Федина Елена Николаевна Белая тигрица

Стоял июль. Темнело поздно. Еще не растаяла вечерняя заря над крышами, а улицы уже опустели. Город готовился ко сну.

— Ну что? Еще раз проверим нашу удачу? — сказала Нолли, — постучимся в первый попавшийся дом и попросимся переночевать?

— Давай, — согласился я, — только чует мое сердце, ночевать мы будем под мостом, народ здесь какой-то неприветливый.

— Нам повезет. Нам постоянно везет в последнее время, ты заметил?

— Судя по тому, что нас еще не поймали…

Мы рассмеялись, и наш смех гулко отозвался где-то в тупике. Нолли шла впереди меня, выбирая, куда бы постучать. Я во всем положился на ее интуицию. Везло ей, а не мне. Я вообще человек невезучий, но Господу Богу есть за что невзлюбить меня, поэтому я на него не в обиде.

Нолли остановилась. Дом, который ей приглянулся, ничем не отличался от остальных, стоящих в ряд по улице Оружейников: два этажа по три окна, дверь с кольцом, над дверью навес с ажурными завитушками, серые стены и оконные рамы увиты плющом.

— Вот, — улыбнулась Нолли, — стучи.

— Хорошо. Только говорить будешь ты.

Она была такая хорошенькая, глаза — такие невинные и удивленные, а рот — такой детский, что только чудовище могло захлопнуть дверь у нее перед носом. Я ей так и сказал. Она подмигнула мне и поднялась на крыльцо.

Хозяйка впустила нас почти сразу. Не знаю, везенье тому причиной или очарование Нолли, но через пять минут мы сидели в гостиной за дубовым столом, а черноволосая женщина с усталым лицом разливала нам молоко по кружкам и резала толстыми ломтями черный хлеб.

— Куда же вы идете? — спросила она, присаживаясь к нам за стол.

— Скорее не "куда", а "откуда", — объяснил я, — мы сбежали от родителей, чтобы обвенчаться. Теперь скрываемся. В гостиницах, сами понимаете, мы не рискуем ночевать.

— Понимаю. Родители были против?

— Все были против! — сказала Нолли чуть ли не с восторгом, — но мы все равно сбежали. Потому что мы не можем друг без друга, правда, Мартин?

— Да, любовь моя, конечно.

Хозяйка грустно улыбнулась и посмотрела на нас как на цыплят, ласково и снисходительно.

— Ну что ж, буду рада вам помочь, раз вы любите друг друга. Живите у меня, сколько хотите.

Нолли определенно везло!

— А ваш муж не будет против? — спросил я, потому что по множеству примет в доме чувствовалось присутствие мужчины.

— У меня нет мужа, — сухо сказала хозяйка. Мы живем с братом.

— А брат? Он не будет возражать?

— Брат? — тут она невольно улыбнулась, — он не будет. Вы остаетесь?

— Нам просто неудобно…

— Да что вы, дом все равно пустой. А если у вас нет денег…

— У нас есть деньги.

Я видел, что Нолли очень хочет остаться. Она уже устала от бродяжничества и вечного страха быть пойманными.

— Мы с удовольствием поживем у вас немного, — сказал я, — пока Нолли не отдохнет. Да и мне, честно говоря, надоело скитаться.

— Я вас прекрасно понимаю, — улыбнулась хозяйка, — мы с братом вот уже десять лет скитаемся по разным городам. Больше полугода нигде не живем.

— Тоже скрываетесь от кого-то?

— Да. От отца.

Нолли почему-то вздрогнула и прижалась ко мне плечом.

— Что же отец вам сделал?

— Мне — ничего. Но брата он просто ненавидел, я не могла больше видеть, как отец над ним издевается. Когда мне было семнадцать лет, а брату четырнадцать, мы сбежали из дома. Просто так, в никуда. Просто вышли однажды на рассвете, взявшись за руки…

— Значит, вы недавно в Тарлероле?

— Полгода.

— А знаете, что я забыл спросить?

— Что?

— Как вас зовут.

— Меня зовут Изольда.

Ей шло это имя, красивое и холодное. Изо льда! На меня внезапно напало вдохновение, наверно, от усталости или оттого, что все надоело…

"На берегу северного моря, в ледяной пустыне, в домике из снежных плит жила женщина с зелеными глазами, зелеными как… как… ну как же? Как трава-осока. Но она никогда не видела травы, ни осоки, ни ковыля, ни репейника. Она видела только снег и лед. Ее звали Изольда…"

Когда она ушла на кухню, чтобы разогреть ужин, Нолли укоризненно посмотрела на меня.

— Мартин! Ну, зачем ты сказал, что у нас есть деньги?

— Потому что они есть.

— О, Боже! Но ведь это подозрительно, как ты не понимаешь?! Бедная влюбленная парочка — и такие деньги!

— Я же не сказал сколько. Чего ты испугалась, в самом деле?

Она посмотрела растерянно, дернула острым плечиком, прикрытым белым локоном, и смущенно улыбнулась.

— Не знаю… я всего боюсь.

Ей очень шла растерянность. Она казалась тогда еще моложе и прелестней. В такие минуты я даже жалел, что сбежал именно с ней.

— Ты просто устала, Птичка.

Под звон посуды на кухне, уверенные, что хозяйка не придет, мы долго целовались в этом чужом случайном доме.

— А почему у тебя было такое странное лицо, когда она говорила?

— Нолли, представь себе такую бесконечную ледяную пустыню…

— Опять новая сказка? Ну откуда ты их берешь, а?

— Они сами меня находят. Они вокруг. Брат и сестра убегают от жестокого отца… Чем не начало?

— Или так: двое влюбленных убегают от… — Нолли опасливо оглянулась, как будто кто-то мог стоять за спиной и подслушивать.

— От ее свирепого мужа, — докончил я, и она тут же закрыла мне рот ладошкой.

— Ты меня любишь?

Я кивнул, потому что рот был закрыт.

Послышался лязг замка. Нолли соскочила с моих колен и уселась за стол.

— Кажется, хозяин!

Хозяин был горбат. Все остальное, включая улыбку, у него было прекрасно. Он был в черном трико, башмаки, куртка и пояс из желтой кожи, волосы русые, глаза серые, спокойные, на сестру не похож ни капли. Кажется, я понял, за что мог ненавидеть его отец: не за уродство, нет, убогих детей обычно жалеют и любят как раз больше всех, а за немыслимую, издевательскую, смесь уродства и красоты. За то, что мог бы стать богом, если б не самая малость: горб на спине! Впрочем, это только моя фантазия.

Нолли ущипнула меня за рукав. Я понял ее нервный жест. Это был тот самый горбатый акробат, на которого мы так долго смотрели на рыночной площади, и я еще удивлялся, как можно при таком физическом недостатке иметь такую гибкость и силу. Пожалуй, он мог бы стать одним из королевских шутов, если б Эрих Третий, не дай Бог, конечно, приехал бы в Тарлероль и заглянул на рыночную площадь.

— Если я что-то понимаю, у нас гости, — дружелюбно сказал акробат.

— Это Мартин и Нолли, — ответила ему откуда-то из дверей сестра, — они сбежали от родителей и теперь скрываются. Пусть поживут у нас немного, ты не против, Ольвин?

— Я не против.

— Вот и отлично. Давайте теперь ужинать.

За столом мы не столько ели, сколько рассматривали друг друга. Я опять поразился, насколько отличались брат и сестра. Он весь был какой-то светлый, ясный, улыбчивый, словно изнутри светился, смотрел прямо, отвечал охотно, верил всему и сразу как человек, который сам никогда не врет. Сестра же была смуглая, серьезная, чем-то своим озабоченная и потому казавшаяся старше всех нас, даже когда смеялась. Поражали волосы, какое-то безумное множество черных волос, собранных на затылке в огромный узел, падающих на плечи, на грудь, на спину, завитушками лежащих на белой скатерти и на ее согнутых локтях…

— Вообще-то, в городе неспокойно, — заметил Ольвин, — барон Оорл опять что-то не поделил с герцогом, так что его дружина часто наведывается в Тарлероль, и не дай бог подвернуться им под ноги.

— Барон Оорл? — переспросил я, — тот самый, что отравил покойного короля?

— Ну, это сплетни. Никто никого не травил. Эрих Второй умер сам от сыпной лихорадки. Да и зачем Оорлу было убивать короля, если он был его любимцем? Ни один герцог не имел столько прав, сколько этот барон. Он и теперь по привычке думает, что ему все позволено. Дождется когда-нибудь…

— Ну что ж, постараемся не попадаться ему на глаза, — усмехнулся я, — правда, Нолли?

Она кивнула и откусила горбушку. Изольда подлила ей супа в обмелевшую тарелку.

— Ешь, детка, ты такая худенькая.

— Правильно, — согласился я и положил рядом с ней большой кусок пирога, — вот тебе еще.

— И еще, — сказал Ольвин и подвинул к ней чашку с медом.

— Мне это нравится! — засмеялась Нолли, — давайте я буду вашей маленькой дочкой?

— Маленькой сестричкой, — поправил Ольвин.

Изольда кивнула.

— У нас, в самом деле, есть маленькая сестричка, и мы по ней очень скучаем.

— А где же она?

— Дома.

— А где ваш дом?

Хозяева переглянулись и как-то замялись с ответом.

— А хотите, мы покажем вам завтра город? — спросил Ольвин.

— Конечно, — сразу закивал я, — мы же ничего тут не знаем.

Мне тоже поскорей хотелось уйти от щекотливой темы, потому что дальше мог последовать вопрос, где наш дом, и пришлось бы снова врать. И вообще, каждый имеет право на тайну. Мне очень хорошо в этом доме, мне нравится эта старая мебель, этот фасолевый суп, этот разговор ни о чем, эти люди, которые ничего от тебя не требуют, тишина, тиканье часов… и — о, ужас! — это все, что мне нужно для счастья! И это моя тайна. Об этом не узнает даже Нолли. Она считает, что у меня в крови жажда странствий, новых впечатлений, а душа все чего-то ищет… Ищет, черт возьми, кусок, где побольше варенья… вот этот, пожалуй. А теперь бы уснуть, обнять Нолли, уткнуться носом в ее светлые кудряшки и провалиться в сон. А утром мы пойдем осматривать город, будет солнечно и жарко, будет весело, если только не попадемся под горячую руку барону Оорлу или еще кому-нибудь похуже.

Нолли облизнула ложку с медом и надула щеки.

— Уф! Я наелась.

— Показать вам комнату? — спросила Изольда.

— Давайте сразу договоримся о деньгах, — сказал я.

Горбун удивленно распахнул чистые серые глаза.

— Каких еще деньгах?

— Ну, как же?

— Я зарабатываю деньги другим способом.

— Да мы видели…

— Идемте, — позвала Изольда.

В комнате, такой же простой и уютной как гостиная, пахнущей деревом, смолой, яблоками и еще неизвестно чем, как только за нами закрылась дверь, Нолли дернула меня за рукав и заговорила сердитым шепотом.

— Ты с ума сошел? Зачем ты предложил ему деньги?

— Да что такого?

— Он же святой, ты разве не понял?

— Ого!

— Я серьезно.

— А если серьезно, то у меня в сумке полный кошелек золотых дорлинов, и я не собираюсь жить за счет бедного акробата, да еще и Богом обиженного.

— Замолчи, Мартин! Как ты можешь так о нем говорить?!

— Нолли, детка, если я что-нибудь понимаю, ты в него влюбилась?

— Ничего ты не понимаешь! Как будто кроме этой любви и не существует ничего!

Это говорила девушка, которая сбежала со мной от мужа на край света, которая всё бросила и стойко переносила все тяготы бродячей жизни. Я вдруг понял, что совсем ее не знаю.

— А что же тогда?

— Просто… Он святой.

— Что-то раньше тебя святость не прельщала. Скорее уж наоборот.

Она уставилась на меня удивленно.

— Ты прав. И Бога нет, и люди — волки… И мы с тобой… Он, конечно, такой как все, просто захотелось, чтоб кто-то был… Так вдруг захотелось! Как будто к солнцу из подвала…

Она грустно села на кровать, сбросила стоптанные башмаки, вынула заколку из волос. Она была маленькая, усталая и даже не красивая, просто милая своей юностью и оптимизмом, который куда-то вдруг исчез.

— Не смотри на меня… это пройдет. И не ревнуй, бога ради, это совсем, совсем не то…

Она долго и тихо плакала в подушку, потом наконец успокоилась и устроилась у меня на плече.

— Нам здесь хорошо будет, правда? Всё так просто, так чисто. Смолой пахнет, чувствуешь?

— И яблоками…

Провалиться в сон я так и не смог. И Нолли давно уже спала, и подушка ее уже просохла, и слезы ее были только от усталости и постоянного напряжения, в котором мы жили последние три месяца и два дня, но какая-то заноза не давала забыться и заснуть. Это запах смолы, не иначе! Это сосновый лес, который шумит где-то далеко-далеко, в синей стране Озерии, где поваленные деревья и огромные серые камни, где яркое солнце и холодные пронзительные ветра…

Зябко, мы сидим у костра: я, Марциал, Хлодвиг, Кристи и этот старик из Ядовитой Заводи, глаза у него черные-черные.

— Кто вам сказал, что здесь живет белая тигрица?

— Она здесь, на Орлиных Камнях, старик, — Марциал говорит уверенно, он всё делает уверенно, и таким, как он, всё обычно удается, — ее видели несколько человек.

— А зачем она тебе? — строго спрашивает наш попутчик, — ты и так красив, богат и удачлив, разве нет?

— Этого мне мало. Я хочу стать белым тигром.

— И ты знаешь, что для этого нужно?

— Напиться ее крови.

— Этого мало.

— А что еще?

Старик не ответил. Он осмотрел всех нас и остановил взгляд на мне.

— А ты, мальчик? Ты тоже хочешь напиться ее крови?

Мне стало не по себе от такого вопроса.

— Нет, — сказал я, — я только проводник.

— Мы ему нальем, если останется! — рассмеялся Марциал, — из тебя получится неплохой тигренок, малыш…

— Зачем? — угрюмо спросил я его, косясь на старика.

— Затем, что это полная свобода.

— Ну и что?

— Ты так говоришь, потому что не знаешь еще, что такое рабство.

— Я не раб.

— Все мы чьи-то рабы, тигренок…

— И ты, Марциал?!

Он засмеялся еще громче. Старик уходил на ночь глядя. Жутко было смотреть, как он уходит от костра в темную чащу, в холодные объятья совершенно беззвездной ночи. Я догнал его, молча сунул ему краюху хлеба. Он убрал ее в мешок.

— Может, останетесь? Куда вы? Я знаю эти места, тут опасно.

— Да. Тут опасно. Белая тигрица вас к себе не подпустит. В живых останешься ты один.

— Подождите!

Он ушел. Но он сказал правду. Я видел ее, гордо лежащую на большом валуне, после того как Хлодвиг сорвался с уступа, Кристи заклевали в ущелье орлы, а Марциала придавило упавшей сосной. Он жил еще долго, почти час, сосна валялась корнями вверх и истекала смолой, молодое сильное дерево, которое само ни за что бы не упало.

— Она сильнее, — сказал Марциал, — деревья, птицы, камни, — всё в ее распоряжении. Кошка! Драная кошка!..

Нет, она была прекрасна! Видит Бог, как я боялся ее! Но отвернуться, уйти, убежать было немыслимо, я любовался ею из кустов бузины, как завороженный. Она наверняка меня видела, но позволяла на себя смотреть и лениво жмурилась от солнца. Потом ей это надоело, она так рявкнула, что у меня все оборвалось внутри, и скрылась в чаще.

В свою деревню я добирался дней десять, один, без всякой веры в светлое будущее, без обещанных денег и, главное, без продуктов, которые улетели в пропасть вместе с беднягой Хлодвигом. Я проклинал тот день, когда связался с этими господами из Лесовии и согласился быть проводником. Лес я любил всеми силами души, но тогда решил, что с меня хватит, что надышался я целебным хвойным запахом на всю жизнь!

///////////////////////////////////////////////////////////////

/////////////////////////////////////////////////

Встал я рано, как только забрезжил рассвет. Уж лучше побродить по улицам, чем валяться как дурак в постели и смотреть в потолок. Чтобы не разбудить никого, на кухню я прошел на цыпочках, отрезал кусок сыра, отломил горбушку хлеба и рассовал по карманам. Пока стоял в раздумье, не отхлебнуть ли вчерашнего компота, и в какой кастрюле он может быть, сзади послышались шаги. Я замер как вор на месте преступления, сам не знаю почему. Потом рассудил, что ничего особенного не совершаю, просто есть хочу, и обернулся.

В дверях стояла Изольда. В ночной рубашке. Она нимало не смутилась, она вообще не заметила меня, прошлась взад-вперед, села к камину, разгребла угли руками и стала укладывать щепки шалашиком. Движения были замедленные, осторожные.

— Изольда, — позвал я, чувствуя неладное.

Она не слышала, не глядя, взяла с каминной полки огниво. Все это было странно, еще вчера вечером она казалась совершенно нормальной женщиной, может только, слишком красивой для той одинокой и скромной жизни, которую она вела, но теперь я, кажется, понял причину этого одиночества.

Развести огонь я ей не дал. Страшно подумать, что могло бы быть, не окажись я случайно на кухне! Она была сильная и гибкая, я просто не знал, что с ней делать, потому что она все время молча вырывалась и рвалась к камину со слезами на глазах, глаза были зеленые как трава-осока.

— Да что тобой? Что с тобой, Изольда? Ну, тише! Ну, куда ты?..

Когда она немножко успокоилась и перестала вырываться, пришел Ольвин. Более нелепой ситуации в своей жизни я не помню.

Я стоял в четыре часа утра на чужой кухне с оттопыренными карманами, обнимал полураздетую женщину и тупо глядел на ее брата, а наверху, в угловой комнате с запахом смолы и яблок спала моя жена.

— О, Господи! — сокрушенно сказал Ольвин, — вот она где!

Сестра перешла к нему в объятья и окончательно затихла.

— Какая нелепость, — проговорил он потом с отчаянием, — с ней уже давно этого не было, и надо же, чтобы именно сегодня… Какого черта ты тут делаешь?

Я и сам себе задавал этот вопрос, но теперь уже не имело значения, что меня сюда привело.

— Я никому не скажу, Ольвин, слышишь?

Он кивнул, поднимая сестру на руки.

— Она тебя не укусила?

— Да нет, ничего…

— Ночью ее еще можно как-то остановить, я сплю за стенкой и сразу просыпаюсь. Но иногда это случается с ней среди бела дня. Не держать же ее взаперти… Тогда приходится уезжать в другой город.

— Почему?

— Потому что за это отправляют на костер.

— Но она же не ведьма, она просто больна!

— Кто будет в этом разбираться?

— А вылечить эту болезнь как-то можно?

— Подожди, я отнесу ее…

Мы развели-таки огонь в камине и повесили на крючок чайник, потому что утренний голод какой-то особенно свирепый. Я с виноватым видом вытащил из карманов свои запасы.

— Понимаешь, не спалось…

Ольвин усмехнулся. Он сидел на стуле вместе с ногами, обняв одну коленку, как это делают гимнасты и маленькие дети.

— Там в буфете сахар и печенье. Доставай, если хочешь.

Я достал. Мы смотрели друг на друга.

— Ты, наверно, теперь жалеешь, что пустил жильцов?

— Да я сразу понял, что тебя надо послать к чертям, но девочка Нолли очень хотела остаться.

— Она, между прочим, сказала, что ты святой.

— В смысле юродивый?

Он засмеялся и пошел снимать кипящий чайник.

— Ну и в семейку вы попали! И сестра, и брат — оба ненормальные. Правда, если ее еще можно вылечить, то меня уже никак.

Если б он говорил не так весело и не с таким добродушным выражением лица, я решил бы, что он обиделся. Уроды обычно бывают обидчивые и обозленные. Этот оказался приятным исключением.

— А давно она заболела?

— Уже десять лет.

— Ровно столько…

— Сколько мы скитаемся? Да. Я не хотел, чтобы дома знали об этом, — Ольвин опять с ногами забрался на стул, — вот когда я ее вылечу, я вернусь…

— А если нет?

— Нет так нет… Вообще мне нравится такая жизнь: новые города, новые люди, даже новая мебель!

— Но ты ведь можешь привязаться к кому-то? Полюбить, в конце концов?

Он потянулся за банкой с вареньем, глядя, впрочем, не на банку, а на меня.

— Я непривязчив.

И это прозвучало жестко. Я понял, что свою непривязчивость он выстрадал. Через полминуты он снова светился изнутри и приветливо улыбался, но этот взгляд я запомнил.

— Слушай, Мартин, чем ты собираешься заниматься?

— Вообще-то… — я слегка изобразил смущение, — я хотел попроситься в вашу труппу. Вам не нужен еще один скоморох? Сальто я крутить, конечно, не умею… ну а пройтись на руках или пожонглировать яблоками, пожалуй, смогу. И вообще я способный.

Ольвин оказался очень доволен моим выступлением.

— Я тебе сам хотел предложить. Понимаешь, нам для комедии нужен еще один человек, ты как раз подойдешь.

— И кого же я буду играть?

— Рабыню — эфиопку.

— О, Боже! Ты считаешь?..

— Все будет отлично, Мартин, мы намажем тебя ваксой.

— А все остальное тебя не смущает?

— Ну, ты же способный!

Он смеялся надо мной. Просто и беззлобно.

— Смейся-смейся, — проворчал я, — посмотрим, что скажет Нолли.

Потом на кухню зашла Изольда. Она была в платье, умытая и причесанная. По тому, как она улыбнулась, я понял, что она ничего не помнит. Зато помнил я.

— Вы уже здесь? Я пришла готовить завтрак, а они уже едят!

— А что такого? — удивился Ольвин.

— Доброе утро, — вставил я, мне очень хотелось поймать ее взгляд и хоть что-нибудь в нем прочесть, кроме материнской заботы.

— Мартин, — сказала она чуть ли не с упреком, — неужели я вас вчера плохо накормила?

— Ласточка, ты готовишь прекрасно, — ответил за меня Ольвин, — просто мы обжоры.

— Бедные детки, едят одно печенье! Что вам разогреть?

— Подожди, — он встал и осторожно взял ее за плечи, — ты сегодня еще наготовишься.

— Да?

— У нас будут гости вечером. Надо же познакомить Мартина и Нолли с нашими друзьями?

— Понятно… Пирожки, гусь с капустой… этот вечно голодный Сильвио тоже будет?

— Конечно.

— Тогда еще и котлеты.

****************************************************************

******************************

Нолли открыла глаза, когда я вошел.

— Где ты ходишь! Я просыпаюсь, а тебя нет! Это невыносимо!

— Ну, чего ты испугалась?

— Иди ко мне, поцелуй меня, съешь меня! Господи, как я тебя ненавижу! Я некрасивая, да? Ты просто забыл, какой я могу быть красивой! Мартин, ну где ты? О чем ты думаешь?

— О тебе, — соврал я.

Я думал о белой тигрице, потому что опять вдыхал запах смолы, впрочем, недолго. Через минуту я думал только о Нолли.

— Ненавижу тебя, — сказала она раз, наверно, в сотый.

— Ты так часто это повторяешь, — заметил я, — что когда я услышу, что ты меня любишь, то пойму, что между нами всё кончено.

— Все когда-нибудь кончается. Я тебе не сказала… я видела вчера в толпе одного типа, это был человек Андорма.

— Он узнал тебя?

— Конечно.

— Почему ты сразу не сказала?

— Зачем?

— Мы ушли бы из Тарлероля.

— Куда?

— Лесовия большая!

— Я устала! Пусть будет, что будет, я не могу больше скитаться! И потом, меня тут удочерили, ты слышал?

— Слышал, — вздохнул я, — а меня, кажется, усыновили.

Солнце уже заглядывало в окна. Если зажмуриться, то можно было представить, как оно медленно поднимается над лесом и над городом, перебирает сосновые иголки и черепицу на крышах. Я приподнялся на локте и снова рухнул в кровать. Глаза слипались.

— Вставал рассвет, он яростно сверкал,

Он отражался в тысяче зеркал,

Он беспощадно в окна проникал,

Вставал рассвет, но сон не отпускал…

— Который час? — спросила Нолли, потягиваясь.

— Шесть утра.

— Кошмар, как рано!

— Домохозяйки уже встали.

— Надеюсь, ты не забыл, что я — графиня?

— Как можно, мадам, ну что вы! Я как раз собирался предложить вам поспать до полудня. Вы меня ненавидите или как?

— У тебя же глаза слипаются!

— Ну, это потому, что вы отвернулись от меня к стенке, графиня.

— Тогда ненавижу…

Во сне я от кого-то убегал через бесконечные коридоры, двери, лестницы, печные трубы… Пользы от такого сна было мало, я проснулся весь какой-то разбитый, злой, с больной головой и мутным взором.

— Я думал, вы уже никогда не встанете, — засмеялся Ольвин, когда мы наконец спустились вниз в гостиную.

— А мы аристократы, — проворчал я, — нам положено.

— А смотреть город вам положено?

— А дождя не будет?

Дождя не было, и город был очень красив, и было солнечно, и тепло, и даже весело, но я теперь все время невольно оборачивался, чтоб убедиться, что за нами никто не следит. Нолли держалась вполне беззаботно, смеялась и так восхищенно округляла глаза, как будто и вправду никогда не была в Тарлероле. Интересно, что бы сказал ее святой Ольвин, если б узнал, что она родом из этих мест?

Замолчи, Ольвин! Зачем ты ей все это рассказываешь, она лучше тебя все это знает: и про самую большую в мире библиотеку, и про историю двенадцати фонтанов, и про университет, и про аллею Победителей, и про Тарльский лес, и про Чертову мельницу, и про Крепость Белых сов.

Я вдруг понял, что не могу этого видеть. Какого черта, в самом деле? Никто не заставлял ее так притворяться. Что это? Кокетство? Проба сил? Неужели ей самой не тошно от этой комедии — обманывать и без того доверчивого человека?

— Пошли домой, — не выдержал я, — в глазах рябит от этих красот.

Женщины переглянулись и побежали к фонтану умываться. Мы были в университетском парке, где на газонах запущенно росли ромашки, дорожки лет сто не подметались, и вовсю пламенела рябина. Ольвин сорвал гроздь и спрятал в карман.

— Уже красная. Холодная будет зима… Мартин, что ты все время дергаешься?

— Ничего, все в порядке.

— Как знаешь.

До дома он меня больше ни о чем не спрашивал. Я тоже перестал оглядываться, в конце концов, плевать я на них всех хотел. А Нолли этот самодовольный кретин все равно не получит. Никогда.

Дорога шла под уклон, в ремесленные кварталы, все чаще стали попадаться оборванные, чумазые дети и голодные псы, улочки становились все уже, а людей на них все больше. Окраины во всех городах были в общем одинаковые, что здесь, в Тарле, что в Алонсе, что в Триморье, что в моей родной Озерии.

###############################

#######################

Изольда чистила овощи. Она сидела на табуретке, а вокруг нее стояла дюжина кастрюль с морковкой, свеклой, луком, очистками, прочей ерундой и с водой разной степени грязности. По стенам висели разделочные доски, ковши и сковородки, из приоткрытых полок выглядывала посуда, на столе лежала тушка гуся, гора зелени и тьма всяких баночек с приправами.

— Хозяйка, я дрова принес, — сказал я торжественно.

Она кивнула.

— Спасибо, детка. Положи в углу.

— Почему детка? — возмутился я, — ты всего на три года старше.

— Ты как Ольвин, — сказала она, — вы даже чем-то похожи.

— Ольвин тоже не детка.

Она засмеялась. Я сложил дрова в углу аккуратной стопкой. Мне страшно хотелось сделать в этом доме что-то полезное, я поискал, что бы приколотить или подправить, но все было в порядке, хозяин попался добросовестный.

— Тебе помочь?

— Как хочешь.

— А сколько народу будет?

— Человек семь. И нас четверо.

Я вооружился ножом и устроился на маленькой скамеечке, я смотрел на нее снизу вверх как младший на старшего. Ее это забавляло. Лицо ее было неуловимо: при каждом повороте и наклоне головы оно казалось иным: то удивительно правильным и красивым, то обычным и даже неприятным. Это была шутка неправильных черт лица, неправильных слегка, ровно настолько, чтоб не испортить, но сделать ее непохожей ни на кого на свете. В общем, на лицо ее как на огонь и волны можно было смотреть бесконечно.

— А что делает Нолли?

— Они с твоим братом заперлись в его комнате, а меня прогнали в кладовку за дровами. Что ты на это скажешь?

— Скажу, что они подружились, и это замечательно.

— Подружились?

Я чувствовал, что здесь что-то не так, что Нолли перестает быть сама собой, когда говорит с ним, что такой восторженной и кроткой эта дерзкая самолюбивая девочка никогда не была и никого она никогда не слушала со вниманием, кроме себя самой.

— Мартин, неужели ты ревнуешь? — совершенно искренне удивилась Изольда, — разве можно ревновать к Ольвину? Впрочем, я тебя понимаю: Нолли девушка необыкновенная, красивая и, если я не ошибаюсь, из богатой и знатной семьи. Я бы на твоем месте тоже ревновала ее к каждому столбу. Хотя и понимала бы, что это глупо.

— Как ты догадалась, что она богата?

— О! Для этого не нужно большой проницательности. Достаточно и моего скромного житейского опыта.

— А я? Не из богатой и знатной семьи? Что говорит твой скромный житейский опыт?

— Он говорит, что ты или студент, выгнанный из университета, или вечный подмастерье. По правде сказать, я удивляюсь, как тебе удалось увлечь такую девушку… Подай лук, пожалуйста.

Я подошел к столу, попутно заглянул в окно, выходившее во внутренний двор, и увидел то, чего там никак не могло быть. Посреди гуляющих кур и цыплят, на фоне старого дощатого забора, стоял как призрак белоснежный лемурский жеребец, тонконогий, длинногривый, с лучистыми черными глазами. Потом из сарая вышел точно такой же красавец угольно-черной масти. Я зажмурился и помотал головой.

— Хозяйка, у меня галлюцинации.

— Что там?

Изольда встала и тоже заглянула в окно. Почему-то слегка смутилась.

— Это Икар и Дедал. Наши лошади.

— Однако акробат живет не по средствам, — заметил я.

— Это всё, что у нас есть, — сказала она, — нам ведь часто приходится переезжать.

— Послушай, если акробат в состоянии купить лошадей, на которых ездит царица Триморская и Эрих Третий, то я срочно учусь крутить сальто!

— Это подарок.

— Интересно, кто же в состоянии делать такие подарки?

— А что такого? Говорят, Эрих Третий дарит своим фаворитам лошадей из чистого золота с изумрудами вместо глаз. А тут просто два жеребенка.

Изольда отвечала с явной неохотой, и я не стал уточнять, кому именно неизвестный благодетель подарил баснословной цены коней. Я только спросил, который тут ее.

— Дедал, — сказала она, — черный. Но я мало езжу. Ольвин их выгуливает почти каждый вечер. Он ездит к реке или на Сонное озеро, там очень красиво.

— Но это, кажется, владения барона Оорла?

Изольда посмотрела на меня и лукаво улыбнулась.

— А пусть догонят!

В это время из сарая вышел Ольвин с седлом старым и потертым, которое красавцу-Икару явно не шло.

— Ты меня отпустишь на час? — спросил он сестру.

— Можешь и Мартина прихватить, — ответила она.

— Ему понравились наши лошадки?

— Особенно седла, — уточнил я.

Акробат казался очень довольным.

— Бери второе, — улыбнулся он и кивнул на дверь сарая.

Я вылез в окно.

******************************************************************

********************************

Кони неслись быстрее ветра, им не хватало только крыльев. Это были те минуты, когда мы, маленькие люди, могли чувствовать себя чуть ли не богами. Давно мне не было так легко и просторно! Летели облака, деревья, просеки, летела под копытами дорога, уводя все глубже в лес, все дальше от города.

Дорога становилась все уже, еловые лапы уже хлестали по плечам и загораживали солнце, кусты малины стояли необорванные. Мы устало и довольно переглянулись, и я заметил, что Ольвина переполняет такое же тихое, необъяснимое счастье. Оказывается, можно быть счастливым и с горбом на спине, если есть лес, а в лесу озеро, если есть дорога и отличные кони, чтобы мчаться по ней, и если тебе никто не мешает всем этим наслаждаться. Никто. Это главное.

Мы свернули на тропу к Сонному озеру. Начались знакомые места. Я был здесь два года назад. Мой хозяин граф Андорм гостил у барона Оорла в замке, он не столько охотился, сколько ухаживал за его молоденькой дочкой, на которой через год женился.

Она мне тогда не понравилась, показалась глупой и надменной, а отец ее вообще внушал трепет. Нравились мне только ее изысканные наряды. Я столбенел, глядя на алмазные россыпи на платье, на изящные линии декольте и воротника, на кружевные манжеты, на высокий головной убор, расшитый серебром… Я смотрел на нее как на красивую куклу, не больше. Я даже придумал тогда маленькую песенку о том, как одна такая кукла ожила, сбежала от хозяина и стала роковой женщиной. Пошленькая была песня, но господам нравилась.

Озеро своим спокойствием и зеркальной чистотой навевало сон. Несмелые волны лизали песчаный берег еле-еле. На востоке небо было темное, а лес светло-салатовый, с розовыми стволами, подсвеченный косыми лучами заходящего солнца. А на западе была обратная картина — небо еще голубое, по-летнему ясное, а лес — темный, непроницаемый, грозный. Я стоял по колено в воде и крутил головой то вправо, то влево. Ольвин уже окунулся.

— Ну, ты чего? Ныряй!

— Нырнуть-то не долго.

— А что?

— Я же из Озерии. Для меня озеро — это не просто водоем.

— А, понял! Священнодействие. Тогда я уплываю!

— Подожди!

И я бросился в эту священную воду и поплыл. Я знал, что на том берегу должен быть большой плоский камень, ровный и гладкий как постамент, разогретый за день солнцем, на нем хорошо лежать, раскинув руки, смотреть на сосновые лапы и облака и ни о чем не думать. Черт возьми! Я здоров, я молод, я свободен, я никому ничего не должен, я могу говорить, что хочу, петь, что хочу, сочинять что хочу, не оглядываясь на то, понравится это какому-то самодовольному истерику или нет. Как я мчался сюда на Дедале! А теперь рассекаю воду. А потом найду мой камень, лягу на него, как два года назад, но никто уже меня не найдет и не пнет сапогом под ребро. "Какого черта! Мы уезжаем!"

— Плывем назад, Мартин?

— Мы же почти доплыли! Там есть такой гладкий камень…

— Мы опоздаем. Изольда будет сердиться.

— Она это умеет?

— Еще как!

— Ладно, тогда в другой раз.

На берегу я его рассмотрел: тонкий, но с сильными руками, среднего роста, если б не горб, был бы, наверное, высоким.

— Ты часто тренируешься?

— Приходится каждый день. Сила еще остается, а гибкость пропадает тут же.

— Слушай, а почему ты стал акробатом?

Ольвин шнуровал башмаки, но прервался и посмотрел на меня.

— Ты про это? — он показал на свой горб и усмехнулся, мне стало неловко от своего вопроса, — назло, — сказал он, — понимаешь, захотелось владеть своим телом. Да и выхода другого нет: если не тренировать мышцы спины, можно и совсем скрючиться.

— Ты с рожденья такой?

— Да. Поговаривают, что моя матушка нагуляла меня с каким-то бродягой, пока отец воевал под Алонсом. Она меня ненавидела до самой своей смерти, хотя делала вид, что любит. Деспотичная была женщина. Медведь ее задрал в лесу.

О матери он говорил безо всяких эмоций, с холодной иронией, деловито завязывая шнурки. "Я непривязчив!"

— А отец? — спросил я, ожидая еще большего презрения.

Но Ольвин задумался, посмотрел на небо, потом на озеро, потом в землю.

— Он слишком многого от меня хотел. Сам он человек слабый и ранимый, но самолюбия хоть отбавляй. Захотел сделать из меня "настоящего мужчину".

— Это как?

— А это в его понятии — сильный, целеустремленный и неразборчивый в средствах. Чтобы все боялись.

— Понятие времен Эриха Второго.

— Отец воевал под его началом и был ему предан и душой и телом. Соответственно, все черты короля: жестокость, грубость, властность, прямолинейность, — казались ему высшими добродетелями. Король — это эталон. Тогда многие так считали. Это сейчас другой король и другая мода, да и воюем меньше, всё больше наслаждаемся.

— Так может, твой отец уже переменил свои взгляды? Его образец настоящего мужчины благополучно скончался недалеко от того места, где мы с тобой сидим. И не спасла его ни воля, ни целеустремленность.

— Он не из тех, кто меняет свои убеждения. До сих пор ставит свечки за упокой своего незабвенного Эриха. Он по натуре раб, ему нужен кумир, пусть даже мертвый.

— Ты что, его видел?

— Странно, да? Что поделать, я навещаю его иногда, отец все-таки. Изольда об этом не знает.

— А ты его не боишься?

— Я от него никак не завишу. И потом, я теперь сильнее его. Кстати, Мартин, нам давно пора домой.

Обратно ехали медленно, лес постепенно остывал от дневного зноя, но закат с вечерней прохладой были еще далеко. Мы опаздывали, но какая-то блаженная усталость не позволяла двигаться быстрее. Ольвин наконец вышел из задумчивости, в которую его ввели, очевидно, мои расспросы об отце, и вспомнил обо мне.

— А ты уже бывал в этих местах?

— Приходилось. Я служил тогда графу Андорму, а он зять барона Оорла.

— Андорм? Столичный франт, если я не ошибаюсь?

— Один из любимцев короля. Но король переменчив как женщина, в последнее время мой граф не очень-то в чести при дворе.

— До нас тоже иногда доходят дворцовые сплетни.

Ольвин выразительно поморщился.

— Тебе не нравится наш король? — усмехнулся я.

— Мне кажется, у нас вообще нет короля, — ответил он, — Эрих Второй был жестокий человек, но он хоть не разбазаривал казну так бездумно и бездарно. Его боялись. Он знал, чего хотел, и как этого добиться, и если б Оорл не постарался…

От досады или нарочно, но он проговорился.

— Ты же утверждал, что это сплетни, — напомнил я, — что Эрих Второй умер от сыпной лихорадки?

Ольвин посмотрел на меня, но не ответил, хотел, чтоб я сам что-то понял. Что? Что он не так прост, как кажется? Что он знает гораздо больше, чем положено простому смертному акробату? Что его что-то гложет, но он не может рассказать об этом? Или это опять моя неуемная фантазия?

— Цветов надо нарвать, — неожиданно сказал он, — иначе нам влетит за опоздание.

Предложение было весьма разумное.

. *

.

.

*

* |XXlt;

|

| | | | | | /\|

| о | / \

| | | o | / \

| О | | | / O \

| |---- -/ o \-----

|

|

**********************************************

***************************

"Это было много-много лет тому назад. В одном королевстве один очень знатный вельможа, скажем, граф, приехал в свой охотничий замок с целью весело провести время…"

Я уже сто лет не рассказывал сказки! Я их все перезабыл, и ни одну в последнее время не сочинил до конца. Мне слишком беззаботно жилось! Сказки сочиняют от тоски. От неустроенности, от невозможности что-то изменить в этом мире. Одни сочиняют, другие слушают, а потом забывают. И те, и другие.

О чем это я начал? Граф со своей свитой приехал поохотиться. Замок стоял в глубоком лесу у подножья гор. Темнело быстро, ветер налетал внезапно, шумно раскачивал макушки сосен и до утра ломился в окна, как будто за ним гонятся. А вместе с воем ветра из глубин чащи долетало иногда страшное рычание, грозное и тоскливое одновременно, ни один зверь так не рычал…

— Ты никогда раньше эту сказку не рассказывал, — шепнула Нолли, — что-то новое?

Я засмеялся, я еще сам не знал, о чем пойдет речь. Только видел в глазах у всех ожидание чего-то интересного. Славные у Ольвина были друзья, только я никак не мог запомнить их имен. С ними было хорошо и просто, от чего я совершенно отвык, и мне захотелось внести в их разноголосый веселый и, в общем-то, бестолковый гомон немножко грусти, так, чуть-чуть, на кончике кисти. Да, мне было грустно, как и любому другому, если он вдруг побывает в тех местах, где любил когда-то. Или не любил? Черт его знает, что это было за чувство!

— Мартин, что дальше?

Это спросила Изольда, и я наконец понял, для кого я рассказываю. Для этой серьезной хозяйки, которая зовет меня деткой и ничего не знает в жизни, кроме своих кастрюль и сковородок. У которой нет ни мужа, ни детей, ни постоянного дома, только горбатый брат, а глаза у нее зеленые как у кошки, а имя холодное, как она сама. Изо льда! И вовсе ты мне не нравишься, Изольда, ты старая и некрасивая, и усталость тебя портит, и этот широкий воротник, и губы у тебя тонкие, и щеки впалые, и под глазами синие круги, и не поймешь ты меня никогда, и не оценишь, потому что ты просто домохозяйка.

— Так кто это рычал?

— Местные жители утверждали, что это белая тигрица, но никто в такие сказки не поверил: ни граф, ни его приятели. Считалось, что белая тигрица живет очень далеко, в другой стране, где много снега и оленей, на которых она охотится, если вообще существует. Впрочем, граф был человеком любопытным, он прочесал всю округу и забрался даже в горы в поисках тигрицы. Ее нигде не было. А потом смолк и рев по ночам.

Изольда отвернулась. Что-то ей в моей сказке не понравилось, или какая-то другая, более важная мысль пришла ей в голову, зато Ольвин слушал более чем внимательно. Нолли смотрела на него.

— Вы, конечно, слышали, что белая тигрица — существо особое.

— Выдуманное, — добавил Ольвин, и тон его мне не понравился. "Эрих Второй умер сам…!" Опять ты врешь…

— Конечно, — сказал я, — кто же спорит? Конечно, выдуманное, это же сказка, правда, Нолли?

— Он еще не то придумает, — усмехнулась Нолли, и я понял, что за белую тигрицу мне от нее влетит.

— Так вот, эта белая тигрица повелевает всеми животными, птицами и деревьями, — пояснил я, подумал, вспомнил кое-что и добавил, — и камнями, пожалуй, тоже. Она — царица леса. Существует поверье, что если человек напьется ее крови, он станет всемогущим.

— А он станет тигром или человеком?

— Тигром. А может, человеком. Не знаю. Это же еще никому не удавалось.

— А что твой граф? — спросил Ольвин.

— Решил, что всё это выдумки. Через неделю все уже забыли об этом. Но вот однажды произошел совершенно невероятный случай. Граф решил устроить пикник. На поляне, прямо перед замком. Развели костры, расстелили скатерти, наелись, напились и стали распевать песни. Смеркалось…

Надо сказать, что у графа был придворный музыкант, которого Бог голосом не обидел. Он был не так уж пьян. Звезды горели ярко, ели качали лапами, а с берез тихо облетали желтые листья. Ему вдруг надоело петь пошлые песенки преимущественно о том, как жены изменяют своим мужьям, а мужья — женам, и он запел в полный голос что-то совсем другое, мелодичное и печальное, как будто он один был в лесу. И лес застыл, и все замолчали, и кто-то ощутил свое ничтожество, кто-то пожалел о совершенных ошибках, а кто-то просто разозлился: "Не лезь в душу!"

Граф хотел веселиться. Он лежал на шкуре убитого медведя, одной рукой подпирая голову, другой — наливая себе из бутылки вино. Рука дрожала, вино лилось на шкуру. "Лучше выпей и спой про соседскую собаку! Как там?.." Тут он заметил, что все с вытянутыми лицами смотрят в одну сторону. Он неловко повернулся, расплескал кружку, выронил бутылку… На пригорке в синих сумерках, в отблесках костра сидел немыслимой красоты зверь, большая белая кошка с горящими зелеными глазами, она высоко по-королевски держала голову и обвивала себя хвостом.

Долго никто не мог даже пошевелиться. Она была восхитительна! Только когда она в три прыжка скрылась в чаще леса, граф понял, что он осел. Надо было стрелять! Стрелять, а не таращиться на нее как на привидение! Удача была так близко! Зверь сам вышел из леса прямо к замку, ничего не испугался: ни людей, ни ядовитых стрел!

*******************************************************

*******************************

Что же там было дальше? Ничего-то я как следует не помню! Нет, почему же… Могу вспомнить, если захочу. Потом они все переругались, потом поняли, что надо устроить ей ловушку. Тигрица пришла на голос — придет и еще. Надо посадить музыканта, дать ему в руки лютню, сесть в засаде, а главное — лишних свидетелей убрать, а то всем не хватит. Их будет только трое: граф, барон Оорл и еще один отвратительный тип с алмазной серьгой в ухе. Нарцисс — так он себя называл. Но о нем как-нибудь после…

Господа всё решили. Я понимал, что со мной никто считаться не собирается, но что-то же я значил в этой истории! В конце концов, она же ко мне приходила, как они этого не могли понять? Андорма я уже ненавидел, Нарцисса — еще нет, а барон Оорл своим мрачным видом внушал только страх и никакой симпатии. Меньше всего мне хотелось угождать этой самодовольной троице.

Я почти не спал в ту ночь, я не мог смириться с мыслью, что она придет на мой голос, такая гордая, такая прекрасная и загадочная, и они ее убьют. Пощадила же она меня тогда, на Орлиных камнях, так неужели же я допущу, чтобы она из-за меня погибла!

Когда рассвело, я спрыгнул с балкона и направился в лес, я надеялся, что тигрица сама меня найдет, причем раньше, чем я заблужусь окончательно. Осень тогда только начиналась, трава желтела пучками, а листва — прядями. Однообразный зеленый лес зажегся всеми красками, красота его дозрела и настоялась, подошла к самому своему пику перед увяданием. Было сухо, было тихо, было еще почти темно. Я шел, загребая ногами яркие листья с коричневыми подпалинами и желтую хвою, и на душе было зябко. Я злился, волновался, пинал носком ботинка круглые сосновые шишки и оборачивался на любой шорох. Ну, где же ты? Где?! Я тебя не боюсь! Ты где-то здесь, я знаю! Ну, появись, пожалуйста! Я только тебя предупрежу, и всё! Мне же ничего больше не нужно!

Я дошел до Сонного озера. Над озером стоял утренний туман, на берегу лежал плоский серый камень, гладкий как постамент, рядом — поваленная сосна корнями к лесу, ветками в воду, еще зеленая. Я сел на нее, уже прикидывая, как мне объяснить свое отсутствие Андорму. Хотелось есть. Хотелось сидеть в тишине и смотреть на водную гладь. И уж никак не хотелось — возвращаться. Потом из кустов напротив вспорхнули перепуганные птицы, сердце моё оборвалось. На берег вышла она. Пришла.

Я встал, потом снова сел, искал слова.

— Не приходи больше на мой голос. Тебя убьют. И вообще не подходи больше к замку, мало ли что…

Она села совсем рядом, в двух шагах, и смотрела своими кошачьими глазами, наклоняя голову то вправо, то влево. Изучала меня, не иначе.

— Что ты смотришь? Не такой уж я вкусный. Одни кости.

Тигрица облизнулась, очень кокетливо облизнулась и оскалила свои белые клыкастые зубки.

— Не надо, — сказал я, — не пугай меня. Я и так знаю, что не самый смелый из людей…. Иди лучше, я тебя поглажу. Ты же кошка?

На этот раз мне показалось, что она усмехается, зеленые глаза ее смеялись. Хорош же я! Со страху предложил этой царице лесов кошачью ласку, еще бы сказал: "Кис-кис!" Она не кошка, она тигрица. Зверь, дикий лесной зверь.

— Ладно, красавица, мне пора в замок, скоро хозяин проснется. Но смотри, я тебя предупредил.

Я встал. Она отпрыгнула в сторону, ударила хвостом о землю и мощными прыжками скрылась в зарослях орешника. По дороге назад меня просто трясло от волнения, и я никак не мог осознать, во что же это я впутался.

Нарцисс стоял по пояс раздетый и умывался из ручья. Он был молод и красив по-женски утонченно. Я еще не понял тогда, чего в нем больше, надменности или детской восторженности. До вчерашнего вечера я для него не существовал. Теперь он сам меня окликнул.

— Полей-ка мне на спину.

Я черпал пригоршнями прохладную воду и поливал его узкую спину, вода стекала по загорелой шее на его длинные черные кудри. Мне даже показалось, что я женщину поливаю.

— Послушай, на твой голос даже звери сбегаются! Откуда ты такой взялся?

— Из Озерии.

— Я так и подумал.

Он обо мне думал! С ума сойти!

— Разотри-ка меня.

И я растер его изнеженное тело полотенцем до красноты.

Вечером мы сидели с ним на лесной поляне у костра, у меня была лютня, а у него лук наизготовку, копье и сеть. Оорл и Андорм спрятались тут же, в засаде. Больше свидетелей не было.

— Пой, — велел Нарцисс.

— Что?

— То же, что вчера. Или что-нибудь похожее.

Я ненавидел их всех троих. Я ненавидел бы их еще больше, если б не был уверен, что она не придет.

— Вам не жаль ее?

— Жаль? — он искренне удивился, — я об этом не думал.

Так с удивлением на лице он и остался сидеть. Я вдруг понял, что могу петь то, что я хочу, а не то, что хотят другие. Раз уж я только приманка в этой игре, то хоть попою от души! И голос мой вырвется, как птица из клетки, и мелодии мои полетят в темноту леса и звездное небо, и слова мои прозвучат, даже если никто не захочет их понимать.

Слушайте, охотники, слушайте звери, слушайте птицы, слушайте, случайные путники и ты, белая тигрица! Вот эту песню я сочинил в Триморье на берегу Лазурного Залива, и мелодии в ней как волны, приливают и отливают в каждой строке. Вот здесь надо петь очень громко, звонко, так чтоб даже зажмуриться, а здесь — тихо, почти шепотом, потом задумчиво, а потом опять во весь голос, весело и бесшабашно. А эта песня пришла в голову в церкви, она похожа на молитву, я никому ее еще не пел, у меня у самого от нее голова кружится! И пусть кто-нибудь только скажет, что я не талантлив!..

Нарцисс смотрел на меня в упор стеклянными черными глазами, про лук и копье он давно забыл, чего я, впрочем, и добивался.

— Я ничего подобного не слышал.

— Это моё.

— Ты бог! — заявил он восхищенно.

А потом сделал вещь, совершенно немыслимую: взял мою руку и поцеловал. Я тогда не знал, что он выбрасывает и не такие шуточки, и воспринял всё это серьезно. Совершенно уверенный в своей гениальности, я позволил ему облобызать свою музыкальную кисть.

— Нарцисс! — заорал из кустов граф, — ты что делаешь?! Это всё-таки мой музыкант!

Нарцисс оторвался наконец от моей руки, упал на спину и громко рассмеялся. "Негодяй", — подумал я, — "шут гороховый!"

Я отложил лютню, потеряв всякое желание петь дальше. Нарцисс сел в молитвенную позу и сделал серьезное лицо.

— Ты рано родился, — сказал он глубокомысленно, — на миллион лет. Разве можно достучаться в наши звериные души… Разве понимает тебя этот самоуверенный болван граф Андорм, которому ты служишь? Или пьяницы из его свиты? Или этот каменный исполин Оорл? Ему бы только воевать…

Мне эта его игра в восхищение уже надоела. И серьга раздражала в правом ухе. Я отвернулся.

В кустах слева был виден белый силуэт! У меня сразу напряглись все мышцы, я стиснул кулаки и закусил губу. Пришла все-таки! Она медленно вышла на середину поляны, потянулась, покрутилась во все стороны, как бы демонстрируя свое кошачье изящество, и села, надменно приподняв подбородок. Нарцисс отполз ко мне, забыв про свой лук, и по-детски изумленно дергал меня за рукав.

— Смотри, смотри!..

Я отпихнул его и бросился между тигрицей и сидящим в кустах Андормом. Из кустов вылетело сразу две стрелы, они беззвучно стукнулись обо что-то невидимое и упали к моим ногам. Она не шевелилась. Точно так же отлетело, спружинив об это невидимое, и копье. Она была неуязвима! А я боялся!

— Отойди, негодяй! — закричал в бешенстве граф Андорм, — или я тебя продырявлю, скотина!

Он выскочил из кустов, за ним последовал мрачный барон Оорл. Тигрица рявкнула на них, и они медленно попятились туда же, откуда вышли. Теперь моему хозяину было не до бешенства, его охватил ужас, особенно тогда, когда их спины уперлись в невидимую преграду. Они поняли, что отступать некуда.

Тигрица шла на них, скаля зубы. Тогда граф совсем уж запаниковал и завопил визгливым, бабьим голосом, я и не подозревал, что он способен так визжать:

— Дурак! Что ты стоишь! Скажи ей! Она сожрет нас, тварь! Останови ее!

Я, конечно, крови не хотел. Кровь, война, охота — это не по моей части. Я упал перед ней на колени и обнял за шею.

— Не надо! Стой! Хватит, ну хватит же! Они больше не будут!

Она остановилась, такая мягкая, такая разгоряченная в своей злости, и рявкнула на них так грозно, что у меня уши заложило! Потом отпрыгнула в сторону, оглянулась, оскалила напоследок зубы и скрылась в темноте. И я сидел на траве оглушенный, и сердце мое глухо стучало, и в глазах было темно. А когда я поднял голову, то получил удар плеткой по лицу, короткий жгучий, свистящий. Андорм стоял надо мной, бледный от страха и ярости. Он замахнулся еще раз, но стоявший рядом барон Оорл выхватил у него плетку, сломал ее и швырнул в сторону.

— Опомнись, граф!

— Я убью его!

— Я тебя сам убью, — сказал я, подбирая копье, — еще ни одна сволочь не хлестала меня по лицу, ты понял?!

Конечно, я был слабее, я не воин, но мне тогда казалось, что я пригвозжу его копьем к березе, словно букашку.

— Что?! — вытаращился Андорм, — да ты…

К нам подбежал Нарцисс. Я впервые увидел, как его буквально трясет от возмущения. Все мы были хороши в тот момент!

— Ах ты дрянь! — закричал он, — ты на кого замахнулся! Да я тебя растопчу, я тебя сгною, я тебя по стенке разотру, придурок! Ты что, не видел?!

Он просто задыхался от злости, его черные глаза метали молнии, подбородок трясся, зубы стучали. Они с бароном растащили нас в разные стороны.

— Ты что, не видел, я тебя спрашиваю, что я у него в ногах валялся?! Он мой! Он гений! С этой минуты ни один волос с его головы не упадет, понятно?!

На этот раз он не шутил. Яростно надышавшись в лицо ошеломленному Андорму, он отвернулся и, не глядя на меня больше, взял барона под руку, почти повис на нем.

— Пойдем, отец. Не получилась наша охота…

Барон повел его медленно и осторожно, молча, но с потаенной отцовской нежностью. Я давно заметил, что этот женоподобный, взрывной мальчишка, пожалуй, единственная его слабость. Даже к дочери своей Оорл так не относился. А Нарцисс, тот вообще никого не любил, кроме самого себя.

— Истерик! — пробурчал ему вслед Андорм.

Сам он был немногим лучше. Мы остались вдвоем у догорающего костра. Разнимать нас было больше некому.

— Я не прощу тебе этого никогда, — сказал я.

— Пойдем лучше напьемся, — предложил он, — только вдвоем. Как раньше. И ты будешь петь мне песни. Мне, а не этому сопляку.

— Как раньше не получится.

В нем происходила какая-то борьба, лицо все время дергалось, и выражение его было неуловимо: от презрения до досады. Я ждал, чем же эта борьба завершится.

— Я тебя жду в гостиной на третьем этаже, — сказал он наконец, как будто ничего не произошло, — и не забудь свою лютню, — отвернулся и тоже направился в темноту.

И я остался один.

*************************************************

************************

"Неделю он приходил на берег к серому камню, но тигрица больше не появлялась…"

Нолли тихо встала и поднялась по лестнице на второй этаж, оттуда она еще оглянулась на меня, перегнувшись через перила, перед тем как исчезнуть совсем. Первым моим желанием было броситься за ней, особенно после того, как я увидел ее смертельно бледное, с дрожащими губами лицо, но потом решил, что мне порядком надоели ее капризы, и что ревновать меня к прошлому тем более глупо, что сама она в это же самое время была невестой моего графа.

Ради этой голубоглазой статуэтки с белыми локонами Андорм забросил и друзей, и охоту. Меня эта надменная юная дама замечала не больше чем клопа, правда, после истории с тигрицей стала бросать в мою сторону любопытные взгляды.

Обиделась! Похоже даже, что испугалась. Чего, собственно? О ней тут не было ни слова. И не будет. И об отце ее не будет, и о муже. Просто некий граф давным-давно полоснул плеткой по лицу своего придворного музыканта. А музыкант мог бы уйти на все четыре стороны, но держала его в этом мрачном замке белая тигрица, которая все не появлялась. Уж и все тропы были исхожены, и все овраги облазаны, и все песни перепеты, но нигде и следов не было от этой бестии!

Про меня как будто разом все забыли: и граф, и Оорл, и этот истеричный тип с серьгой в ухе. Графа развлекала Нолли, Нарцисса — его любимчик Кристофер, а Оорл в развлечениях не нуждался. Он часто запирался за железной дверью на третьем этаже, никого туда не пускал, и не выходил на стук и крик, как будто проваливался куда. От скуки я пытался взглянуть на его окна со стороны леса, и это были четыре окна, в которых никогда не горел свет. Мертвые окна. Если честно, то я даже пытался забраться туда по стене, она была, как нарочно, вся в уступах и трещинах, но дальше второго этажа не долезал — падал в лопухи. Потом мне это надоело.

Барон был неразговорчив, коренаст, широкоплеч, могуч одним словом, густые волосы поседели полностью, а борода еще оставалась черной. Такими же черными и пронзительными были у него глаза. Был бы я не музыкант, а художник, я б писал с него картины!

Однажды вечером выпал снег, неожиданный и преждевременный. Выпал, чтобы на следующий день без следа растаять, но то было на следующий день! Хлопья кружились на ветру, залепляли окна и падали на зеленую еще траву. Слуги, которые пробегали без конца по внутреннему двору, оставляли на булыжниках торопливые грязные следы. Я был один в своей комнате, уныло смотрел на эту картину и думал, что белая тигрица на снегу не видна, зимой ей легче спрятаться, хотя она и так неуловима. Не хочет и не приходит. Забыла обо мне. Всё началось очень красиво, а кончилось неизвестно чем. Пустотой и одиночеством…

Другое окно выходило на лес, он был прекрасен как всегда и безнадежно бел.

Я чувствовал себя пленником в этой крепости, мне надоело шумное веселье, обжорство, тупые разговоры. В другое время я бы попросту напился, но сейчас и этого не хотелось. Я распахнул окно и долго стоял на ветру в одной рубашке, надеясь, что хоть холод меня встряхнет и взбодрит. Снег летел в лицо.

Потом пришли люди Нарцисса и деловито потащили меня в его покои. Я всю дорогу упирался, потому что не люблю, когда со мной так бесцеремонно обращаются, но силы были явно неравны. Если этот тип хотел, чтоб я его развлекал, то совершил большую ошибку, так меня разозлив. Меня практически втащили за шкирку и швырнули к его ногам.

— Музыкант доставлен! — радостно отрапортовал тупоголовый капитан Тирри, которого я под конец все-таки пихнул локтем под ребро, — упирался, правда!

Нарцисс сидел посередине широкой кровати, рядом с ним лежали две или три женщины, одну из них, кажется, звали Эльва.

После доклада капитана он моментально вспыхнул.

— Что?! Упирался?!

— Еще как!

— Так ты что, скотина, притащил его силой?!

— Я… я же…

Капитан был сбит с толку, впрочем, как и я.

— Дубина! Дрянь! Кретин! Сгною к чертям! — гневался Нарцисс, и, по-моему, только нагота не давала ему вскочить и вцепиться в бедного Тирри хищными руками, — как ты посмел к нему притронуться?! Он бог! Ты что, не понял?!

Капитан, разумеется, даже не подозревал, что я "бог", он молча и медленно пятился к дверям, на лице было смятение.

— Целуй ему сапог! — рявкнул Нарцисс, — я кому сказал! И убирайся отсюда к свиньям!

И мой сапог тут же облобызали. Удовольствия мне это не доставило, а врага я нажил себе наверняка. Я вопросительно смотрел на этого истерика, не понимая, зачем ему это нужно.

— Извини, — сказал он совершенно спокойно, словно кто-то другой орал тут, срываясь на визг, полминуты назад, — бестолочи кругом, сил нет… проходи, садись.

Я сел на край кровати. Своими грязными штанами на атлас и кружева. Женщина подвинулась и погладила мою руку, она была не местная, из тех, что этот тип привез с собой.

— Погода сегодня мерзкая, — сказал он, — я даже в лес сегодня не выезжал.

— Мерзкая, — согласился я.

— А завтра будет такая слякоть! Ненавижу слякоть… Скоро уеду отсюда, всё равно никакой охоты, одна маета…

— Да, вы правы, здесь уже нечего делать. Даже пить надоело.

— Однако по такой жиже ехать — тоже мало удовольствия. У меня слишком большой обоз. Так что, придется развлекаться тут, пока не подсохнет.

Эта фраза ничего хорошего мне не сулила. Он желал развлекаться! Я наконец позволил себе отвести от него взгляд и увидел свою кислую мину в зеркале. Зеркал было много, куда ни повернись, очевидно, он приказал развесить их для самолюбования. Нарцисс — что тут еще можно сказать? И не скрывает этого.

У меня не было желания его развлекать. Я был зол на весь свет и полон безысходной тоской. Я не понимал, что я тут делаю. Зачем я придумываю сказки, которые никто не слушает, зачем пишу песни, под которые все только обжираются и пляшут? Зачем, зачем, зачем мне это надо? Чтобы просто быть услышанным? Кем?! Этими пресыщенными господами? Сейчас этот тип пообещает мне полцарства, потом истерически заржет, а потом забудет о моем существовании еще на месяц.

— Ты чем-то расстроен? — спросил он внимательно, прямо по-отечески, — что-нибудь случилось?

— Просто устал, — сказал я.

— Граф тебя больше не обижает?

— Нет. Хвала Господу, он, кажется, вообще забыл о моем существовании. Его интересует только Лючия Оорл.

— Ты думаешь, это заслуга Господа?

Теперь он усмехался. Самодовольно и снисходительно. Эльва преданно обняла его и поцеловала. У меня слов для ответа не нашлось.

Через минуту он от своей дамы оторвался и снова впился в меня стеклянными черными глазками.

— Завтра вечером я хочу устроить бал. В зале Предков. Никакого обжорства! Клянусь! Только танцы. Я обожаю танцевать!.. Так вот, поскольку здесь нет моего оркестра, ты возьмешь всех музыкантов, какие тут найдутся…

— Да что я понимаю в танцевальной музыке?!

— Нет-нет! Я буду танцевать под твою музыку!

"Как поет, как поет флейта!

Как взволнован ее голос!

И встает за окном лето,

А в глазах у тебя холод…" Божественно!

Слух у него был хороший. Я ушел, раздираемый противоречивыми чувствами, совершенно сбитый с толку. С одной стороны, мне было совсем не до увеселений, мне хотелось в лес, в заснеженный холодный лес, к моей непостоянной тигрице. А с другой стороны, я был польщен, что ему, кажется, всерьез понравились мои песни. Как будто самовлюбленный дурак, истерик, мальчишка, а ведь что-то понимает! Черт с тобой! Я устрою тебе праздник! Ты у меня будешь хохотать до слез и падать от усталости. Веселил же я своего графа, развеселю и тебя!

Зал Предков был огромный, с низким потолком. В нишах молчаливо висели портреты и грозно стояли рыцарские доспехи разных эпох. Если б они вдруг ожили, то без труда перебили бы всю нашу праздную компанию. Факелы горели ярко, мозаичный пол блестел, портреты равнодушно взирали на танцующих.

В окна летели комья снега, а наш маленький сводный оркестрик изнемогал от жары и духоты. Разучить мы успели вещей десять и теперь играли все по второму и третьему разу.

Нарцисс танцевал с одной из своих дам, он был одет во все красное, только плащ был белый, а волосы черные. Дама была в лиловом, она плыла по залу как челн по гладкой воде и не отрывала влюбленного взгляда от своего кавалера. В жизни не видел более красивой пары!

В перерывах пили вино и охлажденные напитки. Обжорства действительно не было. Он сдержал свое слово. Граф пил много и не закусывал, его уже пошатывало, и капризная Лючия Оорл предпочла его покинуть. Она проделала это столь стремительно, что мы столкнулись с ней между двух пустоголовых рыцарей у выхода. У одного выпало копье, я поднял его, удивляясь, какое оно тяжелое, и сунул ему в железную перчатку.

— Лютня идет тебе больше, — сказала Лючия Оорл.

— Я предпочел бы королевскую корону, — отшутился я.

— Пока ты только король шутов, — усмехнулась она, отвернулась и быстро пошла по длинному коридору.

Кажется, я до сих пор не простил ей этой насмешки. Это было давно. Она была надменна и недосягаема. Я смотрел ей вслед, пока меня не схватил за плечо граф.

— Я женюсь на ней, — сообщил он.

— А мне-то что? — спросил я, высвобождаясь, у меня все закипело внутри от его прикосновения.

— Ну, хватит, Энди! Ты что, всё еще сердишься?

Я повернулся к нему, но вовсе не затем, чтоб увидеть его мутные, пьяные глаза.

— Посмотри на мое лицо.

— Ты и так слишком хорош. Один шрам тебя не испортит.

— Дело не в этом. Я не раб твой. Я свободный человек.

Граф усмехнулся криво и отвратительно, он смотрел на меня как на глупого щенка и сказал примерно то же, что и Марциал незадолго до смерти.

— Свободных людей нет. Мы все чьи-то рабы. Запомни, всегда есть тот, кто сильнее, и он чихал на нашу с тобой свободу! Чтобы быть свободным, детка, надо быть очень и очень сильным. Как барон Оорл, например. У него государство в государстве. Его предки награбили столько, что он не нуждается в королевских подачках. Ни один герцог не может себе позволить держать такую армию… ему плевать на всех, он преспокойно убил Эриха Второго, а Эрих Третий его боготворит, думаешь, он ничего не знает?.. А твои рассуждения о свободе мне просто смешно слушать! Чего бы она стоила, если бы за тебя кое-кто не заступился! Иди к черту, Энди, и считай, что тебе повезло!

— Тут дело не в везении, — сказал я зло.

— А в чем же? — тоже зло спросил он.

Тут меня прорвало!

— В том, что я талантлив, — объявил я, — Бог дал мне больше, чем вам всем, вместе взятым. И все будет так, как я хочу. И ты еще прибежишь ко мне…

Я сразу же пожалел о сказанном, потому что Андорм был не так пьян, как хотел казаться. Он протрезвел тут же и чуть не пригвоздил меня взглядом к стенке.

— Да, ты талантлив, — сказал он хмуро, — и тебе везет. Но смотри, как бы твоя свобода не обернулась еще большим рабством. Сдается мне, ты уже летишь в пропасть, Энди Йорк…

Он удалился шатаясь. У меня пылало лицо. То ли от возбуждения, то ли от жары. Этот праздник измотал и опустошил меня, слишком много я в него вложил стараний, слишком долго веселил этих господ с надменными лицами и пустотой в глазах.

Я вышел на балкон и задохнулся от прохлады и свежести. Боже! Как тихо и холодно! Какие яркие звезды над лесом! Жаль, что они меня не слышат. И никогда не услышат. Моя песня до них не долетит. Мой голос растает в глухом лесу. Мои слова не достучатся в звериные души. Мои слезы не растрогают застывшие деревья. Мои рассказы не взволнуют неподвижные камни.

Тогда зачем мне жить? Зачем не спать ночами, не бросая пера, не гася свечи, подбирая рифмы, терзая струны? Зачем всё это, если меня никто никогда не услышит? Да, всё так красиво и мудро устроено в природе, но ты уже катишься в бездну, Энди Йорк! Господи, прости меня!

Свет из окон хорошо освещал свежий снег под балконом. И следы большой кошки на нем. Я смотрел на них долго, еще вчера я бы бросился по ним прямо в лес, в одной рубашке. Но то было вчера. Я отступил назад и закрыл за собой дверь.

Праздник продолжался!

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~~

Ночью по всему лесу разносился звериный вой, похожий на плач. Иногда он слышался совсем рядом, потом снова удалялся, тоскливый, душераздирающий. Под утро я не выдержал, оделся потеплее и отправился в темный еще, мокрый от талого снега лес. Следы ее исчезли, я шел наугад, без остановок и почти не оглядываясь.

Скоро мне показалось, что за мной кто-то следит. Я обернулся, никого не увидел, снова обернулся, снова никого… Стало как-то жутко. Потом я услышал слабый хруст веток, чуть не вскрикнул и заметил в зарослях елок два горящих зеленых глаза. Она вышла не сразу, сначала насладилась моим испугом, потом выпрыгнула на тропу и презрительно рявкнула на меня. Это за то, наверно, что я ушел вчера с балкона.

— Иди сюда, — сказал я устало.

Тигрица только фыркнула и исчезла в еловых зарослях, но когда я уже опустошенно сидел на корявом пне и тупо ковырял прутиком мокрую землю, она вернулась. Она была до того хороша, что нестерпимо хотелось ее погладить, хотя бы дотронуться до нее. Зеленые глаза насмешливо щурились, уши стояли торчком, а передние лапы переступали по опавшим мокрым листьям как по растерзанной добыче. Мы долго смотрели друг на друга, потом тигрица стала пятиться, и я понял, что она предлагает мне следовать за собой.

Я думал, что уже хорошо знаю этот лес, но через полчаса окончательно потерял всякую ориентацию. Тигрица уводила меня всё дальше от замка, в сторону гор. Она то вырывалась вперед, то оглядывалась и ждала, пока я подоспею. Я устал от этой гонки и весь взмок, всё что мог, снял или расстегнул, в глазах рябило, ноги заплетались, и самому мне было непонятно, за какой такой истиной я иду?

Тигрица нырнула в пещеру, как оказалось, узкую и бесконечную как труба, я двигался за ней, слепо доверяясь ей, хотя и боюсь, как и все остальные, замкнутого пространства. Под ногами было сыро, сверху падали холодные капли за воротник, пахло плесенью, не было видно ни зги, и сердце стыло от бессознательного ужаса. А если я навсегда останусь в этом каменном склепе?

Свет ударил в глаза так неожиданно, что я чуть не ослеп. Узкая пещера впадала в большой зал как речушка в море. Я долго жмурился.

Потолок был высокий и гладкий, с металлическим блеском. Свет исходил из треугольных отверстий в нем, словно там было спрятано по маленькому солнышку. Пол был из мягкого пористого материала всех оттенков радуги. Мне немедленно захотелось сбросить свои замызганные сапоги, но я с ужасом заметил, что грязь сама всасывается в пол и исчезает без остатка!

Огромный зал был почти пуст. И он был брошен. Это чувствовалось сразу, хотя бы по тому, как беспорядочно стояла и валялась мебель: диковинные стулья, кресла, столы, тумбочки и прочие предметы неизвестного назначения. Кресла были двух типов: маленькие и большие. Для людей и для тигров. Либо тигры дружили с людьми, либо сами принимали два обличия. Но это было давно, даже трудно себе представить как давно!

Белая тигрица сидела на краю высохшего бассейна и следила за мной внимательными зелеными глазами. И я понял вдруг всё ее пронзительное одиночество! И ужасный рев ее по ночам стал мне понятен. Рев последней белой тигрицы.

Я обессилено лег рядом с ней на радужный пол, закрыл глаза от яркого света, даже не пытаясь понять, где я нахожусь, и почувствовал на лице своем ее горячее дыхание, и протянул к ней руки.

****************************************************

**************************************

Было поздно, гости устали, и я понял, что сказку пора заканчивать. К тому же Изольде она почему-то не нравилась. Именно Изольде, для которой я и старался. Я наскоро выдумал Замок Мертвецов, превратил тигрицу в прекрасную принцессу и провозгласил счастливый конец, как и положено в сказке. Все остались довольны и разошлись с миром.

Мы остались втроем в опустевшей гостиной: хозяева и сказочник. Изольда сидела по-прежнему в кресле у камина, Ольвин начал потихоньку убирать со стола. Он то уходил на кухню, то возвращался, а мы даже не пошевелились, чтобы ему помочь.

— Что-нибудь не так? — спросил я наконец.

Ольвин замер у меня за спиной.

— Я ненавижу белую тигрицу, — спокойно, даже слишком спокойно ответила она.

— За что?! — изумился я.

Она сказала, глядя мне прямо в глаза:

— Белая тигрица растерзала нашу мать.

И пока я искал слова для ответа, она резко повернулась к брату и, опережая его, выкрикнула:

— Да! Да-да! Не смотри так! Мне надоело притворяться, что я ничего не знаю!

— Изольда, ты с ума сошла, — ласково, но с заметным напряжением заговорил Ольвин, — какая тигрица? Нашу мать загрыз медведь, а этой тигрицы вообще в природе не существует. Это выдумки. Вот и Мартин подтвердит. Правда, Мартин?

— Это только сказка, — подтвердил я, с досадой чувствуя, что снова вторгся в какую-то их семейную тайну, и Ольвину давно пора меня вытолкать за дверь из своего дома. Развлек хозяев!

Господи, как он на меня посмотрел, оглянувшись только на секунду! Я все понял: кто я есть, и что натворил.

— Не считай меня за дурочку, Ольвин. Думаешь, кроме тебя свидетелей больше не было?

— Врут твои свидетели, — сказал он жестко, — а ты веришь. Кому это ты веришь больше, чем родному брату?

— Родной сестре.

— Что? Нашей сестре?!

— Да. Она всё видела… И я не понимаю, Ольвин, какая разница? Почему ты так хочешь выгородить эту тварь?

Я получил в награду еще один уничтожающий взгляд и предпочел тихо удалиться. На душе было скверно. Самое ужасное, что она действительно могла растерзать кого угодно!

А в комнате меня встретила бледная от гнева Нолли. Я уж и забыл, какой она бывает в гневе.

— Я тебя ненавижу, — тихо сказала она, — и я понял, что это уже в прямом, а не в обратном смысле, — я ненавижу твои глупые сказки, я ненавижу твою тигрицу! Ненавижу эту тварь!

— Нолли, что с тобой? — спросил я, еле сдерживая раздражение, — объясни спокойно.

Но она и без моих вопросов уже не могла остановиться.

— Ему еще надо объяснять! Ты что забыл, что мы в Тарлероле? Что это совсем рядом с замком Оорла? Думаешь, здесь никто не слышал этой истории? Если тебе не терпится, чтобы нас поскорее нашли, пойди и всем объяви, что ты Энди Йорк, а я Лючия Оорл!

— Я сказочник. Обыкновенный сказочник, а ты моя жена. И мне никакого дела нет до того, что на самом деле тут произошло с каким-то Энди Йорком. Я придумал сказку, и это еще не повод меня ненавидеть.

Она закусила губу и со стоном отвернулась. Ее трясло от злости и отчаяния, причины которых мне понять было не дано.

— Уйди…

Я ушел. Чтоб испить чашу страданий до конца, постучался к хозяину, решил теперь послушать, что скажет он. Он сидел над толстой книгой, испещренной непонятными крючками, и писал что-то в блокнот.

— Бить будешь, хозяин?

Ольвин обернулся, и по его взгляду я с облегчением понял, что он уже не злится, а если и злится, то никогда этого не покажет.

— Одного только не пойму, — сказал он со вздохом, — почему ты попал именно в мой дом? Именно ты, и именно ко мне?

— Клянусь тебе, что совершенно случайно!

— Значит, Господь Бог играет с нами злую шутку.

За окном догорал поздний июльский закат. Вчера вечером в это же время мы постучались в первый попавшийся дом. И почти сутки Энди Йорк чувствовал себя совершенно счастливым в этом доме, ему показалось, что он нашел наконец то, что ему нужно. Наверное, ему показалось.

— Что у тебя за книга? Надеюсь, это не секрет?

— Медицинский трактат на древнехарейском.

— Ого! И ты понимаешь по-древнему?

— Понимаю, как видишь.

— И зачем тебе это надо?

— Чтобы вылечить Изольду, разве не ясно?

— Ольвин, и ради этого ты выучил древнехарейский?!

Не знаю, чего у меня в тот момент было больше: удивления, восхищения или недоумения. Не понимал я такого самопожертвования и такой любви всего-навсего к сестре. Ольвин усмехнулся.

— Не учил я его.

— А как же? — окончательно запутался я.

— Это у меня врожденное, — сказал он буднично, — я сам об этом не подозревал, пока не узнал случайно. В одном богатом доме, где увлекались древними реликвиями, я увидел осколок амфоры с надписью. Там было написано: "ОЛ КО ВЕ ЬЕ". Молоко овечье, в общем…

— Но так же не бывает, Ольвин.

— Вот как? То, что мне с рожденья достался горб, почему-то никого не удивляет! — он усмехнулся, — может, Бог пожалел меня в последний момент и наградил такой способностью? В придачу! Если б отец об этом знал, может, лупил бы меня меньше?.. А, впрочем, нет. Он же делал из меня Эриха Второго, а тот не знал древнехарейского!..

Я подвинул книгу к себе, чтобы рассмотреть. Она была тяжелая, с выцветшими и вытертыми пергаментными страницами и абсолютно непонятная. Любопытство мое заставило меня заглянуть и в блокнот, но в его торопливом почерке я разобрал только одно знакомое название: "Долина Двух лун".

Ольвин прислушался к шагам в коридоре, он уже не усмехался, на лице его была тревога.

— Ходит, — сказал он почему-то шепотом, — как бы с ней опять это не случилось после твоей сказки. Ей нельзя волноваться.

Я захлопнул книгу.

— Мы завтра уедем.

— Что?

— Уедем. Завтра утром.

— Не выдумывай, Мартин. Я вовсе не хотел тебя обидеть. Я просто боюсь за нее больше, чем допускают приличия… Извини… Слышишь? Пошла на кухню!

Постепенно и мне передалась его тревога. Я вспомнил вчерашнюю ночь и Изольду в ночной рубашке с безумными глазами, похожую на вставшую из гроба покойницу, которая вызывает и жалость, и суеверный страх одновременно. Что-то брякнуло внизу и со стуком упало на пол. Мы сорвались с места и кинулись на кухню.

Она сидела с тряпкой на полу и вытирала лужу.

— Боже, что с вами?!

— А с тобой?

— Чайник уронила. Ну и что? Чего вы так испугались, детки?

Нам ничего не оставалось, как нервно рассмеяться.

Нолли не спала, она молча смотрела, как я раздевался, и я всей кожей ощущал, что она меня до сих пор ненавидит. За что, хотел бы я знать!

— Мы завтра уедем, — сказал я, вытягиваясь под одеялом, — если кто-то и догадается, что ты Лючия Оорл, то мы все равно будем уже далеко. Хозяев я предупредил.

Она тихо обняла меня, уткнулась носом в плечо и заговорила всхлипывая.

— Мартин, это я во всем виновата… Ну, зачем ты меня слушаешь? Я дура, просто дура! Я боюсь за нас обоих… И потом… неужели ты не понимаешь, что я просто ревную тебя к твоей тигрице! Я не могу о ней слышать, не могу! Ты мой! Я люблю тебя! Да и что я без тебя? Мне назад пути нет.

Я уже растаял, мне много не надо. Две слезинки, мокрый носик, нежный голос, надутые губы…

— Всё, всё, всё, Птичка. Уедем и всё забудем.

Она замотала головой.

— Не хочу!

— Чего не хочешь?

— Уезжать отсюда. Мне никогда еще не было так хорошо как здесь!

— Мне тоже, — признался я.

///////////////////////////////////////////////////////////////

//////////////////////////////////////

Помост получался большой. Тори и Сильвио приколачивали последние доски, своим стуком они мешали мне петь, я орал для большей громкости, но лютню было почти не слышно. Песенки я пел самые незатейливые, под которые Ольвину, Касьо и Марианне было веселей кувыркаться. Люди подходили и отходили, удовлетворив свое любопытство, но любопытных было много, и мы все время находились в плотном кольце.

В это время дома Изольда и Нолли шили костюмы и занавески. Гостиная была завалена тряпками как лавка старьевщика. Гости собирались почти каждый вечер, мы репетировали, давясь от хохота, и расходились заполночь. Я уже стал забывать свою прежнюю жизнь. Я быстро перерождался из придворного музыканта в уличного. Я был свободен, что бы там ни утверждал граф Андорм! Я сам бедняк и пою для бедных. Как всё просто! Правда, меня опять никто особо не слушает, но это уже можно пережить. Уж лучше так, чем в золотой клетке…

Иногда возле нас останавливались и знатные особы, и даже сама герцогиня Алоиза Тарльская. Нас это не смущало. Нам было весело и как-то на удивление легко. Я опасался только появления барона Оорла, он мог меня узнать и оставить от меня одно большое мокрое место, но его, к счастью, не интересовали подобные зрелища.

В полдень Изольда принесла корзинку с едой. Мы уселись на помосте и развернули салфетки. Главное было схватить лучший кусок побыстрее, пока не подоспел обжора-Сильвио. Я успел.

— Наконец-то ты перестал стучать, — сказал я ему с облегчением, — шум толпы кажется тишиной после твоего стука!

— Ах, какой ты нежный мальчик! — отозвался он, запихивая в рот немыслимой величины кусок, — я ж тебе не по голове стучу!

— Ты ему петь мешаешь, — вступилась за меня Марианна.

— Да у него просто голоса нет, — засмеялся Сильвио, а вслед за ним и все остальные.

— А у тебя — слуха, — проворчал я.

Сильвио меня недолюбливал, и я не разобрался еще почему. Он как-то сразу насупился, когда Ольвин меня ему представил, оглядел с головы до ног и сделал для себя какой-то вывод. Раз и навсегда. Я тоже его оглядел. Он был высокий и худой, с острым подбородком, с длинным насмешливым ртом, с большими впалыми глазами, слишком красивыми для его ехидной рожи, и с пепельными волосами, завитыми мелким бесом. С образом обжоры это как-то не вязалось, но потом я убедился, что аппетит у него действительно бешеный. Мне он не нравился тоже, рифмоплет, бабник и пьяница.

Другое дело — Тори! Атлет, силач, молчаливый, белокурый красавец, недалекий, но простой и добрый. Такие теперь редкость. Ольвин тоже его любил. Впрочем, Ольвин любил всех и никого. Он был "ничей". Его единственным слабым местом была его сестра, ради которой он и жил на этой грешной земле, скитался по разным городам, менял друзей и знакомых и сидел по ночам над проклятыми древнехарейскими трактатами.

Нолли боготворила его по-прежнему, но это перестало меня раздражать, потому что я понял, что ревновать к нему так же глупо, как к статуе Эриха Второго в Трире на Дворцовой площади. Да меня и самого к нему тянуло. Не знаю, что, не знаю, как, но я искал его дружбы.

Я лениво растянулся на горячих необструганных досках. В голубом небе медленно проплывали обрывки облаков, и сияли золотом шпили Ратуши и костела святой Гертруды, чуть ниже краснели черепичные крыши с трубами и флюгерами, еще ниже отражали солнечный свет окна. А на земле суетились люди с корзинками и мешками. Я жмурился как сытый кот и смотрел на них сверху вниз.

Я сам удивлялся, что мне так хорошо жить на этом свете. Неужели это то, что мне нужно? То, к чему я шел всю жизнь? То, зачем создал меня Господь? Простые друзья, простые радости и простые трудности… И я тоже, оказывается, простой и обыкновенный, и ничего мне больше не надо: ни особой судьбы, ни особой любви, ни особых покровителей. И белой тигрицы не надо!

Да кто мне сказал, что я должен прожить какую-то необыкновенную жизнь? Просто Бог дал мне талант, и я тащу этот крест на себе чуть ли не с рождения! Я должен, я обязан… а кому?

Энди Йорк поет на рыночной площади! Энди Йорк живет в ремесленном квартале! Энди Йорк уже давно ничего не сочиняет! Энди Йорк подружился с уличными артистами! Кошмар… Энди Йорку нравится одна домохозяйка, которая кроме котлет ничем не интересуется, шьет, вяжет, кормит кур… Энди, что с тобой случилось, после того как ты переступил порог этого дома? Неужели умер? А может, оно и к лучшему? Мятущийся, самовлюбленный, продажный, порочный, гениальный Энди Йорк умер! И черт с ним, не жалко! Меня зовут Мартин. Я не выдумываю больше сказок, я не пишу песен, у меня нет голоса… И я свободен!

Когда спала полуденная жара, мы снова выступали. Как назло, в первом ряду стояла девушка немыслимой красоты, так похожая на женщин моей родной Озерии, что у меня защемило сердце. Все, что я только что для себя решил, моментально рухнуло. Предательский Энди Йорк сразу ожил во мне и потянул куда-то далеко-далеко, к синим озерам, к мачтовым соснам, к Орлиным Камням, к белой тигрице… Тут же захотелось встать, все бросить, все начать сначала, с самого начала! Мешок за плечи — и в лес! Заблудиться, затеряться, взвыть от одиночества, исколоться, исцарапаться, исхудать, устать до тошноты… и тогда придет Оно. Вдохновение. И тогда весь мир мой, и космос мой, и всё мое! И сам я — белый тигр!

Сильвио стучал молотком. Ольвин и Касьо перекидывали тоненькую Марианну из рук в руки как игрушку, Изольда сидела на перевернутой корзине и хлопала громче всех. Я допел куплет и спросил у нее, кто эта маленькая синеглазая богиня в первом ряду.

— Даная Доминицци, — коротко ответила Изольда и уничтожающе усмехнулась.

Я был презираем. Я не знал, кто такая Даная Доминицци! Я восхищался ею просто так, слепо и глупо и вынужден был признать, что Господь Бог тоже гений в своем роде и тоже может, если захочет, создать совершенство, хотя бы и в образе женщины.

Ольвин устало сел рядом со мной, вытер пот с лица и глотнул из фляги.

— Ну и народу сегодня!

Я наклонился к его уху.

— Ольвин!

— Что?

— Я не могу молчать! Посмотри, какая девушка в первом ряду! Когда я на нее смотрю, меня тянет на подвиги! Да ты не туда глядишь! Вон же она…

Ольвин уже глядел куда надо.

— Замечательная девушка, — согласился он, — если хочешь, я тебя с ней познакомлю.

Такого ответа я не ожидал. Я думал, этот книжный сухарь хотя бы вытянет лицо от изумления и признает наконец, что кроме его сестры на земле есть и другие женщины, достойные внимания, с синими как озера глазами, с лебединой шеей, с тяжелыми черными косами…

— Ты ее знаешь?

— Да. Это дочь башмачника Доминицци. Хороша до безумия. Герцогиня Алоиза приблизила ее к себе и осыпает милостями как родную дочь.

Только тут я заметил, что за спиной у нее стоят два холеных телохранителя, а отделка на платье слишком тонка для простой горожанки. В ней было что-то от принцессы и от служанки одновременно. Губы сложены капризно, подбородок надменно приподнят, а глаза добрые и кроткие.

— Познакомь, — сказал я.

Когда представление закончилось, Даная Доминицци уже исчезла. Публика разошлась, солнце покраснело и зацепилось за шпиль костела, оно медленно и лениво таяло как масло на сковородке. Снова хотелось жить. Долго и счастливо. Ярко. Необыкновенно. Так, как никогда не получалось, что бы я ни делал.

А потом пришли домой, я умылся теплой водой, наелся, напился, растянулся на кровати, и мне уже ничего не хотелось. Я был снова сытый домашний кот, всем довольный и ласковый, и сосновым лесом моя комната уже не пахла, она пахла сладкими пирожками и яблоками. И что это со мной случилось там, на площади?

— Энди, я сегодня видела отца, — шепотом сказала Нолли.

Я сел.

— Когда?

— Когда ходила к портнихе. Он выезжал от герцога. Очень злой. Опять что-то не поделили!

— Он тебя не узнал?

— Я спряталась за угол.

Вид у нее был совершенно несчастный, хоть она и бодрилась. Никогда она еще не казалась мне такой маленькой и беспомощной! И никогда я не давал себе труда подумать, что будет с ней дальше, с ней, а не со мной. Сегодня я уже изменил ей. В душе. Мне ничего не стоит изменить ей и на самом деле. Я не привык сдерживать свои желания, я слишком себя люблю, я порочен и развращен, хоть и пою о высоких чувствах. Это только слова, слова и музыка.

— Боже мой, — сказал я с отчаянием, — Лючия, ты же ни в чем не виновата…

Она покорно выносила мои торопливые поцелуи, золотые волосы ее были распущены, я погрузил в них руки, я уткнулся в них лицом, я вдыхал их аромат и заметил вдруг, что у самых корней они не золотые, а черные.

— Ты красишь волосы? — удивился я.

— Ну и что?

Нолли почему-то смутилась и отсела от меня на другой край кровати.

— Ничего, — сказал я, — просто раньше я этого не замечал.

— Ты много чего не замечаешь, — усмехнулась она, — потому что интересуешься только собой.

— Неправда, — возразил я, — ты сама со мной никуда не ходишь.

— Может, мне еще и выступать с тобой на площади?

Я не стал отвечать, мне показалось, что мы сейчас опять поссоримся, слишком уж часто в последнее время это случалось.

— Иди ко мне, — сказал я, — или ты меня уже не любишь?

— Я тебя ненавижу, — вздохнула она.

^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^^

Утром мы узнали, что дружина Оорла устроила в городе погром. Было много убитых и раненых, горели дома и деревья, костелы и лавки… и наш помост в том числе. На сожженной рыночной площади больше нечего было делать.

Мы стояли на пепелище, Нолли прижималась ко мне так отчаянно, словно была виновата в поступках своего отца. Мне нечем было ее утешить, мне самому было тошно оттого, что все так скоро и неожиданно оборвалось по прихоти вздорного барона. Еще вчера я казался себе таким счастливым и независимым. А вот завишу. Еще как завишу!

Ольвин водил носком башмака по пеплу. Лицо его было серое.

— Дождется Оорл… — процедил он сквозь зубы.

— Он вчера уезжал от герцога очень сердитый, — сказала Нолли, — не поделили что-то, наверно.

— Он был здесь?!

— Да. Я сама видела.

Ольвин на секунду отвернулся, видимо, чтобы скрыть от нас выражение лица, сдержать которое был не в силах. Оорла он знал. Знал и ненавидел. Я в этом не сомневался. Что-то связывало этого уличного акробата и всесильного барона, которому даже король не указ. Что? Смерть Эриха Второго? Изольда? Или, может быть, белая тигрица? Я еще раз поразился, что судьба привела меня именно к нему.

— Идите домой, — сказал он, взяв себя в руки, — в такое время лучше не высовываться, — а я пойду узнаю, что они там не поделили с герцогом.

— Я с тобой, — заявил Сильвио.

— Нет, — Ольвин покачал головой, — на этот раз я пойду с Мартином.

— Ну и катись к черту!

— Сильвио…

— Я сказал, к черту!

"Дурак", — подумал я, — "все равно он ничей. Он один на всех, как икона в церкви. Просто я надоел ему чуточку меньше, чем ты. Дурак ты, Сильвио!"

Все пошли в одну сторону, а мы в другую. Мы направились в центр города, ко дворцу герцога Тарльского, к белокаменной громаде, обнесенной высокой ажурной оградой, заржавевшей, но все еще красивой. Со стороны парка в ней была дыра из выломанных прутьев, так обычно случалось со всеми оградами.

Мы оказались в цветущем саду. Это был обыкновенный рай на земле, какие любят устраивать себе сильные мира сего. Светило солнце, благоухали розы, тихо шелестели деревья. Словно и не было пожарища, детского плача, женских воплей. Словно и не стояли мы на пепелище полчаса назад!

— Идем, — Ольвин тянул меня за рукав, мы осторожно пробирались между клумб с георгинами и кустов шиповника.

В одно из окон на первом этаже, полуоткрытое, с воздушной оранжевой занавеской, он тихо постучал. Девушка, которая выглянула и приветливо улыбнулась, очевидно, была горничной.

— Даная у госпожи Алоизы, — сказала она.

— Позови, будь добра.

— Если госпожа ее от себя отпустит!

Ждать пришлось долго.

Наконец она появилась в окне, девушка из мечты, из легенды о прекрасной и вечной любви. И тревога на лице, и отчаяние в глазах шли ей еще больше, чем улыбка.

— Ольвин, какой ужас! — сказала она, прежде чем поздоровалась.

Они смотрели друг на друга чуть дольше и выразительней, чем просто знакомые.

— Ты не один? — Даная удивленно взглянула на меня, а потом грустно улыбнулась, — я, кажется, узнала. Это ваш новый музыкант. Он играет на лютне и на дудочке.

— Его зовут Мартин, — добавил я.

Она опять улыбнулась, но уже веселее.

— Мартин, — сказала она, — мне кажется, что ты можешь петь гораздо лучше. Я всё ждала вчера…

— Я не пою, я подыгрываю.

— Поет — поет, — опроверг меня Ольвин, по-моему, ему непременно хотелось, чтобы Мартин ей понравился, — и еще сказки сочиняет. Заходи как-нибудь, послушаешь.

— Я приду. Обязательно приду. Только сейчас мне не вырваться. Представляешь, что тут творится? Герцог в ярости, хозяйка в истерике… Не до сказок, Ольвин.

Она снова стала серьезной и встревоженной. Ольвин взял ее за руки.

— Что, дело плохо?

— Дело идет к войне. Они никогда уже не договорятся.

— А ты слышала, что они не поделили на этот раз?

Даная сдвинула черные брови, усиленно что-то вспоминая. Не думал я вчера, что увижу ее в роли черной пророчицы.

— Барон хотел вернуть себе прежние земли. Но они уже два века относятся к Тарлю. Естественно, что герцог отказал.

— Какие? Дана, какие еще земли?

— Ну как же?.. Долину Двух лун, правда, я не знаю, где это.

— Он что, купить не мог!

Даная вскрикнула, так сильно он стиснул ее руки.

— Ольвин!

— Прости, — сказал он поспешно, — если б ты видела, что там на площади…

Она кивнула и скорбно поджала губы. Где-то я уже слышал это название. Долина Двух лун. Или видел… написанным карандашом в блокноте! Похоже, барон Оорл тоже читает древнехарейские трактаты! Если б девушка в окне не была так прекрасна, мои мысли, возможно, выстроились бы в одну стройную цепочку, и я бы уже тогда кое о чем догадался, но я только смотрел на нее и завидовал Господу Богу, завидовал как автор, в том, что это он ее выдумал, а не я. А я бы сделал ее принцессой, я дал бы ей вечную молодость и дар ясновидения, она могла бы превращаться в большую черную птицу и летать над городом на закате солнца, и она обязательно полюбила бы одного уличного акробата, и он тоже любил бы ее до безумия, а не делал вид, что это его совершенно не касается…

Но Господь Бог распорядился по-другому: Даная была всего лишь красивой игрушкой у своей госпожи, летать она не умела, чужих мыслей не читала, и никого, наверное, не любила, она вообще не знала, что такое любовь.

Я смотрел на нее так вдохновенно, что она, в конце концов, улыбнулась.

— Мне кажется, я тебя уже где-то видела или слышала, — сказала она, — у тебя должен быть чудесный голос, я почему-то это знаю. Как у Энди Йорка.

Такое признание меня парализовало окончательно.

— А ты слышала Энди Йорка?

— Нет. Но моя хозяйка мне рассказывала. Она обещала взять меня с собой в Трир, чтобы я могла послушать… но, говорят, он сбежал.

— И прихватил с собой дочь нашего барона, — усмехнулся Ольвин, — надеюсь, это его последняя выходка.

Он опять держал Данаю за руку, а она смотрела на него так же преданно, как моя Нолли, как Тори и Сильвио, как Изольда… она ловила каждое его слово, а в мою сторону поворачивалась только, когда он молчал. Она тянулась к нему, хотя сегодня он был хмур и взволнован, и солнечное сияние, которое обычно исходило от него, поубавилось. В глазах у него был пепел сожженного города.

Я смотрел на него и чувствовал, как между нами стремительно вырастает пропасть, так неожиданно, так внезапно, так подло… и я опять остаюсь один.

— А может, я и есть Энди Йорк? — спросил я обреченно, потому что отступать как будто было некуда, — тебе это не приходило в голову?

— Ты не Энди Йорк, — сказал он, оборачиваясь, — и я в этом совершенно уверен.

— Почему же? — удивился я.

— Во-первых, — он усмехнулся, — потому что ты не умеешь петь, а во-вторых… ну, какая тебе разница? Был бы ты Энди Йорк, я бы тебя на порог не пустил. Но ты, к счастью, не имеешь ничего общего с этим иноземным выскочкой.

Пропасть выросла до гигантских размеров.

— Да что ты о нем знаешь? — спросил я мрачно.

Ольвин пожал плечом.

— То же, что и все.

Спорить было бесполезно, тем более, что он был прав. В свое оправдание я мог сказать только, что таланту позволено больше, чем простому смертному, но этого тоже еще никто не доказал. Да и сам я все-таки сбежал от такой жизни, и ничего мне уже не надо: ни власти, ни богатства, ни славы, ни всех сопутствующих удовольствий. Это всё иллюзии. А вот шрам на лице — это реальность, его не сотрешь. Он жжет. Он напоминает, что ты всего-навсего слуга.

Я бессознательно дотронулся до своей левой щеки и понял, что ненависть моя никуда не делась. Она со мной. Навсегда.

— Ну а если я все-таки Энди Йорк? — усмехнулся я, — я ведь тоже из Озерии, я скрываюсь, со мной красивая девушка, и я, в конце концов, тоже пишу песни. Всё сходится.

— Не всё, — улыбнулся Ольвин, — успокойся.

— Ты… в этом уверен?

— У меня есть на то причины. Но это мои личные с ним счеты, и никого больше не касаются.

— У тебя? С Энди Йорком?! — земля стала тихо уходить из-под ног, — что он тебе сделал, Ольвин?!

Если б речь шла не обо мне самом, а о ком-то другом, я бы, наверно, пошел и убил бы этого типа, я убил бы на месте даже того, кто повысил бы на него голос!

— Он негодяй и развратник, — спокойно сказал Ольвин, — вот что только я могу тебе сообщить. Но ты не волнуйся, я с ним сам как-нибудь разберусь.

Я лихорадочно вспоминал, где судьба умудрилась столкнуть нас раньше, но такого быть просто не могло! Я бы его запомнил! Или он что-то путал, или я сошел с ума…

На прощанье Даная улыбнулась нам и помахала рукой, я мысленно поцеловал ее в губы, и это как-то примирило меня с окружающей действительностью. Ольвин шел не оборачиваясь.

************************************************************

****************************

Изольда вязала. Из всех помещений она предпочитала кухню и даже вязать приходила именно туда, поближе к своим кастрюлям. Горел камин, тускло отсвечивали дверцы буфета и развешанные на стене сковородки. Я сел ближе к огню, прямо на пол.

— Что случилось, детка? Тебя кто-нибудь обидел?

— С чего ты взяла?

— Показалось… В желтой кастрюле вишневый компот.

— Компот! Котлеты, жареная рыба… носки, варежки!

— Что с тобой, Мартин?

— Не верю…

— Чему не веришь? Что случилось?

— Это всё не твое.

Я думал, она не поймет, но она помрачнела и отложила вязание в корзину с клубками.

— А что мое?

— Да весь мир твой! Ходить босиком, купаться в море, лазить по ущельям, любить, мечтать… ну какая ты домохозяйка? Посмотри на свои глаза: ты же дикая. Дикая кошка.

— Да, я знаю… — неожиданно согласилась она, — я сама это чувствую. Всё время тянет куда-то, хоть кричи. И сны снятся то про лес, то про горы. Это, наверно, от матери. Она была, как ты говоришь, дикая… ты знаешь, если верить в то, что у каждого свое предназначение, то я, наверно, родилась для другой жизни. Потому и мучаюсь… да нет, всё это чушь! Я такая же как все, просто старая дева. Мне бы кучу ребятишек, я бы утирала им носы и ни о чем уже не думала… у тебя рукав порвался, снимай, я зашью.

— Ну вот, теперь рукав…

— Нолли не сердится, что ты подолгу сидишь со мной?

— Мы друг другу доверяем.

— Это замечательно. Такая любовь, как у вас, редко встречается, я вам даже завидую.

— А ты никогда никого не любила?

— Я, как и все девушки королевства, была влюблена в Эриха Второго. Но это было так давно!

— Я его видел только на портрете.

— Он был прекрасен. Говорят, Эрих Третий тоже очень красив, но не похож на него ни капли… Впрочем, все это было несерьезно. Один раз я влюбилась в священника. Он все время прятал от меня глаза, наверно, я ему тоже нравилась. А потом мы уехали в другой город. А еще мне нравился один аптекарь, но он был женат, у него было четверо детей…

Мы говорили долго, пока не пришел Ольвин. Когда он заглянул, Изольда смутилась, наверно, потому что я сидел у нее в ногах, да еще и без рубашки. Раньше с ней такого не было.

Он только улыбнулся.

— Я помешал?

— Нет, — сказал я, но он уже понял, что здесь немного лишний.

— Ладно… ты зайди ко мне потом, хорошо?

— Конечно.

Изольда откусила нитку и протянула мне рубашку.

— На. Иди к нему, наверно, что-то случилось.

— Ты думаешь?

— Я чувствую.

Я поднялся к нему в комнату.

— Представляешь, — сказал Ольвин, недоуменно пожимая плечами, — у меня пропала книга! Ума не приложу, куда она делась…

— Ох, уж эта мне твоя тактичность, — вздохнул я, — скажи уж прямо, что у тебя ее украли.

— Этого не может быть.

— Ты и вправду святой.

— Дело не в этом. Просто кроме меня ее прочесть никто не сможет.

— Зачем читать? Все равно она стоит немалых денег.

— Ты думаешь?..

Ольвин нервно ходил из угла в угол, ссутулился и от этого казался еще более горбатым.

— У меня в голове не укладывается!

— Когда это случилось?

— Еще утром она была тут… Значит, когда мы были с тобой у Данаи.

— Кто тут был без нас?

— Все. Касьо, Тори, Марианна…

— Может, это Сильвио решил над тобой пошутить?

— Хороши шуточки! Ты знаешь, как долго я искал эту книгу?

— Успокойся. Сначала надо перерыть весь дом, а потом делать выводы.

Он сел на диван, расстроенный в конец.

— Мои друзья не могли этого сделать.

— Эх, Ольвин — Ольвин…

Дом мы перевернули вверх дном. Все четверо. Но ничего не нашли. Хозяин, казалось, был смущен, что заставил нас заниматься этим безнадежным делом, а мы были смущены, что ничем не можем помочь.

Нолли смотрела на него так виновато, словно это она украла книгу.

— Ольвин, хочешь, мы тебе за нее заплатим? У нас много денег, правда…

Когда я предлагал ему деньги, она меня чуть не убила!

— Таких денег у тебя нет, — усмехнулся он.

— У меня?!.. — она чуть не задохнулась от возмущения, она была одной из самых богатых женщин Лесовии, потом закусила губу и убежала в нашу комнату.

— Добрая девочка, — сказала Изольда, — но тут никакими деньгами не поможешь, — Ольвин! Да не расстраивайся ты так! Все равно меня ничем не вылечишь. Это Бог забрал твою книгу, чтоб ты не убивал на нее свою молодость! Хватит, слышишь? Хватит! Мне ничего не нужно, Ольвин, мне все равно, что со мной будет, я только связываю тебя по рукам и ногам! Хватит! Хватит!

Он вскочил, прижал ее к себе как ребенка, и она оказалась совсем маленькой и хрупкой в его могучих руках.

— Я люблю тебя! Я всем тебе обязан, и я никогда тебя не оставлю!

Она затихла, потом вдруг оттолкнула его и пошла на меня, но меня она уже не видела. Взгляд у нее был отсутствующий. От неожиданности я попятился.

— Ольвин!

Он уже понял.

— Ей нельзя волноваться, — хмуро сказал он.

На этот раз Изольда очнулась только через двое суток. И хотя невменяемость ее была довольно тихая, мы порядком измучились за это время. Она как тень бродила по всему дому, как будто искала что-то, чего не могла вспомнить.

Все смешалось в голове: горящий город, пропавшая книга, болезнь Изольды, прекрасная Даная Доминицци, необъяснимая ненависть Ольвина к Энди Йорку и его полная уверенность, что это не я.

— Хочу в лес, — сказал Ольвин в минуту затишья, когда сестра свернулась калачиком на половике в гостиной, — и ее надо непременно отвести в лес. Я плохой брат. Я слишком мало о ней забочусь.

— Извини, но куда уж больше?

— Пойми же, она всё для меня. Я урод. Меня ненавидели и отец, и мать. Если б не Изольда, я умер бы еще в раннем детстве, — тут он засмеялся, — правда, может, это было бы и к лучшему!

*********************************************************

***************************

В лесу было хорошо, в лесу не может быть плохо даже в дождь и слякоть, а уж летом, в конце июля, на рассвете!

Мы были втроем. Нолли не любила лес, и вообще она сказала, что пойдет к портнихе. Изольда сильно похудела за эти два дня, она утопала в большом свитере, подпоясанном ремнем, и казалась совсем маленькой и хрупкой, или это уже говорила во мне жалость к ней. Я боялся, что она, не дай бог, споткнется или зацепится за какую-нибудь ветку, и с ней опять случится это. Я невольно следил за каждым ее шагом, я стал как Ольвин.

Грибы мы клали в корзинки, а малину прямо в рот. Ее было слишком много. Было тихое, солнечное утро, волшебный, оторванный от жизни, прекрасный мир, торжество души, тела и желудка! Можно было сколько угодно объедаться малиной, валяться в траве, жмуриться от солнечных лучей, пробивающихся сквозь еловые лапы, и ничего не помнить, ничего!

В полдень набежали тучки, ветер встревоженно зашумел в кронах деревьев, дождь долго собирался, но, видно, раздумал. Я был бы рад и дождю! Мне давно уже не было так хорошо, казалось, что весь мир, кроме этого клочка леса, исчез. Его нет, а есть только я и мои новые друзья. И так будет вечно.

Пока я рубил колышки для костра, Ольвин куда-то исчез. Наверно, пошел за дровами. Изольда расстелила салфетку, выложила на нее наши съестные припасы и села на перевернутую корзину.

— Ноги устали, — улыбнулась она, — мало хожу!

В широком горле свитера шея ее казалась совсем тоненькой и беззащитной. Такими же беспомощными и тонкими выглядели кисти рук в растянутых отворотах рукавов. Она подтягивала рукава к локтям, но они снова соскальзывали.

— Мартин, детка, нож у тебя есть?

Я отнес ей нож. Я опять сидел у нее в ногах и смотрел на нее снизу вверх.

— Ну, какой я тебе детка?

— Не знаю, — проговорила она тихо и как будто даже огорченно, — почему ты так смотришь?

— Не могу понять, какая ты, — сказал я.

— Какая?

— Лицо у тебя неуловимое. Вот так — красивое… Так — не очень… А так — очень красивое…

Я как-то перестал замечать, что творится вокруг. Лесная поляна исчезла, мир сузился до нас двоих. Мы смотрели друг на друга, Изольда тоже меня рассматривала, словно видела в первый раз, удивленно и настороженно. Она наклонилась и кончиками пальцев дотронулась до моего шрама.

— Что это, Мартин?

— Плетка, — сказал я.

— Кто тебя ударил?

— Так… Один гнусный тип.

— Больно?

— Дело не в этом…

Она наклонилась и коснулась губами моей перекошенной щеки. Сердце заныло и заметалось, словно не знало, куда ему спрятаться.

— Это всё пройдет, — говорила она тихо, целуя мое лицо, я закрыл глаза и боялся пошевелиться, — мальчик мой, все заживет и забудется, и всё будет очень хорошо…

Губы наши неминуемо встретились, и это было так пронзительно и сильно и так непохоже на обычную нежность, что мы испугались. Она первая опомнилась и закрыла лицо руками.

— Мартин, что мы делаем?! О, Господи!

— Изольда…

— Ну, ладно, я! Одинокая старая дева! Мне Бог простит… Но ты — то?

— Изольда…

— О, Боже… хорошо, что брат не видел…

Ольвин появился как раз вовремя. С охапкой хвороста.

— Где тебя носит? — проворчал я.

— Тут овраг в низине, там ключи. Я набрал во флягу. Хочешь?

— Давай.

Я пил родниковую воду и не мог напиться, она ломила зубы, но остудить тот горячий ком, что подступил к горлу, не могла.

С Изольдой мы больше ни о чем не говорили, только переглядывались. В зеленых глазах у нее была тоска и до боли знакомое пронзительное одиночество. Как у моей белой тигрицы.

Вернулись уже на закате, усталые и молчаливые. Ужинать не стали, а сразу разбрелись по комнатам. Нолли была в новом платье. Я что-то сказал о модном фасоне и завалился спать.

Мне снилась белая тигрица. Она ждала меня, она яростно рычала на весь лес, прыгала с камня на камень, разрывала лапами опавшую листву. Она была прекрасна.

Я проснулся, в комнате по прежнему пахло смолой и хвоей. Сон прошел, но зов остался. Нолли сидела рядом, обняв колени.

— Ты никогда никого не любил, кроме своей тигрицы, — сказала она каким-то безразличным тоном, и я понял, что разговаривал во сне, а может даже, кричал.

— Иди сюда.

— Пусти!.. Ты вчера уснул, и я не успела тебя обрадовать, что король в Тарлероле.

— Что?!

— И мой муж, разумеется, тоже. И мой отец. Они все о чем-то договариваются.

Она встала и медленно начала одеваться.

— Ты куда, Нолли?

— К белошвейке. У меня износилось все белье.

— Тебя проводить?

— Не надо.

Я даже обрадовался, что она ушла. Я понял, что мне нужно вернуться в лес. Меня звали. Во мне надрывался голос белой тигрицы.

Изольда как всегда была на кухне. В белом переднике, волосы заколоты, с половником в руках.

— Мартин, ты знаешь, что Эрих Третий в городе?

— Ну и черт с ним.

Мы сходились все ближе и ближе, пока она не уронила свой половник. Я прижимал ее к себе крепко и никуда уже не хотел, и ничего не хотел, только обнимать эту тростинку и целовать ее дрожащие губы.

— Ну что ты делаешь! — сказала она, вырываясь и снова направляясь к столу.

Я шел за ней следом.

— Никого же нет.

— Ну, как ты не понимаешь! — она вспыхнула, — я так не могу… Нолли же мне как сестра. Да что я…

— Но я не люблю Нолли. Я люблю тебя.

— Ты с ума сошел? Она твоя жена.

— Кто тебе сказал?

— Что?! — Изольда возмущенно распахнула и без того огромные глаза, — что я слышу, Мартин? Ты увез девушку от родителей и не женился на ней? Кто ты после этого? Как же ты мог?

— У нее есть муж, — сказал я, теряя терпение, я был готов ей все рассказать, лишь бы она не смотрела на меня с таким презрением.

Изольда как-то сразу сникла и отвернулась.

— Всё равно это ничего не меняет. Она же тебя любит.

— А ты?

— А я просто старая одинокая женщина, вот и всё. А ты дразнишь меня…

— Ну что ты говоришь! — я повернул ее к себе, чтоб заглянуть ей в лицо, но она всё время отворачивалась, — скажи, скажи прямо, разве ты не поняла тогда, что мы созданы друг для друга?

— Поняла, — вздохнула она, — я это еще раньше поняла. Только не нужно ничего этого. Ничего у нас не получится.

Послышался скрип двери и легкие шаги Нолли.

— Ну, хочешь, я скажу ей? — спросил я.

— Ну, как ты можешь!

Когда Нолли заглянула на кухню, мы уже стояли в разных углах. Она была хорошенькая, голубоглазая, с золотыми локонами и белой бархатной кожей. Но самое ужасное, что она ни в чем не была виновата, а виноват был только подлый Энди Йорк, который сбежал с ней просто назло одному гнусному типу, который ударил его плеткой по лицу.

— Изольда, дай мне коня, — сказал я, глядя в пол, — мне нужно в лес.

— Коней нет, — ответила она, тоже не поворачиваясь, — Ольвин забрал обоих.

*********************************************************

*******************************

Я пошел пешком, впрочем, это было и лучше, потому что мне предстояло лазить по пещерам, а такого роскошного коня было страшно оставлять надолго одного.

К полудню я подошел к Сонному озеру, в те места, где встречался с моей тигрицей. Только тогда была осень, опавшая листва, серое небо, талый снег… и была она.

— Ты мне все перепутала, — говорил я ей, погружая пальцы в белую шкуру, — я уже не знаю, чего я хочу! Я люблю тебя… Но я же не могу жить с тобой в лесу! Я поэт, я музыкант, мне нужна публика, люди… много людей! Понимаешь?

И я видел в ее зеленых глазах пронзительное одиночество, которое выворачивало душу наизнанку

Больше я ее не встречал. Никогда. Она отпустила меня, а я сам не знал, хочу ли я этого! Я опять метался по лесу, искал ее целыми днями, кричал, ломал ветки, бил кулаками землю. Я почему-то был уверен, что никогда уже никого не полюблю, кроме нее. Да разве могла хоть одна женщина с ней сравниться? В каждой женщине есть что-то от кошки, но в кошке собрана вся женственность, какая может быть.

Помню, на третий день бесплодных поисков я был похож на живой труп. Темнело. Я уныло брел из леса к замку. Проходя мимо тех четырех окон, которые никогда не горели, и за которыми прятался барон Оорл, я заметил, что туда кто-то карабкается по стене. Очевидно, не один я страдал любопытством в этом замке.

По узкой спине и черным локонам я даже в темноте узнал Нарцисса. И не удивился ни капли. От этого типа с алмазной серьгой можно было ожидать чего угодно.

Он свалился, не дотянувшись до подоконника, и так и остался сидеть в липкой жиже, потирая ушибленное колено и тихо постанывая. Я подошел поближе.

— Вам помочь?

Нарцисс обернулся.

— Это ты, Энди?

— Скорее, это мой труп.

Он пожаловался.

— Проклятая стена! Представляешь, третий раз падаю!

— Зачем вам это надо?

— Он негодяй! У него от меня какие-то тайны! Три часа оттуда не выходит!

Нарцисс встал и к моему удивлению опять направился к стене.

— Подсади-ка меня.

— Может, хватит?

— Подсади, я сказал!

Он карабкался и падал с непостижимым упорством. У него уже дрожали руки и ноги, окоченели пальцы и промокло всё, что может промокнуть, но он снова вставал, потирая то колено, то локоть, и шел к стене. Я понял, что этот упрямый мальчишка успокоится только тогда, когда свернет себе шею. По-моему, он уже просто отупел от своего упрямства. В очередной раз я не выдержал и отодрал его от стены.

— Хватит!

— Не твое дело!

— Да перестань же, это безнадежно!

— Он негодяй!.. Пусти меня!

— Ну, куда ты лезешь, черт возьми! Посмотри на себя! Посмотри на свои руки!

Боюсь, мне не удалось бы его уговорить, и он все-таки свернул бы свою лебединую шею, если бы прямо над нами не распахнулось окно. Черное окно.

Мы молча попятились в лопухи и присели на корточки. Из окна вылез человек. Он был в капюшоне и двигался очень ловко, словно всю жизнь только по этой стене и лазил. Человек спрыгнул на землю, жижа чавкнула под его сапогами, не глядя под ноги, он быстро скрылся за углом. Потом мы слышали только конский топот.

— Ах, вот как, — прошептал Нарцисс, — а я, значит, ничего не должен знать? Энди, помоги мне.

Он еле встал и еле шел, ноги у него не сгибались, длинный шарф размотался и волочился по земле. Я проводил его к нему в покои. Нарцисс сбросил грязную куртку на пол, самолично снял сапоги и, шлепая мокрыми носками по паркету, принес из буфета бутылку вина и два бокала.

— Давай согреемся?

Я согласно кивнул. Вино было крепкое и сладкое как конфета, оно сразу разлилось по уставшему, измученному телу и закружило больную голову.

Мы сидели на полу и сушили у камина ноги. За окном было уже совсем темно, там был черный, мокрый лес, серое небо над ним, и ни одной звезды в нем. И я вдруг услышал мелодию этого леса и этого старого мрачного замка, которая давно уже зрела во мне, но никак не могла вырваться наружу. К ней не было слов, да и не могло быть, просто грустная мелодия, в которой всё. Это было озарение. Божественное. Непредсказуемое. И оно означало, что я уже со всем смирился, осталось только положить эту историю на нотные знаки и забыть.

Душа моя не умела долго страдать, любая мука превращалась, в конце концов, в стихи или музыку, обретала вполне материальное воплощение, которое можно подержать в руках, смять, порвать, передать другому или выбросить на помойку.

Я подошел к окну, чтоб еще раз взглянуть на черный лес. Теперь все это было уже в прошлом. Я смирился, я от нее отрекся, я больше не буду искать ее и ждать, зачем она мне со своим диким лесом, со своим вселенским одиночеством, со своей тигриной любовью? Только сердце еще щемит, а руки хотят обнять ее, но это пройдет.

— Как поживает твоя тигрица?

Я вздрогнул, мне показалось, что этот тип читает мои мысли. Он спрашивал так, словно всё про меня знает.

— Хорошо поживает, — ответил я неохотно.

— Слушай… ну и как это с тигрицей, а?

Я усмехнулся, вспомнив его гарем.

— Тебе бы понравилось.

— То-то ты ни на одну женщину не смотришь! Я уж думал, ты святоша не от мира сего. А ты — вон что! Нам до тебя далеко, Энди! Знаешь, как это называется?

— Мне плевать, как это называется.

— Это ты правильно сказал. Тебе всё можно. И знаешь, почему?

— Почему?

— Потому что ты гений. Это я тебе говорю. А других не слушай, эти болваны тебя не понимают.

Чумазый, всклокоченный, в мокрых полуспущенных носках и с синяком на лбу, он выглядел особенно смешно, когда по привычке сбивался на высокомерный тон. Я его не боялся, мне было его почему-то жалко. Наверно, потому что в нем было еще слишком много детства, оно задержалось в нем дольше времени, и в его подростковом теле, и в его исковерканной душе.

— А ты меня понимаешь, Нарцисс?

— Я не глупей твоей тигрицы. Что ты ей пел? Спой мне тоже.

— У меня нет настроения.

— А если я очень попрошу?

— Хорошо. Но это будет не то, что ты думаешь.

— Пой, что хочешь. Только мне одному!

Нарцисс обнял острые коленки и смотрел на меня с благоговейным вниманием. Я понял, что он будет слушать. Будет слушать всё, что бы я ни спел, что бы ни сказал, и не перебьет.

— Не по силам мне вздорная птица любви,

Слишком когти остры, слишком крылья сильны,

И жесток ее нрав, и укусы больны!

Не по силам мне вздорная птица любви!

Не пропеть мне прекрасную песню любви,

Только горло сорву, только сдавит в груди,

Только с болью в душе прохриплю: "Уходи!"

Не пропеть мне прекрасную песню любви!

Не вскормить мне могучего тигра любви,

Он сожрал уже все, даже сердце мое,

Моей крови не хватит ему на питье!

Не вскормить мне могучего тигра любви!

Не хочу я жестокого счастья любви!

Это сильным дано и бездонным дано,

Я устал, я иссяк, я уж мелок давно…

Не хочу я жестокого счастья любви!

— А ты злой, Энди!

— Ну почему же? Просто было такое настроение… Еще?

— Конечно.

— Уж город спал, а ты ушла из дома

Искать свою волшебную страну.

Та ночь была глубокой и бездонной,

Ты уходила в эту глубину.

В ту ночь был сильный дождь и сильный ветер,

Такой, что и окна не отвори,

И в этой суе город не заметил,

Как простучали туфельки твои…

Вчера зашел к нам сказочник бродячий,

Ты очень долго слушала его,

Ты доливала чай ему горячий,

Волнуясь непонятно отчего.

Он говорил, что счастье есть на свете,

Что, в общем, счастлив может быть любой,

Что есть любовь, внезапная как ветер,

Прекрасная и вечная любовь!

Что мир не ограничен нашим домом,

Да и кирпичной городской стеной,

Что радостно встречаться с незнакомым,

Что интересно мир открыть иной,

Что скучно жить, об этом не мечтая,

И не увидеть в жизни ничего!

И на меня косился, допивая

Свой чай он из стакана моего.

Не верь ему! Не верь, как я не верю!

Героев нет, и нет волшебных стран!

И нет любви! Понятно даже зверю,

И остальное тоже все обман!..

И долго ты сидела молчаливо,

Растерянно посуду собрала,

Ты поняла, что хочешь быть счастливой,

А может, ничего не поняла.

И город спал, а ты ушла из дома

Искать свою волшебную страну,

И ночь была глубокой и бездонной,

Ты уходила в эту глубину.

И город спал, огнями не мерцая,

И я, не веря в сказки, крепко спал.

Не потому что ничего не знаю,

А просто потому что я устал.

Куда идешь?! Ведь я тебя не встречу!

И не смогу помочь, случись беда,

И не взвалю твой груз себе на плечи,

И не увижу больше никогда…

Уж город спал, а ты ушла из дома

Искать свою волшебную страну…

А, знаешь, это было мне знакомо!

Но я сумел найти тебя одну.

Через час или через два я остановился, но не потому что иссяк, а потому что мне надоело. Нарцисс за это время не проронил ни слова, кто бы он ни был, но у меня не было лучшего слушателя, чем этот истеричный мальчишка. Мне было интересно, что он во всем этом понял.

— Боги не должны страдать, — сказал он, когда перестала дрожать последняя струна, и тишина внезапно заполнила огромную пустую комнату, голос у него был тихий и вкрадчивый, — но, по-моему, тебе плохо, Энди.

— Сказать по правде, тошно, — усмехнулся я, — но кого это интересует?

— Меня.

— Тогда дай мне вина, в горле пересохло.

— Как прикажешь.

Нарцисс с трудом поднялся с пола, подошел к столу и застыл в задумчивости. Я смотрел ему в спину.

— Пожалуй… на этот случай у меня найдется кое-что получше, — проговорил он, оборачиваясь, — пошли со мной, Энди Йорк.

Бутылку он взял с собой. Мы прошли в другую комнату, поменьше, с пятнистыми шкурами на полу. Там он достал из бюро шкатулку, в которой лежала всего одна хрустальная горошина, маленький прозрачный шарик на черном бархате.

— Последняя. Но для тебя не жалко.

— Что это? — спросил я, чувствуя, как холодеет спина, я прекрасно знал, что это такое, только никогда не пробовал.

— Это не для простых смертных. Но ты же бог!

Вино он налил в хрустальный фужер, потом бросил туда горошину. Она растворилась мгновенно, превратив содержимое фужера в красную пену, даже не в красную, а в сверхкрасную, я в жизни не видел более яркого красного цвета!

— Пей, не бойся. Знаешь, сколько стоит один такой шарик? — он усмехнулся и протянул мне фужер, — не бойся, Энди, тебе понравится.

Я старался пить медленно, хотя рука дрожала, и вкуса я от волнения все равно не разобрал. И ничего не произошло.

— Ну? И что?

— Сядь в кресло. Свитер лучше сними, будет жарко…

Я пребывал в трезвом рассудке, я всё понимал и видел как никогда, я вполне отдавал себе отчет, где я, и что со мной происходит. Это было наслаждение тела в чистом виде, одного только тела, несчастного, уставшего, несовершенного, беспомощного, жадного… Я бился в волнах наслаждения, и каждая моя клеточка вопила о восторге!

Нарцисс стоял у стола с моим фужером. Он взболтал то, что осталось на дне, и вылил себе в рот.

Я устал, я был истощен бесконечным удовольствием, у меня не осталось на это сил, и оно уже стало превращаться в муку. Тогда меня охватил страх, я вцепился в подлокотники, словно под ногами была пропасть, и застонал. Нет, я зарычал, я завопил! Меня трясло на грани наслаждения и муки!

Потом всё это откатило как волна, я сидел смертельно усталый, истощенный, не в силах пошевелить даже пальцем и разомкнуть век. Но слышал я прекрасно. Нарцисс стоял где-то рядом.

— Тебе понравилось?

Ответить я просто не мог, да он и не ждал ответа.

— Ты спи, ни о чем не беспокойся. Я пойду скажу твоему графу, чтоб не искал тебя…

Граф пришел ко мне сам. Утром, когда я отрешенно приплелся в свою комнату и тупо уставился в зеркало. Я не узнавал своего лица. Что-то изменилось в нем со вчерашнего вечера, хотя шрам был на месте, и так же пробивалась щетина, и волосы оставались черными, а глаза серыми. Обыкновенные скучные, серые глаза. И совершенно пустые, как будто смотрят со сторожевой вышки на степь, гладкую как стол.

— Дурак, — сказал граф, — дурак, что ты делаешь?

— Я знаю, что я делаю, — сказал я.

— Ты погибнешь.

— Посмотрим…

Это было давно. Я почти забыл об этом. Но никуда это не делось. Это было моей жизнью, моей ошибкой, моим выбором. И стоило мне только приблизиться к этим местам, как всё возвращалось!

Я вышел к Сонному озеру. Было жарко, но от воды веяло свежим ветерком, вода на солнце казалась совсем прозрачной. Я шел по правому берегу, заваленному валунами, я с удовольствием прыгал с камня на камень, и от моей тени шарахались в разные стороны стаи перепуганных мальков. Мне казалось, что это мое озеро! Что оно понимает меня и радо моему приходу, что у нас с ним есть своя тайна и своя история. Мне казалось, что я тут один, мальчишка Энди из Озерии, из глухой лесной деревни.

Потом я услышал голоса. Кто-то пришел сюда до меня, кто-то купался в заливе, кто-то развел костер на краю леса, кто-то привязал коней к маленькой ветвистой сосне. Я остановился.

Из воды вышла девушка с телом морской богини. Если б я мог вылепить совершенство, я вылепил бы ее! Если бы меня не притягивало в женщинах нечто совсем другое, необъяснимое, я влюбился бы в нее без памяти, сразу и навеки! Это была она, самая красивая девушка Лесовии, я сразу узнал ее по распущенным черным косам, по гибким рукам, по лебединой шее, прекрасную Данаю Доминицци.

Она осторожно ступала по траве, как будто никогда в жизни не ходила босиком. Она вела себя так странно, словно для нее всё тут впервые: и вода, и солнце, и дым костра, она была как в раю, спокойная и счастливая, вместе с одеждой скинувшая все заботы и условности.

Возле костра, засучив рукава, сидел Ольвин. Он встал ей навстречу, завернул ее в полотенце, но когда я уже собрался ретироваться, он и не подумал ее поцеловать. Нет, тут была не любовь, как мне вначале показалось, а что-то доселе невиданное. Похоже, он и впрямь был святой, и Даная Доминицци в этом нисколько не сомневалась.

Однажды я набрался наглости и спросил его, были ли у него вообще женщины. Он улыбнулся как всегда и ответил с той же легкостью, с какой говорил о своем уродстве: "Случалось. Из тех, кому уж совсем всё равно…" Я прекрасно видел, что женщины к нему тянутся. Я и сам его горба уже не замечал. "Ольвин, ты плохо думаешь о женщинах". "Я о них вообще не думаю", — ответил он тогда.

Даная Доминицци оказалась той женщиной, о которой не думать невозможно. Ольвин что-то рассказывал ей и вертел над огнем на прутике кусочек колбасы. Даная радостно смеялась.

Я не стал им мешать и свернул в сторону леса. Я уступил им свое озеро.

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\\

Я дошел наконец до пещеры. Входить в нее было так же страшно как во временной колодец. Мне казалось, что сейчас я шагну в эту темноту, в этот узкий холодный коридор и окажусь в прошлом. И всё вернется. Будет огромный покинутый зал с высохшим бассейном, где мы катались по радужному полу, кусаясь, облизываясь, дурачась как котята и упиваясь друг другом. Будет ущелье с водопадом, ледяная осенняя ночь, золотая Капелла в зените, рыжий Альдебаран справа, Кастор и Поллукс слева… Она придет, она прижмется ко мне, ткнется по-кошачьи головой мне в живот, и я задохнусь от раскаяния и безысходности. Я пришел. Я твой. Я всё потерял. И круг замкнулся.

Я сидел на камнях возле входа в пещеру, так и не решаясь туда войти. Уже стемнело, и мне было ясно, что домой я вернуться не успею, и что никто ко мне не придет, и никто меня сюда не звал, просто показалось. Просто приснилось. Я никогда, никогда уже не встречусь со своей белой тигрицей, как нельзя встретиться со своим прошлым! Для этого нужно не просто прийти, нужно повернуть время вспять. Немного. Совсем чуть-чуть. На каких-то два года, когда я только стоял на краю пропасти.

Нет. Я стоял у замерзшего ручья, всё было бело и торжественно, зубы еще ломило от ледяной воды. Он шел ко мне по тропинке, нам было не разминуться.

— Энди, я уезжаю в Трир.

— Я уже знаю.

— Ты поедешь со мной?

Нарцисс ждал, бегая по мне быстрыми черными глазками. Я молча оглянулся на лес. Он был безмолвен и по-зимнему холодно красив.

— Да, — сказал я, делая шаг к Нарциссу.

Улыбка его была ослепительна как снег на солнце.

— Ты не пожалеешь, Энди! Клянусь, я всю Лесовию положу к твоим ногам! Ты мой бог!

С этими словами он снял свой длинный шарф и накинул его мне на шею как петлю.

— Осторожней, — засмеялся я, — а то вы меня задушите на радостях, ваше величество!

Коридор был сырой и холодный, я думал, он никогда не кончится. Потом был ослепительный свет, раскиданная мебель, пол, вылизывающий башмаки, высохший бассейн… Я ходил по этому залу как тень, тупо и обреченно, словно это меня тут бросили много тысяч лет назад. Бросили второпях и забыли.

Потом что-то нашло на меня, я стал поднимать кресла, выравнивать столы, задвигать ящики. Я наводил порядок. Я тормошил этот уснувший зал с непонятным самому раздражением. Я не выносил его заброшенности.

И зал ожил. Вдруг стали происходить странные вещи: сами собой раскрывались шкафы, меняли цвет стены, поворачивались зеркала. Когда полилась вода в бассейн, я ошалело упал в огромное тигриное кресло и тупо уставился на струю из трубы. Мне было не по себе, от всей этой чертовщины, сразу загудела голова и страшно захотелось пить. Пить. Пить, пить! Конечно! Сегодня был слишком жаркий день!

Не успел я об этом подумать, как где-то сзади зажужжали, открываясь, дверцы шкафа. Они не распахивались, как обычно, а расползались в разные стороны. Я оглянулся и увидел на полках посуду: тарелки и кубки для питья. Зал предлагал мне напиться!

Я медленно, на ватных ногах, подошел. Взял кубок. Он был пуст, зато рядом стоял сосуд, похожий на закупоренную бутылку. Она легко открылась, и в ней оказалась жидкость, похожая на вино. Я решил не испытывать судьбу и напиться из бассейна, благо, воды было вдоволь. А пока я размышлял над этим вопросом, передо мной выдвинулся узкий длинный ящик. Сам. Я уже попривык к сюрпризам и с каким-то веселым любопытством заглянул в него: что же еще предлагает мне живой зал. И обмер.

В ящике перекатывались по дну хрустальные шарики. Они были величиной с горошину. Их было много. Очень много. Полно! По тому, как небрежно они были ссыпаны в ящик, я понял, что для белых тигров это было чем-то обыкновенным. Они упивались этой гадостью ежедневно, между делом! Может, потому и вымерли?

Я думал, что откажусь от этого навсегда, как и от много другого. Но не вышло. Это хрустальное, голое и пустое наслаждение, которое не имело ничего общего с ни с любовью, ни со вдохновением, ни со свободой, снова лежало передо мной, невинно переливаясь крохотными гранями и поблескивая, как снег на солнце.

Я был поражен. Если бы там был один или несколько шариков, я бы нашел в себе силы и просто отвернулся. Но их было так много! Оглядываясь, словно меня мог кто-то видеть, я насыпал пригоршню в карман.

Стало душно. Руки вспотели. В зале был и другой выход, в унылую каменистую долину, я выбрался туда глотнуть свежего воздуха.

"Так вот откуда взялись эти горошины", — размышлял я, сидя на остывающем валуне, — "а меня уверяли, что их делают в Стеклянном городе! Нет, их никто уже не делает, они остались от белых тигров, от этих загадочных существ, которые ушли. Куда? Почему? Где вы, прекрасные белые тигры, всемогущие, ленивые, жадные до наслаждений? Вы имели, кажется, всё, не вставая с кресла, не шевеля даже пальцем, чего же вам не хватало?"

Была уже ночь, но такая лунная и звездная, что виден был каждый камень и каждый карликовый куст. И что-то поблескивало под ногами между камней, отражая звездный свет как осколки зеркала. Я наклонился, чтобы подобрать один осколок. Это был всё тот же хрустальный шарик, сияющий как маленькая упавшая звезда.

Я с усмешкой взглянул на небо, чтоб посмотреть: кто это свалился: Альтаир или Вега? Звезды оказались на месте, Лебедь летел, широко раскинув крылья и вытягивая длинную шею, и рыжий Арктур пас своего вола, и бледный Дракон по-прежнему выгибался между ковшей извилистой полоской, но с небом происходило что-то странное: в нем было две луны! Да-да, в этом небе было две полные, ореолом окруженные луны. И можно было сколько угодно протирать глаза и щипать себя за локоть, видение не проходило. Это был не сон, я стоял, смотрел на раздвоенную луну над черными пиками вершин, и глупо смеялся, потому что ничего другого мне уже не оставалось.

Вход обратно напоминал огромную каменную голову тигра с раскрытой пастью, оскал ее был страшный. Я покорно вошел в эту пасть, ничему уже не удивляясь и ничего не пытаясь понять. Я шел, и шаги мои гулко отдавались под выгнутым потолком длинного коридора, тускло освещенного непонятно каким способом. Всё было как во сне, и может, поэтому я так и не смог заснуть в огромном тигрином кресле, под звук льющейся в бассейн воды. Мы оба не спали: я и зал, который я разбудил.

gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;

gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;

— А Ольвин поехал тебя искать, — сказала Изольда, поспешно вытирая руки полотенцем, — господи, где ты был? Что случилось?

Голос у нее был совсем тихий и перепуганный. Она опять что-то готовила, волосы были убраны, рукава закатаны, талия обвязана передником с огромными карманами. Мне казалось, я знаю эту женщину сто лет, что она моя. Была, есть и будет во веки веков. И я давно, безумно давно, целые сутки ее не видел!

— Все нормально, — сказал я, — заблудился немного.

— Нормально! Мы не знали, что подумать…

— А где Нолли?

— Куда-то пошла. Кажется, опять к портнихе.

— Так мы одни?

— Мартин!

Она остановила меня осуждающим взглядом, щеки ее вспыхнули как георгины.

— Не бойся, — вздохнул я, — ничего не случится. Ты умрешь такой же непогрешимой, как твой брат.

Изольда поджала губы и отвернулась.

Я взял холодную котлету с булкой и поднялся к себе. Кровать была не убрана, Нолли не любила этого делать. Под кроватью лежала моя сумка, набитая деньгами, я высыпал в нее содержимое своих карманов и задвинул обратно. Я мог бы стать очень богатым, если б я таковым уже не был. Нарцисс сдержал свое слово: у меня было всё, всё, всё, всё! Кроме свободы.

Сначала я об этом не догадывался, я упивался своей властью, я был вполне согласен с теми, кто называл меня некоронованным королем Лесовии, нет, не королем шутов. Это были уже не шутки…

Нолли застала меня сидящим на полу возле кровати.

— Объявился!

— Не сердись, я просто заблудился в лесу.

— В лесу? Я думала, ты уже у своего Эриха.

— Ну что ты говоришь!

Она как стояла, так и села на пол у двери и заплакала.

— Нолли, ты что?

— Я думала, ты меня бросил…

— Иди сюда, не плачь… Не брошу я тебя, никогда не брошу.

— Нет, я с ума сойду!

"Это я с ума сойду!", — подумал я, прижимая ее к себе.

В который раз я пытался понять, как же это случилось? Как получилось, что я разрываюсь теперь на части и ничего не могу поделать? Какая-то злая шутка судьбы! Или просто та самая расплата?

Графиня Андорм никогда не жаловала меня особым вниманием, она очень редко бывала при дворе, так как муж ее был уже не в чести у Эриха. Не без моей, конечно, помощи. Я только заикнулся, что не выношу его общества, и этого было достаточно. Граф знал, что так оно и будет, он зашел ко мне потом и предупредил, что я плохо кончу.

Потом королева-мать взяла ее в свою свиту. Мы стали видеться почти каждый день, но Лючия Андорм была подчеркнуто холодна со мной. Однажды, во время какой-то пирушки, я подошел к ней и просто из нахального любопытства спросил:

— Графиня, вы сердитесь на меня за своего мужа?

— Я?! — она как-то растерялась, — с чего вы взяли?

— Наверное, показалось, — улыбнулся я и отошел.

В тот вечер мы больше не разговаривали, только переглядывались.

Утром Нарцисс притащился ко мне в спальню и капризно заявил, что все дворцовые шлюхи ему надоели, и хочется чего-то новенького. Например, Лючию Андорм. Кстати, она просто прелесть, а на графа уже плевать. Мне тоже было на графа плевать, но и мстить ему уже не хотелось. Я был удовлетворен.

— Как хочешь, — сказал я, — но, по-моему, она упряма и холодна как треска.

— Это только видимость. У нее в глазах черти.

— Не замечал.

— Ну конечно! Она же в меня влюблена, а не в тебя!

— Ну, разумеется, — усмехнулся я, — кто бы сомневался…

— У меня две новые танцовщицы, — сказал Нарцисс, лениво потягиваясь, с утра он был взъерошенный, сонный и совершенно безобидный с виду, — одна похожа на Лючию. Хочешь посмотреть?

— Давай, — вяло согласился я.

Он дотянулся до колокольчика, позвонил и снова свалился на кровать.

— Сегодня у меня послы, потом министры… Потом надо посмотреть, как строится мой летний замок…

— Я не поеду, — опередил я его, — у меня три песни недописаны.

— По дороге допишешь.

— Я не хочу никуда ехать.

— Энди! Будет весело, обещаю.

Если б он знал, как я устал от его веселья!

Танцовщицы были как день и ночь: одна черноволосая, темнокожая, другая белокурая, голубоглазая, действительно похожая на Лючию Андорм. Мы смотрели на танец и обсуждали в это время какие-то государственные дела, по-моему, решали, кого из заговорщиков казнить, а кого упрятать в Столетнюю тюрьму, и не пора ли вмешаться в междоусобную войну между Тиманским и Тифонским герцогами. Да, я решал даже это, между делом, за чашкой утреннего чая. За это меня боялись. За это меня ненавидели. Я был волен над чужими судьбами. Но, как оказалось, не над своей.

— Ты веришь в судьбу? — спросил он вдруг.

— Пожалуй, нет, — сказал я, — с моим-то счастьем…

— А вот сейчас проверим! — он хлопнул в ладоши и повернулся к танцовщицам, — ну хватит, хватит… Прыгайте к нам.

И ему досталась "ночь". Беленькая, похожая на Лючию, села ко мне.

— Счастливчик ты, Энди! — засмеялся Нарцисс.

Я вспомнил об этом уже потом, когда всё рухнуло. Когда я не выдержал и уехал самовольно в Озерию, в свой родной лес, к своим озерам набраться вдохновения. А когда вернулся…

Нарцисс сидел в игорном зале в окружении своих любимчиков: Кристофера, Эскера и Марциала младшего. На нем был черный камзол с позументами, который делал его неотразимым. Он не дал мне сказать и пары слов, вскочил со стула и истерично завопил, что я негодяй и ничтожество, что я не мог, не смел, не должен был… что я как пес должен всегда находиться рядом с его сапогом и ни шагом дальше, что он король, а я без него ничто.

Вот, оказывается, как все было. А я привез столько новых песен из Озерии…

— Я и без тебя кое-что могу, — разозлился я не на шутку, — я гений, а ты всего-навсего король.

Не знаю, что больше сверкало: серьга в его ухе, или его черные разгневанные глаза. Он побелел как полотно и наклонился к голенищу. Меня обожгло. Я не сразу понял, что меня стегнули по лицу. Плеткой. При всех. Как пса.

Все повторилось.

Он молчал, и я молчал. Тишина была полная. Когда ледяное презрение на его лице стало сменяться ужасом, я закрыл лицо рукой и вышел. Никто мне не препятствовал.

Я долго приводил себя в порядок: свое лицо, свой камзол и свои мысли. Потом кто-то робко постучал в мою дверь. Я не хотел открывать, но уж больно робкий был стук. Передо мной стояла Лючия Андорм.

— У меня есть хорошее средство от кровотечения, — сказала она виновато, и я понял, что эта история уже известна всем во дворце, — хотите?

Пока я мазался бальзамом, она смотрела то на меня, то на себя в зеркало.

— Энди, вам нельзя здесь больше оставаться. Кристофер и Эскер столько наговорили королю в ваше отсутствие… Вы даже не представляете, сколько у вас врагов!

Я уже всё решил тогда. Решил сразу, сгоряча и безвозвратно.

— Как же я уеду, Лючия, — сказал я как можно более проникновенно, — если вы здесь?

— Я?! — она удивилась, но не смутилась.

— Вы, конечно.

— Энди, я поеду за вами хоть на край света.

— Я не ослышался? Лючия, вы понимаете, что вы говорите? Я ведь уже ничто. Мало того, меня будут преследовать.

Она покачала головой.

— Ты вовсе не ничто. Ты талантлив, и этого у тебя не отнимешь.

А я еще не верил в судьбу!

Мы удрали в тот же вечер, и меня еще долго согревала мысль, что этот негодяй с алмазной серьгой в ухе не найдет на утро своей красавицы Лючии Андорм!

А теперь мы сидели обнявшись на полу в маленькой комнатушке на окраине Тарлероля, и изменить уже ничего было нельзя.

— Если ты меня бросишь, я умру.

— Не бойся, Птичка. Хочешь, уедем отсюда?

— Куда?

— К черту на рога! Далеко-далеко, в Озерию.

— Не хочу. Я никуда не хочу уезжать! Почему я должна уезжать, если мне тут хорошо? Я тут как дома. Пусть они сами убираются отсюда!

Ольвин вернулся, когда уже стемнело, и мы не раз уже успели пошутить, что искать теперь придется его самого. Он посмотрел на меня и устало сел к столу, Изольда принесла ему стакан воды.

— Наконец-то все в сборе, — вздохнула она, — ты устал?

— Да нет, — он небрежно махнул рукой, — Мартин, где тебя черти носят?

— Заблудился, — соврал я в третий раз и виновато ссутулился.

— Бывает, — сказал он великодушно, потом помолчал и добавил, — еще не то бывает.

"""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""

""""""""""""""""""""

На следующий день мы втроем: Ольвин, я и Сильвио сидели к кабачке у дядюшки Малха и методично напивались. Правда, Ольвин больше смотрел на нас, чем прикладывался к бокалу. Настроение у меня было самое гнусное. К нам подсела местная шлюшка Рея и дружески толкнула меня в бок.

— Эй! Музыкант! Что такой унылый? С женой поругался? Хочешь, пойдем со мной, я тебя быстро утешу!

Она была пьяна, но мы налили ей еще.

— Давайте выпьем за повышение налогов! — предложил Сильвио, — он был мастер на мрачные тосты, — Ольвин, теперь ты будешь платить за своих лошадок вдвое больше! И за дом, и за сарай, и за курятник.

— Буду, — кивнул Ольвин, — не продавать же их?

— А откуда они у тебя, эти кони? Украл что ли? Или нашел?

— Сами прибежали.

— Везучий ты, однако!

— Уже нет, судя по будущим налогам.

— Придется тебе кувыркаться в два раза больше. А ты, Мартин, ори погромче, петь не умеешь, так хоть громкостью бери.

Сильвио посмотрел на меня издевательски, как будто хотел разозлить во что бы то ни стало.

— Не могу, — сказал я сдержанно, — голоса нет. Я же вам не Энди Йорк.

Рея пересела от меня к Ольвину. Он подвинул ей свою тарелку.

— Ничего, Мартин. Выкрутимся как-нибудь.

Он смотрел на меня чистыми серыми глазами, и мне было тошно и стыдно. Я был отвратительно богат, а жил за его счет. Я бы всё ему отдал, но как это было сделать? И как объяснить?

— А вы заметили, — не унимался Сильвио, — Энди Йорка уже нет, а налоги всё растут.

Тут я уже не сдержался.

— Да, растут! Вы бы еще наводнения и засухи списали на Энди Йорка! Как будто он один разорил вам всю страну.

— Ну, положим, казну этот негодяй распотрошил прилично, — сказал Ольвин.

— Негодяй, — кивнул Сильвио, — кто бы спорил! Но я готов за него выпить!

— Еще чего…

— А что? Парень нахапал, сколько можно, и вовремя смылся! Это еще суметь надо. Нет, что ни говорите, а мне это нравится!

Сильвио смотрел на меня слишком выразительно, как будто просверливал насквозь.

— А тебе, Мартин?

Имя мое он произнес с неуловимой иронией, похоже, он уже знал, что меня зовут по-другому.

— Нет, — сказал я, — не нравится. И восхищаться тут нечем.

— А! Ты не такой? Ты так не хочешь?

— Нет.

— У тебя другие идеалы?

— Да, другие.

— Ольвин?

— Да, Ольвин.

Ольвин сидел совершенно трезвый, он слышал нас, но вряд ли понимал, о чем мы говорим.

— Пошли со мной, — потянула его за рукав Рея, — пошли, акробат. С тобой я пойду бесплатно.

— Потому что я самый бедный? — усмехнулся он.

— Нет. Ты самый красивый.

— Ты совсем пьяна, Рея. Пойдем-ка я тебя отведу.

Я знал, что он сейчас вернется. Разве могла эта девушка сравниться Данаей Доминицци! У меня было мало времени, поэтому я спросил сразу, напрямую.

— Чего ты от меня хочешь, Сильвио?

— А сколько ты можешь заплатить? — ухмыльнулся он.

— За что я должен платить?

— Ну… хотя бы за то, чтоб тебя не нашли, Энди. Король, между прочим, здесь. А уж как обрадуется барон Оорл!

— И сколько же ты хочешь?

— Сколько я хочу?

— Да. Каковы размеры твоей жадности?

— Ты не понял, Энди Йорк. Если хочешь знать, мне не нужны твои деньги.

— Вот как? Тогда что?

Сильвио наклонился ко мне, опрокинув пустые бутылки, и перешел на горячий и какой-то взволнованный шепот.

— То самое. Ты знаешь, о чем я говорю. Думаешь, тебе можно, а другим нельзя?

Я засунул руку в карман и вытащил оттуда несколько завалявшихся горошин.

— Это что ли?

Глаза у Сильвио буквально полезли на лоб. Он плюхнулся обратно на лавку и окаменел.

— Смотри, — сказал я, — ты напрасно связался с Энди Йорком. Он тебя хорошему не научит. Бери. Ну, бери же… Бросишь в вино, выпьешь красную пену. Потом три дня ничего не пей, не советую.

Ольвин скоро вернулся. Мы посидели еще недолго, потом вышли в вечернюю прохладу. На углу у бакалейной лавки Сильвио с нами распрощался. Он пошел в одну сторону, а мы в другую.

— Странный он какой-то сегодня, — сказал Ольвин.

— Просто ему с нами не по пути, — ответил я, — идем домой.

*****************************************************

**********************************

Погода испортилась. Два или три дня непрерывно шел дождь, мы не выходили из дома. Пока женщины в гостиной подшивали наш огромный занавес, я развлекал их песнями. Ольвин тоже сидел на ступеньках и слушал. Мне даже нравилось, что никто никуда не спешит, и петь я могу, что хочу, потому что деваться им все равно некуда, что можно сколь угодно долго смотреть на Изольду, как ловко управляется она с иголкой, как разбросаны у нее волосы на плечах, как серьезно сдвинуты брови, как облегает платье ее гибкую фигуру, как выглядывает из под подола зашнурованный желтый башмачок…

На четвертый день у нас кончились продукты. Ольвин отправился на рынок, а я к булочнику. Дождь еще моросил, прохожих было мало, по булыжной мостовой ручьями бежала вода. Серое небо, серый город, серая жизнь!

— Энди!

Голос был негромкий, но я вздрогнул как от крика. И обернулся слишком поспешно, слишком.

За углом бакалейной лавки стоял Нарцисс. Этот лучезарный был одет как простой горожанин, с мокрых волос на мокрую куртку стекали капли воды, фетровую шляпу он мял в руках.

Я подошел. Я давно его не видел, с самой весны.

— Не ждал? — спросил он быстро.

— Нет, — соврал я.

— И как же ты живешь, Энди?

— Тебя это интересует?

— Докатился до того, что поешь на рыночной площади? Медяки в шляпу собираешь?

— Ты пришел, чтоб мне об этом сообщить?

У него нервно дергалась верхняя губа, такое бывало с ним редко, когда он все-таки пытался сдержать свои неуправляемые эмоции. Это стоило ему огромных усилий.

— Да! Я пришел! А что мне оставалось делать?

— Откуда я знаю?

— Я не могу без тебя. Я тебе всё прощу. Возвращайся.

— Господи, ну что ты говоришь!

— Ну не тащить же мне тебя силой!.. Неужели ты думаешь, я не знал, где ты? Я всё ждал, когда ты сам вернешься.

— Куда? В рабство?

— И это ты говоришь мне?! Я чуть страну не разорил, чтоб тебе угодить, а ты называешь это рабством?!

— А это? — я показал на свой шрам.

— Ну, прости меня, Энди! Ты же знаешь мой характер…

— Даже слишком.

— Ну, попроси, чего хочешь. Я на все согласен, только пойдем со мной.

Я покачал головой.

— Уже поздно, Нарцисс.

— Ах, вот как? — он усмехнулся, и это значило, что терпение его подходит к концу. — Знаю-знаю! Ты променял меня на какого-то горбатого фигляра! С ума сойти!

— И не говори…

Дождь усиливался. Я взял у него из рук шляпу и надел ему на голову.

— Промокнешь ведь.

— Ты не пойдешь?

— Нет.

Я ждал очередного бешеного взрыва, а он молча пошел прочь, только оглянулся и холодно, без всяких интонаций сказал:

— Все равно ты ко мне вернешься. Потому что по-другому ты жить не сможешь. Вот так.

И исчез в мокром сером городе.

Я зашел на кухню, протянул Изольде булки и сел к огню.

— Господи, как у вас хорошо!

— Там сильный дождь?

— Не очень.

Мы ломали от батона и ели мягкий, теплый еще хлеб. И было тихо, уютно и усыпляюще тепло. Как будто и не прижимался я к мокрой каменной стене и не смотрел стуча зубами на уходящую вниз узкую серую улочку. Я слишком долго этого ждал, я слишком этого хотел, чтоб он пришел вот так, мокрым воробьем, сминая в руках шляпу, кусая губы. Я бы насладился его унижением, но недолго, я бы его простил и вернулся бы вместе с ним. И не позавидовал бы я тогда ни Кристоферу, ни Эскеру, ни Марциалу младшему! Слишком рано они меня сбросили со счетов!

Нарцисс уходил, я смотрел ему вслед и уже чувствовал, как заполняет меня новая грустная мелодия, мелодия мокрого города и одинокой фигурки на узкой улице. Прощай, Нарцисс! Ты опоздал. Ты уже в прошлом. Ты станешь воспоминанием, еще одной мелодией моей жизни, я положу тебя на ноты и уберу подальше. Я свободен от тебя!

Тишина была такая, что поневоле говорить хотелось шепотом.

— Я тебя поцелую, можно?

— Ну, зачем ты опять?

— Я просто не могу, когда ты так близко.

— Тогда я отойду.

— Нет.

Я держал ее за руку, да она и не вырывалась, только качала головой.

— И что ты во мне нашел, Мартин?..

— Всё, — сказал я, -

"А в глазах у тебя небо,

Глубь озер и лесов тайна,

А в глазах у тебя нежность.

Просто так. Или случайно".

Она молчала. Ее послушная рука была со мной.

— Где мы встретимся? — спросил я отчаянно, — хочешь, я куплю дом на другом конце города? Хотя бы один раз, но нам никто не помешает!

— У тебя хватит денег на дом?

— Ты только скажи, хочешь?

— Что ты со мной делаешь, Мартин!

— Я куплю тот белый особняк над прудом, который тебе так нравился, помнишь?

— Не шути так…

Я не успел ничего ответить, потому что вернулся Ольвин, такой же мокрый как и я. Впервые я не обрадовался его приходу, слишком уж он был не вовремя!

— Купаться поедем?

— В дождь?

— Ну и что?

— А зачем я тогда сушился?

Когда мы седлали коней, Изольда смотрела на нас из окна. Мне показалось тогда вдруг, что я ее больше никогда не увижу. Не знаю почему. Может, потому что она была красива в этот раз как никогда и как никогда похожа на тигрицу. У меня сжалось сердце. Я бросил седло и подошел к окну.

— Не хочется оставлять тебя одну.

— Со мной Нолли.

— Если с тобой что-нибудь случится, я тихо помешаюсь.

— Мартин, к чему ты это говоришь?

— Не знаю…

**********************************************************

**************************************

Купаться в дождь — занятие для гурманов. Мы прискакали на Сонное озеро все исхлестанные мокрыми ветками и быстро погрузились в воду, горячую как бульон. Я забыл о своих душевных муках, я был счастлив, что у меня есть тело, обыкновенное человеческое тело, которое чувствует тепло и холод, устает, отдыхает, кувыркается, ныряет, лежит на отмели, и по его упругой коже долбят капли дождя.

— Хочешь, сплаваем к твоему серому камню? — спросил Ольвин.

— Не хочу, — сказал я, — зачем мне какой-то серый камень?

Мы посмотрели друг на друга и рассмеялись. Нам было хорошо, мы смеялись бы очень долго, если бы с того берега не раздался вдруг душераздирающий рев. Такой забытый и такой знакомый, что у меня судорога прокатилась по телу.

— Что это? — тревожно спросил Ольвин, — что это может быть?

— Это белая тигрица, — ответил я, — в которую ты не веришь.

— Какой там, не веришь!

Рев раздался еще раз, сердце защемило. "Не пойду", — подумал я с отчаянием, — "что они сговорились сегодня разрывать меня на части?! Сначала Нарцисс, теперь тигрица! Почему все сегодня? Почему не вчера? Где ты была, когда я искал тебя? Где ты была раньше?!"

— Поехали отсюда, — сказал Ольвин, поспешно одеваясь.

— Ты что, боишься?

— Я прошу тебя, поехали.

И снова раздался ее рев. Я колебался недолго, каких-то полминуты: бежать ли к ней, или ехать с ним. Он ждал.

— Ладно, — вскочил я, — поехали.

Залезать в мокрую одежду было противно. Она прилипала к телу и была отвратительно холодной.

— Одеваться надо было прямо в воде, — проворчал я потом.

— Поторопимся, Мартин.

— Почему ты ее так боишься?

— Она приносит несчастье. Во всяком случае, нашей семье.

До дома мы домчались быстро, почти за полчаса. Нас встретила перепуганная Нолли.

— Ольвин! — крикнула она и повисла у него на шее.

— Что? Что случилось?!

— Я зашла, а она…

— Где она?!

— На кухне!

Мы кинулись на кухню все втроем. Изольда лежала на полу с перерезанными венами на левой руке. Рядом валялся кухонный нож. Это случилось, по-видимому, совсем недавно, потому что крови вытекло мало, и сознания она не теряла, а просто была в своем сомнамбулическом забытье.

— Вовремя мы успели, — мрачно сказал Ольвин, перетягивая ей поясом руку ниже локтя, — Мартин, беги за доктором, три дома вниз по улице.

— Она жива?

— Жива, не волнуйся.

Я поразился его спокойствию. Нолли стояла в дверях, ее трясло.

— Ну, беги быстрей, чего ты на меня смотришь!

Вечером Изольда пришла в себя и призналась, что ничего не помнит. Я не мог смотреть на ее забинтованное запястье, жалость моя доходила до озноба и головной боли.

— Признайся, — спросил я, сидя возле ее кровати, — ты ведь не хотела этого? Ты не думала об этом, когда мы уезжали на озеро?

— Нет, — она покачала головой, — я думала про белый особняк над прудом. И умирать мне совсем не хотелось.

— Я как чувствовал!

— Может, ты и правда меня любишь?

— Если б я тебя не любил, меня бы здесь уже не было.

— Поцелуй меня. Только недолго, а то войдет кто-нибудь.

Мы целовались как воришки, вздрагивая от каждого шороха. Потом я зашел к себе и полез под кровать за своей сумкой. Нолли была внизу в гостиной, и это было кстати, я не хотел, чтоб она видела, как я отсыпаю в свой кошелек кучу золотых дорлинов.

Кошелек получился слишком тяжелый и толстый. Я долго думал, куда его положить, и сунул в карман своей теплой куртки, которую давно уже не носил и не собирался. В кармане лежали какие-то бумажки, свернутые в четыре раза несколько листов. Я подумал, что это забытая недописанная песня, но это оказалось что-то совсем другое.

У меня в руках были листы из древнехарейского трактата. Я узнал эти закорючки сразу, хоть и не понимал в них ни слова. Мне стало совсем не по себе от такой находки.

— Что это? — спросил я Нолли, когда она вошла.

— Не знаю, — сказала она удивленно.

— Это листы из книги Ольвина. Как они попали в мой карман?

— Тебе лучше знать.

Я и так понимал, что Нолли не имела к этому ни малейшего отношения. Так же как и я. И Изольда. Тогда кто же?!

— Может быть, ты нашла их где-нибудь и положила мне в карман?

— С какой стати?

— Не знаю… но должно же быть хоть какое-то объяснение!

Ольвин отмывал на кухне пол и кипятил чайник.

— Хочешь, кое-что покажу? — спросил я невесело.

Он положил тряпку в ведро и вытер руки.

— Ну? Что там у тебя?

Я протянул ему свою находку.

— Узнаешь?

Ольвин тихо свистнул.

— Да это никак остатки моей книжки?

— Посмотри, кто-то вырвал эти листы и прячет их в моей куртке. Наверно, здесь написано что-то важное.

— Здесь написано про Долину Двух лун, — сказал он со странным спокойствием, — это как раз то, что мне было нужно.

— И не только тебе, как выяснилось!

— Да, непонятно…

— Послушай, чтобы вырвать то, что нужно, надо сначала прочесть. Кто-то владеет древнехарейским не хуже тебя. И книгу он выкрал не ради денег, а ради ее содержания. Мне эта история все меньше нравится, Ольвин.

— Не горячись. Мне кажется, все гораздо проще, чем ты воображаешь. Чай будешь?

— Какой там чай!

— Я тебе все-таки налью…

Я уже достаточно накрутился в дворцовых интригах и нутром чувствовал здесь какую-то подлость. Не горячиться я не мог, мне хотелось схватить Ольвина за плечи и трясти, пока в его спокойных и насмешливых глазах не загорится тревога. Впрочем, уже тогда изменить ничего было нельзя.

Мы начали с того, что внимательно прочитали вырванные листы. Там говорилось, что в долине с непонятной периодичностью появляется вторая луна. Это богиня сновидений Куркутта. Раньше в этой долине жили белые тигры, но она забрала их к себе на небо. Дальше подробно описывалось, как найти храм Куркутты. Сделать это можно было только в ночь двоелуния.

— Я хотел отвезти туда Изольду, — сказал Ольвин, — может, вторая луна помогла бы ее вылечить?

— Ты понимаешь, что кому-то тоже захотелось попасть в храм Куркутты? Нужно обязательно понять, зачем. Подумай, Ольвин, напряги свою память!

Он молчал и водил чайной ложкой по скатерти. Мне показалось, что он просто не хочет мне об этом говорить.

— А может, дело не в храме? — спросил я, теряя терпение, — а в том, что валяется там на земле рядом с храмом?

— Что? — он сразу встрепенулся и уставился на меня.

— Ты когда-нибудь слышал про такие маленькие хрустальные шарики? Бросаешь его в бокал с вином, и вино превращается в красную пену. Это очень приятно, даже слишком…

— Это удовольствие для аристократов.

— Да, но в Долине Двух лун это удовольствие валяется под ногами.

— Ты говоришь так уверенно, как будто сам это видел.

Отступать уже не хотелось. Я ответил, четко выговаривая каждое слово и глядя ему прямо в глаза.

— Да. Я сам это видел.

Дождь снова царапал по стеклу, трещали дрова в камине, а в остальном было тихо как на краю вселенной. И так же неуютно. Я сказал слишком много.

Ольвин уже через силу выдавил из себя улыбку.

— Мартин, если не секрет, как ты туда попал?

— Другим путем.

— Это… она тебя провела?

Он говорил, конечно, о белой тигрице. Он знал ее и очень хорошо! Вот теперь у него появилась тревога в глазах! Теперь, когда речь зашла о ней.

— Она там живет, — сказал я, — это земля ее предков.

— А ты тут при чем?

— Я любил ее, — признался я с неожиданной для себя самого легкостью, — может, и сейчас люблю… Но ты, по-моему, тоже?

Ольвин усмехнулся.

— Не волнуйся, я тебе не соперник. Я даже рад, что ты ее любишь. Сейчас так много желающих распороть ей живот!

— Она правда растерзала вашу мать?

— Да, но я ее ни в чем не виню. Она заступилась за меня. Мать била меня палкой. Думала, что никто не увидит… Она повалила ее на землю и перекусила горло.

— Теперь понятно, почему ты ее так выгораживаешь.

— Понятно?

Он тоже сказал слишком много. Мы смотрели друг на друга как заговорщики.

— Ну и родители тебе достались, Ольвин!

— Да, Бог с ними. У меня есть сестра, которая меня любит и которая…

— Что?

— Послушай, а если это она?

— Что она?

— Если это она спрятала книгу, чтобы я не убивал над ней свое время?

— А зачем она вырвала листы?

— Как зачем? Здесь же написано самое главное и для нее и для меня: как пройти к храму Куркутты! Она нарочно положила их в такое место, где их легко найти.

— Хорошо, но из этого следует, что она прочитала твою книгу.

— У нее было достаточно времени на это. Вспомни, как часто она оставалась одна в доме.

— По-твоему, она понимает по-древнехарейски?

— Почему бы нет? Ведь она моя сестра! Возможно, пряча книгу, она об этом даже не подозревала.

— Я с вами с ума сойду!

Ольвин смотрел на меня и улыбался. Ему всё было ясно.

— Вот видишь, все гораздо проще, Мартин.

С полчаса, пока мы пили чай, я радовался вместе с ним. Но скоро понял, что тревога не оставляет меня.

Ольвин резал сыр, я смотрел на него и старался понять, что мне так во всем этом не нравится. И кажется, понял.

— Нож какой-то тупой, — заметил Ольвин, — надо утром поточить.

— Вот именно, — сказал я.

— Что именно?

— Нож тупой.

Ольвин даже побледнел. Никогда не видел, чтобы люди так стремительно бледнели. У него даже испарина выступила на лбу.

— А это — тот самый?

— Да.

Он приложил нож к запястью и, не примеряясь, резко полоснул им венам, но только содрал кожу.

— Ты что, с ума сошел!

— Да… это не бритва. Еле капает.

Его кровь, описав по руке дорожку, капала на блюдце. Он как под гипнозом смотрел на это, пока я не сунул ему полотенце.

— У вас есть враги, Ольвин?

— Как будто нет.

— Но кто-то же хотел убить твою сестру. Надеюсь, на этот раз ты не скажешь, что все было гораздо проще?

— Не знаю, — сказал он хмуро.

— А еще мне не нравится, что пропажа книги совпадает со внезапным интересом Оорла к Долине Двух лун.

— Книга пропала уже после пожара.

— Все равно не нравится!

****************************************************

**************************

Уходя я поцеловал Нолли в висок и сказал, чтоб она не скучала. Она ответила, что будет вместе с Марианной подшивать занавеску. Глаза у нее были голубые и жалобные, смотреть в них я не стал.

Мы встретились с Изольдой возле городской Ратуши, когда часы пробили полдень. Было пасмурно, но сухо.

— Бог накажет нас, — сказала она, как только подошла ко мне.

Она была безумно красива, хотя платье на ней было все то же, и волосы как обычно стянуты в узел на затылке. Это была совсем другая женщина, напряженная, как натянутая струна, полная какой-то скрытой силы, с лихорадочно блестящими, огромными глазами. На нее все оборачивались, как будто она излучала сияние.

Мы шли в другой конец города, туда, где стоял у пруда белый особняк с красной крышей, похожий на вафельный торт с вареньем. Из всех слуг я оставил только привратника и горничную.

Возле ворот Изольда остановилась.

— Ты что, в самом деле ведешь меня сюда?

— А ты хотела, чтоб я снял номер в дешевой гостинице?

— Мартин, откуда у тебя столько денег?

— Не спрашивай ни о чем, ладно?

— Хорошо, если ты так хочешь.

Она ничему не удивлялась и старалась вести себя так, словно всю жизнь прожила в роскоши. Словно так должно и быть. Только стоя над раскрытой постелью, она задумчиво сказала:

— Какие чистые простыни. Наверно, мы их испачкаем.

И обняла себя за плечи, как будто было холодно. Без одежды, с одним только забинтованным запястьем, она казалась совсем беззащитной.

— Ты боишься?

— Чего мне бояться? Любви? Ты так меня замучил, что мне уже ничего не страшно. И потом, я такая старая, что бояться просто неприлично.

— Ну, зачем ты говоришь, что ты старая? Посмотри на себя, какая у тебя кожа, какие руки у тебя, какие волосы…

— Я старше тебя, а ничего не умею!

— Слава богу, — сказал я, — значит, хоть тут не будешь называть меня деткой.

— Всё так странно, — она улыбнулась, — этот день, этот дом, и ты такой…незнакомый. Я просто не узнаю тебя, Мартин.

— А со мной такое в первый раз, — признался я, — я сам себя не узнаю.

Наверно, вот так и должно было быть, так и задумал, наверное, Господь: с женщиной, а не с тигрицей, по любви, а не по разврату, с кем хочу, а не назло, и не в пьяном угаре, а всё осознавая.

Я осознавал. Я наслаждался каждой минутой нашего счастья, каждой убегающей секундой. Это могло и не повториться. Между нами была Нолли, девочка, которой я сломал жизнь. Мы не могли через нее переступить.

Есть особая острота в том, чтобы любить женщину, которую скоро потеряешь. Любить, как в последний раз. Любить, когда ржавым железом по сердцу. В том, что мы скоро расстанемся, у меня не было сомнений. У Изольды, наверно, тоже. Мы цеплялись друг за друга обреченно и жадно, то со стыдом, то со страстью, то нежно, то яростно. А день утекал, утекал, уткал. И вот так незаметно подошел к концу.

За окнами багровел закат.

— Бог накажет нас, Мартин, — грустно повторила Изольда, затягивая платье.

— Не накажет, — сказал я уверенно, — он про нас вообще забыл!

Но нет. Бог про нас не забыл. Или дьявол. Или запоздалая расплата догнала меня так не вовремя!

Мы шли через рынок, за руки не держались, чтоб никто ничего не подумал, но всё равно по нашим лицам, по нашим походкам и черт его знает еще по чему было видно, что мы вместе, что мы ОН и ОНА, и мы счастливы.

— Хочешь, я куплю тебе цветов?

— Ты с ума сошел, куда я их дену?

— А что тебе купить?

— Ну, хотя бы яблоко.

Она выбрала себе яблоко, большое и сочное, с румяными боками и поцеловала его. Потом мы шли по улице Славного Рыцаря, торопясь домой к ужину, а навстречу нам ехала кавалькада с красными и белыми перьями в беретах, как у всех щеголей из свиты Нарцисса. Я еще надеялся, что меня не узнают, но сердце заранее облилось кровью. Нас окружили.

— Вы только посмотрите! — расплылся в пошлой улыбке Кристофер, который ехал впереди всех, — какое большое яблоко у этой девушки!

— И какая красивая девушка! — в тон ему добавил Эскер, — ой, а кто это рядом с ней? Не может быть!

Изольда прижалась ко мне плечом.

— Заткнись, — сказал я.

— Ого!

Эскер спрыгнул с коня, за ним и все остальные. Мы стояли в кольце блистательных дворян, можно сказать, цвета Лесовской знати. Разве что самого Эриха Третьего среди них не было.

— Скажи-ка, мальчик, — Эскер подошел ко мне вплотную, — твой шрам уже затянулся? Ну, ничего-ничего. Прекрасно выглядишь. И по-прежнему нравишься женщинам. Кто эта прелестная смуглянка с глазами дикой кошки? Если ее одеть получше и отмыть…

— Ишь как ты разговорился, — перебил я его, — ты всегда любил тявкать из-за угла, как шавка.

Он только рассмеялся, но глаза у него были злые, невеселые.

Я чуть не взвыл от собственного бессилия. Без Нарцисса я был ничто, пустое место, оса без жала, объект для насмешек! Даже Карсти и Лусильо, которые никогда не выказывали своей ненависти ко мне, смотрели на всё это с любопытством.

Кристофер повернулся к Изольде.

— Деточка, — сказал он ей сочувственно, — беги от него подальше. Ты хоть знаешь, с кем ты связалась? Это же Энди Йорк! Самый первый распутник в Лесовии! Энди, всё развлекаешься? А где Лючия Андорм?

— Нашел, о чем спросить, — захохотал Эскер, — разве он всех упомнит!

— Надо отвезти его к графу, пусть расскажет, в какой дыре он ее бросил!

Я вцепился Кристоферу в парчовый камзол.

— Ты что несешь!

Марциал младший и Карсти меня оттащили. Я был приперт к стене.

— Ты забываешься, Энди Йорк, — усмехнулся Кристофер, — это время прошло, когда мы снимали шляпу перед тобой, несчастным выскочкой, а в каждом зале стояли твои бюсты. Всё! Отпрыгался! Или ты сейчас поцелуешь мой сапог, или я изрублю тебя на куски на этом самом месте.

Он медленно вынул меч и приставил к мой шее. Изольда стояла совершенно окаменевшая, глаза ее были отчаянно расширены.

— Я жду, — сказал Кристофер.

Он слишком долго ждал этого момента, когда всё снова станет на места: он первый любимец короля, а я — обыкновенное ничтожество без рода и племени, которое просто по случайному недоразумению слишком высоко забралось когда-то. "Может, он и прав", — подумал я, чувствуя, как стекает горячая струйка крови за воротник, — "все это было случайно, а на самом деле моя жизнь не стоит и гроша. Вот она, горькая истина". Мне даже не было больно, только досадно, что всё так внезапно и бесславно закончилось.

— Что вы делаете! — крикнула Изольда не своим голосом, как будто только что очнулась.

— Не трожь его! — тут же крикнул Карсти, — что за бредовые идеи у тебя!

Марциал младший встал между мной и Кристофером.

— В самом деле, Крис! Это уже не шутки.

— А мне с ним не до шуток!

— Правильно! — поддержал его Эскер, — надо ему объяснить, кто он такой!

Карсти резко повернулся к нему и вынул меч.

— Он гений. И оставьте его в покое, а то я за себя не ручаюсь!

Перестав ощущать острие на своей шее и осознав, что меня уже никто не держит, я медленно сполз по стене и сел на корточки. Сил ни на что уже не было, даже поблагодарить своего спасителя. Они как-то очень быстро повскакали на лошадей и шумно отъехали по направлению ко дворцу герцога Тарльского.

Изольда стояла рядом, я боялся на нее смотреть.

— Теперь понятно, откуда у тебя столько денег…

Она больше ничего не сказала и пошла вниз по улице в сторону дома. Я бросился за ней.

— Изольда! Подожди же! Подожди, выслушай меня!

Изольда повернулась и швырнула мне под ноги яблоко. Оно расплющилось, треснуло и лежало у меня под ногами, истекая соком как кровью.

gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;

gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;gt;

Случилось то, что должно было случиться рано или поздно. И потом случилось то, что просто не могло со мною не случиться.

Когда я пришел, в доме никого не оказалось. Я был один. Я рассеянно собрал вещи, откупорил бутылку, налил бокал до краев и бросил в него горошину. Я глотал красную пену жадно, словно физическое наслаждение могло избавить меня от душевной боли.

Даже если бы кто-то зашел и увидел меня, мне было бы уже всё равно. Мой обман раскрылся. Я не смог убежать от себя самого. На что я надеялся, не понимаю?

Я не успел дойти даже до своей комнаты и катался по полу в гостиной, наслаждение мое перерастало в боль, и это мне безумно нравилось, я хотел себя замучить, растерзать, разорвать на мелкие куски! Мне это было нужно!

Потом, когда пришло истощение и оцепенение, я еле дополз до кучи недошитых занавесок и провалился в забытье. Очнулся я, когда приехал Ольвин, от скрипа двери. Было уже темно, он ходил мимо меня с подсвечником, но не замечал. Мне, конечно, не хотелось предстать перед ним в таком виде, но я не мог пошевелить и пальцем, чтобы встать и дойти хотя бы до своей кровати.

Изольда появилась позже всех. Я узнал ее по шагам. Она не стала заходить на кухню, а сразу поднялась к себе в комнату. Где она была все это время?! Бродила по городу? Зашла в церковь? Или, может, к подруге? И поделилась с ней, что попала в сети к коварному обманщику Энди Йорку? О, Господи, до чего же всё глупо получается! Изольду я уже потерял. Завтра я потеряю Ольвина. Послезавтра Нолли. Всё!

Потом, уже очень поздно, в дверь тихо постучали. Ольвин спустился вниз и к моей великой радости поставил подсвечник на дальний край стола. Я валялся в куче тряпья в темном углу.

— Проходи, — сказал он тихо, — случилось что-нибудь?

— Я сяду сначала, хорошо? — ответил нежный голосок Данаи.

— Конечно.

У меня озноб прошел по спине, я понял, что услышу сейчас что-то важное, но меня совершенно не касающееся. Если девушка пришла одна среди ночи, значит, что-то действительно случилось!

— У меня есть важные новости, — сказала Даная с плохо скрытым волнением.

— Я слушаю.

— Барон Оорл помирился с герцогом.

— Вот как? Он отказался от Долины Двух лун?

— Да.

— Странно…

— И знаешь, что он хочет взамен?

— Что же?

— Меня.

Повисла длинная-длинная пауза. Или это мне так показалось?

— Завтра утром все поедут к барону, там нас должны обвенчать…

— Ты этого хочешь?

— Я хочу, чтобы мой город жил спокойно. По воле рока получается, что только я могу положить конец этим бесконечным войнам!.. Но я же скорее умру, чем он до меня дотронется! Ну, почему я, Ольвин? Почему именно мне всё это?..

— Потому что ты прекрасна.

— Что же мне делать? Ничего уже не изменишь, за меня уже всё решили, и никто не спрашивал, хочу я этого или не хочу… Они сейчас пируют вместе с Эрихом, всё у них прекрасно! Я убежала через окно… Ольвин, неужели ничего нельзя сделать? Ну, придумай что-нибудь! Я прошу тебя…

Ничего себе просьба! Не хотел бы я сейчас оказаться на месте Ольвина, хоть мне и на своем было не здорово! Она просила о чем-то совершенно невозможном, чтоб и волки были сыты, и овцы целы.

Ольвин ходил туда-сюда по комнате, когда он подходил близко к двери, я его даже видел. Он был как всегда спокоен, только сосредоточен чересчур. Таким я видел его лишь однажды, у сгоревшего помоста на рыночной площади, когда он водил носком ботинка по пеплу. "Дождется барон!"

— Тебя повезут люди Оорла?

— Да.

— Значит, если ты исчезнешь уже по дороге, у барона не будет претензий к герцогу Тарльскому?

— Нет. Но это безумие. У него в дружине человек сто, а еще люди герцога и люди короля.

— Да, это безумие.

Даная тихо всхлипнула.

— Успокойся, — сказал Ольвин ласково, — не плачь. Ты пришла за помощью, ты ее получишь. Я тебе помогу, чего бы мне это ни стоило… Но сначала выслушай меня, ладно? Только не перебивай.

— Хорошо.

— Ты бедная девушка. Но судьба распорядилась так, что ты можешь и должна стать богатой и знатной. Ты уже не имеешь к нам, городской бедноте, никакого отношения! Рано или поздно тебе все равно предстоит выйти замуж за кого-нибудь из господ, и совсем не обязательно, что он придется тебе по вкусу. Это твоя судьба, с которой надо смириться, и которой многие девушки позавидовали бы. Не перебивай меня… Барон Оорл по могуществу может сравниться с королем, он богат, он умен, он красив и совсем еще не стар. К тому же он безумно тебя полюбил. Подумай, Дана, хорошо подумай, нужно ли от всего этого отказываться?

Такая речь в защиту барона меня поразила. Я был уверен в том, что Ольвин ненавидит барона Оорла так же как в том, что он любит Данаю Доминицци! Он запутал меня окончательно.

— Не хочу, — тихо, но твердо сказала Даная, — не хочу быть ничьей женой, не хочу чтобы кто-то прикасался ко мне. Не хочу!

— Хорошо, — вздохнул Ольвин, — я понял.

— Ты поможешь мне?

— Конечно.

— Как, боже мой?

— Не волнуйся, на что-то же я годен.

— Ольвин!

— Поезжай с бароном и ни о чем не беспокойся. Это уже мое дело.

— Но ты же не Господь Бог, Ольвин!

— Господь Бог тут не поможет. А я должен.

Даная подошла к двери, я увидел край ее платья.

— А если ты опоздаешь? Или что-нибудь случится?

— Ничего не случится, не бойся.

— Меня пугает неизвестность.

— Одно я тебе могу обещать совершенно точно: никто к тебе не прикоснется против твоей воли. Ты останешься прекрасной и недоступной как Диана-охотница. Ты веришь мне?

— Ольвин, я верю тебе как Богу.

— Ну, еще скажи, что я святой.

— Конечно!

На его месте мне хотелось быть все меньше. Он должен был сделать что-то невозможное ради девушки, которая все равно никогда не будет ему принадлежать. И он брался за это со спокойной легкостью, он обещал, не раздумывая и ничего взамен не требуя, он был великолепен! Я только не представлял, как он свое благородное обещание будет выполнять!

— Пойдем, я провожу тебя. У меня остается мало времени.

— Может, я сама дойду?

— Не выдумывай.

Они ушли, а я делал отчаянные попытки сесть. Мне надо было до его прихода обрести человеческий облик, но я не успел.

Ольвин вошел, прислонился к двери, зажмурился, с силой стукнул по ней кулаками и тихо прорычал что-то как зверь в клетке, думал, что его никто не видит.

— Черт знает что! — не выдержал я.

Он обернулся на мой голос и мгновенно взял себя в руки.

— Кто тут? Мартин, это ты что ли?

— Я, конечно, кому же еще…

— Что ты тут делаешь?

Он переставил подсвечник и беспощадно высветил своего порочного жильца. Я сидел, привалившись к стене, голова моя кружилась, как флюгер на ветру, едва мне удавалось сосредоточиться и удержать перед глазами четкую картину, как она тут же расползалась. Пол налетал на потолок, стулья уезжали куда-то стройной шеренгой, огонь в камине разрастался до размеров пожара, потом вдруг мерк как потухшая головешка. Я устал от этого, глаза сами закрывались, но и тогда меня продолжало мотать по волнам.

Только чувство необъяснимой тревоги не давало провалиться совсем. Сейчас происходило что-то важное в моей жизни, именно в моей. Что-то повернулось, сорвалось с крючка и понеслось под уклон!

— Ты пьян? — Ольвин сел на корточки и заглядывал мне в глаза.

— Нет.

— А что же с тобой?

— Удовольствие аристократов, — усмехнулся я.

— О, боже! И давно ты тут валяешься?

— Я всё слышал.

Он воздел руки к небу.

— Нет, это уму непостижимо! Ты что, издеваешься? Ты другого места не мог найти для своего удовольствия? Черт возьми, почему когда ты выясняешь отношения, я мотаюсь по оврагам и собираю хворост?

— Наверно, потому что ты святой, Ольвин.

— Да замолчи ты! — он сел рядом со мной на пол и досадливо отвернулся, — какой я вам святой!.. Ты даже не представляешь, Мартин, чего мне это будет стоить…

— Если ты убьешь барона, то головы.

— Убьешь барона… — он как-то невесело рассмеялся, потом хлопнул себя по коленкам, — ладно, надо ехать!

— Что ты задумал?

— Я должен увезти ее прямо из замка. По дороге это совершенно невозможно.

— В замок ты даже не попадешь! Я был там, я знаю, что это такое!

Ольвин встал и посмотрел на меня сверху вниз.

— Если бы не мог, я бы ничего не обещал. За кого ты меня принимаешь?

— За святого, — сказал я.

— Врезать бы тебе, чтоб не валялся там, где не надо, ты бы сразу переменил свое мнение.

— Врежь! Мне давно уже пора получить за все мои грехи!

— В другой раз. А пока живи…

— Хочешь, я поеду с тобой?

— Не смеши меня, Мартин, от тебя сейчас помощи!..

— На что-то и я, наверно, годен!

— Да? А не боишься?

На этот вопрос я отвечать не стал.

С огромным усилием, но без посторонней помощи, я встал, зашел на кухню и выпил чуть ли не ведро воды. Голова прояснилась, правда ноги еще подгибались от слабости.

Ольвин сидел на лавке у стола, упершись руками в колени.

— Если честно, — сказал я, — это, конечно, самоубийство. Ты даже не представляешь, во что ты ввязался.

— Почему же? Представляю.

Он смотрел мрачно, исподлобья, и глаза его в полумраке были уже не голубовато-серые, а темные, усталые и какие-то беспощадные. В нем шла борьба, он на что-то решался, впрочем, нет, давно уже решился, только никак не мог поставить последнюю точку в этой борьбе.

Я вдруг понял, что он очень сильный человек, из тех, кто взглядом двигает горы и кипятит воду в котле. А я-то думал, что он весь такой легкий и светлый, как его летящая походка, как его ослепительная улыбка! А он словно вырублен из камня: жесткий рот, сильная шея, широкие плечи, могучие руки… Или это была игра светотени?

Он был другой, совсем другой, не тот, которого я знал и любил! Он изменился резко, и вместе с ним, я чувствовал, также резко менялась и моя жизнь.

— Ты как будто стоишь на ногах? — спросил он.

— Я как будто собираюсь ехать.

— Только не спрашивай ни о чем.

— Я тебя и так никогда ни о чем не спрашиваю.

— Предупреди Нолли, чтоб не волновалась.

К Изольде мы зашли вместе. Она собиралась ложиться и была уже в халате, из под которого выбивался воротничок ночной рубашки. Я пытался поймать ее взгляд, но безуспешно.

— Мы уедем на всю ночь, — сказал Ольвин.

— С ним?

— Да. Приедем, скорее всего, завтра вечером.

— Что ты задумал, Ольвин?

— Не волнуйся, ничего такого. Я тебе потом все объясню, а сейчас нам некогда.

Он вышел, а я задержался в дверях. Схватил ее, прижал к себе и, пока она не успела закричать, быстро зашептал.

— Мы, наверно, никогда больше не увидимся, слышишь? Ничего уже не остановишь! Можешь думать обо мне, что хочешь, да я такой и есть… Только я люблю тебя!

— Пусти!

— Запомни, я тебя люблю…

"""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""""" """"""""""""""""""""""""" ""

Мы ехали почти в полной темноте, в затянутом тучами небе не было ни одной звезды. Я даже смутно не представлял себе, как мы проберемся в замок, но уверенность Ольвина придавала мне сил.

По дороге было не до разговоров, только когда подъехали к замку, перевели дух. Рассвет был уже где-то рядом, в воздухе, в тишине, в мокрой от росы траве. Тревога не пропадала, а только усиливалась. Коней мы привязали на лесной опушке у края леса.

— Посвяти меня хотя бы в свои планы.

— Планы? Сейчас увидишь.

Мы, бесшумно ступая, шли вдоль отвесной стены с узкими окошками, и я уже догадался, куда мы идем. Над нами были те самые четыре загадочных окна, за которыми любил скрываться барон Оорл.

— Сейчас я залезу и сброшу тебе веревку, — сказал Ольвин.

Я вспомнил человека в капюшоне, который спрыгнул чуть ли не на нас с Нарциссом.

— А ты здесь, оказывается, частый гость, Ольвин?

— Редкий, — усмехнулся он, но больше ничего не сказал.

Лез он уверенно, совершенно точно зная, за что можно зацепиться, и куда поставить ногу. По веревке кое-как залез и я.

Мы были в темной комнате, очертания предметов едва проступали, и ничего особенного я пока не заметил.

— Здесь можно говорить громко, — сказал Ольвин, — а вот свет зажигать не будем, мало ли что. Тут где-то были кресла… Садись, Мартин… Когда они приедут, мы постараемся спрятать Данаю в этих комнатах, сюда никто никогда не входит.

— А если не получится?

— Тогда тоже есть способ, но лучше об этом не думать…

Мы сидели в предрассветной темноте, тихой и тревожной, и всё было уже по-другому, как будто в другом мире или в другой жизни. Перевернулась страница, захлопнулась книжка, задвинулся ящик, закрылись дверцы шкафа…

Я обещал ни о чем не спрашивать, но то, что Ольвин как-то связан с бароном, было ясно и без вопросов.

— Ты удивлен?

— Наверно, нет. У меня какое-то странное состояние, словно всё не со мной происходит.

— А у меня, к сожалению, нет. Все ясно, четко и выпукло.

— Хочешь, я тебе скажу, что я думаю… если только ты не рассердишься.

— Мартин, разве ты не заметил, что я не умею на тебя сердиться?

— По-моему, она тебя все-таки любит.

— Это уже что-то из твоих сказок!

— Вовсе нет. Я вас видел там, у озера. Я видел, как она на тебя смотрит! И ты сам…

— Послушай, от тебя нигде нет спасенья!

Я смолк на полуслове. Я опять был изобличен. Он смеялся!

— Все равно это так, — сказал я, смущенно прокашлявшись.

— Откуда ты только свалился на мою голову?

Рассвет начал медленно вползать в окна, а вместе с рассветом и тревога, подкрепленная чувством голода. Я уже не мог сидеть, и ходил от стены к стене.

— Открой буфет, — посоветовал Ольвин.

В буфете я нашел сухари и пару бутылок вина.

— Плохо нас встречают, — Ольвин откупорил бутылку, отхлебнул и протянул мне.

— Мне нельзя, — сказал я, — я уже принял кое-что покрепче.

— Это ты в Долине Двух лун подобрал?

— Ну, не купил же!

Сухари кончились быстро, хоть и жевались с трудом. В окно уже было слышно, как пересвистываются в лесу первые птицы. Я вглядывался в лес, мне казалось, что из него сейчас выйдет белая тигрица, подойдет к замку и призывно рявкнет, и я, наверно, выпрыгну прямо в окно!

— А хочешь, теперь я расскажу тебе сказку? — спросил Ольвин.

— Ты? Мне? — я удивленно обернулся.

— А что? Нам ведь еще долго тут сидеть.

— Расскажи…

— Так вот, — начал он, когда я уселся в кресле, — в некотором царстве, в некотором государстве жила-была белая тигрица.

Его лицо уже можно было разглядеть. Оно было серьезно.

— Это специально для меня?

— Конечно. Не перебивай. Это была очень красивая и очень властная женщина. Именно женщина. У нее даже была семья — муж и дети. Тигрица как бы спала в ней до поры до времени, но иногда просыпалась и вырывалась на волю. Тогда она превращалась в зверя. Руки становились лапами, лицо — мордой, зубы — клыками… и ее неумолимо тогда тянуло в лес. Это трудно было скрыть, но женщина скрывала. Ты ведь знаешь, как у нас относятся к оборотням. Никто не знал об этом.

Старшая дочь была самой любимой. Когда она выросла, эта женщина вскрыла себе вены, налила стакан крови и велела ей выпить. Та выпила, но… то ли доза была мала, то ли кровь плохая… в общем, белой тигрицы из дочери не получилось. Как она ни старалась, а превратиться в тигрицу не могла. Только в лес стала убегать и пропадала там от рассвета до заката. Сны стала видеть странные, на звезды по ночам смотреть, тосковать о чем-то. Так они и жили. И ничего бы, возможно, и не изменилось, но у нее был младший брат, он был урод, и она его всегда до безумия жалела. И вот однажды в лесу она увидела, как мать бьет его палкой…

— Подожди, дай отдышаться…

— Нет уж, слушай. Раз ты здесь со мной, то слушай до конца. Я хочу, чтобы ты знал это, Мартин. До сих пор она считала, что мать любит меня, в отличие от отца. А оказалось, всё было наоборот. Это так ее потрясло, что она в тот момент потеряла сознание. Это ей так показалось. А на самом деле в ней проснулась ее тигрица, ее вторая, дикая сущность. Но Изольда так и не смогла ею стать. Они раздвоились. Вот что самое страшное, Мартин. Тигрица вышла из нее, просто вырвалась и в звериной ярости и набросилась на свою мать… А потом убежала в чащу. Навсегда. Больше я ее не видел. Когда сестра очнулась, я сказал ей, что мать загрыз медведь. Не мог же я ей сказать, что она сама это сделала!..

С тех пор с ней это и началось. Они живут отдельно, но душа у них одна на двоих. Когда Изольда впадает в беспамятство, где-то в лесу просыпается белая тигрица. С тех пор, как ты появился в нашем доме, это случается с ней всё чаще.

— И она… ни о чем не догадывается? — спросил я потрясенно.

— Они друг о друге ничего не помнят, — ответил Ольвин, — я хотел бы их соединить, но как? Это почти невозможно.

— Почти?

— Они должны встретиться. Обе. В Долине Двух лун, в тот редкий и совершенно непредсказуемый день, когда выходит вторая луна. Сколько я там ни бывал, но ни разу не видел этой второй луны. Может, всё это выдумки, Мартин?

— Нет, — покачал я головой, — не выдумки.

— Значит, она выходит очень редко. Может, она бывает раз в году, а может, еще реже. И как это узнать? Там нужно жить, чтобы не пропустить этот день. А как там жить, если Долина принадлежит герцогу Тарльскому, и он прекрасно знает, что там валяется в траве под ногами. Он никого туда не пустит. Но даже если так… если и пустит, всё равно непосильная задача — собрать их всех троих: тигрицу, Изольду и луну. Я подумал, что, может быть, есть другая возможность?

— Какая, Ольвин?

— Они живут отдельно, — повторил он, — они совершенно разные, но обе, как ни странно, любят тебя. Любовь — великая сила, Мартин. Давай попробуем?

— Может, есть еще третья возможность? — спросил я обреченно.

— Какая возможность? — нахмурился Ольвин, — ты что, испугался?

Я не испугался. Я сидел совершенно раздавленный и потрясенный. Я осознал теперь до конца, что со мной в этой жизни произошло. И кто я. И как за это заплачу. Ольвин принимал меня за другого. О какой великой силе любви он говорил, если я предал свою тигрицу. Я променял ее вместе с ее лесом на золотую лестницу, ведущую наверх, на сомнительное удовольствие блистать при дворе и упиваться своим великолепием.

А про Изольду и говорить было нечего. Она презирала меня. Я только не переставал изумляться: как, какими тропами неумолимой судьбы, я попал именно к ней?

— Тигрица уже давно забыла меня, — сказал я хмуро, — а сестра твоя со вчерашнего дня меня ненавидит.

— Как? — не понял он.

— Вот так. Ты заметил, она даже не простилась со мной.

— Не может быть, — покачал головой Ольвин, — не верю.

— Она сама тебе всё расскажет, — усмехнулся я горько, — потом.

— Мартин, о чем ты говоришь? Я не верю, что ты мог ее обидеть.

— Я не хотел. Иногда хочешь одного, а получается совсем наоборот… В общем, нет у нас такой возможности, Ольвин. Не надейся. Не гожусь я для этого. И любить меня не за что.

Хорошо, что было темно. Я не смог бы сказать ему этого, глядя в глаза. Я вообще не хотел смотреть на белый свет, потому что знал, что остался совершенно один. Нет у меня теперь ни Изольды, ни белой тигрицы, ни друзей, ни приятелей, ни места, где я мог бы чувствовать себя дома. Старая жизнь кончилась, а в новой была пустота, голая пустыня. Для меня это было совершенно невыносимо. Я привязчив. Мне обязательно нужно кого-то любить, кому-то служить, на кого-то молиться. Мне нужно одобрение, мне нужно внимание, мне нужно понимание и эта самая любовь. А что мне делать одному?

— Не знаю, что у вас там произошло, — сказал Ольвин мягко, — но, по-моему, ты преувеличиваешь. Ты впечатлителен, как все поэты. Это пройдет. Мы с тобой потом поговорим. Дома.

— Я уже собрал вещи, Ольвин.

— Как? Ты хочешь от меня уехать?!

— Не хочу. Просто по-другому не получится.

— Она отходчивая, Мартин. Позлится и простит. Вот увидишь — приедем, а она будет ждать нас с ватрушками.

Я прослезился. Я был сентиментален. Как все поэты.

— Это не из-за нее, Ольвин. Это из-за меня.

— Да что ты такого сделал?!

— Ничего. Просто решил однажды, что ничего важнее моего таланта в мире нет.

Я взял бутылку и осушил ее до дна. А нельзя было. Почти сразу подступила тошнота, но в голову все-таки немного ударило, и глаза высохли. Ольвин молча смотрел на меня. Он хотел бы понять меня, но не мог. Никто бы не смог. Для этого нужно было стать мной: порочным, тщеславным, злопамятным, слабовольным, ранимым, мятущимся, гениальным мной.

— Что ж, я твою сказку выслушал, — усмехнулся я, — страшная сказка. И хватит о ней. Лучше я буду развлекать тебя стихами.

"Я был везуч, но только в мелочах.

Я преуспел везде, но понемножку,

Я привлекал, как яркая обложка,

И утомлял, как ноша на плечах.

Был личностью, но слился вдруг с толпой!

Свободным был, но допекли заботы!

Был славным, но по средам и субботам,

И был любим, но только не тобой…

**************************************************************

*************************

Колесо судьбы катилось стремительно, гигантский жернов, сминающий всё на своем пути.

В полдень приехал свадебный кортеж. Мы занялись маскарадом. В одной из комнат был платяной шкаф, из которого мы извлекли вышедшие из моды, но вполне приличные для провинциальных дворян костюмы. Кое-как подобрав себе подходящие вещи, мы замотались плащами, чтобы нелепость не очень бросалась в глаза, а я еще и натянул берет на лоб и на уши: слишком многие тут знали меня в лицо. Ольвин долго надо мной смеялся, он не понимал такого яростного желания закутаться, я же содрогался от мысли, что будет, если я столкнусь с кем-нибудь из свиты Эриха.

В замке царила такая суета, что на нас никто не обращал внимания: принимали за гостей. Ольвин расспросил горничную, и она спокойно ему ответила, где невеста. Мы переглянулись и двинулись туда.

Даная сидела в черном бархатном платье перед зеркалом. Белое свадебное во всей своей роскоши лежало рядом на кровати. Вокруг нее суетились две служанки, которым пришлось быстро зажать рты и привязать их к стульям.

Она смотрела на все это расширенными от ужаса глазами, черные косы в золотых лентах лежали на груди как две змеи, губы дрожали, лицо было бледнее мела. Было видно, что она переволновалась. У нее сегодня был слишком тяжелый день.

Ольвин перевел дух и обернулся к ней.

— Ну, как ты?

— Я так ждала тебя!

За одно это восклицание можно было вынести, пожалуй, все. Ольвин на секунду растаял, и лицо его осветилось прежней ослепительной улыбкой. Но только на секунду. Он надел на нее передник и чепчик одной из служанок и вдобавок накрыл ее плащом.

— Если попадется кто-то знакомый, накинь капюшон.

— Хорошо!

Она смотрела на него восхищенно и послушно, как маленькая девочка.

— Пора, — сказал он, — дите за мной.

Мы почти бежали по длинным коридорам, шарахаясь в ниши от случайных свидетелей, Ольвин впереди, мы с Данаей сзади. Нам везло до самой последней минуты, осталось только пройти через зал Предков и подняться по винтовой лестнице на третий этаж.

Но судьба оказалась неумолима: когда мы проходили через зал, тот самый, где когда-то я развлекал танцующего Нарцисса, нам навстречу вышел единственный человек, который мог нас задержать и который это сделал: сам барон Оорл.

Мы были как на ладони в этот момент, и спрятаться было некуда. Ноги сразу чуть не отнялись, мне с ним никак нельзя было встречаться: как-никак, я похитил его дочь! Даная вскрикнула и прижалась ко мне плечом, мы остановились за широкой спиной Ольвина. Он обернулся на мгновение, и на лице у него была такая досада! Он даже зажмурился от досады!

Барон медленно, с достоинством приближался. По мере приближения лицо его вытягивалось от удивления.

— Ольвин?! — он остановился как вкопанный.

— Как же ты не вовремя, — сказал Ольвин чуть ли не со стоном.

— Ты уже знаешь, что я женюсь?

— Да. Я даже знаю, какой ценой ты женишься.

Таким тоном с бароном Оорлом не разговаривал даже Нарцисс! Барон смотрел на Ольвина во все глаза, ему было не до нас.

— Когда ты увидишь ее, ты меня поймешь, Ольвин. И потом, я ведь не отказываюсь от своих слов. Долину Двух лун ты все равно получишь, дай мне только время.

— Ты что, не мог ее купить? Зачем ты сжег полгорода?

— Не продается твоя долина. Ты попросил слишком дорогой кусок.

— Так это я во всем виноват?

Даная тихо вскрикнула. Барон сразу повернулся к нам, он быстро подошел и сорвал с нее капюшон.

— Что это значит?!

— Это значит, что она пойдет со мной, — объяснил ему Ольвин.

— Я же сказал: моя женитьба ничего не меняет! Ты получишь свою долину!

— Мне не нужна долина, мне нужна девушка.

— Что?!

Кажется, теперь только Оорл начал понимать, что происходит.

— Мы что, соперники с тобой?

— Мы давно с тобой соперники.

— Ну, нет, Ольвин, эта девушка не для тебя.

— И не для тебя тоже. Пропусти нас по-хорошему.

— Ты что, мне угрожаешь?!

— Не вынуждай меня на крайние меры, отец.

— Уж не собираешься ли ты со мной драться?!

— А разве ты зря меня этому учил? Ты всю жизнь делал из меня головореза, а теперь хочешь меня остановить?

Ольвин обернулся к дальней нише, в которой стояли два пустотелых рыцаря, в доспехах. У них были тяжеленные копья и такие же, ушедшей эпохи, мечи.

— Не сходи с ума, — мрачно сказал барон, — я же убью тебя.

Ольвин пошел за оружием. Он не слышал, как барон в это время взвыл, узнав наконец и меня, и вцепился в мой камзол мертвой хваткой.

— Ах, и ты здесь?! Тебе мало моей дочери, музыкантишка, ты пришел за моей невестой?!

Я был настолько парализован происходящим, что даже не сопротивлялся! И он придушил бы меня на месте, если б Ольвин не оторвал его для более важного дела.

— Пусти Мартина! — крикнул он, приставляя Оорлу меч к спине.

В эти минуты я соображал очень туго, но когда барон меня схватил и тряханул как следует своими мощными ручищами, я понял одну невероятную вещь: если Ольвин сын Оорла, то Нолли приходится ему и Изольде сестрой! Что из этого вытекало, я понять просто не успел!

Они разделись до рубах и вооружились.

— И ты поднимешь на меня руку, сын?

— Я тебе не сын. Сыном будешь называть этого истеричного мальчишку, который тут вечно крутится под ногами. Он тебя обожает, особенно после того, как ты усадил его на трон.

— Замолчи! Что ты в этом понимаешь!

Барон замахнулся, Даная снова вскрикнула и прижалась ко мне.

— Уведи ее! — крикнул мне Ольвин, отражая удар, — спрячь в моей комнате!

Он швырнул ключ мне под ноги. Я подобрал его с пола, но уйти не решался, так же как не решался и вмешаться в эту дуэль между отцом и сыном.

— Уведи, я сказал! — рявкнул Ольвин не своим голосом, и тогда я его послушался.

Даная упиралась. Я затащил ее по винтовой лестнице и буквально втолкнул в комнату, где мы просидели с Ольвином всё утро.

— Пусти меня, — тихо просила она, — Мартин! Пусти! А если барон убьет его?!

— А если он убьет барона?

Она попятилась от меня как от привидения, мотая головой.

— Я… я так не хочу… я же не знала…

— Посиди тут одна, хорошо? Тебя никто тут не найдет, хорошо?

Я выскочил за дверь и запер ее на ключ. Что бы ни было, а я не мог просто так отсиживаться.

Я торопился, но всё свершилось очень быстро. Когда я вбежал в зал, барон уже падал. Падая, он обнял колени Ольвина и медленно ополз на каменный пол. Ольвин стоял, опершись на меч, и утирал рукавом пот со лба. Он увидел меня и как-то очень буднично сказал:

— Мартин, я его убил.

На шум уже сбегались слуги и гости.

— Бежим, — сказал я.

Он усмехнулся.

— Поздно!

************************************************************

***************************

Нарцисс был в ярости. Он бросился на мертвого барона и завопил истошно, что всех уничтожит, сравняет с землей и измолотит в порошок. Это было мне знакомо. Я ждал худшего. На Нарцисса взирала целая толпа, а он обожал работать на публику! Все должны были видеть его гнев и его скорбь. Убили его любимца, его обожаемого Оорла, его второго отца! Убили — и его не спросили!

— Кто?! Кто это сделал?! — закричал он, отрываясь от барона и обводя всех мутным взором.

Охранники подвели к нему Ольвина.

— Ты?! — поразился Нарцисс, и даже про гнев на секунду забыл, — Ольвин Оорл?! Ты убил своего отца?!

Ольвин был скорбно спокоен.

— Мне очень жаль, — сказал он.

— Что?! — вспыхнул Нарцисс, — тебе, мерзавцу, жаль?!

Кристофер оказался тут же, подле своего господина.

— Отрубить ему голову, и всё тут! — посоветовал он.

— Голову?! — Нарцисс нехорошо усмехнулся, — я ему все кости переломаю для начала! — он встал и вцепился Ольвину пальцами в подбородок, — барона нет, но ты еще не барон Оорл! И не мечтай об этом! Ты фигляр! Ты уличный шут! Ты сам так захотел. Нет, мой милый, головы рубят аристократам, а тебя я колесую!

Потом он подошел к своим любимцам и величественно сложил на груди руки. Он был воплощением справедливого гнева.

— И это в день свадьбы!

Мы с Ольвином встретились взглядами, он разглядел меня в толпе, кивнул мне и грустно улыбнулся. Больше я этого вынести не мог.

Я вышел. Я сбросил свой дурацкий берет и чужой камзол. Всё это было уже лишним. Маскарад окончился.

— Энди Йорк! — понеслось по всему залу с удивлением, ужасом и любопытством, — это же Энди Йорк! Смотрите!

Все и смотрели, открывши рты. Я оглянулся на Ольвина и встретился с его потрясенным взглядом, даже смерть отца его так не потрясла! За эти короткие, бешеные минуты я успел понять, что же стояло между нами, и за что он меня так ненавидит: его младшая сестра, Лючия Оорл, бедная юная графиня, которую негодяй и развратник Энди Йорк увел от мужа и бросил. О том, что она спокойно жила в его доме, Ольвин даже не подозревал! Изольда тоже!

Я подошел к Нарциссу. Новая глава моей жизни начиналась с гробовой тишины. Для всех, кто знал, что произошло тогда весной между нами, а об этом знала уже вся Лесовия, я выглядел как самоубийца. Я и сам не исключал такой возможности, уж больно под горячую руку я ему сейчас подворачивался.

Нарцисс сбросил маску гнева, уже порядком ему надоевшую, опустил руки и превратился в серьезного, умного мальчика. Он пока не радовался и не торжествовал победу, он еще не понял, что всё это значит.

— Пришел все-таки?

— Да, — сказал я, — только не трогай его.

Он нахмурился.

— Это и есть твой акробат?

— Отпусти его, — повторил я уже более настойчиво.

Мы смотрели друг другу в глаза. У него нервно задергалась верхняя губа.

— Ты вернешься ко мне?

— Да.

— Ты простил меня?

— Да.

— Ты любишь меня?

— Да.

Он снял свой шарф и накинул мне на шею как удавку. Он обожал это делать. Я угодил к нему в объятья и почувствовал на своем ухе его горячие губы.

— Дорого же ты мне обошелся…

— Я прошу тебя, Нарцисс…

Нарцисс оттолкнул меня так же внезапно, как обнял. Он повернулся к охранникам, обступившим Ольвина.

— Отпустите барона!

В ушах зашумело, тело наливалось тяжестью как свинцом. Я вдруг вспомнил, что не спал всю ночь, что перед этим напился красной пены, что устал смертельно. Я уже в каком-то полусне видел, как распалось железное кольцо вокруг Ольвина, как он медленно подошел к отцу, встал на колени и отчаянно уткнулся лицом ему в грудь.

Еле держась на ногах, я принимал поспешные поздравления и уверения в преданности. Каждый считал своим долгом сказать, что он безумно рад моему возвращению. Я воспринимал это как глупый фарс, особенно после того, как со мной раскланялся Кристофер. В глазах у него была легкая паника.

— Ну, наконец-то, Энди! — ухмыльнулся он, — без тебя жизнь в столице почти заглохла! Мы чуть не умерли со скуки!

— Ничего, — сказал я, — скоро тебе будет весело, можешь даже не сомневаться.

Эскер подойти не решился, он исчез за чужими спинами. Я отыскал взглядом белокурую голову своего спасителя Карсти. Он сдержанно поклонился. Толпа начала потихоньку расходиться.

— Я с ног валюсь, — шепнул я Нарциссу.

— Пойдем, — кивнул он, — пойдем отсюда, пусть сам разбирается!

— Я сейчас…

Ольвин сидел на полу, обняв колени. Я подошел к нему и протянул ключ.

— На. Я ее запер.

— Спасибо, — сказал он сухо, и в его взгляде не осталось уже ничего от прежней теплоты и доверчивости.

Я этого взгляда не выдержал и отвернулся.

Нарцисс увел меня в свои покои. Не раздеваясь, я рухнул на кровать и уткнулся лицом в подушку. Уснуть и не проснуться не хотелось только по одной причине: надо было во всем этом разобраться. Слишком много получалось совпадений! Слишком! По этой же причине я вообще не смог заснуть.

Нарцисс сидел напротив в кресле. На нем был торжественный белый костюм, расшитый серебром и жемчугом, малиновый плащ и малиновые сапоги, волосы пышно завиты, на тонких пальцах кольца и перстни, на груди золотая цепь, в ухе, как всегда, алмазная серьга. Он приехал на свадьбу, а не на похороны. Отчасти я даже мог понять его возмущение.

— Так что у вас там произошло?.. Энди, я же вижу, что ты не спишь!

Язык у меня еле ворочался.

— Они же всегда были врагами. Что тебя удивляет?

— У них всегда были какие-то сложные отношения, но врагами они не были. Это неправда.

— Я знаю, что Оорл обходился с ним очень жестоко.

— Это ничего не значит. Если б мой отец любил меня так, как Оорл своего сына! Он готов был достать для него луну с неба…

Я почувствовал, что Нарцисса сейчас можно спрашивать о чем угодно. Я сел.

— Это правда, что барон отравил твоего отца?

Он побледнел немного, но не возмутился.

— Скорее всего, это так.

— И ты?!..

— А что мне оставалось делать? Барон был моей опорой, с ним я ничего и никого не боялся, разве что его самого… но меня он любил почти как сына, точнее сказать, свою безответную любовь к сыну он переносил на меня. Он был мой. Теперь у меня выбита опора из под ног: Тифонский и Тиманский герцоги совсем обнаглеют, да и Алонский может сорваться с цепи как пес! Я не представляю, Энди, что я буду без него делать! Твой Ольвин мне не помощник… но уж черт с ним, пусть живет и здравствует, раз ты так хочешь… Ну, что они не поделили, что?!

Теперь пришла моя очередь говорить откровенно. Нарцисс мне ответил, а я ему еще нет. Он ждал.

— Данаю Доминицци, — сказал я.

— Ах, вот в чем дело! Так вы за ней сюда явились?

— Конечно.

Нарцисс рассмеялся.

— Тебе, наверно, понравилось похищать чужих жен!

— Ничего в этом хорошего нет, — пробурчал я недовольно.

**********************************************************

********************************

В раскрытые настежь окна врывались звуки и запахи дождливого летнего дня. Дождь моросил мелко и монотонно, я тупо смотрел в потолок, и в голову сами собой лезли какие-то рифмы. Нет, я не сочинял, я не смог бы, они сами прорывались откуда-то из подсознания.

Это не малодушие,

Это моя тоска,

Тяжкая как удушье,

Вязкая как мука,

Боже, дай равнодушия,

Чтоб не подать мне вида!

Это не малодушие,

Это моя обида…

У меня не было ни сил пошевелиться, ни желания хоть что-то изменить в этом безумном мире. Я был слаб, ничтожен и раздавлен обстоятельствами окончательно.

В дверь постучали, и сердце почему-то оборвалось от стука. Нарцисс открыл сам, на пороге стоял Ольвин.

— Похороны завтра утром, — холодно сказал он.

— Ладно, — кивнул Нарцисс.

— Мне нужно видеть Энди Йорка.

— Прошу вас, барон!

Молодой барон Оорл не соизволил даже присесть ко мне на край кровати, он разговаривал со мной стоя.

— Могу я узнать, где моя сестра?

— Дома, — сказал я.

— Я имею в виду свою младшую сестру, Лючию Андорм.

— Дома, — повторил я, — если не ушла к портнихе.

Он растерялся, глаза удивленно распахнулись.

— Ты хочешь сказать, что Нолли…

— Твоя обожаемая сестра, — докончил я.

— Этого не может быть… она бы нас узнала.

— Она узнала тебя сразу. А я никак понять не мог, за что она тебя так любит.

— Я тоже…

Ольвин снова нахмурился и отступил к двери. Какие-то мрачные выводы он из этого сделал, но поделиться ими не пожелал. Он уже был сам по себе, а я сам по себе. Он не хотел иметь с Энди Йорком ничего общего.

— После похорон я вас в своем замке видеть не желаю, — сказал он с убийственным хладнокровием.

Я ожидал чего-либо подобного, а Нарцисс чуть не задохнулся от возмущения. Он глотал ртом воздух, подбирая слова, и разразился бы жуткими воплями и угрозами, если бы в раскрытые окна не ворвался душераздирающий рев белой тигрицы. Как гром среди ясного неба, как глас божий, как последняя надежда!

Мы бросились к окну все втроем. Она прохаживалась под окнами, гордо вскидывая лапы, сильная, гибкая, безумно красивая! Похоже, она всегда меня чувствовала, на любом расстоянии. Она знала, где я, что со мной, какие у меня мысли, какие страсти меня одолевают, и чего я хочу на самом деле. И она пришла меня спасти, не иначе!

— Я здесь! — закричал я не своим голосом.

Удержать меня никто бы уже не смог. Я выпрыгнул в окно, отпихнув и Нарцисса, и Ольвина, упал неудачно, подвернул ногу, расшиб локоть, но даже не заметил этого. Мы бежали друг другу навстречу: я — прихрамывая, она — огромными скачками, и ничто уже между нами не стояло!

Она лизала мое лицо, я впивался руками в ее белый мягкий мех, я целовал и кусал ее, стоная от счастья и муки.

— Ты пришла! Как хорошо, что ты пришла! Если б ты знала, как мне плохо без тебя!.. Это Бог меня услышал!..

Я, как всегда, не угадал. У Бога были свои планы на мой счет. Словно в насмешку, моя тигрица вдруг исчезла! Растворилась! Превратилась в воздух! Мои руки обнимали пустоту… Какая-то сила разъединила нас легко и просто, как два перышка! Это было уже слишком. Я сам зарычал от бессилия как тигр и долго и бесцельно стучал по земле кулаками.

Поднял меня Ольвин. Нарцисс стоял тут же с перекошенным лицом, они тоже выпрыгнули в окно вслед за мной. Я вырывался в припадке бешенства, я ненавидел в эту минуту всех и самого себя в том числе.

— Пусти меня! И вообще, катись к чертовой матери!.. Ну, чего уставились?! Вы мне надоели! Оба! Пропадите вы пропадом!

Ольвин крепко встряхнул меня за плечи.

— Ну, что это еще такое? А ну-ка утихни…

Я опомнился. Мне стало стыдно. Со мной говорили как с капризным ребенком.

— Да отцепись ты наконец…

— Мартин, надо срочно ехать домой.

— Домой?

— С ней что-то случилось. Тигрица пропала. Совсем. Ты понимаешь, что это значит?

— Нет, — помотал я головой.

— Вспомни, что было в прошлый раз!

Я вспомнил. Я обмер от жуткой догадки. Я бросился к Нарциссу.

— Мне нужно уехать, Нарцисс. Срочно!

— Опять с ним?

— Я завтра вернусь, клянусь тебе!

— Не успел вернуться — уже убегаешь?

— Да никуда я не денусь! Никуда! Мне просто очень нужно!

Он колебался не долго.

— Я поеду с тобой.

Такого я никак не ожидал. Скорее, думал, что он заупрямится.

— Это еще зачем? Я и так вернусь, Нарцисс. Я теперь твой раб навеки.

— Я поеду с тобой, — повторил он упрямо.

*******************************************************

**************************************

Мы ехали вчетвером: Нарцисс, Энди Йорк, Ольвин и Даная Доминицци. Даная ловко сидела на Дедале и от нас почти не отставала, мы неслись галопом что есть силы. Не знаю, правда, откуда эти силы еще брались.

Я уже не представлял, как вернусь опять в этот дом. Он остался уже в другой жизни, как щемящее воспоминание, как сладкий и спокойный сон. Никогда уже мы вчетвером не соберемся у камина и не рассмеемся так весело и простодушно как раньше, я не буду сидеть перед Изольдой на кухне, смотреть на нее и сматывать ей клубки, послушный и добрый, как сытый домашний кот. Снова Нарцисс, снова Кристофер, снова бесконечное ублажение самых дурных своих наклонностей: тщеславия, лени, сладострастия! У меня теперь только одна дорога — в роскошное рабство и в бездну пороков.

Подъезжая к Тарлеролю, мы уже порядком устали, но вид городской стены с башнями и шпилями придал нам сил. Прохожие шарахались от нас в стороны и прижимались к стенам. Молодой барон Оорл вел себя так же бесцеремонно, как и старый, впрочем, я к нему несправедлив.

Ольвин спрыгнул с коня первым, но пока он подавал руку Данае, я уже успел вбежать в дом.

— Изольда! — заорал я с порога.

Ее не было ни на кухне, ни в гостиной. Она лежала на полу в своей комнате в луже крови. Над ней стояла окаменевшая Нолли, по лицу ее были размазаны слезы вперемешку с черной краской для ресниц, подбородок мелко трясся.

— Я вошла, а она уже мертвая…

У Изольды уже не было признаков жизни, она потеряла слишком много крови, лицо было белое как мел, перекошенное мукой. Мы опоздали! Я прижал ее к себе и завыл как побитый пес.

— Что с ней? — спросил Ольвин, вбегая следом, — опять перерезала вены?!

Где-то в дверях вскрикнула Даная и ахнул Нарцисс. Нолли всхлипывала, я стонал.

— Успокойтесь, — жестко сказал Ольвин, и мы все застыли на месте, так повелительно это прозвучало, — Мартин, вскипяти воду. Быстро! Дана, открой окна. Нолли — аптечку! А ты, — он повернулся к Нарциссу, — сбегай что ли за доктором. Три дома вниз по улице…

Сам он расстегнул Изольде ворот и перенес ее на кровать. Я побежал на кухню.

Вода не закипала мучительно долго. И куда-то запропастился Нарцисс, не застал, наверно, доктора дома! И слишком громко рыдала там наверху Нолли, маленькая сестра Изольды. Я был готов сделать что угодно, перевернуть мир, выпустить из себя кровь по капле… но от меня требовалось только вскипятить воду.

С улицы послышался бодрый конский топот. Я выглянул в гостиную. Вошел Нарцисс, а вслед за ним личный лекарь герцога Тарльского и еще два медицинских светила с увесистыми саквояжами. Когда он только успел их собрать?!

— Я подумал, что так будет лучше, — сказал он изумленному Ольвину, — если они не оживят твою сестру, я их повешу.

— Вы бесподобны, ваше величество, — сказал Ольвин, и в эту минуту я был с ним полностью согласен.

Мы с ним отнесли наверх, в комнату Изольды, котел с кипятком. Потом доктора нас выгнали: и меня, и Данаю, и Нолли. Ольвин вышел последним. Он сел на ступеньки и стиснул голову руками.

Была жуткая тишина, нарушаемая только всхлипываниями Нолли. Я обнял ее, вытер перепачканное лицо платком и поцеловал уже совершенно бессознательно, чисто по привычке. Она почему-то стала вырываться.

Я не сразу понял, что происходит, что я целую маленькое чудовище. Во рту у нее был привкус крови. По тому, как застыли мои губы, как окаменели руки, и остановилось дыхание, она догадалась, что я наконец прозрел, наивный мечтатель, самовлюбленный болван, глупый сказочник, который верит в такие случайные совпадения. Она попятилась, мотая головой.

— Нет, нет, нет…

— Да как же ты могла… Да ты…

У меня не было слов. Я просто тряс ее как тряпичную куклу, пока Ольвин не раскидал нас в разные стороны.

— В чем дело?! Чего ты еще хочешь от моей сестры?!

— Она убила Изольду, — еле выговорил я.

Это звучало дико, я сам себе не верил, но всё складывалось в одну цепочку: пропавшая книга, листы в моем кармане, тупой нож, кровь на ее губах… Кровь белой тигрицы.

Нолли не стала даже отпираться, у нее не было на это сил.

— Убей меня, Ольвин, если хочешь…

Она прижималась спиной к стене и тихо, беспомощно плакала. Слезы бежали ручьями по ее перепачканным, бледным щекам.

— Зачем? — спросил Ольвин сдавленным голосом, — зачем ты это сделала, Лючия?

— Убей меня, Ольвин, только не смотри на меня так! Не могу больше…

— Пойди умойся, — сказал он.

Она ушла на кухню, долго умывалась прямо из ведра и вернулась бледная и отрешенно спокойная. Села на лавку возле стола и бессильно уронила руки.

Мы смотрели на нее и ждали, мы все были измучены, я не знал, кто из нас тогда лучше выглядел: Даная, Ольвин, я или сама Нолли. Даже Нарцисс потрясенно качал головой: "Ну, и семейка, эти Оорлы!"

Лючия Оорл сидела с опущенной головой, говорила она просто и равнодушно, как будто о чем-то самом обыкновенном.

— Я давно хотела стать белой тигрицей. Все гонялись за ней по лесу, но я-то знала, что это моя сестра. Я следила за вами, я подслушивала твои разговоры с отцом, Ольвин. Я всегда знала, где вы. У меня только не было повода явиться к вам. Когда Энди Йорк поссорился с королем, я подумала, что это как раз подходящий случай…

Я расхохотался бы истерически, если бы всё не было так жутко! Эта маленькая жестокая девочка вела свою смертельную игру, а я с моими обидами и амбициями был в этой игре только пешкой!

— Я привела его в ваш дом, — продолжала Нолли усталым голосом, — я думала, что всё будет очень просто, и надо только дождаться подходящего момента… но был еще ты, Ольвин. А через тебя я никак не могла переступить! Ты мне всё спутал… Я решила подождать, попробовать другой способ… Мне пришлось украсть твою книгу, прости меня… Я нашла там путь к храму Куркутты, решила дождаться второй луны и стать тигрицей через нее, но тут вы как раз уехали купаться, а Изольда впала в беспамятство, с ней можно было делать всё, что угодно. И я не устояла…

— Я тебя убью, — не выдержал я, слушать это было невыносимо.

Ольвин схватил меня за плечо.

— Подожди! — рука его была холодна как лед.

— Вы приехали слишком рано, — усмехнулась Нолли, — я ничего не успела. Когда я увидела тебя, Ольвин, мне самой стало жутко… Я решила ее больше не трогать и отправиться в храм Куркутты, но Мартин зачем-то полез в карман и забрал эти листы… так что, ничего другого мне не оставалось.

Нолли подняла голову и посмотрела на нас с вызовом.

— Все хотят стать белыми тиграми! И ты, Нарцисс! И ты, Ольвин! И ты, Энди Йорк! Только каждый по-своему! Один охотится, другой читает древние книги, третий делает вид, что в нее влюблен… вы все хотите только одного!.. Ну, что ты смотришь, Ольвин? Убей меня, убей своей рукой! Но знай, если бы не ты, я давно бы уже стала белой тигрицей!

— Откуда у тебя к ней столько ненависти? — потрясенно спросил Ольвин, — ведь она сестра тебе, ты любила ее!.. Неужели не жалко было?

— Жалко?! — у Нолли даже подбородок задрожал от злости, — а почему я должна ее жалеть, если она на моих глазах растерзала нашу мать?! Мне было семь лет, но я всё помню! Ты же знаешь, ты сам это видел!..

— Ах, вот оно что…

Я не поверил своим глазам: Ольвин подошел и тихо погладил ее по волосам. От его прикосновения Нолли вздрогнула, упала к ему в ноги, уткнулась лицом в его колени и затряслась от рыданий.

— Я не могла так больше жить, Ольвин! Я же гордая! Я Оорл! Но я же только слабая женщина, а они все: муж, отец, король… — что хотят, то с тобой и делают! А я не кукла!

— Успокойся, — сказал он ей, — я не отдам тебя ни королю, ни отцу, ни графу. Тебя никто больше не обидит.

Я не был настроен так великодушно, моя Изольда, моя тигрица умирала в соседней комнате из-за этой жестокой девочки, и никаких оправданий для нее я не видел.

— Послушай, — сказал я хмуро, — может, я чего-то не понимаю…

— Ты не понимаешь, — перебил он меня.

— Если Изольда умрет, я эту девчонку придушу на месте, так и знай.

Он посмотрел не с угрозой, хотя вполне мог бы послать меня за три версты, а как-то печально, даже умоляюще.

— Не надо, Мартин. Не трогай ее. Если я хоть что-то для тебя значу…

— Ну, знаешь!..

****************************************************************

*******************************

Изольда пришла в себя только под утро. У ее постели в это время дежурила Даная. Она спустилась ко мне на кухню, где я обреченно сидел на полу, и сказала, что меня зовут.

— Меня? Ты не ошиблась?

— Если ты Энди Йорк, — улыбнулась Даная, улыбка у нее была ангельская.

Я вошел к Изольде осторожно, не дыша, как в святая святых! Она лежала на широких подушках, бледная, беспомощная, с провалившимися горящими глазами, руки комкали край одеяла.

Мы молча смотрели друг на друга. Потом она встала, сделала босиком несколько неуверенных шагов по полу и остановилась, ухватившись за спинку стула. У нее кружилась голова. Я кинулся поддержать ее и увидел перед собой белую тигрицу!

Это случилось почти мгновенно, легко, как по волшебству. Я даже не успел удивиться. Моя тигрица стояла передо мной и смотрела на меня горящими зелеными глазами. Они всё-таки соединились: женщина и кошка, лесная дикарка и домохозяйка, гордыня и смирение, ярость и доброта. Невозможное, это всё-таки произошло. Не через любовь, нет. Через смерть.

Мне осталось только упасть на колени и обнять ее сильную гибкую шею. Она лизала мое лицо, шею, ладони, потом обнимала гибкими руками, прижималась своим хрупким телом и целовала в губы. Я опять не заметил, когда она превратилась в женщину…

— Я всё вспомнила, Энди! Прости меня… ты мой, ты любишь меня, я знаю! Я больше никому тебя не отдам! — моя тигрица заговорила! — Энди Йорк мой! Я люблю его! Мой, мой, мой…

Лучше бы было этого не слышать. Потому что было поздно. Нас расшвыряло как два перышка еще вчера, под окнами замка, и я уже отбил кулаки об землю. Я уже проклял свое бессилие и беспомощность, и петля на моей шее уже затянулась.

В дверь постучали.

— Кто там еще? — спросила она недовольно.

Вошли Нарцисс и Ольвин.

— Пора ехать, — сказал Нарцисс, — скоро похороны.

— Какие похороны? — удивилась Изольда, — Ольвин, что случилось?

— Я убил отца, — спокойно сказал он, — надо возвращаться в замок.

Руки у Изольды сразу похолодели и опустились.

Обратно ехали уже впятером. Сестры возвращались к себе домой. Обе были в черном.

Даная осталась дома. Ольвин прощался с ней слишком долго, как будто навсегда. Из-за этого мы никак не могли уехать. Он поворачивался, она его окликала, он уходил, она его догоняла, она сама не знала, чего хочет. В конце концов, терпенье у него кончилось, он поцеловал ее так крепко и отчаянно, что она долго еще потом окаменевшая стояла на дороге и глотала слезы.

Барона Оорла похоронили на фамильном кладбище. После поминок Нарцисс велел готовиться к отъезду.

— Нас тут, кажется, не желают видеть! — усмехнулся он, переодеваясь в дорожный костюм, — ну, чего ты ждешь? Собирайся!

"Собирайся" прозвучало как приказ. Если я и принадлежал кому-то, то не белой тигрице, а королю Лесовии Эриху Третьему. Он подарил мне один день свободы, но на этом его великодушие и кончалось. Я должен был любить его, развлекать его, восхищаться им, воспевать его и повсюду за ним следовать.

— Мне нужно проститься с Ольвином.

— Опять?!

— Да это три минуты!

— Он слишком много себе позволяет! Я сношу все его выходки только из-за тебя, Энди. Но, по-моему, он этого не ценит. Ты ему сто лет не нужен, помяни мое слово. Ему нужны его сестры и эта красавица, дочь башмачника… Не ходи к нему!

Я встал.

— Не ходи!

Я подошел к двери.

— Не ходи, я сказал!

Я спиной чувствовал, как закипает в нем гнев, я держался за холодную, гладкую ручку двери и никак не мог потянуть ее на себя. С полминуты я решался, потом рванул чертову дверь и уперся в закованных в железо королевских телохранителей. Передо мной был забор из тел, щитов и копий. Я понял, что они уже получили команду Энди Йорка никуда не выпускать. Нарцисс охранял меня надежно!

Он дернул меня за рукав.

— Не сходи с ума…

За этим железным забором осталось все: свобода, любовь, дружба, вдохновение, истина, жизнь…

Я видел в окно, как Изольда и Лючия Оорл шли куда-то вместе по дорожке, держась за руки. Черные платья и платки делали их похожими друг на друга.

Снова моросил дождь…

. *

* / \ |----

/ \ / \. |---

/ \ /o \ |

/ \ / \ | | | | | | | |

| o| / \ | o o o| |

----- ----- ----

| O

| O

|

|

Окна Столетней тюрьмы выходили на площадь Правосудия. Прутья решетки были толстые как канаты, двери железные, приговор окончательный. Мое падение в бездну, которое началось два года назад у замерзшего ручья, подошло к своему концу. Дальше падать было некуда.

Мне было уже все равно, только жаль моих недопетых песен, недописанных стихов, нерассказанных сказок. Не себя было жаль, а своего проклятого таланта, который запутал и исковеркал мне всю жизнь!

Надо мной висела неизбежность. У меня было время двадцать раз всё обдумать, и я уже понял, что по-другому быть просто не могло, это было заложено во мне самом.

Я шел к своей цели медленно и долго, по ступеням, всё выше и выше, мои планы спутала только внезапная любовь к белой тигрице, но и ее я принес в жертву. И шагнул еще на ступеньку. И когда казалось, что всё уже остались внизу, когда я стал некоронованным королем Лесовии, я вдруг понял, что наверх ведет еще одна бесконечная лестница, на которой Господь Бог, Господин Случай и его величество Рок! Я уткнулся лбом в ту же проблему, что и все сильные мира сего. Я понял наконец, почему Марциал так хотел стать белым тигром! Это была отчаянная попытка вырваться из власти обстоятельств, стать сильнее самых сильных…

За окном мела метель, на площади стучали топоры и молотки. Это сколачивали для меня эшафот. Я смотрел на него и в который раз пытался понять, как же эта неизбежность произошла.

Мы уехали в тот же день. Дождь так и не кончился, оказалось, что это наступила осень, наступила так же внезапно и преждевременно, как старость. Всю дорогу от замка Оорла до Тарлероля и от Тарлероля до Трира я оборачивался назад. Я вообще слишком часто люблю оглядываться на свое прошлое. Никто из Оорлов мне вдогонку не кинулся, всё было тихо и спокойно, как будто так и надо.

Я переступил порог дворца уже другим человеком. Даже не прежним порочным и тщеславным Энди Йорком, а много раз хуже. Воздушные замки разрушились, не было прежнего Ольвина, значит, не было света в конце туннеля, и не было ничего святого! Был барон Оорл, такой же властный, такой же независимый и невозмутимый, как его отец. Нет, он остался, конечно, добрым и великодушным, но его великодушия хватило на всех… кроме меня.

Мои роскошные покои встретили меня тишиной и блеском. Посреди малахитового зала стоял на постаменте золотой конь с изумрудами вместо глаз — подарок Нарцисса и предмет бешеной зависти его любимцев. Я надел коню на голову мокрую шляпу и пошел дальше. В бирюзовом зале рядом с кроватью у меня был бассейн, мне нравилось по утрам нырять в него вместо умывания. Я шел и сбрасывал одежду прямо на пол, где придется, я уже мог не думать о таких мелочах: у меня были слуги…

Я искупался и бесцельно валялся на кровати, мне даже думать было лень. Потом пришел сияющий Нарцисс и с разбегу запрыгнул ко мне на одеяло, у него было превосходное настроение.

— Вечером устрою грандиозный праздник! Пусть все знают, что ты вернулся!

— Все и так знают.

— Ты будешь петь, Энди?

— Петь? Конечно! Я буду петь и пить, плясать и бить посуду! Я буду великолепен, Нарцисс! Ты даже не представляешь, как я хочу веселиться!

— Наконец-то!

Дождь жалобно барабанил по стеклу…

Праздник получился роскошный. Я крепко напился и был в ударе, мне самому нравилось, как я пою. Даже грозный дядя Нарцисса Эдвард Меченый, герцог Тиманский прослезился от удовольствия. Он был родным братом красавца Эриха Второго, но безобразен крайне, у меня озноб пробегал по спине, если он хлопал меня по плечу.

Когда гости начали падать лицами в тарелки, мы с Нарциссом решили удалиться.

— Кого мы с собой возьмем? — спросил он.

Глаза разбегались. Красивых женщин было полно, правда, многие уже успели надоесть. Мой пьяный взгляд остановился на юной Тине Треоли, она мне не нравилась совершенно, но за ней весь вечер увивался Кристофер. Мне захотелось сорвать его планы.

— Вон ту, Треоли.

— Она же ничего не умеет?

— Разве это плохо?

Нарцисс рассмеялся.

— Ладно, а еще кого?

— Мне все равно.

Я подошел к Кристоферу и Тине Треоли и сказал ей, куда ей следует прийти. Я смотрел на Кристофера, мне доставляло удовольствие видеть бешенство на его лице.

— Жаль, что я не проткнул тебя тогда, — прошипел он, — но всё равно ты скоро пожалеешь, что на свет родился!

Я рассмеялся, взял со стола чей-то фужер и выплеснул вино ему в лицо. Я был пьян как скотина.

Карсти схватил меня за рукав уже при выходе из трапезной.

— Энди! Что ты делаешь!

— Чем хуже, тем лучше, — сказал я.

К Нарциссу я пришел последним. Женщин с ним было, кажется, пятеро, одну я видел впервые. С бокалом и яблоком она сидела в кресле, совершенно раздетая и ослепительно белая, как мраморная Афродита. Эльва раздевала Тину Треоли. За окнами в парке еще продолжалось веселье, играла музыка, и метались разноцветные огни, громкий смех чередовался с пьяной руганью. В общем, всё было, как всегда.

Без одежды Тина Треоли оказалась не так хороша, как Афродита, но зато она очаровательно смущалась.

— А вот бояться не надо, — сказал ей Нарцисс, — он умел быть ласковым и проникновенным, — Эльва, налей-ка ей вина! Пей, детка. И ничего не бойся. Это же прекрасно! Мы научим тебя утонченной любви… Тебе кто больше нравится? Я или Энди?

— Вы, ваше величество, — прошептала она краснея.

Он откинул край одеяла.

— Ну, так иди же ко мне. Иди, не бойся!

Я обнял Эльву.

— Негодяй, — засмеялась она, — как долго тебя не было!

— Ничего, — сказал я бодро, — зато теперь будем веселиться так, что богам станет завидно! Я сегодня в ударе!

— Да-а? Сейчас посмотрим!

— А кто вон та богиня с бокалом и яблоком?

— Она прелесть, тебе понравится… Жена Карсти.

— Карсти?!

Я отступил назад к двери, но потом понял, что отступать-то в общем некуда. В бездну так в бездну!

— Энди! Какого черта?! — крикнул Нарцисс, — мы тебя ждем!

Я со злостью рванул застежки на камзоле.

Празднества шли в столице чуть ли не каждый день. Теперь даже самый последний дурак понял бы, что Энди Йорк вернулся.

Не скажу, что я был несчастлив в это время. Ничто так не пробуждает к творчеству, как скрытая обида! Песни я писал пачками, по ночам просыпался от вдохновения и с торжествующим чувством, что я гений, хватался за перо. Мелодии приходили сами, они сыпались с неба как золотой дождь, я подыскивал к ним слова и аккорды, а на следующий день просто выплескивал, швырял как горсть монет щедрые плоды своей бессонницы изумленной публике.

И это было сильнее и любви, и ненависти, и обиды, и страха, и угрызений совести!

Что же было потом?.. Потом всё как-то резко изменилось. Наверно, тогда, в тот пасмурный день, когда мы проезжали с Нарциссом по Кафедральной площади. С нами были только два пажа, он уже успокоился, что я не убегу, и перестал повсюду таскать за собой отряд телохранителей.

Я увидел фургончик бродячих артистов и толпу вокруг них. Почему-то защемило в груди. Девушка-акробатка была такая же тоненькая и гибкая как Марианна.

— Подъедем?

— Как хочешь.

Мы врезались в толпу на своих конях. Это были они: Марианна, Касьо и Тори. С ними были еще какие-то артисты, но их я не знал. Был у них и свой музыкант, играл он, на мой взгляд, скверно.

Я спрыгнул с коня и вытер беретом лоб. Давно у меня так не колотилось сердце! А я-то думал, что всё забыл! Но, оказалось, нет. Мое прошлое нагнало меня здесь, в столице.

Марианна узнала меня первой. Она подошла с округленными глазами, еще часто дыша после прыжков.

— Мартин! Неужели это ты?!

— Да, это я.

— Боже, какой ты стал красивый!

Я был в золотой парче и кружевных брыжах, от меня за версту веяло роскошью и благополучием. Я смотрел на маленькую усталую акробатку в заштопанном трико и понимал, что мечтаю о том времени, когда мы выступали вместе. Я орал что-то несусветное, и Сильвио стучал молотком по помосту, и был Ольвин, и Изольда сидела на перевернутой корзине…

— А Ольвин нас оставил, — сказала Марианна, словно читая мои мысли, — они уехали куда-то в другой город, а без него всё развалилось.

— А дом? Продали?

— Конечно.

Мне стало совсем тоскливо. Подошли Тори и Касьо. Они разглядывали меня, как заморскую диковинку.

— Твои дела пошли в гору, Мартин!

— Да, я катастрофически везуч, — признался я.

— А у нас всё плохо. Ольвин ушел, осень, погода гнусная, люди быстро расходятся… еле сводим концы с концами.

— А хотите, я вам спою?

Они дружно рассмеялись.

— Ты своим скрипучим голосом нам последнюю публику разгонишь!

Я тоже посмеялся, потом протянул Касьо свой кошелек.

— Держи. Что напою — тоже ваше.

Лютня была старая и раздрызганная, струны потертые. Все смотрели на меня с любопытством, и только Нарцисс — с насмешливым презрением. От холода пальцы были деревянные. Я сел на какой-то ящик и подул на руки, они почему-то дрожали. Мне казалось, что меня сейчас услышат Изольда и Ольвин, ведь они ни разу так и не слышали, как я пою!

Я пел для них, и для маленькой Марианны, присевшей прямо на мостовую, и для могучего Касьо, застывшего как памятник, и для славного недалекого Тори, от напряженного внимания склонившего голову на бок, как охотничий пес… Энди Йорк пел на Кафедральной площади.

Потом была мертвая тишина, никто не шелохнулся, пока я сам не встал и не направился к коню. Тогда за моей спиной застучали по подносу монеты.

— Шут, — бросил Нарцисс презрительно.

С тех пор я себе места уже не находил, мне надоело самого себя обманывать, и Нарцисс это чувствовал. Мы ссорились почти каждый день. Он не выносил не то что тоски, даже задумчивости на моем лице. Он хотел сделать меня счастливым насильно.

Однажды он вспылил во время застолья, ему ничего не стоило сдернуть скатерть, разбить пару блюд, швырнуть в угол вазу и испортить всем аппетит. Кажется, я отказался куда-то поехать.

— Это всё из-за твоей тигрицы! — закричал он, — она и здесь не дает тебе покоя!

— Она тут ни при чем! — тоже сорвался я, мне совершенно не нравилось, что он помянул ее в такой компании, это было слишком личное, никого, кроме нас двоих не касающееся, — замолчи же!

— Да я убью ее, эту драную кошку! Убью, ты понял?!

— Ничего ты с ней не сделаешь!

— Клянусь, я убью ее!

— Только попробуй.

Потом мы забыли об этой ссоре. Выпал снег, все неуловимо изменилось, на душе стало как-то легче. Я списал эту гнусную клятву на его истеричность.

В начале декабря у него был день рождения. Я посвятил ему хвалебную оду, он прочитал, остался доволен и радостно заявил, что у него тоже есть для меня подарок. Он был очень красив в этот день и счастлив, как мальчишка, ему не было равных ни в танцах, ни в играх. Я даже тихо гордился им в душе.

Кристофер подошел неожиданно. Мы с ним почти не разговаривали и даже не здоровались. Он был румян и чем-то очень доволен.

— Любуешься своим благодетелем?

Тон его мне не понравился.

— Любуюсь, — сказал я.

— Лучше полюбуйся в окно!

Он даже подтолкнул меня. Я хотел его отпихнуть, но тут увидел в окне нечто такое, от чего помутился рассудок. По двору четверо слуг проносили привязанную к палке белую тигрицу, голова ее была безвольно запрокинута, хвост волочился по снегу. Она была мертва! Я распахнул окно настежь, мне в лицо ударил ледяной ветер и мелкая снежная крупа, я задыхался, крик так и не вырвался из моего горла, потому что я вдруг онемел. Все кончилось.

Так вот он, твой подарок, Нарцисс!..

Я подошел к Нарциссу. Он беседовал со своим дядей и его людьми. Я тронул его за плечо, он обернулся и осветился довольной улыбкой, он был очень красив.

Я вонзил ему кинжал прямо в сердце, прекрасно понимая, что вместе с ним я убиваю и себя, но теперь это было уже не важно! Сначала никто даже ничего не понял, Нарцисс почему-то еще стоял на ногах и смотрел на меня удивленно, непонимающе.

— Энди, ты что…

Он упал на руки Эдварду Тиманскому.

Я опустошенно поплелся к себе, меня никто не трогал, все суетились вокруг убитого короля. Я вспомнил Ольвина, история повторялась, только меня спасать было некому, да и незачем.

Кто-то шел за мной по пятам, но мне уже всё было безразлично. Я вошел к себе. Я огляделся. В малахитовом зале по-прежнему стоял на постаменте золотой конь с изумрудами вместо глаз, а рядом с ним — еще одна скульптура — отлитая из серебра тигрица, белая с изумрудными глазами. Она была прекрасна даже издалека смотрелась как живая. Нарцисс очень хотел, чтоб его подарок мне понравился…

У меня за спиной расхохотался Кристофер. Его шутка удалась.

Не знаю, кто назвал эту тюрьму Столетней, но название было точное. Дни тянулись тут как года! Эдвард Первый Меченый заходил ко мне и сказал, что казнить меня ему в любом случае придется: в Лесовии нельзя безнаказанно убивать королей. Единственное, что он может для меня сделать — это отсрочить мою казнь на один-два месяца. Я сказал, чтоб он не беспокоился, но меня всё еще держали на этом свете, непонятно зачем. Уже кончался январь.

Столетняя тюрьма была для аристократов. В моей камере стояла вполне сносная кровать, стол, стулья, кормили меня из серебряной посуды, приносили книги, бумагу и перья. Я согласился бы прожить тут и до весны, может, успел бы дописать сказку о прекрасной и вечной любви и преданной дружбе, но спешное строительство эшафота лишило меня этих иллюзий.

Иногда, особенно по ночам, умереть хотелось как можно скорей, особенно, когда снилось удивленное лицо Нарцисса перед смертью. "Энди, ты что…" Я просыпался, стискивал кулаки и искал что-нибудь острое. Хоть бы на том свете ему объяснить, за что я его убил!

В последние дни я уже ничего не писал, я вспоминал всю свою сумасшедшую жизнь от начала до конца, я наслаждался и мучился воспоминаниями. Я решал для себя вечный вопрос, каким лучше родиться: талантливым или нет, как будто мне предлагали родиться второй раз! Впрочем, вывод напрашивался сам собой. Я проиграл!

Поздно вечером меня разбудил капитан тюремной стражи.

— Уже что ли? — проворчал я.

— Нет пока, еще не утро. К вам барон Оорл.

Я не поверил своим ушам.

— Как ты сказал?!

— Барон Оорл. Король ему разрешил свидание с вами.

Ольвин бросил лисий полушубок на стул и дождался, пока закроется дверь. Потом повернулся ко мне.

— Я только три дня назад узнал, Мартин! Еле успел!

— Надеюсь, ты не с войском? — усмехнулся я, внутри у меня все дрожало от радости.

Он не ответил и устало сел ко мне на кровать.

— Трое суток в седле, с ума сойти!.. Слушай, а у тебя тут неплохо!

— Дворец, а не тюрьма!

— И лютня есть!

— Охранники притащили, я по ночам пою, когда не спится, а они из коридора слушают…

— Так что с тобой случилось?

— Я нажил слишком много врагов. Они убили тигрицу и покрасили ее в белый цвет. Из окна, да еще в метель разве толком разглядишь! А Нарцисс перед этим при всех клялся, что убьет ее… Он ни в чем не был виноват, вот что самое страшное. Он любил меня… Да нет, ты не поймешь…

— Куда уж мне!

Я сразу понял, что сказал глупость. У Ольвина полгода назад была такая же история с отцом, о которой я за своими переживаниями успел забыть.

— Извини…

Он встал, подошел к зарешеченному окну и всмотрелся в синеву зимней ночи.

— Видел твой эшафот. Тебе голову должны отрубить?

— Да, как аристократу.

— Ценят!

Он стоял у окна, человек, из-за которого всё это случилось, ради которого я пошел в рабство, смертельное и для меня, и для Нарцисса, ради которого я утонул во грехе, я растратил свой талант на попойки и оргии, я отказался от своей любви, я всего себя переломал, лишь бы только он жил спокойно, и никто его не трогал! Ольвин Оорл, горбатый шут, красивый как бог, самый добрый и самый жестокий!

Смейся Ольвин! Не принимай меня всерьез, переступи через Энди Йорка, твой талант гораздо больше! Ты умеешь подчинять себе людей, ты обещаешь им что-то святое, чего нет в этой жизни, они летят к тебе как мотыльки на свет! Спасибо, что вспомнил обо мне, прощай и свети другим…

— Ладно, прощай, — сказал я, — свети другим…

Он обнял меня крепко, руки у него всегда были сильными.

— Дурак, я тебя спасу…

— Не надо мне обещать невозможное, я тебе не Даная!

— Глупый мальчик, зачем же от такого отказываться?

Он снял куртку и завернул рукав.

— Бокал у тебя есть?

— Что?!

— Бокал?

— Нет.

— А что есть?

— Таз для умывания.

— Давай таз.

Ольвин достал из-за пояса нож и быстро, даже не наморщась, полоснул себя по запястью. Кровь побежала быстро, она была какая-то бурая, а не красная.

— Неужели ты белый тигр?

— А что, непохож?

— Да нет, похож. Выходит, я зря за тебя вступился? Они бы тебе всё равно ничего не сделали?

— Зря ничего не бывает.

Губы у него побледнели, на лбу выступила испарина. Крови в тазу было уже много.

— Может, хватит? — не выдержал я.

— Чем больше, тем лучше, — усмехнулся он, — знаешь, почему из Изольды не получилась настоящая тигрица?

— Почему?

— Потому что полстакана она отдала мне. Мне хватило, а ей нет.

— Ты бы ей потом свою отдал!

— Кровь двух белых тигров смешивать уже нельзя. Надеюсь, ты не белый тигр?

— Нет, я простой смертный. Правда, талантливый, тут уж ничего не поделаешь. Но до тигра мне еще далеко!

— Не так уж. Всего несколько глотков.

Я перетянул ему руку ремнем. Рану мы завязали носовым платком. Я пил прямо из таза этот жуткий, если честно, напиток, а он посмеивался надо мной. Он был бледный до синевы, и глаза его устало закрывались.

Я вытер губы рукавом. Меня качало как от крепкого вина.

— Ну, и что дальше?

— Дальше? Что хочешь. Рявкни на них завтра, можешь кого-нибудь сожрать, если злости хватит. Они тебе ничего не сделают.

— А ты?

Ольвин улыбнулся.

— Мы будем ждать тебя у Западных ворот.

— Кто это вы?

— Я, моя Даная и твоя Изольда.

******************************************************

**************************************

Последнее желание у меня было одно. Я попросил отвести меня на могилу к Эриху Третьему. Я просидел в снегу на королевском кладбище долго, оказалось, что белые тигры переживают ничуть не меньше, чем простые люди!

Наконец мое время истекло, мне предложили проехать на эшафот. За спиной опять стоял Кристофер, он не хохотал, но ухмылка у него была гнусная. Жить ему оставалось считанные секунды.

На эшафот мне никогда не хотелось, а сейчас тем более. Я простился с Нарциссом, и больше мне в этом городе делать было нечего.

— Смотри, Нарцисс, что сейчас будет! — сказал я и стиснул кулаки.

Я напрягся и представил себя белым тигром. Я был могуч, мои мощные лапы провалились в глубокий снег под тяжестью огромного тела, я был красив и грозен, рычание мое было ужасно.

Я повалил Кристофера в сугроб одной лапой, копья отскакивали от меня как иголки от стекла, воплей я почти не слышал.

— Пощади! — прохрипел он в ужасе, — пощади, Энди!

И я отвел занесенную лапу, хоть мне и очень хотелось опустить ее когтями на его перекошенное лицо. Зла во мне не было. Во мне текла кровь Ольвина!

Мне уже никто не закрывал дороги, все крестились и молили Бога, чтоб я поскорей куда-нибудь убрался. Я так и сделал, а в Лесовии еще долго потом рассказывали, как в белом городе по белому снегу огромными прыжками бежал волшебный белый тигр…

24.01.90

Елена Федина