"Киевская Русь" - читать интересную книгу автора (Греков Борис Дмитриевич)

2. КНЯЗЬ И КИЕВСКАЯ ЗНАТЬ

Все русские историки всегда интересовались вопросом о положении князя в Киевский период нашей истории. Не удивительно, что в этом отношении у нас богатое наследие прошлого. Но едва ли нужно приводить здесь все их мнения. Мне кажется вполне достаточным привести соображения только тех авторов, у которых были продуманные научные концепции всего процесса развития нашей страны.

Представители "родовой теории" выводили значение княжеской власти Киевского периода из принципа принадлежности власти всему "владетельному дому", считали всю землю русскую "семейственным достоянием" и ее князя представителем княжеского рода.[368] Род Рюриковичей, пришлый или призванный, был, по мнению С. М. Соловьева, необходимостью, вызванной сознанием невозможности жить общею жизнью при наличии родовых усобиц: "нужно было постороннее начало, которое условило бы возможность связи между ними, возможность жить вместе; племена знали по опыту, что мир возможен только тогда, когда все живущие вместе составляют один род с одним общим родоначальником; и вот они хотят восстановить это прежнее единство… чего можно было достичь только тогда, когда этот старшина, князь, не принадлежал ни к одному роду, был из чужого рода", "Князь должен был княжить и владеть… он думал о строе земском, о ратях, об уставе земском; вождь на войне, он был судьею во время мира; он наказывал преступников, его двор место суда, его слуги — исполнители "судебных приговоров; всякий новый устав проистекал от него… князь собирал дань, распоряжался ею". Князь собирал эту дань либо лично с дружиной, либо получал ее от покоренных племен путем доставки ее самими подвластными племенами ("возить повозы").

Князь становился во главе войска, собранного от зависимых от него племен и народов. Это и называлось быть "нарядником Земли".[369]

Иное представление о князе у противников школы "родового быта". Самый чувствительный удар был ей нанесен В. И. Сергеевичем, его известной книгой "Вече и князь", вышедшей в 60-х годах прошлого столетия. В предисловии к своей книге автор высказал исходные принципы своих главнейших положений. "Древняя история России" распадается на два периода, не одинаковые по времени и различные по характеру своих учреждений. В течение первого, княжеского периода Россия представляется разделенною на множество независимых одно от другого княжений; в течение второго, царского, она является соединенной в одно государство с политическим центром в Москве".[370] Сергеевич, стало быть, не признает в истории России особого периода существования "варварского" Киевского государства, предшествующего периоду раздробленности (уделов). И позднее В. И. Сергеевич оставался на тех же позициях. В "Русских юридических древностях" уже в начале XX в. он высказался по этому предмету с полной определенностью: "Нашим древним князьям приходилось вращаться в очень сложной среде. Они находились в известных отношениях к народу, к другим владетельным князьям и, наконец, к своим вольным слугам". Отношение к народу выражалось, по мнению Сергеевича, в отношениях князя к вечу, которое его призывало, заключало с ним ряд, показывало ему "путь чист на все четыре стороны", когда было им недовольно. Взаимные междукняжеские отношения определялись договорами между князьями, "правителями независимых одна от другой волостей".[371] Сергеевич словно не хочет замечать того, что в IX–X и половине XI в. вече, за единственным исключением для Новгорода, где первое вече упомянуто под 1016 годом (см. стр. 204), не функционирует, что князей народ не выбирает и не изгоняет, что в то время нет еще независимых волостей, что князья друг с другом никаких договоров не заключают. Наблюдения Сергеевича ценны только для периода уделов (феодальной раздробленности). Князь Киевского периода, которого Сергеевич пытался втиснуть в рамки удельного строя, по существу остался в его труде не изученным.

Так же, собственно говоря, рассуждает и М. А. Дьяконов. "Княжеская власть — столь же исконный и столь же повсеместный институт, как и вече. У отдельных славянских племен "княженья" упоминаются задолго до призвания Рюриковичей. Корни этой власти скрываются в доисторическом патриархальном быту…" Дав эту необходимую справку о корнях княжеской власти, Дьяконов непосредственно за ней начинает говорить об отдельных волостях-княжениях. "Князь — необходимый элемент в составе государственной власти всех русских земель", "В составе государственной. власти каждого княжения князь занимал, по сравнению с вечем, существенно иное положение, так как был органом постоянно. и повседневно действующим".[372]

Не многим отличаются от этих мнений и суждения Владимирского-Буданова: "Происхождение княжеской власти доисторическое", "…власть принадлежит не лицу, а целому роду". "Члены княжеского рода или соправителъствуют без раздела власти…" или "делят между собою власть территориально" (курсив автора). "Этот последний порядок с конца X в. взял решительный перевес и создал так называемую удельную систему".[373] И у него княжеская власть в ее историческом развитии полностью не изучена. Период Киевского государства не отделен от последующего удельного.

В. О. Ключевский занял в данном вопросе особую, очень интересную позицию. На смену "городовым областям" (см. стр. 161). явилось "варяжское княжество" и потом Киевское государство, во главе которого стал киевский князь со своей дружиной. Этот первый опыт политического объединения Русской земли, по мнению Ключевского, был следствием того же интереса, которым прежде: созданы были независимые одна от другой городовые области, делом внешней русской торговли.

Киевское княжество, как и торговые области, ему предшествовавшие, имело не национальное, а социальное происхождение, было создано не каким-либо племенем, а классом, выделившимся из разных племен. Руководившая городовыми областями военно-торговая аристократия поддержала самого сильного из конунгов, помогла ему укрепиться в Киеве… Та же аристократия помогла. киевским князьям распространить свою власть из Киева…"…Военно-торговая аристократия больших городов была самою деятельною силой в создании политического единства Руси, которое тем и началось, что этот класс стал собираться под знаменами вышедшего из его среды киевского князя". "Пока новое правительство, князь с дружиной, не укрепилось и нуждалось в помощи городской знати, из которой оно само вышло, обе общественные; силы стояли очень близко друг к другу. Весь X век они действуют дружно… вместе воюют и торгуют, вместе обсуждают в думе князя важнейшие вопросы законодательства". С половины XI в. обнаруживается "взаимное удаление" княжеского правительства и городской знати. Появление у княжеских дружинников ("бояр") привилегированной земельной собственности, признаки которой, по мнению Ключевского, "становятся заметны в XI веке, еще более удалило этот класс от городского общества, владевшего торговым капиталом". Но и после Ярослава князья "за исключением Мономаха, став уже степными наездниками, боронившими Русскую землю от поганых, во многом оставались верны привычкам и понятиям своих языческих предков IX и Х вв., морских викингов на русских реках… Двухвековою деятельностью в русском князе выработался тип, завязавшийся в самом ее начале. Это военный сторож земли, ее торговых путей и оборотов, получавший за то корм с нее. Когда князей развелось много, они стали делиться сторожевыми обязанностями и выгодами, сторожевыми кормами, деля между собою и меняя области по очереди старшинства. Это очередное владение делало князя бродячим гостем области, подвижным витязем, каким он был два века назад. Тогда старшие города остались одни постоянными и привычными руководителями своих областей…, местные миры, стянутые к Киеву князьями X века, опять потянули к своим местным центрам".[374]

У Ключевского, как легко в этом убедиться, период Киевского государства выделен и объяснен. Однако далеко не все в этом объяснении приемлемо. Вызывает прежде всего возражение принимаемая им за основную движущую силу "внешняя русская торговля", нельзя согласиться и с его трактовкой княжого боярства и городской знати, в положении которых Ключевский отмечает два периода: первый до XI в., когда между князем, его дружиной и городской знатью имеется общность торговых интересов, и второй с XI в., когда бояре становятся привилегированными землевладельцами, а городская знать по прежнему сильной своим торговым капиталом. Не кажется нам убедительной и бойкая характеристика "князя" и его метаморфозы: "морской наездник-викинг", "степной наездник", "военный сторож торговых путей", "бродячий гость-области", "подвижной витязь" и пр.

В 1909 г. в своей книге "Княжое право" А. Е. Пресняков подверг критике теорию Ключевского о торговом происхождении городовых областей, а потом и Киевского государства, и высказал свое собственное отношение к политическому строю Киевской Руси… Пресняков тоже выделяет до-Ярославов период нашей истории, как период существования Киевского государства, сохранявшего единство путем концентрации власти в руках князя, владевшего Киевом. Значение князя Пресняков склонен сильно преувеличивать. Тысяча и тысяцкий, сотни, сотские, десятские — все это, по его мнению, княжеская администрация, созданная князьями: князь — организатор общества в полном смысле слова.[375] Еще ярче те же мысли выражены им в его "Лекциях": "Князь не только начальник военных сил, охранитель земли от внешних врагов, он и установитель "наряда", и это его значение растет по мере развития в жизни явлений, которые выходили за рамки сложившегося "по старине и пошлине" народного быта.[376] Но внимание А. Е. Преснякова сосредоточено главным образом на Руси XI–XII вв., т. е. на периоде феодальной раздробленности. Княжеская власть за время существования Киевского государства рассмотрена им сравнительно очень бегло.

Никакого упрека в пренебрежении этим интересным периодом нашей истории нельзя сделать М. С. Грушевскому. Будучи уверенным, что он занимается только историей Украины, не считаясь с тем, что Киевское государство есть период в истории всего русского и не только русского народов, он, однако, внимательнее, чем кто-либо из наших историков, не исключая даже С. М. Соловьева, изображает историю Киевской державы во всех ее деталях. Конечно, он не мог не обратить внимания и на историю княжеской власти в период образования и существования Киевского государства. Князья племенные, по его мнению, не играли сколько-нибудь заметной роли. Только киевские князья приобретают видное значение. Они концентрируют вокруг Киева украинские земли. Этот процесс концентрации был очень трудным. Киевская держава не была прочной. Ее единство требовало постоянного подновления. "Проявить инициативу, собрать соответствующие очень значительные силы мог только глава государства-киевский князь: он организовывал пограничную сторожевую службу, созывал полки от подвластных племен, спроваживал варяжских кондотьеров и т. п. Поход в случае успеха давал большую добычу, от которой главная доля поступала киевскому князю, но, как видно из фрагмента, вставленного в "Повести" под 907 г., не была забыта и дружина, не только мобилизованная для походов, но и остававшаяся на заставах. Таким образом, эти походы, которые были венцом тогдашней дружинной организации, соединяли в один организм всю дружинную организацию, раскинутую по всей территории государства, давали чувствовать единство государства и тем самым были для нее очень важны".[377]

Расходясь по целому ряду принципиальных вопросов с М. С. Грушевским, я считаю вместе с ним, что период Киевской державы — крупнейший и важнейший факт истории народов нашей страны и прежде всего народа русского с его позднейшими разветвлениями на великоруссов, украинцев и белоруссов, факт, правильное понимание которого является непременным условием уразумения дальнейшей истории этих народов и потому требующий самого тщательного научного исследования.

Самым решительным образом я расхожусь и с теми из современных историков, которые обнаруживают явную тенденцию недооценивать значение этого периода нашей страны. Перехожу к специальному рассмотрению положения и роли князя в Киевском государстве.

Древнейшие сведения о власти у восточных славян мы имеем у Иордана и византийских историков.

Иордан (ум. 552 г.) говоря о военных столкновениях антов с готами в IV веке, называет антского "короля" (rex) Божэ, после одного неудачного сражения попавшего к готам в плен, где он вместе со своими сыновьями и 70 "старейшинами" (primates) был распят. Этот самый Бож умел наносить готам и поражения, стало быть, стоял во главе значительных сил. Перед нами военный союз племен под начальством одного вождя. Особого значения придавать титулу (rex), каким наделяет Божа Иордан, конечно, нельзя.

Маврикий Стратег (в конце VI века) говорит, что у славян и антов много вождей #961;#951;#947;#949;#962;, с которыми он рекомендует византийскому правительству считаться: привлекать подарками и обещаниями тех из них, кто находится поближе к византийским границам, и при их помощи громить других славянских и антских вождей. Он же указывает на опасность для Византии в возможности объединения разрозненных и славян и антов.

Прокопий Кесарийский (ум. в 562 г.) подчеркивает, что славяне и анты не имеют над собой единой власти (подобной византийской) и решают свои важные дела на общих народных собраниях.

Менандр, византийский историк, указывает на знатного и могущественного анта Мезамира, которого боялись авары, так как он среди антов пользовался большим влиянием. Византийский же историк Феофилакт тоже знает славянских вождей и по имени одного из них называет целую территорию "Землей Ардагаста". Он называет и других вождей.

Из этих косвенных данных мы можем сделать заключение, что в VI веке н. э. анты, т. е. восточные славяне, уже начали выходить из рамок родо-племенного строя, что перед нами "либо высшая ступень варварства", либо "военная демократия".

Вожди со своими дружинами превращаются в высших представителей государственной власти. Эти представители государственной власти-короли или князья (дело не в наименовании), выросшие из племенных вождей в носителей монархической власти, превращают народное достояние-землю в свое имущество и помогают своим дружинникам в освоении земли. Появившиеся в процессе разложения рода и общины крупные землевладельцы поддерживают своих королей или князей, сами становятся в ряды дружины и тем закрепляют свое общественное и политическое положение.

В виду растущих размеров государства исчезают за ненадобностью и старые родовые органы управления. Совет старейшин заменяется совещаниями с новой знатью, народное собрание замирает.

В обществе, где основной отраслью производства было земледелие, господствующий класс, постепенно складывавшийся вместе с ростом имущественного неравенства, мог быть лишь классом: крупных землевладельцев, и таковыми стали князья и окружавшая их знать. Формой политического господства при этих условиях могла быть только власть этой земельной аристократии.

Отлично понимаю, что это лишь социологическое построение, а не решение конкретного вопроса о политической структуре Киевского государства, и потому от теории перехожу к исследованию подлинного материала, оставленного нам нашей древностью.

Если наши ученые совершенно справедливо заподозривают точность летописных рассказов о событиях особенно IX и части X вв. — и относятся к фактам этого периода, занесенным в летопись, с вполне понятной осторожностью, то относительно договоров с греками в нашей науке все тверже устанавливается мнение, что мы здесь. имеем дело с документом исключительной ценности и источниковедческой объективности. Сейчас ни у кого нет сомнения в том, что эти договоры действительно были заключены между двумя государствами, что в них отмечены те стороны русско-византийских отношений, которые были важны в данный момент для обеих сторон.

Совершенно определенно можно говорить о том, что договоры; были написаны по-гречески и одновременно переведены на русский язык. Перевод договора 911 года был сделан болгарином на болгарский язык и выправлен русским справщиком, переводчиком договора 945 года был русский книжник, отразивший в своем переводе смешение и русской и болгарской книжной стихии.[378]

Этот источник давно был оценен нашими исследователями. Шлецер, не признавая подлинности договоров, однако отзывался о них восторженно: "Сей трактат, — писал он, — если мы признаем его подлинность, есть одна из величайших достопримечательностей среднего века, есть нечто единственное во всем историческом мире".

по-видимому не подлежит сомнению и то, что тексты договоров хранились, как важнейший государственный документ, в княжеском архиве в Киеве. Составитель "Повести временных лет", поскольку он работал не только с ведома князя, но, по-видимому, и по его поручению, имел доступ в княжеский архив и получил возможность использовать ценнейший источник, несомненно, помогший ему ориентироваться в главнейших событиях X в. Автор "Повести" иногда делал к тексту договоров свои пояснения. Как он поступал в таких случаях, делал ли он свои замечания, исходя из смысла текста договоров, или же привлекал к комментированию этого текста другие материалы, решить трудно, но во всяком случае, несомненно одно: между текстом договоров и замечаниями летописца имеется согласованность.

К этому ценнейшему источнику я и перехожу.

Рассказывая о походе 907 года на Царьград и о заключении договора, летописец комментирует текст договора так: "И заповеда Олег дати воем на 2000 корабль по 12 гривне на ключ и потом даяти уклады на русские городы: первое на Киев, та же и на Чернигов, и на Переяслав, и на Полтеск, и на Ростов, и на Любеч и на прочия городы: по тем бо городом седяху велиции князи под Ольгом суще".[379] Это сообщение летописца. Дальше идет текст договора, где, между прочим, читаем: "…и тогда возьмут (русские, прибывающие в Царьград. — Б. Г.) месячное свое: первое от града Киева и пакы ис Чернигова и ис Переяславля".[380]

В договоре 945 года повторяется та же фраза: "…тогда возьмут месячное свое ели слебное, а гостье месячное, первое от града Киева, и паки ис Чернигова и ис Переяславля".[381] В некоторых текстах того же договора прибавлено: "и прочий городи" или "и из прочих городов".

Совершенно очевидно, что летописец от себя прибавил к этому перечню городов Полоцк, Ростов и Любеч. Очень возможно, что эта прибавка сделана даже не автором "Повести", а его продолжателем — компилятором. Но главное не в том, кто это сделал, а в том, имелось ли к тому основание. Определенное сомнение вызывает наличие в этой прибавке Полоцка, который был присоединен к владениям Киевского князя, по-видимому, только при Владимире I в 960 г., конечно, если основываться на данных Лаврентьевской летописи.

Киев здесь поставлен на первое подчеркнутое место не случайно. О Киеве, как некоем экономическом и политическом центре, говорит и Константин Багрянородный в своем труде "De admi-nistrando imperio": "Однодеревки, приходящие в Константинополь из внешней Руси (#951; #949;#958;#969; #929;#969;#963;#953;#945;) идут из Невогороды (Новгород), в котором сидел Святослав, сын русского князя Игоря, а также из крепости Милиниски (Смоленск), из Телюцы (по-видимому Любеч), Чернигош (Чернигов) и из Вышеграда. Все они спускаются по реке Днепру и собираются в Киевской крепости, называемой Самвата".[382] Внешняя Русь это, по-моему, Русь в широком территориальном смысле слова в отличие от Руси в узком понимании термина, т. е. Киевщины, а может быть, также и Причерноморья и Приазовья.[383] Во всяком случае, в представлении Константина Багрянородного и внутренняя и внешняя Русь есть Русь — это для нас важно отметить. Арабский писатель конца IX или начала X в. Джайхани, а также западноевропейские источники называют также Русью всю страну, зависимую от Киева.[384] И в изображении Константина Киев это центр страны.

Это центральное значение Киева подчеркивается у Константина тем, что Киев — место сбора всех судов изо всей Руси, и из того, что здесь сидит великий князь Игорь, посадивший, между прочим, своего сына в Новгороде в качестве подручника, как представителя своей великокняжеской власти".[385]

С этим последним фактом связан и тот. комментарий, которым снабжает летописец разбираемое нами место договора. После перечня городов он замечает: "по тем бо городам седяху велиции князи под Ольгом суще". Святослав Игоревич, сидя в Новгороде, несомненно тоже находился "под" Игорем, но едва ли летописец под упоминаемыми им "князьями" имел в виду родственников киевского князя, хотя бы потому, что их тогда было мало. Их всех можно было перечесть по пальцам, а летописец говорит об их солидном числе.

Об этих подчиненных зависимых от Олега князьях настойчиво говорят тексты всех договоров. В договоре 911 года после перечня послов, отправленных Олегом в Византию для оформления договора, сказано: "иже послани от Ольга, великого князя Русского, и от всех, иже суть под рукою его светлых и великих князь и его великих бояр".[386] Дальше в договоре еще несколько раз говорится о том же и в тех же выражениях: договор заключается "похотеньем наших великих князь и по повеленью от великого князя нашего и от всех, иже под рукой его сущих Руси", "…да любим друг друга (византийцы и Русь) от всея душа и изволенья и не вдадим, елико наше изволение быти от сущих под рукою наших князь светлых никакому же соблазну или вине…",[387] "Тако же и вы, Греци, да храните таку же любовь к князем нашим светлым Русскым и ко всем иже суть под рукою светлого князя нашего…" [388]

О таких же "князьях", зависимых от киевского князя Игоря, говорит и договор 945 года: послы и гости были посланы в Грецию "от Игоря, великого князя русского, и от всякоя княжия и от всех людии Русския земля". А несколькими строками ниже о том же посольстве договор выражается несколько иначе: "И великий князь наш Игорь и князи и боляре его и людье вси рустии послаша ны к Роману и к Костянтину и к Стефану, к великим царям греческим, сотворити любовь с самеми цесари и со всем болярством и со всеми людьми греческими на вся лета, дондеже сияет солнце и весь мир стоит".

И дальше в том же договоре упоминаются бояре Игоревы. "А великий князь русский и боляре его да посылают в Греки к великим цесарем греческим корабли, елико хотять, сослыисгостьми"… Двусторонняя присяга на договоре должна была служить гарантией его выполнения: русская делегация присягала на том, "…яже суть написана на харатьи сей хранити от Игоря и от всех боляр и от всех людей от страны Рускыя в прочая лета и во ину. Аще ли же кто от князь или от людий русских ли хрестеян или нехрестеян преступит се, еже написано на харатьи сей, будеть достоин своим оружием умрети…"[389]

То же имеем и в договоре кн. Святослава 972 года. Князь Святослав заключает договор. Он говорит за себя и за тех, кто находится под его рукою, "иже суть подо мною Русь, боляре и прочий". Клянется он не один: "…кляхся ко цесарем греческим и со мною боляре и Русь вся… Аще ли тех семех преже реченых не сохраним, аз же и со мною и подо мною, да имеем клятву от бога, в его же веруем, в Перуна и в Волоса, скотья бога…" Характерно, что в договоре Святослава князья уже не упоминаются, а называются только бояре.

С. М. Соловьев по этому же поводу замечает: "Князьями никогда не называются простые мужи, но всегда только члены владетельных родов". Но тут же С. М. Соловьев высказывает ни на чем не основанное положение, что эти князья, о которых говорят договоры, есть "родичи" киевского князя. Впрочем, он тут же и прибавляет: "об отношениях этих родичей к князьям мы ничего не знаем".[390] Поиски "родичей" увлекли нашего крупнейшего историка на ложный путь и не позволили ему видеть того, что было на самом деле.

Едва ли не правильнее будет признать в этих князьях с несколько разукрашенными византийской терминологией титулами местных князей, которых систематически подчиняли себе, а потом и истребляли киевские князья. Когда писалась летопись, имена многих из этих князей уже были забыты, имена других летописец не счел нужным называть, поскольку у него была вполне определенная задача изобразить в наиболее привлекательном виде историю князей Рюриковской династии, несомненно, враждебной всем другим княжеским ветвям: мы знаем, как беспощадно расправились Рюриковичи с непокорными им местными князьями. Никаких "родовых" междукняжеских отношений здесь мы не видим. Впрочем, и сам С. М. Соловьев, самый ярый защитник "родовых" междукняжеских отношений, должен был сделать очень существенную оговорку, что "эти отношения (т. е. отношения киевских князей IX–X вв. к другим, не киевским князьям. — Б. Г.) не были подобны последующим родовым отношениям княжеским, именно уже потому, что родичи (!) Рюрика называются мужами его, что указывает на отношение дружинное, следовательно служебное, а не родовое".[391]

Если отбросить "родичей" Рюрика, которые якобы называются "мужами", как не доказанный, не доказуемый и не нужный даже самому Соловьеву домысел автора, получится формулировка политического строя Киевского государства X в., хотя и не исчерпывающая, но в основном правильная. "Мужи", сидящие по местам, оказываются в "служебных" отношениях к киевскому князю. Как мы сейчас увидим, — не только "мужи", но и князья, ни в каком родстве с Рюриком не состоящие, быть может, лишь за отдельными и очень редкими исключениями.

Договор Игоря 945 года дает нам очень интересные детали, по которым мы можем несколько ближе всмотреться в тогдашние политические отношения.

Мы имеем здесь не только общее место о том, что Игорь "посла муже своя к Роману" или указание на то, что уполномоченные, явившиеся к византийскому двору были "посланы от Игоря, великого князя русского и от всякоя княжия и от всех людии Русския земля", но и очень любопытный перечень этих уполномоченных "слов" и "купцов".

В данном случае нам особенно интересны "слы". Бросается в глаза их высокое положение в обществе и государстве: они и в договоре стоят на первом месте, имеют золотые печати и право на привилегированное положение в самом Царьграде как высокие представители своей страны. Но и этого мало. Мы имеем здесь совершенно ясные указания, кого именно представляют эти делегаты.

Ивор является послом самого Игоря, великого князя русского. Он стоит на первом месте и выделен особо. Он не смешивается с остальными "общими силами". Среди этих последних в порядке их упоминания в договоре идут: Вуефаст — посол Святослава, сына Игорева; далее называется посол жены Игоревен, княгини Ольги, и Игоря, племянника Игорева; еще один представитель другого племянника Игоря — Якуна поставлен ниже. Здесь важно отметить, что послы даже жены Игоря и его сына попали в число "общих слов", чем подчеркивается особое значение великого князя Киевского, что находится в полном согласии с другими имеющимися в нашем распоряжении источниками. Называются дальше, по-видимому, княжие мужи — бояре и знатные женщины (а может быть, только одна), имевшие своих представителей в этом посольстве — Предслава[392] и жена Улеба Сфандра. Всех мужей названо 20. За ними идут купцы. Их 30. О том, кто эти мужи, мы уже говорили (см. стр. 79–80). Здесь необходимо подчеркнуть их положение при князе и значение в качестве уполномоченных от Киевского княжеского правительства. Это ведь все знать, те самые светлые князья и бояре, о которых так часто говорят договоры. Это те, о которых Святослав в договоре 972 года сказал "иже со мною" в отличие от других, которые были "под" ним. Не сами они едут в Византию, а посылают своих людей, людей из своих собственных дворов, приблизительно таких же, какие были у кн. Ольги и кн. Святослава.

Что в договоре 945 года представительство от князей и бояр не случайность, а система, видно из путешествия кн. Ольги в Царь-град и приема ее при дворе византийского императора, описанного Константином Багрянородным. Ольга прибыла в Константинополь не одна, а с племянником, людьми собственного двора (8 человек), представителями кн. Святослава, представителями ("апокрисиарии") русских вельмож — #959;#953; #945;#960;#959;#967;#961;#953;#963;#953;#945;#961;#953;#959;#953; #964;#969;#957; #945;#961;#967;#959;#957;#961;#969;#957; (20 человек или 22), купцами (43 или 44 человека). У представителей-апокрисиариев "русской правящей знати" своя собственная свита. Стало быть, это люди не мелкие, представляющие еще более знатных людей. Здесь мы видим по сути дела совершенно тот же принцип, что и в делегации 945 года. Там был особо выделен князь Игорь, тут — княгиня Ольга: она называется в византийских документах гегемоном и архонтиссой руссов, т. е. так, как греки называли наиболее знатных и великих из иностранных гегемонов;[393] выделена она и ценностью подарков, выданных греками всему посольству. Ей подарили 700 милисиариев и золотое блюдо, украшенное драгоценными камнями, между тем как племяннику Ольги, получившему подарок самый ценный по сравнению с другими членами посольства, выдано было только 50 милисиариев, а "апокрисиарии" русских вельмож получили только по 24 милисиария, а купцы — по 20.[394]

В русском народном эпосе хорошо запомнилась эта черта в политическом строе Киевской Руси.

"Гой еси, Иван Годинович! Возьми ты у меня, князя, сто человек Русских могучих богатырей; У княгини ты бери другое сто".[395]

Становится понятным, почему у кн. Ольги свой собственный замок Вышгород — свое село Ольжичи ("и есть село ее Ольжичи и доселе"), у Рогнеды — Изяславль. Делается также понятным, для чего дань от древлян была распределена так, что две ее части поступали Киеву, а третья "ко Вышегороду" (см. стр. 81). Сам летописец объяснил это так: "бе бо Вышегород град Вользин". Но все эти сообщения летописи только небольшие куски старой жизни, несомненно, вырванные, так сказать, из контекста. Но и они при сопоставлении их с другими материалами дают нам основание думать, что князья и бояре X в. имели свои дворы и хозяйства, база которых, несомненно, заключалась в земле. В частности, это касается двора и хозяйства Ольги.

В этом аспекте делается понятным во всей конкретности знаменитое место летописи о путешествии кн. Ольги по Деревской и части Новгородской земли.

После окончания войны с древлянами Ольга восстановила дань, наложенную на них прежними князьями в усиленном размере ("и возложи на ня дань тяжку"), а потом решила укрепить за собой древлянскую землю новыми мерами, не довольствуясь той связью, которая через дань устанавливалась обычно победителем. "И иде Вольга по Деревстей земли с сыном своим и с дружиною, уставляющи уставы и уроки; суть становища ее и ловища". Те же административно-политические меры она применила и к части Новгородских земель в следующем году (947): "… и устави по Мете повосты и дани (и по Лузе оброки и дани); ловища ея суть по всей земли знаменья и места и повосты, и сани ее стоять в Пле-скове и до сего дне, и по Днепру перевесища и по Десне, и есть село ее Ольжичи и доселе". (Лаврент. летопись).

В Новгородской I летописи этот текст, особенно в части, касающейся новгородской земли, звучит еще показательнее: "Иде Ольга к Новугороду и устави по Мете погосты и дань; и ловища ея суть по всей земли и знамение и места по всей земли и погосты; а санки ея стоять во Пьскове и до сего дни; по Днепру перевесища и села, и по Десне есть село ея и доселе". В Ипатьевской: "Иде Ольга в Нову-городу и устави по Мете погосты и дань и по Лузе погосты и дань и оброкы; и ловища ея по всей земли, и знамения и места и погосты (и сани ея стоят в Плескове и до сего дне) и по Днепру перевесища и по Десне, и есть село ее Ольжичи и до сего дни".

Что же, собственно, делает Ольга в Древлянской и Новгородской земле? Мне кажется, она внедряется в толщу местного общества, старается в разных пунктах Древлянской и Новгородской земли создать особые хозяйственно-административные пункты, поручаемые в управление своим людям, долженствовавшим выполнять в то же время и задачи политические — укрепление власти Киевского князя на местах.

Стоит ближе всмотреться в вышеприведенное сообщение летописи, чтобы основной его смысл сделался ясен.

Летописец повествует в только что процитированном тексте о двух моментах: один прошлый, связанный с непосредственной деятельностью Ольги, второй современный, доживший до времени писания "Повести временных лет", т. е. до середины XI в. Первый момент для Деревской земли выражен летописцем так: "И иде Вольга… уставляющи уставы и уроки"; в I Новгородской — "и устави по Мете повосты и дани и по Лузе оброки и дани". Что же из этого вышло? В Деревской земле: "суть становища ее и ловища", а в Новгородской "ловища ее суть по всей земли, знамения и места и повосты. И сани ее стоять в Плескове и до сего дне, и по Днепру перевесища, и села по Десне, и есть село ее Ольжичи и доселе". Летописец даже несколько вынужден был расширить территорию деятельности киевского князя (может быть уже и не Ольги даже), включив Днепр и Десну (где стояли Ольжичи), прихватив для своих итогов по аналогии следы работы и других князей.

Причем тут сани? Я думаю, что сани — это вещественное доказательство (предмет материальной культуры) того, что Ольга ездила по Новгородской земле. Сани эти берегли в Пскове подобно тому, как в Ленинграде бережется ботик Петра, в Новгороде — баржа Екатерины II и т. п. Ольга ездила в этих санях. Летописец: это хорошо знал или крепко в это верил. Он использовал этот факт в своих целях. Дальше остались от времен Ольги "по всей земле" Новгородской — ловища, знаменья, места, повосты, а по Деревской земле становища и ловища, по Днепру и Десне — перевесища и села.

Летописец понимает, что он пишет о прошлом, связывая его, однако, с настоящим, и поэтому в заключение опять прибегает к доказательству: "и есть село ее Ольжичи и доселе". Но ведь Ольга "сел" как будто и не устраивала! По крайней мере, летописец об этом выше ничего не говорил. Вот тут-то и необходимо присмотреться ближе к тому, что делала здесь Ольга. Начнем с самого простого — с "погостов" (повосты). Конечно, Ольга их не устраивала, так как она их застала давно существующими. Не в этом суть. Летописец говорит совсем о другом. Ему нужно сказать, что Ольга известную часть погостов взяла на себя, освоила их. В состав погостов входили и села. И вот в доказательство того, что это так и было, летописец приводит факт их наличия уже в его время. Более убедительного доказательства он не смог привести, да и едва ли это было нужно.

Но кроме погостов и входящих в них сел, Ольга брала на себя и "места". Что это за места? На этот вопрос, мне кажется, удачно отвечает И. И. Срезневский. "Не один раз находим в наших древних сказаниях, — пишет он, — место в смысле особенного сельбища. Так, например, в Повести временных лет читаем: "Ярослав церкви ставляше по градом и по местом", в Лаврент. летописи: "несть места, ни еси, ни сел тацех редко, иде же (татарове) не воеваша"; в другой летописи (Ипатьев, летопись под 1290 г.) — "въеха в место, a в город нельзе бысть въехати…" (курсив автора. — Б. Г.).[396]

Основная мысль, заключенная в вышеприведенном тексте летописи, это освоение Киевским князем земель населенных и ненаселенных на периферии государственной территории.

Обращаю внимание еще на одно место того же текста: Ольга "ездит по Деревской земле "уставляющи уставы и уроки", "уставляет" она и по Мете и Луге. Уставы эти, по-видимому, главным образом сводились к определению повинностей населения по отношению к Киеву и киевскому князю, практическому осуществлению чего и служили княжеские места, погосты и села. Вспомним "Правду" Ярославичей с ее изображением княжеского имения, где огнищанин, подъездной (ездовой), вирник едва ли замыкаются в своей деятельности границами княжеской вотчины.

Уставы и уроки нам очень хорошо известны по "Правде Русской": "Уставлена была Правда Русской земли", известны "уроки смердам, оже платят князю продажу", уроки о скоте, уроки ротные, мостовые, железные, городнии и др.

Я думаю, мы имеем полное основание привести здесь и аналогичный факт из времен Ярослава Мудрого. По отношению к Ростово-Суздальской земле он вел, по-видимому, ту же политику, что и его не очень далекие предки по отношению к Древлянской земле и бассейнам Меты и Луги. В IV Новгородской летописи отмечен факт: Ярослав в 1024 г. ездил по Ростово-Суздальской земле и "устави ту землю".

В связи с таким пониманием деятельности Ольги стоит и наше отношение к другим документам и, как мне кажется, прежде всего к мало изученному уставу Новгородского князя Святослава Ольговича 1137 г. Из его содержания и из заголовка видно, что новгородский храм св. Софии, по-видимому, со времен его построения содержался из средств княжеского двора,[397] что Святослав Ольгович застал здесь уже хорошо налаженный порядок содержания княжеского храма. Приехавший с юга князь в "Уставе" своем пишет: "А зде в Новегороде, что есть десятина от даний, обретох уряжено преже мене бывшими князи". То, что он застал здесь, его не удовлетворило, и он решил произвести реформу: вместо неопределенной и по-видимому слишком большой суммы поступлений от княжеских вир и продаж, поступавших из его двора в пользу св. Софии, он решил выдавать св. Софии определенную сумму в 100 гривен новых кун из Онежских земель, управляемых его уполномоченным (домажирич из Онега).[398] И только если у Онежского домажирича не хватит средств выплатить всю сумму, то 20 гривен князь обещает выплачивать попрежнему из своей казны. Далее идет перечень отдельных погостов и мест, расположенных к северу до самого моря, с которых князь решил отдавать св. Софии десятую часть своих даней: "в Онеге на Волдутове погосте 2 сорочка, на Тудорове погосте 2 сорочка, на Ивани погосте с даром 3 сорочка и т. д.".[399] Обращаю внимание на то, что часть имен географических в этом перечне происходит от имен личных, которые, по моему мнению, надо относить к лицам, возвышавшимся над массой, может быть даже к прежним собственникам этих мест, теперь входящих в состав владений новгородского князя Святослава, получившего ее после изгнания Всеволода.

К числу имен географических, получивших свои названия от имен личных, можно отнести следующие: Волдута, Тудор, Иван, Спирк, Вихтуй, Чюдин, Лигуй, Вавдит или Валдит и др. Я не беру на себя смелость утверждать, что я правильно отделил географические имена от личных, тем менее буду настаивать на тождестве лиц, упоминаемых в договорах с названными в грамоте Святослава Ольговича (Спирк-Сфирк, Тудор-Тудор, Лигуй-Лидул). Но я допускаю, что "преже бывшие князи" в Новгороде, т. е. предшественники Святослава Ольговича, его "прадеды и деды" (отец Святослава Олег, дед — Святослав Ярославич, прадед Ярослав Мудрый, прапрадед Владимир Святославич, дальше идут по восходящей Игорь и Ольга — это и есть "прадеды и деды" Святослава Ольговича) "уставили" Новгородскую землю, т. е. завели здесь свои княжеские погосты и села, обложили их "оброками и данями", снабдили их "уставами и уроками". Иными словами, я допускаю, что освоение земли в Новгороде началось давно, и что Ольга "уставляла" лишь там, где еще этих княжеских владений не было. Если Ольга устраивала свои земли, погосты и села в местах, мало освоенных (Деревская земля, бассейн Луги и Меты), то центральные части владений киевского князя (земля полян прежде всего) были "устроены" раньше. Иначе едва ли могло быть.

Барсов, стало быть, считает, что в "Уставе" Святослава Ольговича названы все места, занятые новгородскими славянами. Едва ли это на самом деле так, потому что на основании разысканий самого Барсова видно, что тут названы места в самых разнообразных пунктах Новгородских владений: на севере по pp. Онеге, Ваге, на р. Вытегре, на юге Онежского озера. Не исключена возможность наличия и еще более южных мест (Барсов называет даже район Тихвина), на востоке — р. Вытегра и оз. Лача. Очень мало вероятно, чтобы "колонизация" шла такими огромными и ничем не оправдываемыми скачками. Несомненно, что между Тихвином и Онегой были и другие земли, принадлежавшие новгородцам. Но самое главное возражение против толкования устава Барсовым падает не на эти шаги колонизации, а на необходимость прибегать к "колонизации" вообще для объяснения устава. Без "колонизации" устав объясняется, как мне думается, лучше. Перед нами не славянская колонизация, а освоение земли и сидящего на ней населения без различия этнических его особенностей вооруженными дружинами новгородской знати, тоже без различия этнической ее принадлежности. Все эти Волдуты, Тудоры, Сфирки и др. едва ли были славянами. Предки их либо приходили сюда в богатую пушниной и другими ценностями страну из какой-либо соседней земли, либо, с такой же вероятностью, могли быть местной знатью, как думает не без основания М. К. Любавскйй. И те и другие, однако, могли попадать и в дружину к русским новгородским князьям, что несомненно и случилось с Чудином и, возможно, с некоторыми другими.

Часть их владений могла перейти к князьям Рюриковичам по мере усиления их политического могущества.

Предлагаемое мною объяснение, конечно, гипотеза, но она кажется мне более реальной, чем толкование, не менее гипотетическое, Барсова.

Итак, и князья киевские, и их окружение, бояре-мужи, не оторваны от земли, они, признавая над собой княжескую власть, сами участвуют в управлении страной. Но мужи-бояре не теряют в то же время своей особности. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что в лице Свенельда перед нами один из таких крупных представителей знати. В. А. Пархоменко настаивает на том, что Свенельд был древлянским князем и одно время сидел князем в Новгороде.[400] А. А. Шахматов считает, согласно с летописью, Свенельда боярином, мужем кн. Игоря, посаженным Игорем в Деревской земле. Свенельд или, вернее, его сын Мстислав Лютый убил Игоря, когда этот последний захотел нарушить права Свенельда на древлянскую дань.[401] Из этих двух гипотез вторая, более близкая к текстам летописи, представляется мне и более вероятной. А. А. Шахматов старается осмыслить поведение Свенельда и Игоря в летописном рассказе о смерти Игоря и прибегает здесь к ряду остроумных и правдоподобных догадок, но не меняет социальной природы героев, В. А. Пархоменко идет значительно дальше А. А. Шахматова, Я не собираюсь разбирать весь этот интересный эпизод. Меня интересует Свенельд как княжой муж, по аналогии с которым мы смогли бы понять и других мужей, посылавших по поручению кн. Игоря своих уполномоченных в Византию. Свенельд — богатейший человек, имеющий свою прекрасно снабженную всем необходимым сильную дружину, за свои военные и политические заслуги посаженный кн. Игорем на очень ответственный пост представителя княжеской власти в завоеванную, но далеко еще не замиренную Древлянскую землю. У нас нет прямых показаний источников о том, что он землевладелец, получающий ренту со своих вотчин. Но поскольку нам известно, что князья и княгини в это время уже владели замками и селами, абсолютно не будет грехом, если мы допустим, что Свенельд и в этом отношении обставлен не хуже своего сюзерена.[402] Конечно, это только одно из возможных предположений.

Факты выступлений феодальной знати против своих сюзеренов в истории любой феодальной страны слишком хорошо известны. Стоит вспомнить хотя бы знаменитого палатного мэра Пипина Короткого, провозгласившего себя королем на место последнего Меровинга и дважды помазанного римским папою. Свенельд с таким же успехом мог бы стать родоначальником новой династии князей киевских, если бы ему удалось одолеть Рюриковичей. Предположение свое я строю на гипотезе Шахматова о серьезном столкновении Свенельда с Игорем. Но может быть, этого столкновения и не было. Сам Шахматов очень остроумный в своей догадке, говорит о существовании во время писания летописи "двух различных сказаний": "по одной версии он (Мстислав Свенельдич. — Б. Г.) убил киевского князя (Игоря. — Б. Г.) и этим вызвал войну киевлян с древлянами, по другой — он убит древлянским князем, и это убийство вызвало войну киевлян с древлянами".[403]

Во всяком случае, Свенельд — один из знатных мужей, признававших над собой власть кн. Игоря, а позднее Святослава. Таких же знатных мужей летопись называет нам не раз: таковы, например, Асмуд, современник Свенельда, Блуд, воевода Ярополка, а потом Владимира, Георгий Симонович, при Владимире Мономахе и др. У нас есть основание думать, что и те мужи, которые в качестве "слов" названы в договорах Игоря и Олега, такие же большие знатные люди, вместе с которыми действуют князья не только во внешних сношениях с другими государствами, но и в делах внутренних.

Владимир постоянно совещается со своими боярами и старцами градскими, дети Ярослава созывают своих бояр для установления "Правды Русской". Подобных фактов много. Приводить их не буду.

Старый спор Ключевского, Сергеевича и Владимирского-Буданова о том, обязан ли был князь совещаться с подручной ему знатью, отпадает сам собой как совершенно бесплодный. Князь не мог действовать один, поскольку он осуществлял прежде всего интересы растущего класса бояр. Они шли вместе со своим вождем, великим князем, потому что иначе в данный период их существования они не могли достигнуть своих целей, т. е. укрепиться в своих позициях. Это для данного момента единственно возможная форма политического господства знати, но в то же время эта могущественная знать являлась и залогом силы князя киевского. Сотрудничество этих сил неизбежно. Следующий период, период феодальной раздробленности, есть период усиления независимости магнатов, роста политического значения горожан и ослабления княжеской власти.

Этот новый период пока еще не наступил. Киевский князь еще не потерял своей власти. Он признанный глава государства. Но это не самодержец. Он представитель правящей знати, признающей над собою власть великого князя в своих собственных интересах, разделяющей с ним власть. Это — аристократия. Среди этой подручной великому князю знати мы видим и Святослава, сына Игорева, который, согласно сообщению Константина Багрянородного, сидел тогда (или, во всяком случае, был одно время) в Новгороде, самом настоящем Новгороде Великом (иначе нельзя понять ясного смысла сообщения Константина об #951; #949;#958;#969; #929;#969;#963;#953;#945;, где последовательно вслед за Новгородом, отправляющим свои однодеревки в Киев, идут Смоленск и Любеч). Он тоже находится под властью великого князя киевского.

Понятно, почему рядом с этой аристократией, возглавляемой князем, мы не видим никаких конкурирующих политических учреждений.

Относительно данного периода нашей истории совершенно не прав В. И. Сергеевич, говоря, что политический строй древней Руси характеризуется "смешанной формой правления, в которой участвуют два элемента, а именно: монархический в лице князя и народный в лице веча".[404] Это определение политического строя может быть отнесено к периоду феодальной раздробленности, да и то со значительными оговорками.

Вечевых собраний в период существования Киевского государства наши источники не знают, да и не могло их быть при известных уже нам условиях. Они появляются позднее.

1

Не прав В. И. Сергеевич и тогда, когда видит вечевое собрание в договорах Руси с греками. По его мнению, факт, что для заключения договора в Византию отправляются послы не только от имени князя и его бояр, но и от людей всех русских ("людье вси рустии"), говорит о том, что и здесь инициатором договора является вече. Сергеевич прямо так и говорит, что "под людьми Игоря, принимающими участие в заключении договора, надо разуметь все: наличное население Киева, а не какую-либо тесную группу зависимых от Игоря людей". Но стоит нам только присмотреться ближе к тексту договора 945 года, и мы получим основание усомниться в правильности заключения В. И. Сергеевича. Эти тексты были приведены выше. Там действительно после упоминания князя Игоря и бояр его названы "и людье вси рустии". Но точно такой же перечень имеется здесь и применительно к греческой стороне: цесари греческие все боярство и "все люди греческие…". "Людье вси рустии" здесь играют ту же самую роль, что "все люди греческие", но никому ведь не придет в голову предполагать тут константинопольское вече. Здесь перед нами представительство двух правительств, говорящее от имени всех своих людей, и больше ничего. Тем более, что в договоре 911 года совершенно ясно выражено, кто именно заключает договор: послы для заключения договора посланы от Олега, великого князя русского и от всех, "иже суть под рукою его светлых и великих князь и его великих бояр".

Договор 945 года упоминает "всех русских людей" совсем с другими расчетами. Русский князь говорит о всех русских людях для того, чтобы крепче подчеркнуть непосредственно следующую за этими фразами мысль об обязательности договоров для всех русских людей. Не от имени веча заключались договоры, а от имени князя и боярства, но князь здесь стоит всегда на первом, месте.

В текстах всех договоров несколько раз подчеркивается мысль, что греческие цари имеют дело с великим князем русским, представляющим всю свою страну. Русский великий князь Игорь имеет право посылать, сколько хочет кораблей в Грецию, но должен сообщать грекам в особой грамоте, сколько именно кораблей он посылает. Это, конечно, для контроля, чтобы под видом кораблей русского князя не проникли в Грецию корабли, так сказать, безответственные. Договор оговаривает и случай, если придут корабли из Руси без грамоты. Тогда они задерживаются впредь до выяснения, для чего греческое правительство обращается к князю русскому. К нему же обращается византийское правительство и в других случаях. Другими словами — русский князь Игорь, по данным договора, является главой государства. Он разрешает недоразумения, возникающие между двумя государствами, он запрещает свои послам творить бесчиния в Греческой стране, он просит военной помощи у греческих царей в случае нужды, он обязуется помогать своей военной силой грекам, что русские князья неоднократно и делали, он гарантирует неприкосновенность Корсунской страны, он же за всех своих людей обещает хранить в неприкосновенности условия договора. "Игорь, великий князь, да хранит си любовь правую, да не разрушится дондеже солнце сьяет и весь мир стоит в нынешния веки и в будущая", т. е. здесь подчеркивается непрерывность власти: договор остается в силе и при преемниках Игоря.

Договор 971 года кн. Святослава в этом отношении еще ярче. Юн начинается с подчеркивания власти князя Святослава: "Аз Святослав, князь Руский, якоже кляхся, и утверждаю на свещанье сем роту свою. Хочю имети мир и свершену любовь…" Но это еще не знарит, что Олег, Игорь и Святослав, с именами которых связаны наши договоры, — самодержцы в смысле неограниченности своей власти внутри страны. Самодержавие в этом смысле явление позднее, выросшее при других условиях. Власть Олега, Игоря, Святослава и Владимира есть власть правящей киевской знати, возглавляемой князьями. Эта власть выросла в боях в результате удачных походов на соседние племена и народы; власть эта росла до тех пор, пока ее рост был в интересах господствующих классов не только победителей, но очень скоро и побежденных. Власть эта, однако, покоилась на непрочном основании, поскольку государство не было крепко спаяно и постоянно обнаруживало трещины, что требовало самых энергичных мер для поддержания государственного единства. Но слабой ее считать нельзя, так как дружина и неслужилая знать были заинтересованы в том, чтобы власть их вождя не была призрачной. Киевский князь в этот период нашей истории, как мы могли убедиться, решительно ничего общего не имеет ни с "платным военным сторожем", ни с "политической случайностью" и еще меньше с "блуждающей кометой", как он представлен у Ключевского.

Здесь я не останавливаюсь на функциях князя в области законодательства, управления страной и суда, на его роли предводителя военных сил страны. Эти стороны деятельности киевского князя еще больше подчеркивают значение его власти в политическом строе Киевского государства.

Борьбу князей за единство территории я предполагаю показать на конкретной политической истории Киевского государства, а сейчас хочу отметить главнейшие моменты в истории княжеской власти.

1. Власть эта не оставалась неизменной на протяжении двух веков существования Киевского государства.

2. Несмотря на лоскутность Киевского государства, несмотря на неоднократные и вполне ощутительные попытки отдельных его частей нарушить политическое единство страны, эта власть в течение всего X и половины XI в. оказывалась победительницей.

3. Это, хотя и неустойчивое, единство дало возможность созреть элементам распада, росшим в недрах государства.

4. Землевладельческая знать, смогшая усилить благодаря этой государственной организации (несмотря на ее примитивность) свою материальную и политическую независимость, привела государство к распаду.

Так в недрах Киевского государства таились и росли силы, создавшие новый период нашей истории, период феодальной раздробленности.