет задуматься, где же таятся самые важные, “главные” сцены, которые режиссер должен обставить с максимальной выразительностью. Сразу возникают вопросы, требующие точных ответов прежде всего от режиссера.

Режиссеры отвыкли от обсуждения с художником каждого планировочного места, каждого “притыка”. Еще М.Добужинский, работавший вместе с К.С.Станиславским над “Месяцем в деревне” И.Тургенева, восхищался тем, как он “вместе с режиссером обсуждал все планировочные места, выходы и опорные пункты каждого акта”. К сожалению, приходится наблюдать взаимную необязательность: режиссер не знает точного количества мест действия и не представляет себе ударных мест спектакля, а художник не знает, что же конкретно происходит в сцене: пьют чай, целуются, убивают хороших людей и т.д. Обе стороны – режиссер и художник – ограничивается общими идеями, т.е. необязательными соображениями.

Однажды в Праге группа московских театральных работников посетила мастерскую блистательного театрального художника И.Свободы. Среди многих макетов, которые мастер создавал вместе с большим штатом помощников, нам показался очень выразительным такой: белая лестница поднималась из оркестра и уходила в глубину к колосникам, занимая всю сцену. Она напоминала знаменитую лестницу в Одессе в фильме

“Броненосец “Потемкин” С.Эйзенштейна, я еще вспомнил опять же одесскую лестницу в финале “Интервенции” в Театре им. Евг. Вахтангова (реж. Р.Симонов, худ.И.Рабинович). Мы заинтересовались, для какой же пьесы предназначена столь величественная конструкция? Свобода ответил, что ситуация иная: все наоборот – он сейчас ищет подходящую пьесу для столь удачного макета. Через некоторое время я увидел в чешском журнале “Дивадло” (“Театр”) фотографию спектакля “Царь Эдип” в Словацком театре. Свобода нашел пьесу под макет! Это нечто новое в театре. Мало этого – в Москве точно в таком макете вышли совсем другие спектакли: “Беседы Сократа” в Театре им.Маяковского и “Сирано де Бержерак” в “Современнике”. А художники и режиссеры разные...

В этих случаях мы встречаемся с понятием “пространства вообще”, абстрактно-театрального, годного для слишком многих совершенно разных пьес и поэтому по-настоящему не раскрывающим ни одну.

Мы встречаемся с бесчисленным количеством штампов пространственных решений, повторяющихся бесчисленное количество раз и при первом же взгляде на них исчерпывающим свою информацию: деревянный помост и виселица гуляют по историческим спектаклям, повествующим о борьбе за власть. Такой образ “вообще” еще не выражает особенностей пьесы, стиля автора, людей – действующих лиц. Борьба за власть должна быть конкретизирована историческими, социальными, психологическими особенностями, жанром данного произведения. Сюжет вокруг Ивана Грозного один у Алексея Константиновича Толстого, другой – у Алексея Николаевича Толстого (в смысле графа) и у нашего современника Владимира Александровича Соловьева. Выразительные средства при ремесленном подходе к теме достаточно однообразны: первый план: на стуле, табуретке, троне, кресле, возвышении лежит шапка мономаха, корона, топор. Один трон – самых разных размеров на оголенной сцене, часто – на пандусе. “Смерть Иоанна Грозного”, “Ричард III”, “Великий государь”, “Борис Годунов”, исторические хроники Шекспира смешались в одно. Еще очень популярны сети, простые, рыболовные – они символизируют не рыбацкую профессию, а, главным образом, те социальные, политические, психологические, криминальные путы, в которые попадают Муромский в “Деле” Сухово-Кобылина, Лыняев в “Волках и овцах”, даже Отелло в своей далекой Венеции (фильм С.Юткевича). Пьесы А.Островского все чаще решаются как народный балаган, забывая о глубине “гостиннодворского Шекспира”.

Вполне естественно желание актера получить опорные пункты для существовании в пространстве. Сколько возможностей дают стол, около которого можно присесть, колонна, на которую можно облокотиться или прислониться к ней, кресло, в которое можно усесться, ступени, на которые можно встать и т.д.

Искусство театров Китая, Японии всегда привлекало самое пристальное внимание европейских режиссеров. Начиная с великого немецкого режиссера Макса Гейнгардта и Всеволода Эмильевича Мейерхольда мы может встретить в их спектаклях ряд решений, являющихся основой восточных театров. Особенным вниманием пользовалась ханамити – дорога цветов – станок, идущий через весь зрительный зал на сцену, на котором проходит ряд важных сцен. Помню спектакль начала 30-х годов “Мятеж” (по роману Дм.Фуманова) в Театре им.МГСПС. Режиссер Е.О.Любимов-Ланской провел отряд Красной армии, прибывший в город, где возник мятеж белогвардейцев, через зрительный зал. Бойцы остановились на цветочной тропе и расположились на ней для отдыха. Здесь же произошла встреча мятежников с командованием отряда. Я запомнил эту сцену, она проходила почти рядом с моим местом. Все бойцы ушли на сцену, а комиссар задержался, раздумывая о прошедшем разговоре. Затем повернулся к зрителям, мне показалось, что он обратился непосредственно ко мне, и сказал очень конфиденциально, указывая взглядом на ушедшего мятежника: “Опасный человек”. И я навсегда запомнил эту доверительную интонацию.

Особенно часто любил пользоваться ханамити Николай Павлович Охлопков. А вот Валентин Николаевич Плучек, воспринявший от своего учителя Мейерхольда любовь к восточному театру, ханамити не любил: он считал, что игра на ней “антисанитарна”. “Мне противно, когда рядом с моим лицом появляются нечищенные ботинки актеров”. Может быть, если бы Плучеку в каком-либо спектакле понадобилась ханамити, то он бы ею обязательно воспользовался.

Для того, чтобы ударная, самая дорогая по мысли и форме мизансцена дошла до зрителя, она не должна быть замусоренной большим количеством переходов “из квадрата А в квадрат Б”, вычерченных в тиши кабинета режиссера, подменяющих живую жизнь (если можно так выразиться) геометрией. Такая схема, при всех лучших намерениях автора, выхолащивает эмоциональную природу. Помню фразу такого режиссера, вступившего в спор с актером, не желавшего перейти из пункта А в пункт Б, а настаивавшего на необходимости оправдать свой переход сквозным действием. “Вы сначала перейдите из А в Б, а потом уж оправдывайте”. Режиссер недолго удержался в театре.

Больше всего боюсь “нейтральных мизансцен” для двух исполнителей одной роли в спектакле. Каждая мизансцена, даже самая примитивная планировка, т.е. пассивная форма бытия, видоизменяется в зависимости от индивидуальности актера. Многие режиссеры, пытаясь разрешить сложнейшую ситуацию с занятостью актеров, назначали двойной состав исполнителей и репетировали одновременно. Такой опыт заканчивался в двух вариантах: или выходил скучный, серый спектакль – “ни нашим, ни вашим”, где торжествовало ремесло, либо спектакль разваливался на составные части. Радости не было ни у кого.

Мизансцену в спектакле необходимо беречь, как драгоценный камень, подготавливать ее появление, доводить до блеска и отточенности в мелочах. Поэтому в настоящем спектакле мизансцен должно быть мало! Не надо путать ее с разводкой, т.е. с созданием условий нормального и логичного пребывания действующих лиц и подготавливающих появление мизансцены. Ведь парадное платье не носят каждый день. Так же и мизансцена – ее должны запомнить. А память нельзя мельчить.

Вряд ли можно в наше время серьезно упрекать режиссера в том, что он подготовил свои решения и предлагает их актерам. Вопрос в том, как предлагать эти решения, в методике посвящения актеров в замысел режиссера, в умении создать импровизационность, в подходе к задуманному и для себя решенному..

Нужно подвести актеров к тому, чтобы они понимали неизбежность мизансцен, т.е. “сами” выдумывали их. В “Береге” актеры “придумали” разъезд дома на две части. А это решение было найдено в самом начале, ради него делалось специальное оформление, построен пандус и станок дома. Ну, а актеры считали ее своей находкой и всегда трепетно относились к ней. В итоге мизансцена действительно стала коллективной.

Кульминация спектакля “А этот выпал из гнезда” – свадьба Билли и проститутки Кэнди. “Психи гуляют!” Индеец Ветла, со страхом выпивая стакан с какой-то сногсшибательной смесью, “его отец и все племя погибли от алкоголя”, неожиданно чувствует в себе силу воина, вождя. Он начинает ритуальный танец (пляску войны). Балетмейстера не было, как ее танцуют, я не знал, не воевал с индейцами, но представил себе нечто похожее на ритуальные африканские движения, а в общем – некую импровизацию, для которой нужен не балетмейстер, а состояние духа! И Ветла подпрыгнул, прыжок подхватил удар там-тама и за ним я предложил пойти следующему актеру, а остальным не надо было подсказывать – рождение мизансцены общего танца было органичным, необходимым, потому что в танце выражалось стремление к протесту, борьбе. И все – каждый по своему, по-разному пошли кругами по сцене. Это было кульминацией протеста.

У каждого из нас свои пристрастия. Я не люблю точных концовок – на аплодисменты и стараюсь, чтобы в многоэпизодном спектакле или разделенном на новеллы, как “Декамерон”, действие переливалось, переходя из куска в кусок, из сцены в сцену. Эстрадную броскость в драматическом театре считаю бестактной.

Нужно ли ставить жирную точку в финале? Мне кажется, что главный результат спектакля в том, чтобы зритель размышлял о продолжении жизни действующих лиц, спорил о ней. Безаппеляционность эффектных концовок ограничивает зрительскую фантазию, делает мысль спектакля односложной. Вспомните слова Вл.И.Немировича-Данченко, приведенные в начале работы.

За последнее время внимание постановщиков, да и актеров, обращено на поклоны. Уж как только не изощряются режиссеры в “открытии финальных концовок”. Часто на первый план выходят балетмейстеры и ставят стелы, вальсы, па-де-де и труа-кары (впрочем, это другое). У меня почему-то при виде таких архисложных поклонов почему-то возникает мысль – что, если бы время, потраченное на постановку поклонов, пошло бы на доработку некоторых сцен? Или я старомоден?

Распределение ролей – судьба спектакля. День, когда на доске приказов около директорского кабинета появляется скромный листочек, – распределение ролей в новом спектакле – один из самых волнующих в жизни не только отдельных актеров, но и всего театра. Всего листок бумаги – но в него вложены надежды автора увидеть воплощенными своих героев, раздумья режиссера, определяющего путь театра и, конечно, – актера, для которого новая роль – ступень в жизни, шаг в искусстве – вперед или куда-то в пропасть. А, может быть, топтание на месте?

Драматург пишет про людей, про человека. Режиссер ставит про людей, про человека. Они оба работают для людей, для человека. Мысли автора и режиссера передаются зрителям через актера. Замысел драматурга режиссер понимает и выражает прежде всего через “авторского человека” (как говорил Вл.И. Немирович-Данченко). Знакомство с населяющими пьесу людьми – действующими лицами – это волнующие минуты в жизни актера. Прежде, чем распределить роли, режиссер стремится как можно ближе узнать героев, проникнуть в их внутренний мир, понять их желания, поступки, угадать особенности характеров, увидеть внешность, придумать отличительные детали их поведения, услышать их голоса. И все это нужно прочитать в тексте пьесы, который ждет, чтобы его оживили, воплотили.

В одном из спектаклей “Трехгрошовой оперы” Б. Брехта бандита Мака Макхита играл молодой актер – писаный красавец. Многие зрители и особенно зрительницы относились к нему с той же симпатией, что и женщины на сцене – Люси, Дженни, Полли. Обаяние героя подчиняет себе всех! А вот что сам Брехт, не только великий драматург, но и прекрасный профессиональный режиссер пишет о Макхите в комментариях: “Женщинам он импонирует не красотой, а положением и средствами. Английские рисунки к “Опере нищих” (“Опера нищих” (1728) – пьеса Дж. Гея, первоисточник пьесы Б.Брехта. – Б.Г.) изображают его приземистым, коренастым, не лишенным достоинства человеком лет сорока с лысоватой, похожей на редьку головой. Начисто лишенный чувства юмора, он держится чрезвычайно степенно. Солидность Мака проявляется уже в том, что его деловое рвение направлено не столько на ограбление посторонних лиц, сколько на эксплуатацию своих служащих… Заглядывая в будущее, он видит себя отнюдь не на виселице, а где-нибудь возле уютного и при этом своего собственного пруда, с удочкой в руках”.

Можно ли не обратить внимания на эти авторско-режиссерские указания? Конечно, режиссер имеет право на свое видение образа, но мне представляется, что нельзя до такой степени нарушать замысел автора, его стиль. Переход из политической, социальной сатиры в стихию “блатной романтики”, который при этом произошел, любование “красивой” и уголовной жизнью вряд ли совместимо с жесткой манерой Брехта.

Внешний облик персонажа имеет большое значение, но не он решает суть образа. Нужно уметь извлечь из текста требования автора. В начале Великой Отечественной войны на экраны кинотеатров и сцены драматических коллективов вышло огромное количество фильмов и спектаклей, в которых фашистских захватчиков играли самые уродливые актеры, изображающие монстров, дегенератов. Ясно каждому, что такие выродки способны на любые преступления и зверства. Время шло, враг оказался более сильным и опасным, чем его изображали в предвоенных и начала войны “произведениях искусства”. Примитивный враг не смог бы громить советскую армию, как это было в начале войны. Такая трактовка, естественно, принижала и самих представителей победившей (в итоге) армии. В последний период войны на экраны вышел документальный фильм Александра Довженко “Битва за нашу Советскую Украину”. Никогда не забыть эмоционального потрясения от кадров немецкой хроники, вмонтированных в фильм. Перед зрителями знаменитый киевский Крещатик, разрушенный почти до основания: обгорелые скелеты домов, телеграфные столбы с повешенными людьми, на груди которых можно прочитать написанные на досках слова: “комиссар”, “еврей”. По середине дороги идут четыре немецких танкиста, молодые, здоровые, красивые парни с ослепительными зубами, развевающимися на ветру белокурыми кудрями. Воротники комбинезонов расстегнуты, в дула автоматов, висящих на плечах и на груди, воткнуты ветки сирени. Один из них наигрывает на губной гармошке какую-то популярную песенку, остальные ему подпевают. Молодость, здоровье, радость жизни! И голос диктора за кадром (цитирую приблизительно): “Погляди на этих парней: это они сожгли твой дом, это они убили твоего отца, увели в неволю твою сестру”… Такое “распределение ролей” потрясало! Режиссер увидел не немцев-”злодеев”, а настоящую жизнь.

Начнем с простого. Кто должен распределять роли? Ясно – режиссер. Однако режиссеру в труппе (и вне ее) часто предъявляются обвинения в непонимании автора (это еще ничего!), предвзятости, и, главное, в субъективизме, как будто в искусстве можно быть объективным. Режиссерское “вижу” и “не вижу” становится предметом насмешек и серьезного осуждения. Я думаю, критикующие признают только одну объективность – свою личную. Но ведь она субъективна так же, как и режиссерская. Вспоминаю афоризм польского сатирика Ежи Леца: “Эта женщина считает, что существуют два мнение – ее и неправильное”. Потому условимся сразу: да, режиссерское распределение ролей субъективно, только таким оно и может быть, эта субъективность отражает замысел режиссера, от нее зависит успех будущего спектакля. А от поражений и, тем более, ошибок, никто не застрахован.

Итак, тайна распределения ролей скрыта в режиссерском замысле. Там, где присутствует острая, неожиданная, иногда парадоксальная мысль режиссера, мы встречаемся с подлинно творческим решением этой проблемы. Напомню, Вс. Мейерхольд чуть было не уволил из театра своего секретаря (и будущего биографа) Александра Гладкова только за то, что он дал в газету информацию о занятых актерах в готовившемся мастером параллельно с МХАТом “Борисе Годунове”: теперь Немирович поймет, как он, Мейерхольд, решает свой спектакль!

Когда режиссер еще не начал репетиции, когда он только приступил к разработке экспликации, он остается один на один с пьесой. Это самые счастливые дни режиссерского труда. Он чувствует себя раскрепощенным до предела: он может дать играть короля Лира М. Горбачеву, а неуправляемого купца Хлынова (“Горячее сердце” А. Островского) Григорию Распутину, может представить себе в “Бедных людях” Ф. Достоевского в главных ролях Веру Комиссаржевскую и Чарли Чаплина. Для понимания направленности, масштаба образа необходим жизненный прототип. Он помогает создать образ, концентрирующий в себе психологические, эстетические и социальные реалии. Достаточно одного упоминания имени актера прошлых лет, политического деятеля, писателя, полководца, чтобы было ясно, почему именно с ним ассоциируется персонаж драматурга. За театральным ликом просвечивает слой жизненных проблем. Режиссер часто проделывает такую работу по идеальному распределению ролей, то есть включает в список людей, не имеющих никакого отношения к театру.

Режиссер МХАТа и педагог ГИТИСа Н. М. Горчаков на одном из первых занятий режиссерского курса дал задание: распределить роли в трагедии Еврипида (к стыду, забыл, в какой, но не в этом суть), пользуясь резервами всей истории мирового театра, всеми живыми и умершими знаменитейшими актерами, а также любыми известными людьми. Упражнение, как мы поняли позже, для определения остроты мышления, понимания образности, а не для проверки общей культуры. Помню, что наиболее интересным распределение было у Андрея Гончарова, поручившего роли в прологе не драматическим актрисам, а балеринам Марине Семеновой и Галине Улановой. Горчаков заинтересовался: “Мне тоже казалось, что лучше эти роли перевести в пластическое решение”. Так родился замысел спектакля. И по сей день многие мои товарищи по курсу и я начинаем работу с подобных экспериментов.

Особенно они полезны для студентов режиссерского факультета – это развивает фантазию, учит мыслить масштабно. Студент X. в список действующих лиц “На дне” в своей курсовой работе “назначил” на Луку – Н. Хрущева, на Ваську Пепла – С. Есенина, на Актера – Ю. Любимова, на Барона – Николая II-го Романова, на Сатина – М. Мусоргского и т. д. И к каждому назначению он приложил мотивировку, объясняющую данный выбор. Другой студент на роль Барина с большими усами в “Горячем сердце” предложил Ф. Рузвельта, красивого, страдающего, благородного, а на роль Аристарха (выдумщика развлечений для Хлынова) – К. Станиславского. Мог бы сыграть, к примеру, Егора Булычева Александр Меньшиков, такой, каким он изображен на картине В. Сурикова? Роли можно поручать литературным героям, персонажам из произведений живописи и скульптуры, но лучше всего – из жизни. Только нельзя при таком подходе мелочиться и приглашать актеров из соседнего театра. Тогда теряется возможность ощутить перспективу человеко-роли. Такое направление мысли режиссера не имеет ничего общего с типажностью. Схожесть с персонажем личности исполнителя наполняет образ глубоким и принципиальным смыслом, а не сводится к внешнему сходству. Не случайно в кино стали снимать драматургов, режиссеров, писателей, то есть индивидуальности. Нам, театральным режиссерам, трудно соревноваться с кинематографистами в возможностях приглашения таких людей. Поэтому в кинематографе говорят: выбор актера – из огромного количества претендентов всех стран и народов, а в театре – распределение ролей среди имеющихся актеров. Мы ограничены в своих возможностях штатом, коллективом и обязаны раскрывать в каждом актере его способности, помогать каждому найти свое индивидуальное место в репертуаре.

Моя первая в театральной жизни ошибка, первый урок в распределении ролей (я был ассистентом режиссера) в “Мирных людях” Ирвина Шоу в Московском Драматическом театре режиссера Ф. Каверина. Жена скромного часовщика Ионы Гудмена все время жалуется на болезни, требует к себе усиленного внимания, и замученный ее претензиями старик убегает из дома на рыбную ловлю. Картина многим знакомая. Роль жены исполняла пожилая актриса болезненного вида, страдала на сцене она с большим удовольствием, очень жалела себя и плакала настоящими слезами. По видимости, жить ее героине осталось несколько недель. Когда Иона уходил из дома, у многих зрителей возникало чувство раздражения против него – бросает умирающую жену! Смысл же пьесы в том, что ее болезни – причуда, блажь, она здоровее всех в доме! Играть ее должна актриса типа Н. Мордюковой, из которой физическое и душевное здоровье так и рвется наружу! Тогда бы обострился конфликт. Классическая ситуация “мнимого больного”.

В “Жестоких играх” А. Арбузова бурового мастера Ловейко, все время приходившего к врачу Володе за лекарствами, должен был играть молодой Борис Андреев (помните его габариты?) Все его болезни – выдумка, только предлог, чтобы придти в дом врача, повидать его жену. Врач великолепно это понимает и относится к нему весьма иронически. Появляется объемность взаимоотношений, и врача нельзя упрекнуть в невнимании к действительно больному человеку.

Как увидеть образ? Эльза в “Голом короле” Е. Шварца не может заснуть (это известно еще по сказке Андерсена) на горошине, подложенной под огромный матрац. И Эльзу соответственно играли хрупкие девушки – “аристократки”, могущие рассыпаться от дуновения ветерка. А если Эльза здоровая, хорошо откормленная деваха, с чугунным задом (разве не было таких королев и принцесс?) и не может заснуть из-за крохотной горошины – тогда появляется юмор, крепкая, ядреная ирония.

Предоставим слово драматургам. А. Сухово-Кобылин в своей трилогии создал совершенно необычный мир. Его пьесы оказались крепким орешком для многих поколений режиссеров. “Брандахлыстову может играть мужчина”, – говорит он о ролях в “Смерти Тарелкина”. А для постановки “Дела” в Александринском театре он наметил состав, ошеломивший всех, актеров в том числе: Муромский – В. Давыдов, вполне приемлемый вариант, и Варравин (отъявленный злодей) – К. Варламов, обаятельный, душевный, трогательный, смешной – на роль настоящего вампира. Варламов блестяще подтвердил дальновидность и мудрость драматурга.

К. Симонов предложил режиссеру А. Столперу снимать в роли генерала Серпилина в “Живых и мертвых” Анатолия Папанова. Столпер испугался: ведь к Папанову привыкли, как к прекрасному комедийному актеру, зрители могут рассмеяться при его появлении на экране. Легко сказать – сыграть генерала! А хватит ли у него значительности?

“Не в том дело, хватит ли у него генеральской значительности. А дело, Шура, в том, что у Папанова лицо старого солдата, – отвечал Симонов, хорошо знавший “фронтовую фактуру”. – Не знаю его биографии, но даю руку на отсечение, что он был на фронте и хлебнул солдатского лиха.” Об этом споре рассказал друг писателя Евгений Воробьев. Позже Симонов признался, что когда писал роман “Солдатами не рождаются”, перед его глазами стоял Папанов с его характерной негероической внешностью, бытовыми интонациями: они оказались очень точными в устах генерала. Папанов помог автору сделать образ более пластичным.

Так же интересно прочитать письмо К. Симонова, опубликованное в “Неделе”: “Возможно, я заблуждаюсь, но переубедить себя не могу. Сафонова, главного героя пьесы “Русские люди”, во многих театрах играли хорошие актеры, а во МХАТе такой замечательный, как Добронравов. И все-таки такого Сафонова, какого я видел сам, не сыграл никто. Его играли актеры, а в моем самоощущении его должны были играть характерные герои. Я огрубляю это понятие, но Вам ясно, о чем идет речь… Я совсем по-другому представляю себе Сафонова, чем его играли. Во МХАТе, например. Грибов замечательно играл Глобу, мне, несмотря на это, все время виделся в нем Сафонов”.

Интересно, что в случаях с ролями Максима, Корчагина, Сафонова суть проблемы в понимании образа положительного героя (как пышно определялась эта тема), которого официоз желал видеть в розовом свете, а художники – соответствующим суровой правде жизни. Да, частенько на пути к распределению ролей стояли еще и политические препятствия. Исключая всякие мелкие причины внутреннего порядка (не хватает актеров, соответствующих замыслу), этические моменты (нужно занять именно этих актеров, особенно актрис), в былые времена огромное значение имела политическая конъюнктура.

Конечно, допустимы самые различные, иногда взаимоисключающие трактовки. В 60-х годах польские кинематографисты создали фильм-исследование “Гамлет х 5”. В нем сразу несколько исполнителей роли Гамлета читают монолог “Быть или не быть”. Во вступлении к фильму авторы объяснили, что на примере знаменитого монолога хотят показать, что такое творчество актера, продемонстрировать, как разные актеры, в зависимости от своей индивидуальности, в своей трактовке, (и я бы добавил – в зависимости от режиссерского замысла – Б.Г.) создают своих Гамлетов. Нам не предлагается решать, какой из них лучше, какой хуже, нет, нас просто просят обратить внимание на то, какие они все разные, при всем том, что все они – Гамлеты. Фильм убеждает в разности подходов к раскрытию материала – разности замыслов, мировоззрений, эстетических позиций.

Да, подходы бывают неожиданными. Режиссер С. Радлов говорил: “Еще в 1919 году я предлагал Маяковскому сыграть роль Отелло, и он, полушутя, полусерьезно, как будто готов был пойти на эту комбинацию”. Вместо поэта в спектакле выступил “ложноклассический” Ю. Юрьев. Дистанция огромного размера!

Мне памятны три Ромео: М. Астангов в Театре Революции (режиссер А. Попов), В.Сошальский в Ленинградском ТЮЗе, Ю.Кротенко (МТЮЗ), как говорится, “рядовой товарищ с обыкновенным лицом”. Режиссура юношеского театра должна была убедить юных зрителей в том, что и они могут любить по-настоящему, идти на смерть ради любимой.

Посмотрите на фотографию А. Коонен – комиссара в “Оптимистической трагедии” (Камерный театр, режиссер А. Таиров). Кожаная тужурка не может скрыть классического силуэта героини греческой трагедии.

И все же есть требования автора, от которых нельзя просто отмахнуться. Режиссер, серьезно изучавший исторические материалы к постановке “Ричарда III” Шекспира, выяснил, что автор воспользовался памфлетом современника Ричарда, выдающегося писателя Томаса Мора, направленным против будущего героя трагедии. Нужно признать, что великий гуманист в полемическом задоре изобразил объект своей сатиры горбатым уродом, чудовищем и т.д., хотя на самом деле исторический Ричард был если не красавцем, то уж и никак не чудищем. Режиссер решил совершить благородный поступок и вернуть Ричарду III на сцене его подлинное лицо. Он забыл, что современного зрителя абсолютно не интересует документальность этой трагедии, никто, или по крайней мере подавляющее большинство зрителей, не имеет никакого представления о самом Ричарде и его врагах. Шекспир писал не модную ныне документальную драму, а создал грандиозный характер, сочетающий безжалостность, коварство с талантом политика, физическое уродство с обаянием интеллекта – и это соединение стало органическими “предлагаемыми обстоятельствами” образа. Будь он иным, он вел бы себя иначе. Спектакль провалился.

А. Таиров в “Без вины виноватых” А. Островского поразил зрителей и особенно литературоведов назначением на роль Шмаги одного из крупных драматических актеров России П. Гайдебурова. Он только что сыграл в Камерном театре с большим успехом горьковского Старика и адмирала Нахимова и вдруг – пьянь Шмага. Но режиссер и актер выявили горькую философию шута, в спектакле зазвучала новая драматическая нота.

Как “залезть” внутрь текста, увидеть что-то свое, отбросить груз традиции? Опять мы упираемся в необходимость отчетливо осознаваемого своего замысла. При постановке “Горячего сердца” в Московском областном театре драмы, мы никак не могли решить, кого поставить на роль Гаврилы. Ранее исполнители за основу брали слова: “...я не полный человек…” и то, что он не может “ни ходить прямо, ни в глаза людям смотреть”. Поэтому Гаврилу играли робким, незаметным человеком. Но становится непонятным, почему гордая, свободолюбивая Параша полюбила такого недотепу? Для того, чтобы иметь мужа – подкаблучника? А, может быть, Гаврила просто еще не осознает свою силу, стесняется ее, как все по-настоящему сильные люди? Ведь они даже руку подают боязливо, чтобы не причинить боль другому. Вместо приказчика с тихим голосом и извиняющейся улыбкой появился парень, косая сажень в плечах, у него и голова неохотно гнется перед хозяином, и только когда опасность коснулась не его, а Параши, когда оскорбили ту, которая для него дороже жизни, Гаврила выпрямляется и становится как бы былинным русским богатырем. Ключевой для образа стала сцена, когда Гаврила прибегает к Курослепову с сообщением о похищении Параши: “Две деревни сбивал, весь лес обыскали”… где-то гремит набат, ворота распахиваются настежь и в них врывается не скромный приказчик, а народный вожак, в красной рубахе без пояса, с топором в руке, которым он угрожает невидимым врагам. “Отцы города” при его появлении пугаются насмерть. В финале, когда Параша объявляет, что выходит замуж за Гаврилу, зрители радостно приветствуют молодых людей, добившихся своего счастья.

Серьезные помехи возникают при работе над очень известными произведениями, особенно классическими, когда нужно освободиться от привычных представлений о литературном герое. “Я всю жизнь представляла себе Анну Каренину совершенно иной!” С таким доводом ничего поделать нельзя. Как радостно было слышать Александру Лазареву (Театр им. Маяковского) о сыгранном им Сервантесе в мюзикле “Человек из Ламанчи”, что он будто сошел с гравюры Г. Доре! Но важно ли, что у Тиля – Н.Караченцева не такой цвет волос, как в романе Де-Костера. Наверное, можно простить такое разночтение, ибо в данном случае актер уловил мысли Тиля, его грусть, горечь и озорство. Важно не столько внешнее соответствие авторскому описанию, сколько проникновение во внутренний мир героя, угадывание движений его души.

Режиссер, изучая пьесу, подбирая исполнителей, как бы заполняет анкету действующего лица: имя, фамилия, особые приметы и … год рождения. Вот где заключена одна из главных тайн и трудностей театрального искусства.

Сложнейшая, острая, болезненная проблема – возраст героя. Кажется, что тут сложного – в пьесе все написано. Может быть, и написано, но не всегда внимательно прочитывается. К тому же простые и ясные на первый взгляд факты бывают затемнены театральными традициями, личными пристрастиями и желаниями, поверхностным анализом предлагаемых обстоятельств и т. д. И здесь решающее значение приобретает замысел режиссера.

Б. Бабочкин вспоминал, что первой исполнительнице Катерины в “Грозе” (Малый театр) – Ф. Снетковой – был 21 год. А Никулина-Косицкая, прославленная Катерина в Малом театре, вообще была девчонкой. Добролюбов писал о Катерине (его мало кто читал серьезно): “когда ребенок становится женщиной”! То же самое происходит с героиней “Последней жертвы” Юлией Тугиной. Однако, как правило, роль поручается первым актрисам, десятилетиями завоевывавшим положение в театре. С Катериной и Юлией стареют и остальные действующие лица: Дульчин становится стареющим бонвиваном, доживающим последние годы успеха у женщин, Юлия уже выходит даже из “бальзаковского возраста” и цепляется за любую возможность найти подобие любви. Бесприданница Лариса боится, что вообще никогда не выйдет замуж. У Дикого в “Грозе” дочки-подростки, а на сцене мы видим дремучего мрачного старика. Все сюжетные, социальные и психологические проблемы при изменении возраста, заданного автором, меняются. В 40-50 лет все решается иначе, чем в юношеские годы. Для меня притягательность охлопковского “Гамлета” не в огромных воротах, иллюстрирующих мысль, что Дания – тюрьма, а в М. Козакове и Э. Марцевиче – Гамлетах. Когда они вошли в спектакль, после красивого и мужественного, но достаточно традиционного Е. Самойлова, тогда заиграли ворота, давившие на юношу, почти мальчика.

Ирония Пушкина в “Евгении Онегине” в том, что юнец внушал девушке, что “мечтам и годам нет возврата”. Когда же он повзрослел и полюбил, то наступила трагедия. Дурная оперная традиция восприятия Онегина как пожилого барина, уставшего от жизни, снимала романтическую иронию поэта. Онегин – не Арбенин. Г. Товстоногов выиграл горьковских “Варваров”, выдвинув в роли Монаховой юную Т. Доронину.

Интересно узнать, как ставился классический спектакль МХАТа “Дни Турбиных” М. Булгакова. Оказывается, на основные роли претендовали старейшины театра: Алексей – Л. Леонидов, фон Шратт – В. Вишневский, Лариосик – Ю. Завадский, гетман – В. Качалов и т. д. Мудрость К. С. Станиславского решила успех спектакля: “Я считаю, что эту пьесу должны играть молодые”. Он понимал, что знание героев изнутри, ощущения, сближающие ровесников, помогут новому поколению актеров найти себя в пьесе.

В “Братьях Карамазовых” режиссеры, понимая ответственность и сложность воплощения грандиозных образов братьев, назначают на них главных актеров – достаточно зрелого возраста. А у Достоевского Ивану Карамазову 23 года, Дмитрию – 27 лет, Алеше – 20!

Возраст актеров – обоюдоострая проблема. Может ли девочка играть Джульетту? У нее не хватит мастерства. Должна ли пожилая актриса, обладающая требуемым мастерством, играть четырнадцатилетнюю Джульетту? Где типажность и не забываем ли мы за возрастным распределением главное – перевоплощение? Очевидно, однозначные ответы давать нельзя. Великий итальянский трагик Росси сказал, что хорошо сыграть Ромео нельзя, ибо для этой роли необходимы взаимоисключающие свойства – юность и зрелое мастерство. Хочу познакомить читателя с интересным документом: заявлением одного из видных актеров Ю. Лаврова (между прочим, отца ныне известного К. Лаврова) в дирекцию Киевского русского драматического театра им. Леси Украинки: “Прошу освободить меня от роли Гамлета по следующим соображениям: я считаю, что такие роли как Гамлет, Чацкий, Самозванец, Сирано и ряд других подобных ролей, требуют от исполнителя, помимо остроты творческой мысли, еще и полноценного физического состояния, позволяющего преодолеть подготовительный репетиционный период работы. В образе Гамлета, мне думается, необходимо наличие сильного и вместе с тем совершенного сценического движения. Об этом говорит сам текст роли. Все эти необходимые качества лежат на всем протяжении роли и не дают возможности или права на какие-либо скидки. Считаю, что в пятьдесят лет, о чем я говорил в свое время на художественном совете еще до распределения ролей, начинать поднимать подобные роли невозможно… Поэтому я прошу руководство театра удовлетворить мою просьбу”. Здесь можно говорить о мужестве художника и о том, что подобные поступки крайне редки в нашем театре.

В “Дневниках” Э. Гонкура тонко подмечено: “распределить роли в пьесе труднее, чем составить кабинет министров”. Чувствуется, что автор провел за кулисами много времени.

Да, когда распределение ролей интересно и неожиданно, приходится прорываться через многие препятствия. Б. Львов-Анохин рассказывает: “Когда я начал ставить “Антигону” Ануя в Театре им. Станиславского, от распределения ролей ахнула вся Москва, и в театре оно вызвало целую бурю. Меня называли сумасшедшим. Но я стоял на своем: Креон – Е. Леонов, Антигона – С. Никищихина”. И объяснял: “Мне представлялось, что все это может быть переведено на язык жизненный и даже житейский, неважно, что действие происходит во дворце и такая ситуация может быть в любой, самой заурядной квартире… В спектакле, в сущности, решался спор юношеского максимализма и житейского здравого смысла”. Львов-Анохин смело разрушил штамп амплуа актера Леонова и положил начало появлению нового штампа – антиштампа. Он вдвойне назойлив. Да, в “Антигоне” обаяние Леонова, естественность его пребывания на сцене точно легли на мысль режиссера. Но тот же Леонов в “Иванове” А.Чехова в спектакле Ленкома – антиштамп, ставший худшим штампом. Его появление в этой роли необязательно. Иванов, влюбляющий в себя всех женщин, сражающий всех своей личной значительностью при незначительности дел (так определял работу актера критик Ст.Рассадин), полемично, но не убедительно. Мне могут привести в качестве примеров находки и просчеты великого мастера Мейерхольда. Его выбор на роли почти всегда был спорен и субъективен. Мастер говорил, что он руководствуется принципом – чем актер обогатит роль и чем роль обогатит актера. Иногда попадание было удивительно точным, как говорится, “в яблочко”: Г. Мичурин – Молчалин, огромный, тяжеловесный, модный, красивый бычьей, буйволиной красотой, величественный, с чувством собственного достоинства – загляденье! Он куда эффектнее Чацкого. Иногда мастер был излишне субъективен, что тоже должны учитывать молодые режиссеры. Драматург А. Файко, разочарованный тем, что в его новой пьесе “Учитель Бубус” вместо М. Бабановой, для которой он предназначал роль Стефки, ее получила З.Райх, говорил: “Удача “Оптимистической трагедии” в том, что она не попала к Мейерхольду – роль комиссара играла бы З.Райх.”

Часто новое качество актера обогащает и исполнителя, и спектакль. Первым спектаклем, который я выпускал в МТЮЗе, был “О чем рассказали волшебники” В. Коростылева, парафраз на тему доброго доктора Айболита, злого разбойника Бармалея и т. д. Спектакль задумывался как молодежный и ставили его молодые актеры Р. Быков, Е. Васильев и В. Горелов. Они вложили много выдумки в свою работу, но худсовет его не принял. Не имеет смысла выяснять, кто был прав, кто виноват, суть дела в том, что мне пришлось выпускать спектакль, чтобы не погибла во многом талантливая работа молодых режиссеров. Начать пришлось с перераспределения ролей – пренеприятнейшего занятия. Бармалея играл актер, своими внешними данными напоминавший молодого Б. Ливанова, но не талантом и мастерством! Он разговаривал громовым голосом, шумел, поднимал за шиворот актеров с легкостью пушинок, в общем был злодейским злодеем. Мне показалось, что это неверно. Детей не надо пугать, им нужно показать существо зла, а потом высмеять его. Роль Бармалея передали Р. Быкову. Он сразу написал заявление об уходе, считая, что я издеваюсь над ним. Все же ему пришлось покориться новому главному режиссеру, но репетиции шли мучительно. Неутомимый и блестящий импровизатор Ролан придумывал всяческие способы, чтобы пойти по пути снятого с роли актера: говорил басом, надел толщинки, даже встал на ходули, но, несмотря на все усилия Ливанов из него не получался и роль категорически не шла. И вот однажды, после очередного столкновения, Ролан разозлился и сжался в комочек. Все присутствующие на репетиции зааплодировали – образ найден! Бармалей стал сгустком вредности и ничего не мог сделать с хорошими людьми. Как он ни старался, ни суетился, все напрасно – он становился еще смешнее и беспомощнее. Роль Бармалея стала одной из лучших ролей Быкова не только в МТЮЗе, но и позднее в фильме “Айболит 66”, сделанном по мотивам спектакля.

В распределении “наоборот” по принципу контраста, есть своя опасность – антиштамп становится штампом, быстро устаревающим. Неожиданное назначение на драматическую роль в первый раз ошеломляет, а затем начинает раздражать.

Настало время поговорить и о другом аспекте проблемы распределения ролей. Режиссер, особенно главный режиссер, руководитель театра, должен думать о своем актере. Не боюсь, что меня обвинят в личных пристрастиях. Да они есть, они должны быть. Но не по личной дружбе, не по собутыльничеству, не по романам, а по любви к дарованию артиста, единству взглядов на искусство. Актер гибкий, мобильный, эмоциональный, способный к импровизации, уважающий и ценящий режиссера, его замысел – это свой актер. И на него нужно работать. Ему нужно искать роль.

Актер ждет свою роль, свою мечту. Святая обязанность режиссера – помочь ему в осуществлении его мечты и понимании ее реальности. Старейший режиссер и актер российской провинции Н. Собольщиков-Самарин, знаток театрального дела изнутри, говорил: “Если ты хочешь погубить актера, дай ему сыграть то, что он просит”. Зло, но справедливо. Не всегда актер, особенно актриса обладают способностью посмотреть на себя со стороны, понять свои возможности. Правда, иногда можно жестоко поплатиться за желание помочь избежать ошибки и за твердость своей позиции. Н. Акимов абсолютно серьезно (или с присущим ему черным юмором) заметил: “…если ты не дашь актеру сыграть роль Гамлета, то он с удовольствием сыграет роль твоего могильщика”. Режиссер всегда мечтает открыть актера. В этом его истинное счастье. Так когда-то А. Дикий на роль Катерины Измайловой в лесковской инсценировке назначил Любу Горячих, “михрютку”, как ласково назвал ее мастер, а изящному Георгию Менглету поручил роль «самца» Сергея. И оба блестяще сыграли. Режиссер бросает актера из крайности в крайность, не боясь идти на эксперимент. Ему только нужно быть очень осторожным, чтобы не разрушить индивидуальные черты актера, а воспользоваться ими для создания образа, как говорил студентам П. А. Марков: “…нужно строго отличать то, что входит в органические свойства актерской индивидуальности, от нарочитого использования внешних приемов. Личный штамп актера, его узнаваемость сквозь образ тесно связаны с представлением зрителя о любимом актере”. Решение психологического, внутреннего образа актера предопределяет и обуславливает “внешний” образ. Перевоплощение актера возможно до известной черты, и далеко не всегда восхищенные слова: “я его не узнал” являются похвалой для настоящего артиста. Найти внешние характерные черты важно не для того, чтобы зритель во что бы то ни стало не узнал актера, а для того, чтобы в создаваемом образе раскрылся характер данного человека в данной среде, в данной эпохе.

Широкое распространение получил прием, при котором несколько ролей играет один и тот же актер. Если говорить совсем честно, то часто этот прием бывает обусловлен недостаточным количеством актеров в труппе и тогда начинает подводиться теоретическая база, оправдывающая не всегда понятный зрителям ход. Будем говорить о его серьезном использовании.

Вс. Мейерхольд при постановке оперы А. Даргомыжского “Каменный гость” в 1917 году усматривал в Донне Анне и Лауре различные выражения одной сущности женской страстной натуры. В 1935 году он приступил к работе над “Каменным гостем” уже в классическом пушкинском варианте и вернулся к своей давней мысли, доведя ее до логического конца, поручив обе роли Зинаиде Райх. Об этом рассказывает А. Февральский, чуткий исследователь творчества великого мастера: “...два ярких, психологически совершенно различных образа, два резко отличных друг от друга ритмических и интонационных рисунка, но еле уловимой общностью тембровых оттенков как бы намекая на внутреннее единство образов”.

Д. Брянцев осуществил постановку балета “Оптимистическая трагедия” в музыкальном театре им. К. С. Станиславского и Вл. И. Немировича-Данченко. Для исполнения заглавной роли Комиссара он нашел совершенно неожиданное решение. Она складывалась из двух контрастных линий: с одной стороны – темперамент, закованный в строгую форму, напоминающую героинь античных трагедий, с другой – лирическая тема, жажда любви и жизни. Две исполнительницы встречаются в пластическом диалоге, создавая единый, удивительно сложный и привлекательный образ.

При постановке “Комедии ошибок” Шекспира каждый раз возникает спор: должен ли роли Антифолов и Драмио играть один и тот же актер или разные исполнители? Все зависит от режиссера. Бывали удачи в обоих решениях. В пьесе Эдена фон Хорвата “Дон Жуан возвращается с войны” действуют один Дон Жуан и тридцать пять женщин. “Эти тридцать пять не только могут, но и должны быть представлены возможно меньшим числом исполнительниц, так что почти каждой придется принять на себя по нескольку ролей. Это обусловлено не столько оглядкой на пригодность пьесы для постановки, сколько старой истиной: в жизни не найти тридцать пять разных женщин, их гораздо меньше. Основные женские типы все время повторяются, а потому и на сцене должны быть лишь представительницы таких типов”, – писал драматург.

В “Декамероне” десять новелл, в которых в общей сложности не менее пятидесяти ролей. Играют же десять актеров – условие, заданное автором Джованни Боккаччо несколько столетий тому назад. Актеры перевоплощаются на глазах зрителей в разных действующих лиц. Это открытый прием. Иногда, поручая несколько ролей одному и тому же актеру, режиссер подчеркивает внутреннее единство персонажей. В пьесе А. Володина “Назначение” роли Куропеева и Муравеева играет один актер: несмотря на разные фамилии суть персонажа одна и та же. В легендарном спектакле “Ревизор”, поставленном И. Терентьевым в 20-х годах в Ленинграде, жандарма и Хлестакова играл один и тот же актер. Хлестаков появлялся как настоящий ревизор. Это придавало финалу особую остроту. К сожалению, принцип “ничто не меняется, несмотря на внешнюю оболочку”, – в действительности конца 80-х и 90-х годов становится все более актуальным.

Размеры моих заметок не позволяют подробно остановиться на проблеме амплуа, непосредственно связанной с вопросом распределения ролей. Вспомним классификацию ролей по амплуа, проведенную Вс. Мейерхольдом и В. Бебутовым, обратимся, например, к опыту китайского и японского театров, разрабатывавших систему деления актеров по амплуа до невероятных подробностей. Время разрушило старые понятия и вряд ли, при всем нашем уважении к огромному труду, проделанному нашими предшественниками, можно сейчас придерживаться этой системы.

Первый урок по распределению ролей студент-режиссер получает на этюдах по произведениям живописи. Здесь постановщик этюда несколько ограничен в своих действиях. Если драматург не всегда подробно описывает внешность действующего лица, и например, Лариса в “Бесприданнице” может быть и брюнеткой, и блондинкой, и даже рыжей, то художник, автор картины, являющейся в сущности пьесой, которую будет ставить студент, дает ему точное задание, зримо воплощая психофизические данные действующего лица, определяет мизансцену, цветовую гамму, световую партитуру. Студент должен представить сюжет в его развитии – что было до момента, запечатленного автором-художником, и как будут развиваться события, после того как картина “оживет”. Следовательно, студент должен быть интерпретатором замысла и соавтором. Сейчас нас интересует наша узкая тема – как будущий режиссер распределит роли в новом сценическом произведении, как поймет людей, изображенных на полотне, сумеет ли вскрыть характер через визуальный ряд, без текста. Впрочем, текст еще предстоит написать, причем учитывая стиль драматурга-художника. Нужно ли фотографическое повторение зрительного образа? Вряд ли. Но суть должна быть уловлена.

Первый вывод – нет актера на Демона или актрисы на боярыню Морозову – не ставь этюд. Речь идет вовсе не о точном совпадении внешних физических данных, например, в том же Меньшикове: огромный рост, седая буйная шевелюра, мощные кулаки. Меньшиков в этюде должен обладать силой воли, острым и глубоким умом, уметь в мизансцене, статичной по внешней форме, найти внутреннюю взрывчатость, готовность к активному действию – то есть угадать мысль автора – В. Сурикова. И готовить этюд нужно, как настоящий спектакль: изучить исторические материалы об эпохе Петра I, поинтересоваться судьбой Меньшикова, написать для себя и для исполнения подобие романа на тему событий.

Работа над этим этюдом по картине – первая закалка “в бою” режиссера. Со студенческих лет необходимо усвоить: на первом месте всегда должны быть интересы дела, идет ли речь об этюде, отрывке или спектакле. Уже в институте нужно понять, что первая студенческая любовь еще не является поводом для предоставления роли. На этом спотыкались не только начинающие студенты, но и знаменитые мастера, приводя свой театр к настоящим трагедиям. Но вернемся к этическим вопросам жизни театра.

При распределении ролей режиссер находится между Сциллой художественности и Харибдой внутренней жизни театра. Основа спокойной деятельности театра при всей сложности проблемы проста до неприличия: должны играть все. Тогда будет спокойствие. А. Дикий говорил: “…актеры должны все время учить чужие слова, чтобы не успевать произносить свои.” В современных условиях такую задачу решить практически невозможно. При нынешнем состоянии коллективов, даже самых молодых и все же достаточно многолюдных, обеспечить настоящими ролями всех актеров и актрис не может никто. К тому же нужно учесть появление нового по форме репертуара – мюзиклов, спектаклей с большим количеством пластических и вокальных решений. Обратимся вновь к мудрости Вл. И. Немировича-Данченко, в 1941 году написавшего режиссеру МХАТа, его заместителю по художественной части В. Г. Сахновскому: “Четыре спектакля. Кое-где даже с дублерами, и все же большая часть труппы не загружена. Не значит ли это, что просто труппа чересчур, ненужно велика? Да и разве есть сомнения, что в этой громадной труппе много несомненно хороших, но и несомненно мало нужных актеров? То есть не могущих ответить в ведущих ролях на те высокие требования, которые предъявляются к художественному театру. Но расстаться с ними жалко – и у них есть хорошая работа в театре, да и сами они предпочтут или ждать, или… требовать. Сделайте список этой “большой” части труппы, не занятой в четырех постановках, и вглядитесь внимательно, точно ли все они заслуживают того, чтобы ради них театр шел на художественный компромисс”. Позиция великого художника актуальна и по сей день.

Многие находят выход во вторых составах. Тоже один из дискуссионных вопросов. Можно стать на позиции максимализма, подобно Елене Вайгель (вдове Б. Брехта, возглавившей “Берлинер Ансамбль”), отменившей спектакль “Кориолан”, который наша делегация должна была смотреть в один из вечеров, из-за болезни второго или двадцать третьего (все равно!) воина. Она не считала возможным нарушить рисунок массовых сцен вводом неопытного исполнителя. Что уж говорить об основных ролях! В наших театрах есть приказ (был!!!), обязывающий обеспечить вторыми составами все основные роли. Такой приказ явился лучшим подарком для бездарных актеров. Я могу не согласиться с Вайгель – нельзя обманывать надежды зрителей из-за исполнителей эпизодов, ролей второго плана, хотя вряд ли имеет смысл повторять, какое значение они имеют для истинного произведения сценического искусства. Ловлю себя на узком, пошлом практицизме, воспитанном многими годами повиновения таким приказам. Но всегда ли могут быть в театре две Катерины, два Протасова? Счастье, если в театре найдется хоть один исполнитель. Появление актеров такого масштаба – редко выпадающий праздник для театра. Можно привести пример: “Царь Федор” во МХАТе в исполнении И. Москвина, В. Качалова, Н. Хмелева, Б. Добронравова. Какие это были индивидуальности! После них спектакль сошел, он не имел смысла.

Может ли режиссер одновременно репетировать с двумя составами? Если он хоть немного художник, то никогда! Такая работа приводит к усредненному рисунку обоих исполнителей.

Часто молодого режиссера, пришедшего в театр ставить диплом или на постоянную работу, встречают готовым распределением, составленным дирекцией, исходящей из своих интересов. Навязывается деление на “ведущих” или “подающих надежды” и “молодежь”, обреченную на долгое ожидание работы. Распределить роли неожиданно, экспериментально, исходя из смелого режиссерского замысла, а не ради фокуса или эпатажа, возможно лишь в коллективе морально здоровом, свободном от склок.

Трудно рассмотреть все вопросы, возникающие в связи с поднятой нами темой. Бывают и неожиданности, например, приглашение на роль совершенно новых людей. Так, в театре им.Станиславского играет известный музыкант С.Мамонов. В кинематографе С. Эйзенштейн хотел снимать в “Иване Грозном” Г. Уланову в роли царицы Анастасии. Балерина Л. Савельева сыграла Наташу Ростову в фильме Бондарчука “Война и мир”. Часто в распределение вмешивается драматург, говоря, что он пишет “на актера”. Мне всегда кажется, что в большинстве случаев драматург пишет “на штамп актера”, вспоминая его (или ее) удачи и пользуясь привычными для актера красками. Актер петербургского Александринского театра А. Нильский в своей “Закулисной хронике” рассказывает об ошибках, допускаемых драматургами при распределении ролей в своих пьесах: “Пристрастие, обусловленное мягкостью его (А. Н. Островского. – Б. Г.) сердца, часто мешало успеху лучших его пьес. Актер Бурдин пользовался таким расположением Островского, что на петербургской сцене почти все новые произведения Александра Николаевича впервые шли по желанию автора непременно в его бенефис, причем лучшие в них роли беспощадно гибли от игры самого бенефицианта. Иногда драматург сознавал артистическую несостоятельность своего друга, но не имел силы воли и характера отказать ему в своем расположении”.

Драматург часто пишет пьесу, имея в виду актеров, виденных им на сцене. А режиссер, представляя себе замысел будущего спектакля и хорошо зная возможности своих актеров, вносит определенные коррективы в написанное автором. Но существует еще одна инстанция, имеющая решающее значение, говорящая решающее слово в распределении ролей. Это – время.

В августе 97-го года в Театре на Малой Бронной вышла премьера “Пяти вечеров” Александра Володина, так сказать, “вечной пьесы”, волнующей многие поколения зрителей в театре и кино. Я вспоминал великолепный спектакль Товстоногова в БДТ, спектакль мудрый и трагичный, с замечательными актерами: Е. Копеляном – Ильиным и Зинаидой Шарко – Тамарой. Пред нами предстали тогда два сильных характера, заслуживающие иной судьбы, но выстоявшие и нашедшие свое счастье. В спектакле С. Женовача звучат те же драматические ноты, та же тончайшая ирония, так свойственная героям володинских пьес. И спектакль взволновал меня, но я увидел совсем других людей. С. Качанов и Н. Маркина, талантливые молодые актеры, и молодой режиссер – люди иного поколения, они совсем не такие сильные, какими виделись нам володинские герои в 60-х годах. Мы не могли жалеть Ильина и Тамару в БДТ, и мы жалеем их в спектакле Театра на Малой Бронной. Разве смогли они найти свое счастье? Время заставило нас переменить отношение к действующим лицам пьесы, а режиссура – пересмотреть традицию распределения ролей в “Пяти вечерах”.

Пожизненный роман Вс. Мейерхольда с “Гамлетом” прошел многие стадии развития. Среди кандидатов у мастера мелькали имена А. Закушняка, известного чтеца, старого романтика А. Мгеброва. Затем он склонился к “здоровому, солнечному” И. Ильинскому. “Однажды он встретил на улице какого-то парня, понравившегося ему по типажу, и притащил в театр. Парень был здоровый, краснощекий, толстокожий. Совсем простой, малограмотный. “Он будет играть у нас Гамлета!” – неожиданно заявил Всеволод Эмильевич. Мейерхольда увлекала мысль, что Гамлет будет человеком из народа”. Н. Акимов, постановщик трагедии в Театре им. Вахтангова, не мог не знать мыслей мастера. На пороге 30-х годов Мейерхольд обращался к М. Чехову, испытавшему трагический разлад с революционной действительностью. На репетициях “Списка благодеяний” Ю. Олеши мастер говорил, что Чаплин для него – трагический Гамлет современности. Тогда же появилась мысль о Гамлете – З. Райх, ведь играли же его С. Бернар, А. Нильсен и другие актрисы. Мейерхольд хотел, чтобы образ Гамлета в исполнении З. Райх прозвучал в музыкально-лирическом ключе, как бы с “музыкой Моисси”. Затем “…своеобразие своего подхода начал видеть в том, чтобы показать Гамлета юношей, почти отроком. Его, как художника, все больше и больше стал волновать светлый образ молодого Гамлета, нежного и в то же время мужественного, с тонкой, стройной фигурой, звонким голосом”. Разве не по его стопам пошел Н. Охлопков, выпустив в Гамлете М. Козакова, а затем Э. Марцевича, актеров, только вышедших из театральных школ. Охлопков сперва пригласил С. Вечеслова, актера среднего возраста, продолжавшего традиции вымирающего амплуа неврастеников, затем, вспомнив о З. Райх, репетировал с актрисой В. Гердрих. Премьеру играл Е. Самойлов, о чем мы уже упоминали.

Список можно продолжить. Гамлет – Б. Смирнов (Ленинградский театр под руководством С. Радлова), вместе с ним играл Д. Дудников, актер совершенно иного плана; если Смирнов — радость молодости, то Дудников – тяжелые раздумья о будущем. Б. Фрейндлих (Ленинградский театр им. Пушкина, режиссер Г. Козинцев), подчеркнувший черты принца-гуманиста, – человека Возрождения, и, наконец, В. Высоцкий (Театр драмы и комедии на Таганке, режиссер Ю. Любимов) – Гамлет – поэт и боец. Здесь не только смена режиссерских замыслов и актерских решений, это пульс, ритм жизни. Это – режиссура эпохи.

Итак, режиссер со своим замыслом, своими видениями приходит к своим будущим спутникам в столь заманчивом и опасном путешествии. “Первая встреча – создание, как говорил А.Гончаров, – шайки, объединенной одними задачами”. Ну, может быть, маститый режиссер излишне обострил ситуацию, но смысл его слов ясен: создается новый коллектив – единомышленников. Равнодушные глаза и позы пришедших на такую встречу людей не должны смущать режиссера, особенно молодого: к сожалению, это слишком знакомая ситуация и ее нужно перебороть! Многие бывшие соратники К.С.Станиславского говорили, что самое замечательное и важное для театров в его системе это учение об этике! Вл.И.Немирович-Данченко вставил в спектакль “Прекрасная Елена” (музыкальный театр его имени) фразу: “Ах, почему люди не как цветы!” За шуткой таится значительная горечь большого мастера.

Среди книг на полке “Режиссура” у Сергея Михайловича Эйзенштейна стоят труды но дипломатии, психологии, даже военные уставы разных родов войск – все это может пригодиться для умения соединить коллектив. Да, к каждому члену творческого коллектива нужен свой подход, кого-то можно похвалить за плохую репетицию, чтобы у него не опускались руки, а кого-то после хорошей репетиции заставить задуматься над тем, что и как он делает – чтобы не зазнавался и не успокаивался!

Каждая встреча с актерами, художником, композитором обогащает замысел, вносит в него коррективы. Как важно режиссеру прислушиваться к своим друзьям и единомышленникам по прошлым работам, так сказать, “проверенным в боях”, уметь схватывать новое, интересное. Как важно уметь отказаться от своих видений и принять чужие, если они более яркие, острые. Алексей Денисович Дикий говорил: “Слушать друзей нужно, это приятно, но не всегда полезно – они успокаивают вас. Слушай врага – он выискивает твои слабые места, напирает на них и этим помогает тебе, не желая того. А ты его перехитрил!” Как радостно получить новый толчок, от которого фантазия заработает более активно, горячо. И как важно не дать себя сбить талантливым, но не нужным предложением, искажающим замысел автора и ваш, не пойти на поводу модной, но внутренне пустой выдумки.

Сколько мудрости, такта, настойчивости, понимания нужно режиссеру, чтобы заразить своим видением, убедить, повести за собой, заставить поверить в свой замысел, защитить его так, как защищаешь любимого человека!

В который раз задаю вопрос: как же рождается замысел?

”Не знаю сам, что буду петь,

Но только песня зреет... ” (А.Фет)

И в который раз отвечаю: у каждого художника по своему.

Вс.Э.Мейерхольд говорил: “Для замысла нужно ходить пешком”.

Вл.Вл. Маяковский: “Я вышагиваю стихи”.

Писатель А.Бек в повести “Жизнь Бережкова” рассказывает о труде конструктора: “Я понимаю, как много значит для конструктора самый процесс рассказывания и спора. Ваша идея, которую вы представляете себе графически или предметно, как-то особенно ярко воплощается в словах, и тем самым производится проверка всех пробелов и неясностей. Вы рассказываете, передаете свою мысль, и перед вами яснее вырисовываются разные трудности, особо сложные места, и, кроме того, зачастую вдруг открываются такие стороны задачи, о которых вы доселе не думали. Случается даже, что я загодя, еще ничего не решив, не начертив, а лишь думая о вещи, иду к товарищу и говорю: “Дружище, знаешь, какую я придумал штуку!” и все выкладываю. Собеседник, конечно, говорит: “То-то и то-то неверно”. Я и сам знаю, что неверно, но он приводит свои доводы и с какой-то новой стороны, со своей точки зрения освещает тему. В такой беседе я проясняю замысел”.

Поэтому – не бойтесь “расплескать” замысел. Общение с соратниками – художником, композитором, ассистентом, завлитом – со всеми доброжелателями только помогут вам. Нужно только уметь слушать!

Нужно привыкнуть к мысли, что авторство режиссера часто остается незамеченным не только “широким зрителем” и критикой, но даже в своем театре. Это – специфика профессии. Когда актеры, художник, композитор начнут говорить о замысле, какой-либо мизансцене, даже интонации как о своем собственном, забыв о его “первородстве”, тогда это означает, что режиссер победил, тогда успех будет настоящим, тогда начинается основная работа – от замысла – к воплощению!