С ТОЙ ПОРЫ, КАК ВЕТЕР СЛУШАЕТ НАС

СНАЧАЛА ОН ПОСТРОИЛ ГЛАВНУЮ БАШНЮ — ДОНЖОН — И ПОДНЯЛ ЕЕ НА НЕВИДАННУЮ ВЫСОТУ.

ЗАТЕМ В ОДНО МГНОВЕНИЕ ВОЗВЕЛ МОЩНЫЕ СТЕНЫ И ПРОРЕЗАЛ В НИХ БОЙНИЦЫ — ДЛЯ КРАСОТЫ, КОНЕЧНО.

ПО УГЛАМ ОН ПОСАДИЛ ТРИ БАШНИ ПОНИЖЕ. ИЗ ТОГО ЖЕ МАТЕРИАЛА — БЕЛОГО СВЕРКАЮЩЕГО НА СОЛНЦЕ, КАК САХАР.

БОЛЬШЕ ВСЕГО ХЛОПОТ БЫЛО С ДОМОМ.

ОН СДЕЛАЛ ЕГО ПРОСТОРНЫМ, С ВЫСОКИМИ СТРЕЛЬЧАТЫМИ ОКНАМИ, ОТКРЫТОЙ ГАЛЕРЕЕЙ И ТЕРРАСОЙ. ГОТИЧЕСКУЮ КРЫШУ УКРАСИЛ ВЫСОКИМ ХРУПКИМ ШПИЛЕМ, КОТОРЫЙ ПРИШЛОСЬ НЕСКОЛЬКО РАЗ ПЕРЕДЕЛЫВАТЬ.

ОТКРЫТОСТЬ И НЕЗАЩИЩЕННОСТЬ ДОМА НЕ СОЧЕТАЛИСЬ С ОГРОМНЫМИ БАШНЯМИ И ТОЛСТЫМИ СТЕНАМИ, НО ЕМУ ВСЕ ЭТО ОЧЕНЬ НРАВИЛОСЬ. ПОХОЖИЙ ЗАМОК ОН ВИДЕЛ В ПЯТНАДЦАТОМ ИЛИ ТРИНАДЦАТОМ ВЕКЕ, КОГДА БЫЛ МАЛЫШОМ И НОСИЛСЯ ПО СВЕТУ В ПОИСКАХ РАДОСТЕЙ И ВПЕЧАТЛЕНИЙ. ЗАМОК ТОТ СТРОИЛИ, ПОМНИТСЯ, В ШВЕЙЦАРИИ, ДАЛЕКО ОТ КАМЕНОЛОМНИ. РАБОТЫ ВЕЛИСЬ МЕДЛЕННО — КАМЕНЬ ДОСТАВЛЯЛИ ВСЕГО ЛИШЬ НА ДВУХ ИЛИ ТРЕХ ПОВОЗКАХ. ЕМУ НАДОЕЛО НАБЛЮДАТЬ, КАК ВОЗЯТСЯ ЛЮДИ НА СТРОЙКЕ — НЕСТЕРПИМО МЕДЛЕННО, БУДТО СОННЫЕ МУХИ. ВЫБРАВ КАК-ТО ДЕНЬ, ОН, ИГРАЮЧИ, НАНОСИЛ СТРОИТЕЛЯМ ЦЕЛУЮ ГОРУ ИЗВЕСТНЯКА И ГРАНИТА.

— ТЫ ЗАБЫЛ О ВОРОТАХ, — НАПОМНИЛА ОНА.

ОН ТУТ ЖЕ ПРОРУБИЛ В СТЕНЕ АРКООБРАЗНЫЙ ПРОЕМ, А СТВОРКИ ВОРОТ СДЕЛАЛ КРУЖЕВНЫМИ.

ЗАКОНЧИВ ГРУБУЮ РАБОТУ, ОН ВЕРНУЛСЯ К ДОМУ И УКРАСИЛ ЕГО ГОРЕЛЬЕФАМИ И АНТИЧНЫМИ СКУЛЬПТУРАМИ. ЗАТЕМ БРОСИЛ НА СТЕНЫ И АРКАДУ ГАЛЕРЕИ ЗАМЫСЛОВАТУЮ ВЯЗЬ ОРНАМЕНТА. В СТРЕЛЬЧАТЫХ ОКНАХ ОН УСТРОИЛ ВИТРАЖИ.

ДЕЛО БЫЛО СДЕЛАНО.

ОНО СТОИЛО ПОХВАЛЫ, И ОН ТЕРПЕЛИВО ЖДАЛ ЕЕ.

— НО ВЕДЬ Я НЕ БУДУ ЖИТЬ В ТВОЕМ ЗАМКЕ, — СКАЗАЛА ОНА.

Мария уже не загорала, а просто лежала на берегу, не имея сил лишний раз подняться и окунуться в море. Солнце плавило ее тело, дурманом вливалось в жилы. Еще немного — и закипит кровь, задымится шоколадная кожа, вспыхнут волосы…

— У нас с тобою никогда не будет детей, — лениво сказала Мария, не открывая глаз.

В красном сумраке, которым сквозь плотно сомкнутые веки наполнило ее солнце, возникли какие-то невнятные, бессвязные слова — бу-бу-бу. Пробились извне и проняли. Это голос Рафа. Он, по-видимому, удивлен. Или ехидно справляется о здоровье. Не перегрелась ли, мол, она?

— Дело не во мне, — пояснила Мария. — Ты ужасно нудный, Раф. Я от твоей болтовни всякий раз засыпаю. А во сне детей делают только лунатики.

Она засмеялась, представив, как два лунатика на ощупь ищут друг друга, а затем молча предаются любви. С бесстрастными, окаменевшими лицами, похожими на посмертные маски, с открытыми глазами, в которых, будто две льдины, плавают отражения луны.

— Не сердись, — ласково сказала она, зная, что Маленький Рафаэль уже тянется к рубашке и шортам. У него, как у большинства недалеких людей, гипертрофированное чувство собственного достоинства. К тому же он совершенно не понимает юмора. — Ты ведь уверен, что я поломаюсь, поломаюсь и выйду за тебя замуж. Но этого никогда не будет. Оба мы по-своему правы. Зачем же все усложнять и портить друг другу нервы?

Он бросил что-то сердитое. Нечто вроде: как мы можем быть оба одновременно правы, если… Нет, какой он все-таки нудный!

Ей опять заложило уши, хотя Мария сегодня ни разу не ныряла. Бывает такое: тебе говорят, а ты не слышишь. Смотришь на собеседника будто через толстое стекло и не понимаешь — чего эта обезьяна так кривляется?

Обиделся. Уходит. Беги, Раф, беги! Завтра ты как ни в чем не бывало приедешь к ужину и будешь опять приторно ласков и предупредителен. Такие, как ты, таких женщин, как я, не бросают. Извини, Раф, но сегодня мне хочется побыть одной.

Взревел автомобильный мотор.

«Наконец-то! — подумала Мария. — Только не перегазовывай, а то застрянешь в песке и мне опять придется с тобой возиться…»

Уехал!

Мария открыла глаза, огляделась. Вокруг — ни души. Песчаные дюны, сонное море. Только на западе, километрах в двух отсюда, едва видны деревья и дома. Там, конечно, на пляже полно, не то что здесь — на косе. Впрочем, уже полдень, и все нормальные люди обедают или отдыхают. Хорошо все-таки быть ненормальным и жить, как тебе хочется.

На западе, в выжженной пустыне неба, висело одинокое облако.

«Будет дождь, — лениво подумала Мария. — Парит еще с утра».

О Маленьком Рафаэле она больше не вспоминала. Уехал — и пусть. Она всегда говорит, что думает. Пора бы ему привыкнуть.

С самого утра Марию одолевало какое-то смутное томление и беспокойство. Хотя неправда. Когда проснулась, ничего подобного не чувствовала. И за завтраком все было в порядке. Потом за ней заехал Рафаэль. Она, как всегда, не захотела садиться в его машину — чтобы позабавиться на шоссе. Раф не любит, когда она впритирку подводит свою не раз битую малолитражную козявку с проржавевшим дном к его самовлюбленному бульдогу или пулей выскакивает вперед, чтобы лихо развернуться перед самым носом его автомобиля.

«И все-таки — откуда это томление? Оно появилось здесь, на берегу… Все время как будто чего-то ждешь. Все время кажется: что-то должно произойти… Тяжелый штиль и каменно неподвижное море. Засахарившееся от зноя небо… Все это давит на мозги. По-видимому, падает атмосферное давление… Это томление похоже на ожидание перемен. Хочется, чтобы проснулся ветер, налетел шторм. Чтобы взял эту полусонную землю, как погремушку, и устроил хорошенький тарарам».

Но ветра не было, и Мария вновь прикрыла глаза.

Ее опять заполнили покой и красный сумрак.

И вдруг…

В ее дрему нежданно-негаданно вплелись странные звуки.

Зашипели тысячи змей.

Зажужжали миллионы злых пчел.

Откуда-то взялись десятки поездов и закружили вокруг нее, грохоча и воя.

Мария вскочила, открыла глаза и тут же зажмурилась — в глаза швырнуло песком.

Она слабо вскрикнула, не понимая, что происходит, и еще не успев испугаться.

В следующий миг на нее дохнуло нестерпимым жаром.

Воздух куда-то девался, будто его и не было.

Его раскаленные остатки обожгли горло, и вместо крика из груди Марии вырвался стон.

Жесткие огромные ладони подхватили ее, сорвали купальник.

Горячие и шершавые, как наждак, они ласкали ее с таким нетерпением и страстью, что испуганной Марии показалось: вслед за одеждой о нее сейчас сдерут и кожу.

Она попробовала открыть засыпанные песком глаза, но слезы и боль застили свет. Только на миг ей открылось нечто вроде тоннеля или трубы, в бесконечной глубине которой сиял то ли клочок неба, то ли гигантский голубой глаз…

Мария рванулась, чтобы высвободиться, но тот, кто нес ее, даже не заметил этого. Его жадные поцелуи терзали ее почти бесчувственное тело. Мария изо всех сил отталкивала насильника и… не находила его, будто боролась с призраком.

«Кто он? Куда он меня тащит? Что ему нужно?»

По-прежнему не хватало воздуха. Черная мгла удушья гасила последние искры разума.

«Он задушит меня…» — мелькнуло в сознании.

Марии показалось, что его дикий напор и грубая, какая-то нечеловеческая страсть взорвут ее изнутри, сожгут.

Она вскрикнула и потеряла сознание.

Раньше мир состоял из движения.

И оно непрерывно совершалось, вовлекая в свой круговорот воздух и воду, камни и песок, закипая в листьях зеленым хлорофиллом, а в жилах — горячей кровью.

Он знал: останови это движение — и мир погибнет. Он хотел, чтобы движение продолжалось вечно, потому что сам был движением.

Еще мир состоял из красоты.

Она была похожа на целесообразность, но не более того. Потому что целесообразность понятна, а красота — необъяснима. Как объяснить, почему вчерашний закат был унылым, а сегодняшний — прекрасен? И в чем заключается прелесть маленькой изумрудной ящерицы, которая взобралась на камень и тревожно оглядывается по сторонам?

В детстве он считал, что мир еще состоит из музыки, но позже узнал: в природе живут одни лишь звуки. Находить им гармонию умеют только птицы и люди.

Теперь же все разом переменилось.

Повсюду — внутри, снаружи — был огонь. Он клокотал, рвался протуберанцами, возносился к небу, увлекая за собой и плоть.

Как же он раньше не догадался, что все сущее рождено в огне, пронизано им и только в этом состоянии имеет смысл и предназначение?

Как зовут тебя, птица?

Где взяла ты крошечный серебряный колокольчик, который звенит, переливается в твоем горлышке? Кто ты — жаворонок, коноплянка, колибри? Но главное, почему твои трели, твое незамысловатое пение так радует сердце?

Мария открыла глаза.

Взгляд уперся в белый потолок, затем переместился влево. Капельница, шкафчик с лекарствами, синяя лампа для стерилизации воздуха… Значит, она в больнице.

А, где же птица? Где она так заливается?

Мария повертела тяжелой головой, улыбнулась.

Ну, конечно же. В палате ничего такого нет, окно тоже закрыто. Жаворонок ликует в ней. Он залетел ей в душу и, думая, что это небо, забирается ввысь, в поднебесье, в зенит и стряхивает с крыльев капельки звуков.

«Что за чушь? — удивилась Мария. — Я никогда не была сентиментальной… И почему — больница? Что со мной?»

Она позвонила и несколько минут бессмысленно смотрела в потолок. Ощущение было такое, словно с ней произошло нечто очень хорошее, необыкновенное — жаль, забыла, что именно. Это чувство внутренней гармонии (потому и пела в душе птица!) совершенно не вязалось с больничными стенами, а загадок Мария не любила.

Вошел врач.

Он был молод, однако лицо его выдавало раннюю пресыщенность жизнью. Из тех, кто заученно рекомендует не пить, не курить, заниматься спортом, а сами в охотку пьют, курят и валяются в постели после обильной еды. Хомячок…

— Вы пришли в себя?! — то ли спросил, то ли подтвердил врач. — Прекрасно. Через несколько дней я поставлю вас на ноги.

— Что со мной? — прошептала Мария и не узнала свой голос: хриплый, прерывающийся, будто обожгла чем-то трахею.

— Ничего особенного. Легкий шок, легкие ушибы. Вам повезло: ни одного перелома.

Мария напрягла память, пытаясь увидеть прошлое, вспомнить, что же с нею приключилось. Море, свирепое солнце, болтовня Маленького Рафаэля… Шум отъезжающей машины, полудрема… Что дальше? Все уходит, проваливается в красный полумрак…

— Вы рождены в рубашке, — заметил врач, быстро и ловко осматривая синяки на плече и груди, сбитый локоть.

Мария глянула на Хомячка с легким презрением, вздохнула. Как он похож на ее Рафаэля! Неужели весь мир состоит из болтунов!

— И все-таки… Что со мной произошло? Я хотела бы знать подробности.

Сказала и вдруг с ужасом все вспомнила.

«На меня кто-то напал! Огромный и сильный, потому что я кричала и отбивалась, а он даже не замечал этого… Он нес меня на руках… Помню руки, огромные ладони, горячие и шершавые, как наждак… Странно, но к ним сейчас нет антипатии… Он швырнул мне в глаза песком и унес… Кажется…»

Мария подняла на врача вопросительный взгляд.

— Читайте газеты, — сухо сказал Хомячок, почувствовав ее невысказанное презрение. — Там есть все подробности.

Он вышел.

Только теперь Мария заметила на столике возле кровати кипу газет. Она привстала, схватила первую попавшуюся, стала листать, не зная, на какой полосе искать сообщение.

«Что это? Мое фото? Что они наплели про меня?»

«…разрушительный смерч, пронесшийся вчера во второй половине дня вдоль побережья… разрушены несколько домов, павильоны и киоски, сорваны крыши… Потоплены лодки… Раненые…

Но самые неприятные минуты пережила, по-видимому, Мария Д., которую торнадо засосал в свою воронку, поднял в воздух и перенес с косы на берег. Пострадавшая — и это не игра слов — практически не пострадала».

Мария отложила газету, засмеялась.

Значит, всего-навсего смерч. Не было никакого насильника, нападения… Она в самом деле, как говорил Маленький Рафаэль, перегрелась на пляже. Ее подхватил какой-то дурацкий торнадо и крутил в воздухе, будто тряпичную куклу. А она… Бог мой, чего только она не навоображала. Сильные руки, обжигающие ладони, ласки… Какая чушь! И все-таки… странно…

Мария резко оборвала смех, словно задохнулась. Устало откинулась на подушку.

Она не смогла бы объяснить даже самой себе, что к чему, но что-то в открывшейся реальности и ее ощущениях явно не совпадало. От этого щемила душа, глаза наполнялись слезами.

Зачем же тогда пела птица? Чему она радовалась? И с какой стати ее, железную лошадку, которая смело и уверенно скачет по жизни, занесло в чувственное болото? Эти переживания и полутона, возвышенные глаголы… Вся эта дребедень, очевидно, от Рафаэля… И все-таки… Почему ты умолкла, птица?

Мария отвернулась к стене. И снова вокруг нее залегла жуткая тишь, которая бывает только перед приходом грозы или урагана.

В огне рождались понятия и образы.

Волосы… Шелковистая трава… Водоросли, колышущиеся в глубине… Перья облаков…

Изгибы тела… Прекрасные зеленые долины и холмы, переходящие друг в друга, как волна переходит в волну… Озаренные солнцем облака… Пушистое снежное убранство… Плавные очертания берегов…

…Первые весенние проталины… Окошко родника среди замшелых камней… Игра света в друзах горного хрусталя… Неужто все это чем-то похоже на человеческие глаза?

И если это так, то откуда все-таки взялся огонь? Его нет в отдельных чертах, но когда они соединяются вместе — происходит взрыв. Значит, огонь в образе? В ее образе?

После полудня пришел Маленький Рафаэль.

Он принес букет роз, две бутылки виноградного сока и коробку трюфелей. Виновато присел на краешек постели.

— Я не знал, что тебе можно есть, а чего нельзя, — сказал, как бы оправдываясь, и Мария сразу определила: мучается, что оставил ее одну на косе. Ничего, пусть помучается.

— Это же надо, — покрутил он головой, стараясь быть спокойным и ироничным. — На пляже тысячи женщин на любой вкус, а этот шальной торнадо выбрал именно тебя.

— То просто женщины, а я, черт побери, Мария. Мария — значит дева. Дева Мария…

Она засмеялась, и Рафаэль, тотчас забыв об их размолвке, ткнулся носом ей в щеку, заговорил — быстро и путано:

— Ты… не знаешь… Я вообще… Я так испугался… Этот смерч… Я его сам не видел, но что он натворил на берегу… Тебя нет… Я приехал к тебе домой, а тебя нет… Я подумал, что тебя, что ты… Стал звонить по больницам…

— Глупенький, — прервала его Мария. — Ты же знаешь: я не из тех людей, с которыми бывают несчастья. Даже смерч меня не тронул. Ну, схватил, потащил. А потом? Как только понял, с кем имеет дело, так сразу и смылся.

Маленький Рафаэль тоже засмеялся — коротко и обрадованно. Сейчас он чем-то напоминал молодого и глупого: пса, на которого сначала накричали, а затем погладили.

В душе Марии шевельнулась благодарность. Что ни говори, а этот парень с широким лицом и вьющимися волосами — настоящий друг. Надежный, преданный. И хватка у него есть к любому делу — своего не упустит. С таким удобно жить. Он охотно возьмет на себя все и будет, чудак, считать, что ему крупно повезло.

— Есть новость, — сказал Маленький Рафаэль. — У меня наклевывается крупный заказ — этикетки для прохладительных напитков. Их решили полностью обновить. Конечно, будет конкурс. Но я знаю своих соперников и их возможности. Кроме того, я съезжу на денек… Как только ты поправишься… Эскизы… гонорар…

Его голос стал то и дело почему-то пропадать. Так бывало и раньше, когда Марии надоедали «откровения» жениха. Она подняла руку, закрыла ему рот.

— Я устала, Раф, уходи. Хочу спать.

Маленький Рафаэль смешался, умолк. Хотел что-то спросить, но не решился.

— Я приду завтра, — пообещал он, поднимаясь. — Тебе в самом деле надо сейчас побольше отдыхать.

Маленький Рафаэль — «смешное прозвище я ему придумала, не правда ли?» — попрощался и ушел.

Мария облегченно вздохнула и нырнула в сон, как в воду — неглубоко, чтобы только освежиться, и тут же проснулась.

Где-то в коридоре хлопнула форточка, зазвенело разбитое стекло. Марлевая занавеска на окне шевельнулась.

— Кто тут?! — спросила Мария.

Ей вдруг стало страшно. Страшно и жутко, как в детстве, когда маме случалось где-то задерживаться, и она оставалась одна в пустой квартире, и сумерки подкрадывались со всех сторон, и она, вместо того чтобы включить свет, пряталась под одеяло и старалась дышать тихо-тихо…

В палате никого не было. Горел ночник, за матовым стеклом двери угадывался пост дежурной сестры. Рядом. Рукой подать…

«Может, кто за окном притаился?» — подумала Мария и тут же отбросила эту мысль. Днем в окно заглядывали верхушки деревьев. Третий этаж, не ниже.

И все же в абсолютно пустой комнате кто-то был. Причем чужой. Настолько чужой, что Мария, сдерживаясь, чтобы не закричать от ужаса, подтянула простыню к самому подбородку и вновь шепнула:

— Кто тут? Я тебя слышу. Не прячься.

«Да!.. Это случилось!.. Это возможно, я докажу всему миру… Невозможное — возможно!

…Да!.. Да!.. Да!..»

Случай на косе потряс его.

Хотя почему случай?

Он столько дней наблюдал за ними. Точнее, только за женщиной — золотоволосым созданием природы, которое показалось таким родным, близким по духу, что его до сих пор мучит глубокая жалость: почему она человек, а не вихрь, не красавец торнадо, с которым они вместе летали бы по свету, и это счастье длилось бы вечность?!

У нее прекрасное лицо, совершенная фигура. Он знает это, потому что понимает красоту. Это, конечно, волнует и притягивает, но это внешнее, для людей.

Он же увидел в ней нечто другое.

Она порывистая и нежная. Насмешливая, подчас язвительная, и одновременно тонкая, ранимая, одетая в колючие слова только для того, чтобы защититься от нападок жестокого мира. По сути своей она очень одинокая…

Может, все это вовсе и не так, но он ее такой увидел.

Ее спутник? Он даже не разглядел его — не обращал внимания. Он тоже нечто внешнее, как одежда, очки от солнца, автомобиль…

Несколько дней он любовался ею, посылал братца-ветра, часть свою, прикоснуться к ее лицу, поиграть легкими волосами. Затем она поссорилась со своим спутником, тот уехал, и он не удержался. Налетел, заключил в объятия, унес с косы…

Как сладко ему было!

Его воображение рисовало земную женщину простыми и естественными для него понятиями, сравнивало ее с природой, ибо ничего более красивого и совершенного он не знал.

Отдельные понятия, иногда ключевые, иногда, может, и случайные, приходили, повинуясь всеобщему вихревому вращению, в движение и повторялись в его сознании как эхо. Когда-то это мешало думать, позже привык и даже полюбил эти зеркальные отражения мысли, переблески, которые уравновешивали скорость его жизни и скорость его мышления.

Нынче все в нем вращалось вокруг Марии, закручивалось в тугую звенящую пружину. Еще миг — и лопнет, взорвется с громовым раскатом: «Мария!»

«…Мария… Мария… Мария… Мария…

Легкие перья облаков — волосы. Нет в мире большего наслаждения, чем перебирать и гладить их.

Руки твои — два теплых течения.

…теплых… теплых… теплых…»

Сквозь огромную брешь в облаках, которую он пробил, взлетая, виднелась пестрая карта земли.

Смерч впервые поднялся так высоко.

Отец предостерегал его: «Бойся людей, сынок, никогда не прикасайся к ним. Мы настолько разные, что даже легкое твое прикосновение к человеку погубит его…»

Так говорил отец. На самом деле все произошло совсем иначе. Он прикоснулся к Марии… и погубил себя. Нет, вовсе не так, как когда-то погубил себя отец. Разве любовь может убить?! Отец сам во всем виноват: увлекся, забыл, что он ветер, а она из плоти… Разве одна неудача, нелепый, трагический случай могут перечеркнуть саму возможность общения двух разумных, но разных существ?! Он докажет, что это не так. Так не может быть, не должно! Он докажет это себе, отцу, хотя того уже сотни лет нет на свете, всему миру.

И все же сомнение жило в нем, задавало свои вопросы, которые приводили в смятение:

«Зачем тебе, Женщина, ветер?»

…зачем?.. зачем?.. зачем?..

«В ней сосредоточилась вся красота мира», — говорил некогда отец.

Он тоже любил земную женщину — смуглую рыбачку с острова Сардиния. Он был могучим молодым торнадо родом из штата Айова. Как и когда занесло его в Средиземное море и как они познакомились, Смерч не знал. Помнил лишь рассказ отца о том, как он появился на свет.

Отец носил свою возлюбленную по всему миру — показывал ей дальние страны, разные чудеса и диковины. Он держал ее в своей воронке, как в колыбели, пел рыбачке песни, подслушанные в разных уголках Земли, рассказывал занятные истории. Его переполняли счастье и молодая немеренная сила. Их было так много, что отец отпочковал от себя часть облака и дал ему крупицу своего сознания. Так появился он, второй мыслящий Смерч… Вскоре после этого отец и рыбачка возвращались из очередного путешествия. Отец увлекся разговором и… уронил свою возлюбленную. Она упала в окрестностях Алжира и разбилась. Насмерть. Вот почему отец потом не уставал повторять, что нельзя соединить ветер и плоть, не может огонь любить воду…

«…огонь… огонь… огонь…

…ветер… ветер… ветер… ветер…

…может… может… может…»

Зачем тебе вся красота мира, Смерч? — спросил он сам себя. Собирай ее по свету, наслаждайся… Дело не в красоте… Дело даже не в продолжении рода разумных Смерчей, ибо роль женщины в этом возвышенном акте чисто символическая — при желании можно в любой момент отпочковать от облака самостоятельную частицу и поделиться с ней душой. Тебе хочется Невозможного! — вот ответ на все вопросы.

…возможного… возможного… возможного…

Природа дала тебе сознание. Оно совершенствуется и требует большего и большего. Общения, чувств, понимания, любви… Ты не хочешь быть абстрактным мыслящим воздухом. Тебе подавай Невозможное, и ты поплатишься за это, как все, кто слишком многого хотел. История людей полна такими примерами. Оставайся смерчем, Смерч, и не пытайся изменить законы природы.

…она… она… она…

…тоже… тоже… тоже…

…природа… природа… природа…

Рядом с телом-облаком Смерча в глубинах неба стыли перламутровые облака. Они казались какими-то декоративными, неживыми, может, потому, что никуда не двигались. Еще выше сверкали серебристые перья недоступных, неизвестных Смерчу сородичей, за которыми ничего больше не было — оттуда, из фиолетовой тьмы, уже дышал стужей космос.

Смерч вдруг почувствовал, что тело в этом разреженном воздухе начинает таять. Его во все стороны растаскивала коварная пустота стратосферы.

«У отца не получилось, а у меня получится! — с дерзкой уверенностью подумал он. — Кто, кто или что может помешать мне найти Марию и рассказать ей, какая она прекрасная? Я должен открыться ей! Я найду ее! Сейчас же. Немедленно!»

Солнце уже катилось за окоем. Внизу, в розово-белой пене закатных облаков, виднелись далекие земля и море — в пожаре вечера, спокойные и умиротворенные.

Туда стремилась душа Смерча, и он не стал больше прислушиваться к предостережениям разума.

Он понесся к земле, чтобы, не откладывая ни на минуту, послать к людям братца-ветра и разыскать Марию.

Шепот?

Откуда он в пустой палате?

— Дыхание твое — нежный запах дыни и молока… Песчаные отмели… Пушок на щеке персика… Руки твои — два теплых течения…

Мария привстала на кровати.

Все страхи, которые еще минуту назад загнали ее под простыню, заставили укрыться чуть ли не с головой, вдруг куда-то исчезли. Душа ее снова наполнилась предчувствием чего-то необыкновенного — недаром после пробуждения пела птица! Если это чудо — пусть! Когда-то ведь оно должно случиться?!

Она облизнула пересохшие от волнения губы:

— Кто здесь?

— Это я… Я унес тебя… Я не человек…

Горячие торопливые слова возникали из ничего, сталкивались друг с другом.

Мария молчала.

«Только что я просила чуда… Вот оно, рядом… Неужто я испугалась?»

Откинулась на подушку, опустила до пояса простыню, чтобы дыхание ветра, проникающее в палату, остудило тело.

— Зачем ты напал на меня? — строго спросила она.

— Нет! Нет! Нет! — запульсировал в ответ горячий шепот. — Я хотел прикоснуться к тебе, показать тебе небо. Ты прекрасна! Твоя душа так похожа на мою…

— Я поняла! — воскликнула Мария и рассмеялась. — Ты огромный и глупый Смерч, который похитил на пляже бедную девушку и чуть не убил ее? Да?

Он ожидал всего, вплоть до истерики, до требования показать ее психиатру, но такого… Этот смех… Неужто Мария так сразу поверила в него? Не удивилась, не испугалась? Это же прекрасно.

— Да, я огромный и глупый Смерч, который влюбился в земную женщину…

Он старался говорить как можно медленней, в ее стиле.

— Я так одинок, Мария. Конечно, мы очень разные. Я — ветер, ты — существо из плоти. Но мы разумные существа…

— Объясни мне все, — нетерпеливо прервала его Мария. — Я люблю сказки, но прежде всего я простая земная женщина. Объясни — кто ты? Неужто все смерчи — разумные существа? Не верю.

— Ты права, Мария. Я один такой… Был еще отец. Давно. Лет шестьсот назад… Есть другие, похожие… Как тебе сказать? Среди миллиардов проявлений неживой материи и стихий есть единицы, осознающие себя и мир. Я — один из них.

Мария сжалась, веря и не веря в этот оживший бред. И тем не менее… Жара у нее нет, она здорова и в своем уме. Ее в самом деле унес смерч. Он оказался разумным… Пока все понятно и приемлемо, если поверить в чудо. Но где тогда сам Смерч, черт побери? Что это за шепотки и хлопанье форточками?!

— Если ты смерч, то где ты? — устало спросила она. Вновь, по-видимому, от перенапряжения заболела голова.

— Возле косы. Там, где ты любишь бывать. Я послал к тебе свой голос — братца-ветра.

— Хорошо, — сказала Мария и улыбнулась. — Я рада нашему знакомству. Мне по душе всяческие бури, циклоны и торнадо. А сейчас уходи, братец-ветер. Мне все еще плохо. Носить на руках ты, может, и мастер, а вот на землю вернул меня не совсем удачно. Уходи.

— Где я теперь тебя увижу?

— На косе… Сюда больше не приходи — я завтра буду уже дома.

— И последнее, — попросил Смерч. — Не рассказывай обо мне людям.

— Почему? — удивилась Мария. Она даже глаза приоткрыла. — Тебе это как-то повредит?

— Мне? Ну что ты. Как можно навредить ветру? Я беспокоюсь о тебе. Тебя посчитают фантазеркой или хуже того — сумасшедшей.

— Всю жизнь мечтала, — непонятно ответила Мария.

Бассейн был маленький. Очевидно, его делали для красы, потому что дно, которое обычно цементируют, тоже выложили разноцветным кафелем.

Мария нашла слив, открыла его. Пока завтракала, зеленая зацветшая вода сбежала. На дне осталась тина, немного песка и мусора.

Она в два счета выгребла все это, вымыла, плитки тряпкой и до упора отвернула кран. Вскоре в бассейне заплескалась свежая, неправдоподобно голубая вода.

Затем Мария вернулась в дом, принесла оттуда деревянный шезлонг, книгу Айрис Мэрдок и полбутылки охлажденного сока.

С самого утра она надела купальник и, хозяйничая в саду, возле бассейна, с удовольствием ловила ласковые лучи еще нежаркого солнца, прикосновения мокрых от росы листьев деревьев. Теперь можно залечь в шезлонг и наконец по-настоящему отдохнуть.

Весь вчерашний день прошел в сутолоке и утомил ее. К одиннадцати она выписалась из больницы и попрощалась с Хомячком, который не преминул предложить ей свои «врачебные услуги» в любое время суток. Затем поехала на такси на косу и забрала оттуда свою машину, которая тихо-мирно простояла там незапертой все три дня пребывания Марии в больнице. В городе накупила на неделю продуктов, чтобы лишний раз не шляться по ресторанам. Еще несколько часов ушло на Маленького Рафаэля. Попробуй спровадь этого болтуна, который то рассказывает о своих тренировочных полетах, то, вспомнив, что произошло с Марией, в сотый раз занудливо спрашивает, как она себя чувствует…

Весь вчерашний день Мария прожила как бы автоматически, не вникая в происходящее, в слова людей.

Она давно мечтала о чем-нибудь необыкновенном, что могло бы до основания разрушить ее монотонную унылую жизнь. И вот это чудо произошло. Нечто сказочное, фантастическое, небывалое. Другая на ее месте испугалась бы, не поверила ни Голосу, ни себе. Но она, Мария, привыкла верить себе. Если Смерч обладает разумом, если он пришел даже в больничную палату, то недаром, недаром пела в душе птица. Было! На косе все было именно так, как ей показалось. Обжигающие ладони, ласки… Впрочем, ладоней у него нет. Ничего нет у ее возлюбленного. Он — ветер! И все-таки, несмотря ни на что, это настоящий мужчина, рыцарь и поэт. Как он ее называл? «Дыхание — запах дыни и молока… Пушок на щеке персика… Руки твои — два теплых течения…» И все это — про нее, железную лошадку, которая смело и уверенно скачет по жизни?

Если каждая женщина в мире в какой-то период своей жизни тихо мечтает или ищет во всех постелях (это уже технология) некое чувство, которое иронично называют «большим и чистым», то она, Мария, не исключение. Она согласна на все. Пусть это будет Ветер, Тень, Дьявол, Смерч, Монстр — лишь бы в нем было чуть больше жизни, чем в этих разжиревших, всего боящихся, только говорящих и ничего не делающих мужчинах.

Так думала Мария вчера, а сегодня, за одну ночь, душа ее отстоялась, стала прозрачной и умиротворенной: да здравствует настоящий Мужчина Смерч.

Негромко стукнула калитка.

«Кто это? — насторожилась Мария. — Рафаэлю я запретила приезжать — пока не позову. Торнадо с душой поэта, который, однако, срывает с бедной девушки последний купальник?.. Ему я тоже запретила. Он ждет меня на косе…»

Она встала, чтобы набросить халат, но непрошеный гость уже шел по садовой дорожке и на ходу фотографировал ее.

Мария хотела возмутиться. Однако радостная эйфория, переполнявшая ее, толкнула на совершенно противоположный и неожиданный поступок. Позируя незнакомому фотографу, она подняла руки, будто собралась взлететь, резко откинула голову — мягкие волосы на миг поднялись над ее улыбающимся лицом.

— Великолепно! — отрывисто бросил тот, непрестанно щелкая фотоаппаратом. — Это как раз то, что мне нужно.

Гость представился репортером местной курортной газеты. Был он невысок, худ, точнее — какой-то изможденный. Южное солнце и работа на воздухе сделали его кожу похожей на коричневый пергамент — ткни пальцем и разорвется на куски.

«Ему бы мумию изображать, — подумала Мария. — Или святые мощи. Честное слово, больше заработал бы, чем в своей газетке».

Гость присел на край бассейна, открыл блокнот.

— Как вы себя чувствуете после нападения торнадо? — спросил он.

— Лучше, чем прежде.

— Я серьезно, — перебил ее репортер.

— Я тоже, — сказала Мария и улыбнулась. — Легкий шок, легкие ушибы. Доктор заявил, что я родилась в рубашке.

— Вы помните свой полет?

— Конечно! — подтвердила Мария, хотя ровным счетом ничего не помнила. — Это было незабываемо. Я давно мечтала о настоящем приключении… Смерч, кстати, был очень галантен.

— Разумеется, — пробормотал репортер, записывая ее слова. — Раз он не сломал вам шею…

Мария засмеялась:

— Сообщите вашим читателям, что я давно хотела повторить подвиг Пекоса Билла, который некогда прокатился верхом на урагане.

Репортер оторвался от блокнота.

— Кто такой Пекос Билл?

— Боже мой! — воскликнула Мария. — Неужто вы не знаете самого дикого ковбоя Дикого Запада, который ездил на белом жеребце по кличке Покровитель вдов? Тогда вы не знакомы и с Пузаном Пикенсом, которого не было видно, когда он становился боком, — такой худой он был, и с Гарри Поджаркой, который на огромной сковороде выпекал сразу семнадцать блинов. Не знаете вы и Поля Баньяна, который как-то сварил целое озеро горохового супа, а уж о том, что Сэм Пэтч, нырнув в Ниагарский водопад, вынырнул на другом конце земли и слыхом не слыхивали?!

— Понятия не имею.

Репортер впервые улыбнулся и сразу как бы ожил. По крайней мере, появилось сходство с живым человеком.

— Ну уж о Пекосе Билле я вам, так и быть, расскажу.

Мария села в шезлонг, дурачась, нараспев начала:

— Как-то ковбои побились об заклад. Знаем, мол, что ты, Пекос Билл, самый знаменитый среди нас, что ты изобрел лассо и выучил язык койотов. Знаем, что ты ездил на великане-гризли. Но вот на урагане тебе, Пекос Билл, не прокатиться, сбросит тебя торнадо. Билл принял пари. Приловчился ковбой и накинул лассо на черный смерч, который скакал и резвился как необъезженный мустанг. «На Пороховую Речку! — закричал Билл и пришпорил ураган. — А ну в галоп!»

Со стоном и воем смерч пролетел через штаты Нью-Мексико, Аризона, Калифорния и вернулся обратно. Что только он не выделывал, чтобы сбросить седока, но Пекос Билл крепко сидел в седле. Наконец ураган сдался и вылился весь дождем…

Репортер торопливо записывал.

— Занятно, — заключил он. — Это похоже на американский фольклор. Вы не из Штатов?

— Зачем вам это? — в свою очередь, спросила Мария. — У меня вполне космическое имя и мировоззрение. Если хотите знать, я вообще не признаю границ и всей этой дележки. Не хочу называть себя полностью еще и потому, что у нас не принято, чтобы молоденькие учительницы летали верхом на торнадо.

— Что вы преподаете? — оживился репортер.

— Математику и физику.

— Вы любите детей?

— Терпеть не могу. — Мария сходила в дом, принесла еще один стакан и закончила: — Когда появятся свои, может, и полюблю… Пейте сок. Он очень славный, из холодильника.

— Ваше сокровенное желание?

— О, их у меня много, — засмеялась Мария. — И все сокровенные. Во-первых, хочу удачно выйти замуж. Во-вторых, бросить к чертям школу и всех этих великовозрастных балбесов, которые вместо того, чтобы изучать функции и законы физики, норовят под любым предлогом заглянуть тебе под юбку. В-третьих, мне очень хочется поднакопить денежек и купить на взморье дом. Пусть не такой шикарный, как этот, что я сняла на летние каникулы, но свой. Понимаете — свой.

— Понимаю, — кивнул репортер. — Однако давайте вернемся к тому, что произошло с вами несколько дней назад. Неужто вам в самом деле понравилось ваше… приключение?

Мария пожала плечами, на мгновение задумалась.

— Я нисколько не рисуюсь, — ответила она. — Мы боимся стихий и воюем с ними, вместо того, чтобы попробовать подружить. Я уверена, что природа тоже обладает разумом. Может, не таким конкретным, как у нас. Может, не всегда и не везде. Но что-то, согласитесь, во всем этом есть… Я благодарна смерчу, который без всяких крыльев и моторов поднял меня в небо. Более того. Я хочу приручить этот смерч.

Репортер, который в это время решил попробовать сок, поперхнулся, закашлялся.

— Вы в своем уме? — спросил удивленно он.

— А как лучше для вашего интервью? — засмеялась Мария.

«Напрасно я так разоткровенничалась, — с легкой досадой подумала она. — Он такое нарисует в своей газетке, что за мной станут толпами ходить любопытные и показывать пальцем — вот, мол, она. Впрочем, плевать. Пусть рисует…»

— Так и запишите, — сказала Мария: — «Как специалист точных наук, она предполагает наличие у природы какой-то разновидности разума и потому собирается приручить смерч, на котором ей довелось прокатиться. Это трудно, но возможно».

— Превосходно! — воскликнул репортер, закрывая блокнот. — По крайней мере, это интересней, чем считать синяки и описывать то, что видели тысячи других очевидцев.

Погода над Тирренским морем была хорошая, и Смерч издали увидел громаду Сицилии и обошел ее стороной, чтобы лишний раз не беспокоить людей.

«Стромболи будет сердиться, — беспечно подумал он. — Старик считает меня ветреным и несерьезным. Что ж, ветер и должен быть ветреным. Стромболи неподвижен, он знает только внутреннее движение. Зато у него пылкое воображение. Если я расскажу ему о Марии…»

На далеком горизонте возник дым.

«Не спит старик, скучает. Вот и славно».

Он давно знал этот остров-вулкан Средиземноморья, напоминавший голову диковинного животного, высунувшегося из воды и сердито фыркающего через каждые десять-двадцать минут.

Стромболи с его почти километровым конусом — на первый взгляд угрюмый, с плоской закопченной вершиной и черными засыпанными пеплом склонами, с огромным пятижерловым кратером, разрушенным на северо-западе, — многие тысячи лет прятал в своем магматическом очаге живой и острый разум.

Себе подобных Смерч различал по электромагнитной ауре, которая, как правило, всегда клубилась вокруг работающего сознания. Общались они мысленно, только в пределах аур, при их соприкосновении, поэтому до появления Смерча и Стромболи и Теплое Течение, и Байкал с Айсбергом считали, что они одни в своем роде и обречены на вечное одиночество.

Контакт сознании пришел, как обычно, после мягкого упругого толчка, от которого все естество Смерча на миг как бы замерло, насторожилось.

— Бродяга, ты здесь? Наконец-то!

Стромболи на радостях выбросил с полсотни вулканических бомб и струю горячего газа.

— Ты забываешь друзей, Бродяга. Наведываешься раз в сто лет.

— Не ворчи, старая печка. Последний раз я прилетал к тебе в гости весной. Еще лава не остыла, которой ты тогда плевался.

— У меня свой календарь. И я утверждаю: тебя не было тысячу лет.

Вулкан замолчал. Смерча пронзило острое чувство тоски, исходившее от приятеля.

— Как я тебе завидую, Бродяга, — отозвался наконец Стромболи. — Ты везде бываешь, все видишь. А тут… Море, корабли, птицы. Вот и все. Еще горстка людей, которых я не понимаю. Как по мне, так муравьи более гармоничные создания, чем эти беспокойные и бестолковые люди.

— Зато тебе никто не мешает думать.

— К чему все это? Жизнь без общения, без деятельности — бессмысленна, — возразил Стромболи. — Ты представь на мгновение, каково мне — всегда все в себе, в себе… Все повторяется, идет по кругу. Я проклинаю тот миг, когда узоры огня сложились во мне так, что осознали самое себя.

— Еще бы… — грустно пошутил Смерч. — С твоим итальянским темпераментом — и оставаться неподвижным…

— Ум приводит за собою чувства. Это плохо. Мы все погибнем от мелких страстей, если не научимся управлять собой. Если не обратимся к чистому разуму…

Эта мысль перекликалась с тем, чем жил теперь Смерч, что привело его к другу — поделиться, немедленно поделиться своей радостью! Она и подкупала его, и пугала. Неужто все так безнадежно? И разве все человеческие страсти — мелкие?

— Что ты знаешь о любви, старина? — спросил он у Стромболи.

— Я так и думал! Вместо того чтобы рассказать, сколько крыш сорвал, кораблей потопил, он пристает к старому повелителю земли и огня с глупыми вопросами. Тебе захотелось размножаться — отпочкуй от себя маленький смерч, и дело с концом.

— Я серьезно спрашиваю.

— Любовь — это выдумка людей. Такова их биологическая природа.

— Они называют это чувство духовным. Получается, что мы тоже… Например, я люблю тебя, хотя ты — старая ворчливая печка. К тому же прогоревшая и вонючая.

— Мы одиноки в этом мире, поэтому и любим друг друга. Но не станешь же ты утверждать, что тебе нравится какое-нибудь безмозглое красивое облако.

— Нет. Я полюбил человека. Женщину.

Стромболи от неожиданности поперхнулся огнем и дымом. Из жерла его выплеснулось озерцо расплавленного базальта.

— И это после всего того, что случилось с твоим отцом?

— Да. Тебе надоела неподвижность, а мне — вечное движение. Теперь у меня есть существо, к которому я мысленно привязан. Мы даже немного похожи. Она такая порывистая, свободная…

— Ты плохо кончишь, Бродяга. Вы слишком разные. Ты забываешь, что ты стихия. Ты веками крутишься среди людей и невольно начинаешь уподобляться им. Ничего доброго из этого не получится… — Вулкан помолчал, затем добавил: — Возле меня раньше жило несколько тысяч человек. Теперь осталось триста. Остальных я разогнал своим ворчанием и нисколько об этом не жалею. Их бессмысленная суета раздражает меня. Что это за разум, который горит в лучшем случае полета лет? Искра, а не огонь.

— Ты сам говорил: мы разные. И все-таки именно они — хозяева планеты. Они тем и прекрасны, что за такую крохотную жизнь так много успевают. Я — Смерч, но они живут быстрее меня.

— Ты прилетел за советом?

— Нет. Поделиться радостью.

Они на некоторое время замолчали, и никому из людей, опасливо поглядывающих на огромную тучу, которую вдруг пригнало к их острову, и в голову не могло прийти, что сейчас о них говорит сама природа.

— У меня неплохо развито воображение, — наконец сказал Стромболи. Вулкан старался не проявлять свои эмоции, но Смерч чувствовал, что он волнуется. — Когда сидишь в горе, как джинн в бутылке, то тебе только и остается — воображать. Так вот. Я не знаю, что такое любовь, однако, как-то пытался представить себе эту штуковину…

— Ты? — удивился Смерч.

— Нет в мире таких вещей, о которых бы я не думал. Кроме того, давным-давно случилась смешная история… Я тогда еще берег свои склоны — чего только не росло на них. И люди, хотя и побаивались меня, не обходили эти леса — охотились, собирали дикие фрукты. Как-то возле старого русла, по которому обычно шел лавовый поток, устроилась парочка влюбленных. Именно в тот вечер я ожидал извержения — давление магмы достигло критического предела. Эти голубки ворковали всю ночь напролет, а я, старый дурень, слушал их любовные бредни и из последних сил сдерживал в себе магму — они бы сгорели живьем, начни я избавляться от излишков базальтового расплава. Утром я не выдержал: слегка рыкнул, тряхнул землю. И тут мужчина, который всю ночь клялся женщине в вечной любви, бросил ее на произвол судьбы и удрал. Он так быстро бежал, что чуть не разбился на горной тропе…

— Ты говорил, что пробовал представить себе и это чувство, — перебил Стромболи Смерч.

— Пробовал, — ответил вулкан. — Это все несерьезно. Чувства требуют проявлений. Ну а что я могу? Забросить все свои «бомбы» на Луну? Отлить из магмы корону? Бред. Да и кого, кого мне любить? Разве что воду, которая меня окружает? Я пробовал. Она, увы, шипит и испаряется.

— И все же? Что бы ты сделал, если бы полюбил?

— Не знаю. — Стромболи задумался. — Наверно, взорвался бы от радости.

— Какой ты большой, старый и глупый, — ласково сказал Смерч. — Мне пора улетать. Ночью воздух тяжелее — не хочется тащиться до утра.

Они наскоро обменялись информацией, как делали много раз раньше, и Смерч попрощался с приятелем.

— Береги себя, — попросил Стромболи, когда их ауры начали разъединяться. — Нас мало. Мы очень одиноки и нужны друг другу. Нельзя, чтобы в мире остались одни слепые и неуправляемые стихии…

Смерч уносился на юго-запад.

Вскоре его догнало раскатистое погромыхивание.

Над кратером Стромболи стоял столб дыма, сверкали языки пламени. Старик то ли расстроился, то ли салютовал таким образом безумной затее своего ветреного друга.

Они допили сок, и репортер ушел.

Не успела Мария прочесть несколько страниц, как заявился Маленький Рафаэль.

— Извини, если помешал тебе, — сказал он, заметив возле шезлонга книгу и пустую бутылку. — У тебя нет телефона, а я беспокоюсь… Как ты себя чувствуешь?

— Узнаешь завтра из местной курортной газеты. — Мария вновь села в шезлонг и решила до обеда больше не подниматься ни под каким предлогом. — Мне два часа морочил голову один дохленький корреспондент, Только что ушел.

— Представляю, что ты ему наболтала, — обеспокоенно заметил Маленький Рафаэль.

— Да уж! — улыбнулась Мария. — Интервью должно получиться на славу. Я ему даже название подсказала: «Верхом на урагане, или Соперница Пекоса Билла». Ну как, классно?

— Ты неисправимая фантазерка…

Маленький Рафаэль снял соломенное сомбреро и снова стал чем-то похож на директора школы, в которой работала Мария. Такие же ранние залысины, стремление держаться и говорить солидно, что при небольшом росте всегда выглядит несколько комично.

«Господи, — вздохнула Мария. — Это же надо! Весь год собирать деньги на «шикарный отпуск» и в результате вновь оказаться под надзором…»

— Раф, — обратилась она. — Скажи мне честно: тебя в самом деле пригласил потренироваться местный авиаклуб, или ты притащился сюда из-за меня?

Маленький Рафаэль опять надел сомбреро, сделал обиженное лицо.

— Ты плохо обращаешься с друзьями, — заявил он. — Ты не любишь меня. Но ведь можно просто дружить, уважать друг друга.

Мария засмеялась.

— Насчет дружбы ты с моими учениками поговори, когда вернемся в город. Они у меня детки грамотные. Даже чересчур. Что касается любви… Репортер тоже спрашивал, как я отношусь к этому великому чувству.

— И что ты ему ответила?

— Рассказала анекдот из французской жизни. Знаешь, когда внучка допытывается у бабушки, что такое любовь. Бабушка долго отмалчивается, затем вздыхает и говорит: «Не знаю. Это все русские придумали… Чтоб не платить».

Маленький Рафаэль засмеялся, присел на край бассейна — точно туда, где перед этим сидел репортер.

— Я собираюсь заехать в «Пиццерию», — сказал он. — Пообедаешь со мной?

— Нет. Я устала и хочу наконец отдохнуть, — ответила Мария. — И вообще: оставьте меня в покое. Смерч меня вдоль берега таскает, ты — по ресторанам. Надоело.

— А что ты делаешь завтра?

— Не знаю, — честно сказала Мария. — Если я по тебе соскучусь, то позвоню вечером в гостиницу.

— Хорошо, — обрадовался Маленький Рафаэль. Если женщина тебе хоть что-нибудь обещает, это уже половина успеха.

Он уехал, и Мария вновь взяла в руки книгу. Посидела над ней и… отложила. Чужая жизнь не шла на душу.

Чем бы она ни занималась, память то и дело возвращала ее в палату, к разговору со Смерчем. А что, если все это ей показалось? Мало ли какие сдвиги бывают у людей после шока? Да нет… У нее был ясный разум, она хорошо себя чувствовала. Да и весь разговор — разве такое придумаешь?

И все же внутреннее беспокойство, какое-то томление не оставляли ее.

«Смерч… Он сказал… Нет, это она ему сказала — на косе. Увидимся, мол, на косе. Он еще просил не рассказывать о нем людям… Черти принесли этого корреспондента. Впрочем, ничего такого она ему не выболтала. Ее намерение «приручить» Смерч все воспримут как метафору, выходку глупой девчонки. Плевать! Она всегда была такой, какая есть, и не станет ни под кого подстраиваться!»

Мария отложила книгу, набросила халат.

Через несколько минут ее «козявка» уже мчалась по дороге, идущей вдоль моря.

Вот и съезд на косу.

Метров через триста асфальт оборвался. Здесь же кончались и деревья — дальше только несколько низкорослых маслин, невысокая насыпь будущей дороги, по которой они с Маленьким Рафаэлем забирались чуть ли не в конец косы.

Мария остановила машину на том же месте, где ставила ее всегда.

Мелкий, раскаленный песок, сверкающая в лучах полуденного солнца гладь моря. И, как всегда, ни души.

Песок жег ступни, и Мария зашла по щиколотки в воду.

Она оглядела все небо. В нем не было даже намека на облако.

«Вот и верь после этого мужчинам!» — весело подумала Мария и поплыла, стараясь не замочить подколотые волосы.

На несколько минут она забыла обо всем на свете. Ласковая зеленоватая вода, сквозь которую видно песчаное дно, жаркое солнце над головой, и покой, покой, покой. Что еще нужно для счастья?!

И тут с моря дохнуло ветром, в лицо ударила внезапная волна.

Мария подняла взгляд и вскрикнула от страха.

За какой-то миг она увидела все в мельчайших деталях — так бывает, когда окружающий мир озаряет ночью близкая молния.

С моря шло грозовое высокое облако. Оно было иссиня-черное, зловещее. Над ним то и дело вспыхивал и перекатывался багровый огонь, без звука, без грома, а внизу, будто огромный черный удав, приплясывала от нетерпения воронка смерча. В том месте, где она соприкасалась с морем, метров на двести поднимался столб водяных брызг. Смерч быстро приближался к косе — уже стал слышен его рев и нарастающий грохот. Шквалы ветра стегали невесть откуда появившиеся волны.

Мария, задыхаясь и захлебываясь, изо всех сил заработала руками и ногами. К берегу! Скорее к берегу!

Она буквально выползла на песок, не смея оглянуться, готовая к тому, что ее вот-вот, как в прошлый раз, схватят обжигающие ладони, куда-то поволокут, бросят.

Но рев и грохот вместо того, чтобы нарастать, стихали, ветер уже не так свирепо толкал в спину.

Мария вскочила, глянула на море.

Смерч уходил.

Только теперь она заметила, что на небе по-прежнему сияет солнце, на глазах тает внезапная свинцовость волн.

— Ты испугалась? — спросил знакомый голос, приходящий отовсюду и из ничего. Он был горячим и торопливым, как и в больнице, только более громким. — Тебе неприятен мой вид?

Мария покачала головой, но ответила не сразу.

— Нет, не то слово. Твой вид… страшен. Ты напугал меня.

— Я понял это, почувствовал. Поэтому я ушел от берега, а к тебе снова послал только часть себя.

Мария присела на песок. Она все еще не могла отдышаться.

— Как тебя зовут? — спросила первое, что пришло на ум.

— Собственного имени у меня нет. А вообще у меня много имен: Торнадо, Смерч. В Европе еще называют Тромбом. В Австралии — Вилли-вилли. В пустынях — Дьявол пустыни…

— Ты знаком с другими людьми?

— Знаю многих, наблюдаю за их жизнью. Наблюдал раньше — сотни лет назад. Но еще никогда ни с кем не заговаривал, никому не открывался. Ты — первая.

— Не понимаю, — задумчиво сказала Мария. — Ты — стихия, ветер, совсем непохожий на человека. Почему же ты разговариваешь на человеческом языке, пользуешься нашими понятиями и представлениями?

— Ничего странного. Ваша цивилизация существует очень давно, вы хозяева планеты. А проявления сознания на уровне неживой природы астрономически редки, разобщены и по сравнению с людьми по возрасту почти что дети. Правда, есть один Вулкан. Его зовут Стромболи. Он очень старый. Это тоже равносильно детству… Конечно же, мы пользуемся всем человеческим — языком, понятиями, логикой, информацией. Ведь все это нас окружает. Для нас природа — это вы… В чем-то мы, конечно, другие, не похожи на вас…

— Говори, говори! — воскликнула Мария. — Это очень интересно. Хотя я всего-навсего школьный преподаватель, но мне пока все ясно. Говори! Как ты думаешь, вы — игра случая или нечто другое?

— Не знаю, — честно ответил Смерч. Он сделал паузу, добавил: — Иногда мне кажется, что мы — следующее звено осознания материей самой себя. Новый способ борьбы с энтропией, что ли. Тем более что вы… — Смерч снова сделал паузу. — Ты только не обижайся, но человек теперь чаще разрушает мировую гармонию, взаимосвязь явлений и вещей, чем создает… Наверное, у природы тоже есть инстинкт самосохранения…

— Прошлый раз ты упомянул, что вас на Земле несколько. И сегодня говорил. Какой-то мыслящий вулкан, мол, есть. А кто еще?

— Я мало кого знаю, хотя сотни раз облетал всю планету. Есть еще Теплое Течение, озеро Байкал, Айсберг… Был еще мой отец. Давно. Он тоже любил земную женщину.

— Ой как интересно! Расскажи, — потребовала Мария.

Смерч рассказал. Но о гибели прекрасной рыбачки умолчал. Не то что утаил — не смог. Зачем лишний раз пугать Марию.

— Ты сегодня одна? — спросил он потом об очевидном. — Это хорошо. Я не знаю твоего спутника, но его аура показывает, что он глуповат. После контакта со мной он потащил бы тебя и себя к психиатру.

— Это мой жених, — сказала Мария и засмеялась. — По крайней мере он так считает. Немного художник, немного спортсмен. Не знаю, как он летает, но рисует Маленький Рафаэль неважно… Мне жаль его — таким в нашем мире трудно.

— Вам всем трудно, — согласился Смерч. — Каждый день добывать еду и питье, думать о крове над головой… Ужасно! Кстати, ты живешь здесь, у моря?

— Если бы… Я живу в большущем городе, где людей, как песка на косе. Через две недели кончатся каникулы и я уеду.

— Это плохо, — вздохнул Смерч. — Конечно, я приду к тебе и в городе: прилечу облаком, пошлю братца-ветра… Но здесь мне лучше — я люблю море и простор.

— Мне здесь тоже лучше, — грустно улыбнулась Мария. — Когда-нибудь, если у меня будут деньги, я куплю себе у моря дом.

— Он у тебя будет сейчас! — воскликнул Смерч. — Даже не дом — целый замок. Смотри.

Через несколько минут в безбрежной синеве неба появилась стая белых, сверкающих в лучах солнца облаков.

Мария с восторгом наблюдала, как, послушные воле Смерча, ветры громоздят их друг на друга, отметают лишнее, как в небе одна за другой вырастают сахарно-белые башни, появляются стены с бойницами, а затем и прекрасный дом, точнее — сказочный дворец.

— Зачем я тебе? — спросила вдруг Мария, и со стороны ее вопрос, обращенный в никуда, в пространство, любому человеку показался бы более чем странным.

Смерч перестал строить свой замок, но и отвечать не торопился.

— Я не знаю, что тебе сказать, — наконец выдохнул он. — Ты прекрасна и совершенна. Когда я ощущаю тебя, я как бы сразу ощущаю всю красоту и целесообразность мира… Потом я очень одинок… Но ты снова спросишь: почему среди миллионов людей, миллионов женщин я выбрал именно тебя? Не знаю. А разве вы, люди, знаете точный ответ, почему один человек становится как бы половинкой другого и когда они врозь — им больно? Вы или объясняете это инстинктом продолжения рода, или называете чудо малозначащим словом «любовь». Не так ли?

— Да, все это в основном красивые слова. — Мария повела плечами, будто ей вдруг стало холодно. — Мой коллега, преподаватель биологии, любит повторять, что по жизни надо ходить стаей. Семья — маленькая стая.

— У нас с тобой не может быть семьи. Однако я не вижу тебя — и мне больно, — возразил Смерч.

— Это пройдет, — беспечно заявила Мария, разглядывая воздушный замок. Он висел над морем — высоко, в небесах — и исходил ярким белым сиянием, от которого в глазах появлялась резь, набегали слезы.

Мария вздохнула:

— Это прекрасно! Жаль только, что я не буду жить в твоем замке.

А про себя подумала:

«Жарко! Будь на его месте Раф, послала бы за кока-колой или холодным шампанским…»

Она снова глянула в небо.

На месте прекрасного замка остались одни «развалины». Свирепый ветер высоты перемешивал их, гнал в сторону моря. Остатки замка клубились, таяли.

— Ты обиделся? — удивилась Мария.

— Нет, что ты. Я понимаю: люди не могут жить одними мечтами и грезами. Вам сначала нужно материальное, а уж потом — возвышенное. Я понимаю это, но мне становится от этого почему-то грустно.

— Ты в самом деле ребенок, — вздохнула Мария. Она легла на спину, чтобы загорел и живот, прикрыла лицо панамой. — Ты огромный и глупый Смерч, и я тебя очень люблю. Иногда мне кажется, что ты — во мне, и я разговариваю с собственным ребенком…

Она снова вздохнула — на этот раз капризно.

— Я сгорю сейчас от солнца! Придумай что-нибудь… Дуй на меня, студи. Или повесь в небе пару тучек — вместо шторы…

В гости к Байкалу первый раз он летал вместе с отцом.

Летели они очень долго. Сначала над Красным морем, затем почти через весь Индийский океан, вдоль берегов Китая, через Японское море. В России проводником сначала была река Амур. Потом отец вел маленького Смерча по одному ему известным приметам.

Издали, с высоты Байкал показался огромным прищуренным глазом в окружении гор. Будто сама планета приглядывалась: что это за два странных облака, куда они летят?

Когда приблизились, Смерч увидел, что в озеро впадают сотни рек. Заметными стали и родинки островов.

— Байкал — скупец, — шутливо объяснил отец. — Со всей округи воду собрал. А от себя только Ангару отпустил.

У Байкала была огромная, очень живая аура, которая накрывала берега озера на десятки километров.

Он не просто откликнулся на их вызов, а еще до контакта аур почувствовал приближение друзей, бросил им навстречу вспышку сознания…

— Ты чересчур подражаешь людям, — ворчливо упрекнул отца Байкал. — Зачем ты тратишь себя? Зачем дробишь сознание? Это для людей дети — продолжение рода, а точнее — способ сохранения и передачи информации. Мы же с тобой практически вечные. Нам надо, наоборот, укрупнять сознание, по возможности объединяться, сливаться в нечто единое.

— Не хочу я с тобою сливаться, — возразил насмешливо отец. — Ты загнал свое сознание на дно и бережешь его, говоря языком людей, как зеницу ока. А я свободен. Впрочем, нас теперь двое. И ты будешь любить часть мою, как и меня. Учти, если мы перестанем тебя проведывать, ты высохнешь от одиночества и скуки.

— Может, ты и прав, — вздохнул Байкал. — Мы в самом деле пока выродки, исключения… Все эти объединения сознании одиночество мое придумало. Никто из нас не знает замыслов матушки-природы. Хочет ли она, чтоб мы стали правилом? Нужно ли ей это?

— Вот! Ты уже стал сомневаться. Это хорошо.

— И все равно — дробить себя нельзя. Разве могу я дать частицу своего разума Ангаре? Нет. Ее жизнь чересчур тесно связана с людьми. Мне тоже несладко приходится от этого соседства…

Они с отцом опустились ниже, поплыли по направлению к Ольхону — самому большому из островов.

— Чего ты так ополчился на детей? — спросил отец.

— От них только боль. Они неумелые, их жаль, а помочь я ничем не мог… — хмуро ответил Байкал. — Вчера во мне утонул мальчик. Очень славный был мальчик.

Они тогда долго гостили у берегов озера-моря.

Смерч запомнил: о чем бы ни говорили отец и Байкал, разговор всегда сворачивал на одно — что же они собой представляют, разумные явления неживой природы, какова-их судьба и предназначение? Особенно поразило его жестокое и ясное утверждение Байкала: «Наша задача — самосохранение. Не ради себя — ради жизни на планете. Мы должны быть эгоистами и любить только себя. Такова наша сверхзадача, видовая программа. Мы должны противостоять людям ради их собственного выживания. От активного, но слепо действующего разума мир может уберечь только другой разум. Мы противостоим друг другу…»

Смерч вспомнил и вечного работягу — Теплое Течение.

Оно не сильно в рассуждениях, но оберегает даже мальков. Был еще случай, когда течения и ветер занесли Айсберг в воды Теплого Течения. Они узнали друг друга по ауре, обрадовались, но, как ни старалось течение обойти собрата, теплая вода подтачивала, съедала основание ледяной горы… Если бы он случайно не наведался в те широты и не отогнал Айсберг в родные воды, случилось бы непоправимое…

Айсберг тоже считает, что их удел — самосохранение во имя жизни на Земле. Все это, конечно, правильно, но скучно. Жить, чтобы жить. И все? Ради «жизни на Земле», «во имя человечества»? Все это красиво и… абстрактно. Лично ему гораздо интересней жить ради какого-нибудь стоящего дела. Например, все прошлое лето он гонял в Саудовскую Аравию стада дождевых туч, потому что там третий год подряд свирепствовала засуха. Вот это конкретно, это можно вспомнить и объяснить, потому что в действии этом есть Смысл. Он-то и отличает, должен отличать, его и его друзей от глупого ветра, мертвых гор, бездумных озер и слепых течений.

«…Может, Мария уже на косе?»

Смерч повернул на юг.

Море под ним еще с ночи разгулялось и катило к далекому берегу валы волн.

Мысль о Марии отозвалась в сознании музыкой.

Смерч любил музыку. Давно, еще с детства, когда она звучала только в гостиных и театрах. С появлением радио и телевидения музыкой наполнилось все земное пространство. Смерч частенько целыми днями слушал то, что приносили ему со всех уголков мира электромагнитные волны. Понравившиеся произведения и мелодии он запоминал, повторял потом для себя, легко имитируя звучание отдельных инструментов и целых оркестров.

Сейчас, пробираясь между несущимися на северо-запад караванами облаков, он воскрешал в памяти мелодии Скрябина и Чайковского, но выбрал почему-то Шопена.

Между туч прозвучали первые серебряные аккорды любимого ноктюрна. Сначала негромко, но звуки фортепиано пропадали в шуме ветра и волн, кроме того, ему хотелось, чтобы эту прекрасную музыку услышала и Мария, если она на косе, и Смерч отдал звукам часть себя — тысячекратно усилил их, дал им ураганную мощь и страсть, а уж затем бросил на землю.

Так он проиграл несколько ноктюрнов, перешел на фантазию экспромт до-диез минор и тут с радостью заметил на косе знакомый старенький автомобиль.

Солнечный луч пощекотал лицо, и Мария проснулась.

«Как хорошо быть молодой и красивой, — подумала она, потягиваясь под простыней. — И когда тебя любят… Причем кто — самый настоящий торнадо!»

Мария глянула через раскрытое окно в сад. Там сияла зеленью вязь листьев, среди которых дозревали персики. Благодать! Надо будет сказать Смерчу, чтобы он не вздумал заявиться сюда — еще что сломает. Он ведь такой огромный…

Она умылась, поджарила себе ветчину и гренки, сварила крепкий черный кофе. Пока возилась по хозяйству, напевала:

Откуда взялись эти две строчки — то ли вспомнились, то ли только что сочинились? — Мария не знала, но охотно повторяла их, каждый раз находя в нехитрых словах какой-нибудь новый смысл.

Пока завтракала, солнце спряталось за тучи, прошумел и пропал короткий дождь.

Мария потянулась к книге об ураганах и смерчах, которую купила вчера вечером в городе — специально ездила. Пробежала глазами содержание: типы смерчей и их строение, атмосферные явления, распространение и пути, вертикальные вихри, транспортирование, разрушения…

Открыла последнюю главу, стала читать:

Мария отложила книгу.

Ей тотчас же представилась черная воронка Смерча, с грохотом и воем приближавшегося к ней, вспомнился внезапный неодолимый страх, который погнал ее тогда к берегу.

«А ведь все это могло плохо кончиться, — подумала Мария. — Если бы Смерч не был разумным и уронил меня. Тогда, первый раз, когда подхватил на косе… Пришлось бы Маленькому Рафаэлю раскошеливаться на похороны».

Она зябко повела плечами.

«Надо все-таки съездить. Обещала…» — подумала с неохотой.

Погода явно портилась. Мария, собираясь на косу, надела брюки, прихватила с собой куртку.

Море, как она и предполагала, штормило.

Мария вела машину медленно, поглядывая на желто-грязную разболтанную воду, на то, как вылизывают берег водяные валы, как уходит в песок пена.

«Скоро осень — начинает штормить. Осенью на косе делать нечего. Она узкая. Если большая волна, то, наверное, и до дороги добегает…»

Вдруг она услышала музыку.

«Откуда? Что это?»

Звуки падали с неба, с холодных и косматых туч, смешивались с грохотом штормового моря.

Мария остановила машину.

— Тебе нравится? — спросил ее голос Смерча. — Это Шопен. Я много раз слушал его в Париже, когда он там жил.

— Не знаю… Я не разбираюсь в музыке. Когда устаю, люблю послушать что-нибудь легкое.

Мария выбралась из машины, надела куртку.

— Здесь так холодно и мерзко, — пожаловалась она.

— Давай улетим, — предложил Смерч. — Ты только не бойся, доверься мне. Через час мы будем в трехстах километрах отсюда. Хочешь?

Прекрасные звуки фортепианной музыки сами собой смешались, умолкли.

«А вдруг уронит?! — подумала со страхом Мария. — С другой стороны — это так интересно. Ты же хотела прокатиться верхом на урагане. Решайся, железная лошадка?»

— Полетели! — выдохнула она и прикрыла глаза, чтобы не видеть, как от туч отделяется ужасный черный удав, падает на нее с высоты.

На этот раз Мария не задохнулась в теле Смерча от нехватки воздуха, не обожгли ее и «руки» — бешено вращающиеся стенки воронки. Каким образом можно было это сделать, как торнадо умудрялся держать ее как бы в невидимом коконе, Марию вовсе не интересовало. Ей было просто не до того.

Она видела метрах в двухстах под собой кипящее море, инстинктивно хваталась за воздух, болтала ногами и… не находила опоры.

Первые секунды чувство это было настолько жутким, что Мария едва удержалась, чтобы не закричать, не скомандовать Смерчу немедленно вернуть ее на землю. Она снова прикрыла глаза, а когда открыла — на смену ужасу пришло веселье и опьяняющее чувство полета.

— Подними меня повыше, — попросила Мария, и тотчас упала вверх, и сердце сладко зашлось от нескольких мгновений невесомости.

Они летели в глубь моря.

Чем дальше уходил берег, тем спокойнее становилось море. Вскоре в тучах появились просветы, блеснуло солнце.

Слева от них среди волн показался небольшой кораблик — по-видимому, рыбацкий сейнер.

— Что же ты не нападаешь на него? — спросила Мария. — Переверни эту посудину, потопи вместе с командой. Для тебя это ведь привычное дело.

Смерч резко отвернул в сторону, обошел кораблик.

— Ты пошутила? — спросил коротко он.

— Вовсе нет. Я сегодня прочла книгу об ураганах и смерчах… Я не знала раньше, что вы приносите людям столько бед и разрушений. Это ужасно! Зачем?

— Я ждал этих упреков… — Смерч говорил медленно, как бы нехотя. — Поверь, ни я, ни мои друзья ни разу не причинили людям вреда. Но ты ведь знаешь — нас очень мало. Я, например, один из тысяч, из десятков тысяч, единственный в мире торнадо, обладающий сознанием. Остальные — дикие и слепые явления природы. Вы же не упрекаете море в том, что оно топит корабли и людей, насылает разрушительные цунами?

— Все равно это плохо! — воскликнула Мария. — Ну, почему, почему мы не можем договориться?!

— Как вы можете понять и принять меня, свои леса, моря и реки, все, что не похоже на вас, другое, — возразил Смерч, — если вы, люди, не договоритесь друг с другом, не понимаете друг друга?

— Это точно, — улыбнулась Мария. — Я только что жениха своего отругала.

— Он тебя обидел?

— Нет. Я запретила ему появляться пару дней на глаза, а он ревнует, думает, что я с кем-то встречаюсь. Сегодня в кустах отсиживался, следил. Ну я ему и выдала…

Смерч промолчал, будто не расслышал или не понял несколько пренебрежительное: «Думает, что я с кем-то встречаюсь».

А потом на горизонте показался другой берег моря, где была уже другая страна, и Мария вмиг забыла про все проблемы, залюбовалась белокаменным городом и его высокими минаретами.

Смерч показывал ей крутые берега и причудливые бухты. В одной из них на дне, накренившись на левый борт, стоял старинный фрегат, правда, без мачт и команды, но позеленевшие пушки его были по-прежнему грозными, подводные течения колыхали водоросли, и казалось, что фрегат неслышно подкрадывается к берегу — сейчас грохнут пушки, и птицы испуганно замечутся над прибрежными скалами.

А потом был вечер и была ночь. Лунная и звездная. Ночь соединила небо с морем, наполнила их сиянием и таинственной игрой теней. Растрепанные волосы Марии искрили и светились, она кричала восторженно, пела:

— Он приходил и распахивал двери!..

А то начинала требовать ласки и повторяла, задыхаясь от смеха:

— Только не говори, что ты нематериальный.

Или кричала-спрашивала:

— Я похожа на ведьму? Говори же быстро: похожа, похожа… Ты самая прекрасная ведьма в мире, Мария! Говори!

Самолет прекрасно слушался рулей, и Маленький Рафаэль на какое-то время забыл о своих тревогах и сомнениях.

«Что еще надо для счастья? Вот я, вот — небо! Нам хорошо вдвоем. Я могу резвиться и кувыркаться в поднебесье, как щенок, которого впервые выпустили погулять. Могу выключить мотор и слушать, как свистит в плоскостях ветер. А захочу, так стану гоняться за одинокими тучами и буду чувствовать себя смелым и свободным. Так живут только птицы».

Рафаэль понимал: красивые слова — попытка успокоить себя. Ибо все эти его полеты — не более чем самообман, привычка держать себя в летной форме. Раз тебя уже несколько лет под разными предлогами не допускают к соревнованиям, значит, отлетался. Хоть со щенком себя сравнивай, хоть с орлом — отлетался.

С его занятиями художеством тоже не лучше. Этикетки, конечно же, выгодный заказ. Но как его получить? Все хвалят его эскизы, даже восторгаются, а договор не заключают…

Но главное, конечно, Мария. Какое-то тайное подводное течение уносит ее, разъединяет их. Впрочем, какое течение. Нет сомнений, что у нее появился кто-то другой. Кто-то из «золотых» мальчиков, которые промышляют в приморских городах всем понемногу — контрабандой, валютными сделками, фарцовкой и, конечно же, подделываются под суперменов.

Маленький Рафаэль вспомнил, как отчитала его Мария несколько дней назад, когда он решил проследить, с кем она все-таки встречается на косе.

Он плохо спрятал машину — там, кроме худосочных маслин и акаций, больше ничего не растет — и был обнаружен.

Мария на большой скорости проскочила его «наблюдательный пост». Затем резко развернулась, погнала машину прямо на него.

— Ты что, вздумал следить за мной? — Лицо ее пылало от гнева, и Рафаэль почувствовал, что еще немного — и она ударит его.

— По какому такому праву ты шпионишь за мной? — Она теснила его к машине. — Я больше не хочу иметь с тобой дела. Понял?! И вообще: чего ты ко мне привязался?! Найди себе другую бабу и не морочь мне голову.

Мария повернулась, взбешенная, чтобы сесть в свою машину, но, видимо, что-то вспомнила, остановилась.

— Послушай, Раф. — Она на миг стала прежней, ласково прижала его голову к себе. — Ты же умный парень… Я хочу, чтобы ты понял. Тебе нельзя сейчас видеться со мной. Опасно! Он, ну тот, о котором ты догадываешься, не такой, как все… Он не поймет… Если он увидит нас вдвоем, он убьет тебя, Раф. Я не пугаю и не шучу. Он такой…

Мария уехала и даже помахала рукой на прощание.

«Убьет… — Маленький Рафаэль мысленно улыбнулся. — Мария в своем стиле. Все внешнее и показное она, как девочка, воспринимает всерьез. Да, я не вышел ростом, но кое-что смыслю в вольной борьбе, а в армии занимался каратэ. Хотел бы я встретиться с ее дружком на узкой дорожке. И встречусь! Просто так я Марию не отдам! Она непостоянная, как ветер, но даже ветру, очевидно, надо иметь свое пристанище, какой-нибудь уголок, где он мог бы прилечь и отдохнуть до утра… Она вернется… Роковые страсти сгорают так же быстро, как спички. Чирк — и нет ее».

Маленький Рафаэль глянул вперед по курсу — там синело небо. Чистое, без единого облачка, уходящее на горизонте в дымку далеких высот.

Глянул вниз.

Слева играло бликами сонное море. Справа, за желтой полоской пляжа, виднелась обычная курортная чересполосица. Россыпи пансионатов, отелей и частных дач, пустоши, еще до поры до времени не освоенные человеком. И везде зелень. То упорядоченная, расчерченная на квадраты парков с повторяющейся геометрией аллей, то дикая, подступающая к берегу зарослями бамбука и самшита, среди которых изредка встречались островки гигантских эвкалиптов.

Маленький Рафаэль связался с диспетчером аэроклуба, передал запрос на посадку:

— Стрела, Стрела. Я — 24-й, я — 24-й. Разрешите посадку. Сообщите метеоусловия.

— Я — Стрела, — тут же отозвался диспетчер. — Посадку разрешаю. — И насмешливо добавил: — Метеоусловия нормальные. В радиусе двести миль ни одного облачка.

— Вас понял. Спасибо, — сказал Маленький Рафаэль и отключился.

Упоминание об облаках опять вернуло его к мыслям о Марии.

«Она здорово изменилась… И случилось это именно после несчастья. Оно в общем-то и неудивительно. Если бы тебя подхватил Черный Дьявол и, поиграв, не убил, а бросил черт знает где… Любой мог бы свихнуться. Мария еще молодец. Правда, что-то и в ее хорошенькой головке слегка сдвинулось. Взять хотя бы ее дурацкое мистическое интервью. Намеки, недомолвки, бредни о каком-то голосе, связи человека со стихиями. А чего стоит утверждение, что она попробует приручить торнадо?.. Все это, конечно, глупости. Но Мария в них упорствует и даже на свидания со своим новым дружком ездит на косу. Туда, где ее подхватил смерч. При ее фантазии можно наплести кучу небылиц. И всюду она будет самая красивая, самая храбрая, самая исключительная».

Резкий порыв ветра чуть не бросил самолет в пике, и Маленький Рафаэль изо всех сил вцепился в штурвал, выравнивая машину.

Он не мог опомниться от изумления.

Прямо по курсу клубилась огромная грозовая туча. Откуда она взялась? Еще несколько минут назад в небе не было и перышка. Да и диспетчер… Он даже посмеялся над его запросом. Вот тебе и «двести миль»!

В фиолетовых недрах тучи клубилась дымно-сизая тьма, слепая и яростная в своей немеренной силе.

Маленькому Рафаэлю стало не по себе.

«Он не был суеверным, но ведь это надо же: только подумал о пакостях небесных, а они тут как тут. Даже не туча, а целый грозовой фронт.

Он снова связался с диспетчером:

— Стрела, Стрела, я — 24-й. По курсу мощный грозовой фронт. Попробую обойти с севера.

— Эй, Раф?! — обеспокоился диспетчер. — Ты случайно не спятил? Откуда там могут взяться тучи? Что ты плетешь? Там только что летал 18-й — жаловался, что солнце глаза слепит. Сводки тоже прекрасные.

Маленький Рафаэль отключил бесполезную связь, потому что и на севере громоздились зловещие черные бастионы.

Тогда он потянул штурвал на себя, дал газ. Маленькая машина, завывая двигателями, круто полезла вверх.

«Но туча, казалось, ожила и решила во что бы то ни стало поймать металлическую птицу. Грозно клубясь, она на глазах вспухала, стремительно поднималась вверх, догоняла.

Самолет тряхнуло раз, другой.

Затем болтанка усилилась настолько, что Маленький Рафаэль забыл обо всем на свете: только бы удержать машину! Любой ценой удержать машину!

В кабине стало темно и холодно.

«Проскочу понизу», — решил он и повел штурвал от себя. Прижаться к земле, дотянуть до аэродрома… И к черту все полеты! Он уже перерос эту юношескую увлеченность. Надо устраивать свою судьбу, а не готовиться к мифическим соревнованиям, к которым тебя даже не допустят — стар ты уже для спорта, малоперспективен…

Громада облака осталась вверху. Маленький Рафаэль положил самолет на прежний курс, прибавил газу.

И тут он с ужасом увидел, как от облака отделилась черная воронка смерча, стала вырастать, направляясь прямехонько к нему.

«Он убьет тебя… — вспыхнули вдруг в сознании слова Марии. — Кто «он»? Смерч? Чепуха какая-то. При чем тут смерч?..»

Маленький Рафаэль потянулся к заветному рычагу, который открывал кабину. Единственная надежда — парашют.

Пульсирующий вихрь настиг его самолет на мгновение раньше. Рычаг ушел до упора, однако обтекатель остался на месте, и Рафаэль понял — это смерть.

Самолет рвануло вверх, бросило вниз. Он ударился лицом о приборную доску, выругался. Какие-то доли секунды вокруг была сплошная тьма, затем стены мрака раздвинулись, и вверху показалась голубая колеблющаяся дыра — свирепый глаз торнадо, от «взгляда» которого застыла кровь, а руки сами бросили штурвал.

Кабина как-то странно задребезжала.

«Разваливается… Все!» — мельком отметило сознание.

И вдруг Маленький Рафаэль понял, что это — смех! Огромный, вездесущий, от которого сотрясается скорлупа самолета.

— И это ты? — спросил его густой сильный Голос, в котором прорывались шипение и свист ветра. Голос тоже шел отовсюду. — Капля ума, чью ауру я почти не вижу? Ты бесполезнее даже этих глупых облаков, что толкутся в небе. И ты, ничтожество, владел Марией?!

Маленький Рафаэль почувствовал: еще немного — и он сойдет с ума. От ужаса, непонимания происходящего. И все же какая-то здравомыслящая клеточка подсказала ему: надо отвечать. Пока будет продолжаться этот фантастический диалог то ли с небом, то ли с ветром, держащим в плену его самолет, до тех пор будет надежда на спасение. Пусть крошечная, микроскопическая — другой нет.

Он облизнул пересохшие губы, с трудом разлепляя рот, сказал:

— Она… она любила меня…

— Врешь! — гневно пророкотал Голос. — Не любила, не любит и уже никогда не будет любить. Смотри!

Бешено вращающиеся стены воронки на миг сомкнулись, самолет тряхнуло, заскрежетал металл, и крылья… исчезли. Их оторвали с такой же легкостью, с какой Рафаэль обрывал в детстве крылья бабочкам.

— Я не сделал Марии зла, — прохрипел он, понимая, что все равно обречен.

— Ты недостоин ее. Ты просто лишний, — прервал его Голос. — От тебя исходит столько страха, что я задыхаюсь в его зловонии. Ты уже не человек, ты — падаль.

— Кто ты? — Маленький Рафаэль заплакал. — Зачем я тебе понадобился? За что ты хочешь меня убить? И при чем здесь Мария? Таких, как она, тысячи. Десятки тысяч… Я уеду. Я немедленно уеду… Если она тебе нужна, бери ее… Только не убивай!

Неземной жуткий смех опять потряс обломок самолета.

— Вот цена твоих чувств, ничтожество… Когда-то ты рвался в небо, считал, что только полет дает ощущение счастья. Когда-то ты был человеком… Я дарю тебе сегодня настоящий полет. Лети, ничтожество!

Яростный глаз смерча сместился в сторону вместе с воронкой. Остались лишь суровая каменность тучи над головой, близкая земля и внезапная тишина.

В следующий миг фиолетовая громада тучи перемешалась, с плоскостью земли, замелькала перед глазами полумертвого от страха Рафаэля.

Обломок его самолета падал на прибрежные скалы.

— Отложите бежевое и вон то, с декольте, — сказала Мария продавцу. — Я пришлю за ними вечером.

Мария, как математик, давно открыла для себя аксиому: «Достоинство женщины прямо пропорционально ее покупательским возможностям».

Она прошла десятка полтора магазинов, но купила только помаду и пляжный махровый халат.

Еще несколько вещей — дорогих и красивых, в том числе сережки с шестью небольшими бриллиантами — отобрала, прекрасно понимая, что выкупить их не на что. Такие «покупки», выражаясь опять же языком математики, Мария называла «мнимыми величинами». Это как дорогие духи: купить не купила, но понюхала, и еще долго тебя сопровождает тонкий запах от «Диора».

Возле магазина «Подарки» Мария лицом к лицу столкнулась с Хомячком.

Доктор был нагружен покупками.

— О, соперница Пекоса Билла! — обрадовался он, жадно осматривая Марию. — Вы очаровательны! Какой контраст: загорелая кожа и нечто белое, кисейное, от которого мужское воображение вспыхивает словно порох. Как вы себя чувствуете?

— Вашими молитвами, доктор, — весело ответила Мария.

— А вы молодец, — похвалил ее Хомячок. — Из в общем-то заурядного происшествия сделать себе рекламу на полполосы… Неплохо придумано. И фото отличное. Вы на нем как дева Мария — святость, порыв и тайна в одном лице. Вам теперь, наверное, в городе прохода не дают?

— Я поняла ваш намек, доктор, — засмеялась Мария. — Извините, но на роль святого духа вы явно не подходите.

— Жаль, жаль… — Хомячок даже языком прищелкнул. — Вы меня явно недооцениваете, сударыня. Ну что ж… Сердцем остаюсь с вами, а бренному телу, увы, пора.

Доктор откланялся.

«Насчет бренного тела он прав, — подумала Мария, высматривая телефон-автомат. — Смерч — это, конечно, возвышенно. Это даже прекрасно и удивительно, но второй день питаться консервами, ездить на косу и витать в облаках… Нет… Надо сегодня же завалиться в хороший ресторан. Для Рафа, кстати, повод оправдаться. Пусть послужит…»

Она позвонила в гостиницу.

Портье сказал, что Маленький Рафаэль утром уехал на аэродром летного клуба и пока еще не возвратился.

«Тем хуже для тебя, Раф, — улыбнулась Мария. — Мне остается зайти в ресторан, заказать лимонад и выбрать из десятка претендентов достойного. Ты сам виноват, Раф. То выглядываешь свое счастье, спрятавшись в кустах, то ищешь его в небе».

Маленький Рафаэль взял у портье лист бумаги, конверт, вернулся в номер и стал писать:

«Я уезжаю, Мария. Срочно. Сегодня же. Побуду пока у родителей — давно им обещал. Ты свободна жить и поступать, как тебе захочется. Со мною приключилась нелепая и страшная история… Я чудом остался жив».

Резко заболела голова, которую ушиб во время катастрофы, и он прикрыл глаза, чтобы переждать боль. «Страшная» — не то слово. На самом деле он пережил сегодня самую настоящую смерть.

Перед внутренним взором опять замелькали, перемежаясь, темень тучи и огромная, как бы летящая ему навстречу земля. За считанные мгновения до сокрушающего удара от тучи вновь отделился хобот смерча, черной молнией упал на обломок его самолета, подхватил над самыми скалами…

Удар получился все же очень сильным.

Фонарь кабины лопнул и разлетелся на куски, кресло пилота вырвало из крепежных гнезд. Его ударило в грудь штурвалом и он, судорожно хватая ртом воздух, никак не мог преодолеть спазм.

Голос Смерча нашел его и на земле:

— …Не могу… Никогда никого не убивал… Живи. Но про Марию забудь. Она — святая. У нее огонь в душе. Впрочем, тебе этого не понять. Живи… Только все забудь! Все, что с тобой произошло… Сейчас я найду и принесу крылья: ты же не ангел, чтобы летать по небу в одном кресле. Скажешь, что разбился при вынужденной посадке. И помни: ты все забыл, тебе померещилось. Живи, бескрылый.

Маленький Рафаэль поежился, будто на него снова дохнуло могильным холодом, стал быстро дописывать письмо:

Он отправил письмо, сел в машину и, не мешкая и минуты, уехал из шумного, только начинавшего свою суетную вечернюю жизнь курортного города.

Очень хотелось пить.

Мария не стала искать стакан, а, босая и раздетая, прошла в ванную, напилась прямо из-под крана.

Затем вернулась в комнату.

На улице было уже светло, вовсю пели птицы.

«Часов восемь», — подумала Мария. Одевалась и одновременно разглядывала вчерашнего избранника.

Он крепко спал, разметавшись под простыней. Мария машинально отметила: утренний свет обнажает многое из того, что электрический сглаживает или вовсе прячет.

Теперь она разглядела, что избраннику далеко за сорок и тело его, еще довольно сильное, нерасполневшее, уже утратило былую свежесть, а седина в волосах, блестевшая в ресторанном освещении как легкая изморозь, сейчас больше схожа с пеплом. Лицо избранника свидетельствовало, что он любит хорошее застолье и последние двадцать лет чаем явно пренебрегает.

«Ну, и угораздило же меня, — подумала Мария, собирая в сумочку зажигалку, сигареты, приколки. — Впрочем, он славный малый. Компанейский, веселый и без всяких занудных комплексов. Вчера мы от души повеселились. Все остальное… Кому какое дело, черт побери?!»

Мария вернулась в ванную. Умылась, расчесала волосы. Еще попила воды.

«Я вчера, наверно, что-то не то выпила… Увлеклась. Теперь вот голова чугунная… Как, кстати, зовут избранника?»

Несколько имен тотчас появилось под рукой, но которое из них принадлежало ему, Мария так и не вспомнила. Нахмурилась. Затем улыбнулась:

«Вот и хорошо… Адреса своего я ему не оставила — ума хватило!.. Все прекрасно — встретились и разошлись. Никаких тебе терзаний и претензий».

Она надела платье, взяла сумочку, еще раз глянула на избранника. Тот спал сном усталого праведника.

Мария тихонько открыла дверь, выскользнула в коридор.

Из гостиницы она вышла с просветленным и гордым лицом, походкой независимой юной женщины, которая только-только узнала об истинном предназначении своих рук, ног, лица, волос, и все это, которое раньше жило само по себе, связала воедино, организовала и таинственным образом подчинила определенной цели — нравиться, вызывать восхищение.

Машина стояла там, где Мария ее оставила, — рядом с рестораном, прилепившись к тротуару в тени деревьев.

Она заехала на рынок, купила целую сумку фруктов и овощей, бутылок десять тоника. На развилке Мария решительно свернула на шоссе, идущее вдоль моря, хотя вчера собиралась повидаться с хозяйкой дачи и предупредить, что она задержится еще на недельку. С бегством Маленького Рафаэля ситуация несколько менялась, однако возвращаться в город все равно не хотелось. Не так часто она отдыхает у моря, чтобы еще и тут думать о школе, о начале занятий и прочей ерунде. А к хозяйке и завтра можно заехать.

В ржавом почтовом ящике белело письмо.

Мария загнала машину во двор, вернулась за письмом.

То, что с Маленьким Рафаэлем приключилась «нелепая и страшная история» и что он чудом остался жив, Мария как-то оставила без внимания. Не тронуло ее и поэтическое сравнение жениха, который увидел в ней могучую и грозную стихию…

Но сам факт… Уехал?! То есть сбежал. Бросил! «Как-нибудь перебесись без меня…» Вот это было неожиданностью! Бросить девушку, которой добивался, на произвол судьбы?! Ничтожество! Он растоптал ее лучшие чувства… Ну, ничего… Ты еще явишься, просить будешь!

Мария заводила саму себя, громоздила на бедного Маленького Рафаэля все более нелепые обвинения.

Она порвала письмо на мелкие клочки, выбросила их в ведро для мусора.

Затем закурила и как-то разом остыла.

«Дура! Сама во всем и виновата. Ты же прогнала Рафаэля. Наорала на него на косе, запретила встречаться. И все из-за этого… На романтику потянуло железную лошадку, а зачем? Вихрь, смерч, торнадо, силы природы… Зачем, спрашивается, рядовой учительнице силы природы? И так ли у тебя много реальных женихов, чтобы из-за этих «сил» ими разбрасываться?!»

По-прежнему кружилась голова, хотелось спать. Избранник виноват!

Мария глянула на часы. Уже одиннадцать — как быстро летит время. Вспомнила, что на полдень назначена встреча со Смерчем, и остановилась в раздумье посреди комнаты.

«Какого черта?! — озлилась вдруг сама на себя. — Каникулы кончаются, а ты все в… небесах витаешь… И Рафаэль сбежал… Не поеду! Лучше отосплюсь хорошенько».

Выпила тоник со льдом, разделась. В зеркале отразилось загорелое стройное тело. Мария постояла перед зеркалом, чувствуя, как с каждой секундой проясняется на душе. А что? Она молода и красива. Вот! А остальное — приложится.

С такими мыслями легла в постель. С ними и уснула.

Он повторял это как молитву:

«Дыхание твое — нежный запах дыни и молока.

Песчаные многокилометровые отмели, пушок на щеке персика — вот на что похоже прикосновение к твоей коже, Мария.

…Мария… Мария… Мария… Мария…

Легкие перья облаков — волосы. Нет в мире большего наслаждения, чем перебирать и гладить их.

Руки твои — два теплых течения.

…теплых… теплых… теплых…»

Смерч на свидание опоздал.

Еще с утра он отправился в глубь материка. Там, за горами, была широкая заболоченная дельта реки, вся белая от миллионов божественных лотосов. Смерч не раз бывал в Индии и Китае, где эти цветы считались священными, и тоже полюбил их.

Он нарвал лотосов немного, несколько сотен, причем в разных местах, так как был уверен: цветы у природы первые на очереди, чтоб осознать самое себя, обрести коллективное сознание. Нельзя их рвать как попало, тем более — лотосы…

Он опоздал почти на полтора часа и теперь то ненадолго уходил в глубь моря, то возвращался назад к берегу. Марии на косе не было. Смерч не знал: задерживается ли она или уже приезжала, но, не застав его, рассердилась и уехала.

Пресная вода, которую он принес вместе с лотосами, в жарком чреве воронки быстро испарялась. Нежные цветы останутся без воды и тотчас завянут. Что делать?

Солнце стало клониться к западу.

И тогда Смерч нерешительно двинулся к маленькому домику, который снимала Мария.

Она проснулась, как ей показалось, от мертвой звенящей тишины, от непонятной чужой тоски, которая разлилась вместе с сумерками и в комнате, и в саду. Деревья за окном стояли недвижные, похожие на черных зловещих птиц.

Вдруг затрещали ветки, громыхнула пластмассовая крыша навеса, от резкого толчка вздрогнули створки окна — в комнату со звоном посыпались куски стекла.

Мария испуганно привстала.

— Извини, родная! — Горячий шепот пульсировал, метался по комнате. — Я такой неуклюжий. Как ни стараюсь быть осторожным, обязательно разобью хоть одно стекло.

— Зачем ты ворвался в чужой дом? — сердито спросила Мария. Она встала, накинула халат. — А если бы хозяйка была дома?

— Я не подумал. Ты такая красивая, — задумчиво сказал Смерч. — Твое тело светилось в полумраке, будто оно из янтаря. Я ждал на косе. Тебя все нет и нет… Начал волноваться. Послушай, Мария! Я все время вспоминаю наше путешествие. Ты тогда тоже светилась. Море, звезды… И ты летишь среди звезд… Это было прекрасно. Правда?

— Меня укачало. До сих пор муторно, — сказала Мария, и слова ее были чистейшей правдой.

Она сладко зевнула, потянулась.

— Я принес тебе подарок. Выйди во двор, посмотри.

Мария вышла на веранду и ахнула.

На крыльце, дорожке, ведущей к калитке, под деревьями — всюду лежали охапки незнакомых белых цветов, похожих на лилии.

Цветы ее вовсе не обрадовали. Ахнула Мария потому, что увидела в саду множество поломанных веток, а главное — расщепленный надвое ствол низкорослого старого персика, который рос возле бассейна. В бассейне почему-то не было воды. На дне его валялись вперемешку с песком листья и сорванные вихрем плоды.

Она подняла несколько мокрых больших лотосов, гневно ткнула ими в пространство перед собой:

— Удружил! Мне теперь надо полдня на коленях ползать — собирать этот мусор.

Она отшвырнула цветы. Не скрывая своего раздражения, закричала:

— Что ты натворил в саду?! Ты все здесь поломал. Теперь мне придется платить хозяйке — возмещать убытки. Где я возьму столько денег — ты подумал?!

— Не сердись. Я что-нибудь придумаю, — виновато прошелестел Голос-ветер.

— Что ты придумаешь? — презрительно переспросила Мария. — Что ты вообще можешь? Пугать людей и строить воздушные замки?

Смерч долго молчал.

Мария присела на крыльцо, опустила голову. Все не так, все рушится… Ну и пусть…

— Ты права, Мария, — наконец ответил Смерч. — Но ведь я люблю тебя. Хоть что-нибудь это значит?

Она засмеялась:

— Все это бред! Человек не может жить одним возвышенным и духовным. Мы, люди, состоим прежде всего из плоти. А ты только ветер. Так сказать, в чистом виде. Ты все равно что бог. Ему молятся, но с ним не спят… Пойми наконец. Я обычная земная женщина, и мне нужен муж из плоти и крови. Я хочу рожать ему детей. Хочу иметь свой дом… Пойми: я хочу жить как все люди…

В ней снова заговорила злость, потому что со Смерчем, как ни погляди, были связаны все ее неприятности.

— Оставь ты меня! — грубо сказала Мария. — Чего ты ко мне привязался? Тебе дан весь мир, все доступно… Найди себе другую бабу и не морочь мне голову. Уходи!

Мария вдруг поняла: только что она почти слово в слово повторила то, что говорила во гневе Маленькому Рафаэлю. Там, на косе, когда поймала его на слежке за собой… Поняла — и ужаснулась.

То был Раф, созданный для того, чтобы вить из него веревки. А это — Смерч! Прекрасный могучий торнадо, которому ничего не стоит убить ее за эти слова, разметать в пух и прах домик и сад, пустить все по ветру.

Страх тысячами мурашек разбежался по телу, по Мария упрямо подняла голову, откинула ее назад, устремив в сгущающиеся сумерки презрительный и острый взгляд.

В этот миг она более всего была похожа на змею, которая предупреждает угрожающей позой всякого, даже того, кто сам спешит обойти ее десятой дорогой: «Не тронь меня! Уходи!»

«Нет!.. Нельзя!.. Никогда!.. Невозможно!.. Нет… нет… нет!..»

Он втянул в себя воронку и, бешено вращаясь, ввинчивался в холодную бездну неба.

Выше! Еще выше! Туда, где небосклон залит смородиновым соком, где за пределами атмосферы таится вечная ночь. Лучше задохнуться от нехватки воздуха, взорваться, не имея сил, а главное — не желая больше удерживать свое тело-облако в пределах жизни. В самом деле! Лучше вернуться к первоначальному состоянию, стать безмозглым ветром, чем измельчать, загнать, словно джинна в кувшин, свой вольный дух в крохотный мирок человеческих интересов… Отец предупреждал его, предостерегал. Конечные формы и твердая материя так опасны! Общение с ними грозит остановкой движения, а это хуже смерти. Это предательство всего живого и движущегося…

Смерч яростно стегал себя упреками, заковывал в броню запретов.

«Что толкнуло меня к человеку?» — маялся он безответными вопросами.

…человеку… человеку… человеку…

Тоска и одиночество? Только ли они? Конечно, проявления сознания на уровне неживой природы очень редки, уникальны. За сотни лет скитаний по Земле я, помнится, только раз встретил разумный Смерч. Лучше бы и не встречал… Я тогда был молод и глуп, насвистывал какую-то понравившуюся человеческую мелодию. А этот безумец налетел на меня с бранными словами на всех языках народов мира, стал прижимать к скалам, над которыми я как раз пролетал.

…безумец… безумец… безумец…

Я, помнится, испугался. Скалы — это остановка движения, смерть. Я ударил безумного воронкой — он шарахнулся в сторону и улетел. Почему называю его безумным? Не знаю. Наверное, потому, что не понимаю его. Среди тысяч, десятков тысяч тупых и разрушительных сородичей, чье существование измеряется всего лишь минутами или часами, встретить разумный Смерч — и не обрадоваться, не подружиться, а, наоборот, наброситься как на смертельного врага? Непонятно.

…понятно… понятно… понятно…

Впрочем, кто сказал, что он был разумным? Разноязыкая брань еще не свидетельство ума. Попугаи тоже «говорят» — и что с того?!

Тоска и одиночество. Жажда общения — вот что толкает нас к людям. Меня, отца… Разум тянется к разуму, но чтобы подружиться с человеком, надо стать ему подобным. Невозможно! Немыслимо! И потом — только ли это мучает тебя, мучило отца? Мучило и погубило — по земным понятиям, у него остановилось сердце. То есть угасло движение — и могучего торнадо не стало…

Жажда общения? Но у тебя есть друзья, такие же, как ты, прекрасные аномалии природы, в которых благодаря миллиону удачных совпадений некогда тоже затеплилось самосознание и родило бессмертную силу ума. Вулкан по имени Стромболи, Теплое Течение. Айсберг и, наконец, древний и мудрый Байкал.

…сила… сила… сила…

А раз есть друзья, то твое безмерное одиночество — не более чем уловка, поэтический образ.

Наберись мужества. Смерч, сказал он сам себе, и признайся, что тебя страшит не просто человек, не абстрактная несовместимость, а конкретная женщина по имени Мария. Это она разрушает твой дух и заставляет твою бестелесную плоть вращаться со сверхзвуковой скоростью, ввинчиваться в глубь неба, где, кроме звезд и смерти, ничего больше нет.

Она прогнала тебя, отвергла. И теперь ты хочешь одного — взорваться в стратосфере.

Зачем тебе Женщина, ветер?

…зачем?.. зачем?.. зачем?..

Смерч задыхался от противоречий и нехватки воздуха.

Вращение его замедлилось — подступившая пустота космоса безжалостно рвала на куски тело-облако.

Он почувствовал: еще немного — и он не сможет больше поддерживать себя как систему. И еще Смерч вдруг понял, что глупо и бессмысленно погибнуть вот так — бесславно, с чувством вины, ничем не облегчив участь возлюбленной. Он в самом деле виноват, он обещал Марии что-нибудь придумать, помочь, он должен сдержать свое слово!

С той же энергией, с какой он ввинчивался в пустоту стратосферы. Смерч ринулся вниз.

Он смертельно устал. Но жаркое солнце и тугие восходящие токи воздуха вскоре вновь влили в его тело волю и силы.

Над землей паслись стада безмозглых кучевых облаков.

Он с яростью набросился на них, перекатывая раскаты грома и грозно посверкивая молниями.

Смерч опустил сразу несколько воронок, стал рвать и разбрасывать во все стороны холодные мертвые клубки конденсированного водяного пара. Часть из них он тут же пожирал, тяжелея и на ходу проливаясь дождем.

Вскоре это бессмысленное занятие ему надоело.

Смерч подобрал воронки, постоял несколько минут на месте, раздумывая, куда бы ему отправиться, и… отдался воле случайных ветров. Пусть несут куда хотят. Ему теперь все равно.

К утру погода опять испортилась. Небо затянуло тучами, стал срываться мелкий дождик.

Мария надела куртку, вышла в сад.

Большие белые цветы, напоминающие лилии, завяли.

Мария приметила возле гаража грабли, принялась сгребать цветы в кучу.

«Как после пышных похорон…»

Подумала без улыбки, потому что в душе уже жалела, что так повела себя со Смерчем. Рафаэль — другое дело. С ним чем хуже обращаешься, тем лучше он становится. А этот… Он же не человек. И потом… Он прилетел к ней такой восторженный, с какими-то заморскими цветами, а она отхлестала его словами, прогнала… Подумаешь — дерево сломал… Впрочем, никуда он не денется, как и этот глупый Рафаэль…

Мария вздохнула, вернулась в дом.

Делать было нечего. Она обошла все три комнаты, скользя придирчивым взглядом по старой мебели и пыльным выцветшим коврам. Будь этот дом ее, за пару недель его можно было бы преобразить. Все это старье выбросить. Вместо побелки — светлые обои, которые сразу бы согрели комнаты и придали бы им уют. Купить хорошую мягкую мебель. А в прихожую — большой ковер золотисто-охровых тонов…

Мария снова вздохнула и отправилась на кухню.

Несколько дней назад, надумав сварить на зиму варенье, она купила на рынке полведра айвы — зеленой и очень твердой. Теперь она отлежалась, стала мягче. Погоды нет — самое время заняться вареньем.

Она поточила нож и, мурлыча старую мелодию Джо Дассена, стала очищать плоды от кожицы. Затем вырезала сердцевины, нарезала айву дольками, положила их в кастрюлю и залила кипятком, чтобы проварить.

Кожицу, оставшуюся после чистки, сварила отдельно — для сиропа.

Делала все по памяти, полагаясь на интуицию, которая никогда ее не подводила.

Попробовала приготовленный сироп — вкусно! — залила им дольки и пошла переодеваться. Пусть теперь стоит до вечера. А потом варить эту айву не переварить, в несколько приемов, пока дольки не станут прозрачными и медовыми.

«Поеду обедать в ресторан, — подумала Мария, примеряясь, что же ей надеть. — Раз меня все бросили, надо пользоваться свободой».

Он разом отверг все надежды и решил больше к ним не возвращаться. В самом деле: что общего может быть у огня и воды, у ветра и неподвижного камня! Встречаясь, они несут друг другу только смерть и разрушение.

Ему было как никогда плохо.

Казалось, все страсти раз и навсегда раздавлены обстоятельствами и подавлены умом. Он доказал себе неизбежность утраты, уяснил, что стихия и человек только живут рядом, а по сути своей далеки друг от друга, как звезды. И все же боль и тоска не уходили, гнездились в каждом уголке набухшего дождем и электричеством тела.

Смерч был как никогда силен и одновременно чувствовал, что находится на грани гибели. Говоря земными понятиями, он надорвался.

То, что носил Марию в своих объятиях, — только в радость. А вот церковь таскать на себе не стоило (несколько дней назад Мария обмолвилась, что ей нравится обряд венчания, и он, дурачок, той же ночью попытался притащить на косу небольшую деревянную церквушку. Поднять поднял, а унести не смог — силенок не хватило…). И уж тем более нельзя было спасать падающий самолет… Отец знал это. Он недаром предупреждал: «Бойся вещества. Оно нас убивает».

Уже дважды Смерч испытал жуткое ощущение провала о движении. Не том, внешнем, которое носило его вдоль побережья, а том, что составляло основу его жизни — спиральном и неизбывном, которое то тихим воздуховоротом кружилось внутри облака, то, по желанию, вырывалось могучими воронками торнадо. Из рассказов отца Смерч знал: в таких случаях надо немедленно лететь куда-нибудь в Южную Америку, поближе к Андам, где сочетание мощных муссонов, которые несут с океана на сушу влажный и теплый воздух, жаркого солнца и дыхания ледников может вылечить, добавить силы.

Он знал все это, как, впрочем, и то, что отцу Анды не помогли, и все равно третий день летал вдоль побережья и никак не мог распрощаться с этим захудалым уголком суши.

Его оскорбили, отвергли, унизили, а он… Да! Од чувствует себя виноватым! Марии еще труднее, чем ему. Неспроста она с таким отчаянием выкрикнула фразу: «Чем, чем я заплачу хозяйке?!» Ему для жизни нужны ветер и солнце. Для счастья — достаточно улыбки Марии. А людям? Ох, и много же им нужно только для Того, чтобы не умереть. Еда и вода, кров над головой, одежда, тысяча других вещей. Все это покупается за деньги. Их, в свою очередь, надо зарабатывать. Убогий и тоскливый замкнутый круг, в котором и заключена жизнь человека.

«Я улечу, — подумал Смерч. — Но у Марии из-за меня будут неприятности. У людей все покупается за деньги. Значит, надо достать для нее денег».

Он перебрал несколько вариантов: ворваться через окно в какой-нибудь банк и вымести оттуда все ассигнации, напасть на какого-нибудь богача? Нет, не то. Разумная стихия не должна и не может причинять вред человеку. Да и выглядит все это чисто по-людски: ворваться, напасть, ограбить.

И тут Смерч вспомнил историю, свидетелем которой он случайно оказался то ли в конце шестнадцатого, то ли в самом начале семнадцатого века у северо-восточного побережья Флориды.

Несколько лет подряд он наблюдал тогда забавы ради за промыслом флибустьеров и, конечно же, не мог не обратить внимания на крохотный островок Амелия.

В то время там хозяйничал знаменитый пират Эдвард Тич, известный больше по кличке Черная борода.

Как-то его бриг в очередной раз бросил якорь в бухте Фернандина. Смерч завис над ним, притворившись тихим мирным облаком, смотрел, как веселятся на палубе пираты. Больше всех в тот день пили и гуляли братья Вильям и Давид — коренастые, необыкновенно волосатые насмешники, которые могли пройтись соленым словцом даже в адрес капитана.

На берегу Эдвард Тич собственноручно ссыпал драгоценные камни в две переметные сумы — он любил камни и никогда никому их не доверял. Из матросов Черная борода в тот раз взял в помощники Давида. Остальным велел готовить бриг к выходу в море.

Они ушли в глубь острова, чтобы спрятать сокровища. Смерч видел все с высоты как на ладони и чувствовал: что-то должно произойти.

Было жарко. Давид нес мешок с золотыми монетами, еду и лопату. Поначалу матрос балагурил и шутил, но вскоре выдохся — устал.

Эдвард Тич шел молча, изредка поглядывая — высоко ли солнце. Затем, покружив среди скал, резко свернул к берегу.

— Кэп! — взмолился Давид. — Я уже валюсь с ног.

— Скоро отдохнешь, — сказал Черная борода, и глаза его недобро сузились.

Они вышли на берег.

Эдвард Тич осмотрелся, указал на землю возле одной из пяти пальм, росших как бы кружком:

— Копай здесь.

Матрос взялся за дело. Через час яма была готова.

Черная борода бросил туда переметные сумы с драгоценными камнями, положил мешок с золотом.

— Давай теперь подкрепимся, — предложил он Давиду.

Они съели вяленое мясо и сыр, выпили бутылку рома. Каждый кусок капитан разделил поровну, по справедливости.

Затем Эдвард Тич закурил свою любимую трубку, а когда матрос наклонился, чтобы взять лопату, выстрелил ему в затылок.

Докурив трубку, пират бросил тело несчастного в яму, приказал, пряча в бороде улыбку:

— Сторожи мой клад, Давид. Я запомню твой веселый смех.

Закидав яму песком и тщательно замаскировав ее, Эдвард Тич выпрямился, поглядел в сторону пустынного океана.

— Пусть тот, кто дотронется до моего золота, спрятанного здесь, — начал он традиционное заклятие, и правая рука его с растопыренными пальцами протянулась вперед, как бы накрывая и оберегая клад. — Пусть помнит он, что обратный путь его будет не длиннее лезвия ножа! А ты, Давид, не обижайся. Если нам в следующий раз улыбнется удача, я определю твоего братца Вильяма где-нибудь тут, по соседству…

Смерч, помнится, тогда спешил.

Накануне он открыл, что Теплое Течение тоже разумно, и ему очень хотелось пообщаться с себе подобным. Улетая, он решил при первой же встрече в открытом море перевернуть бриг коварного пирата. Но замысел свой осуществить не успел. Возвращаясь, он встретил близ мыса Гаттерас английский королевский фрегат. Под его бушпритом болталась знакомая черноволосая голова…

«Амелия… Это не так и далеко, — раздумывал Смерч, разглядывая отражение своего тела-тучи в полуденной глади моря. — К утру я вернусь. И тогда уж насовсем улечу

…совсем… совсем… совсем… из этих краев».

— Какой еще ветер — возмутилась хозяйка. — О чем вы говорите, милочка. Это у вас в голове ветер. Погубить такое дерево!

Она была еще не старая, лет сорока пяти, не более, но злоба резко состарила ее, исказила черты лица.

— Меня не касается ваша личная жизнь, — продолжила хозяйка, напирая на слово «личная», — но вы арендуете мой дом и, стало быть, берете на себя определенные обязательства. Любовники носят вам цветы корзинами? Прекрасно. Однако потрудитесь потом убрать эти приношения, а не сваливать их в кучу у ворот. Любовники ваши молоды и полны сил? Великолепно! Но ломать ветки и деревья во время ваших игрищ вовсе не обязательно. Наконец, бассейн. Не знаю, что вы в нем делали, но куда девалась вода? Вот этого я уж никак не пойму…

— Любовник выпил! — ядовито ответила Мария и села в шезлонг. Ерунду говорят, что в разговоре превосходство принадлежит тому, кто выше собеседника. Если хорошо сидишь… — Вам этого в самом деле не понять… Страсть иссушает людей. Вот он и выпил всю воду…

Взглядом она «передавала» дополнительную информацию:

«Ты — старая зануда. Если какой-нибудь полоумный дегенерат купит тебе когда-нибудь три цветка, он обязательно выберет самые дешевые. Будь у меня деньги, я бы сто раз заставила тебя унизиться».

— Сколько я вам должна? — Мария резко встала, показывая, что вести душеспасительные беседы она больше не намерена. — Учтите, у меня уплачено еще за два дня и я уеду только послезавтра, и не раньше вечера.

Старая зануда тоже подобралась для ответного выпада, но первая фраза Марии несколько обезоружила ее.

— Да уж, послезавтра вечером… Сколько стоит большое плодоносящее персиковое дерево, я сообщу вам завтра после полудня. Надеюсь, вы не захотите, чтобы дело получило огласку и дошло до суда?

— Не беспокойтесь, — отрезала Мария и с тоской подумала, что с вокзала, после приезда в ее большой и шумный город, придется добираться, по-видимому, пешком. — Узнайте цену… Только ради бога — не спутайте эту маленькую и почти усохшую смоковницу с большим плодоносящим персиковым деревом.

Она кивнула старой зануде и с видом победителя ушла в дом.

Возле Флориды Смерч наткнулся на обширный свирепый циклон и, то и дело сбиваясь с курса, несколько часов пробивался к берегам Амелии.

Его раздражала эта бессмысленная немеренная сила, как и другие глобальные проявления неодушевленных стихий. На это же как-то сетовал и его друг Байкал. Он говорил о том, насколько целесообразной и гармоничной стала бы природа, имей она сознание. Впрочем, может, они — Байкал, Теплое Течение, Вулкан, Айсберг, наконец, он сам и его отец — может, они и есть первые проблески планетарного разума? Кто знает, что будет через сотню-другую лет?

Но сейчас было не до мечтаний.

Берета Амелии трепал жестокий шторм. Они разительно изменились за эти без малого три сотни лет. Где теперь те пальмы, что осталось от них?

Из разговоров матросов Смерч знал, что остров считают буквально нашпигованным кладами. Одному Черной бороде их приписывали более тридцати. Они, конечно, есть. Но где, где их искать?

Поживившись немного штормовым ветром, Смерч занялся поисками.

— Он опустил сразу три воронки и послал их в разные концы крохотного островка.

Они, невидимые во мраке ночи, мгновенно забирались в пещеры и гроты, вспарывали верхний слой песка, камней и разного мусора, проникали даже в самые узкие щели.

Тщетно!

Ни золота, ни драгоценностей не было и в помине.

Вскоре одна из воронок засосала из неглубокой расщелины у подножия скалы несколько дублонов.

Смерч перерыл вокруг этой скалы горы песка и камня, но больше ничего не нашел.

«Марии нужны деньги! — с ожесточением подумал он. — Много денег… И я их найду! Она купит себе все, что нужно для жизни, и будет хоть немного счастлива.

…много… много… много…

Это последнее, что я могу и должен сделать для нее».

Смерч напряженно вспоминал тогдашние очертания берега и ориентиры, путь Черной бороды.

Кажется, здесь. Пальм, конечно, нет. Океан отступил — это уже не берег. Но все подсказывает, что именно здесь бедный Давид выпил последний в своей жизни глоток рома.

Смерч ввинтился в песок.

Нет! Ничего нет. Опять пусто.

Он выкопал другую яму, третью… седьмую.

Клада не было.

Проклятый безумец, Эдвард Тич, и тебе подобные! Сколько лет вы болтались в морях и океанах, пировали, подыхали с голоду и все время убивали, убивали, убивали… Ради чего? Чтобы передать несметные сокровища земле, навеки похоронить их? Безмозглые алчные безумцы, вот кто вы!

На перетаскивание тонн песка уходили силы. Но Смерч все кружил и кружил во мраке, яростно вгрызался в окаменевшую землю.

«Глупая Черная борода — куриные мозги! Твой собственный обратный путь и оказался короче лезвия ножа. Где те рыбы, которые съели тебя?»

В тридцать седьмой по счету яме он наткнулся на какие-то гладкие палочки и, ощупав их, понял: человеческие кости.

Чуть глубже, как он и предполагал, оказались полуистлевшие знакомые переметные сумы и остатки мешка, из которого высыпались и перемешались с землей золотые монеты и украшения.

Смерч подобрал все до последнего камешка, зачем-то поднял в воздух и череп Давида — что ж, он хорошо сторожил клад — и помчался от берегов Амелии.

Циклон простирался миль на шестьсот, и он из последних сил таранил этот необъятный омут, затягивающий и его в свое могучее и бессмысленное кружение.

Над Атлантикой, уже после Азорских островов, чуть было не случилось непоправимое.

Снова неизвестно откуда пришли слабость и оцепенение. Мир, который Смерч обычно чувствовал неделимым, единым с собой, вдруг сжался до размеров тучи, вихрь, живущий в нем, затрепетал, рванулся сразу во все стороны, превращаясь в хаос.

Драгоценные камни и золото полетели вниз.

«Все пропало! — ужаснулся Смерч. — Каких-нибудь тридцать секунд — и клад Черной бороды пойдет на дно океана… Мария, помоги мне!»

Упоминание о Марии как бы разбудило его.

Неимоверным усилием воли Смерч остановил хаос, который разрастался в его воздушном организме, в одно мгновение собрал и снова закрутил в тугую пружину все свое существо, бросил вниз стремительную узкую воронку.

Золото и драгоценности он поймал уже у самой воды и, счастливый, отягченный желанной добычей, поспешил вдоль берега к заветной косе, откуда уже совсем недалеко до маленького дома, где спит Мария, до знакомого сада, где растут орехи и персики, а под окнами толпится сирень.

Вместе со Смерчем в Бискайский залив вступил рассвет. Ранний-ранний, еще полусонный и нерешительный.

Это было некстати: вдруг кто увидит его возле домика Марии?.. Впрочем, ей теперь все равно. Через несколько дней она уезжает… И ничего не останется от их свиданий, от их полетов, ослепительной, как солнце, нежности — всего того, что можно назвать одним словом — безумие. Мария выздоровела. Он отвергнут. Все возвратилось на круги своя.

Стараясь не шуметь, Смерч опустил воронку во двор дома, высыпал золото и драгоценности под дверь.

Через минуту он уже летел к морю.

«Все! Я расплатился! Я ничего больше не должен людям!» — подумал Смерч.

Только, теперь он, полумертвый от усталости, понял мысль древнего философа о том, что смерть может быть избавлением от мук и страданий. Сотни лет он был молодым и сильным, практически бессмертным и смеялся над этой глупой выдумкой людей. Оказывается, напрасно смеялся…

Он и не заметил, как оказался над косой, где на ощупь знал каждую песчинку, каждый прихотливый узор следов. Вот они! Следы Марии, которые не успел растворить влажный песок. Они — везде! Как неотступность памяти, как проклятие…

То ли сырой ветер с моря нагнал сюда туч, то ли он, когда спешил к дому Марии, перепутал сполохи призрачных надежд с рассветом, но над их косой было все еще темно.

Его больное громадное тело тяжело ворочалось среди глупых и мертвых туч. Смерча переполняла вода — сотни, тысячи тонн. Она была безмерна, как и его тоска. Еще в нем жили огромные электрические силы, в общем-то бесполезные и даже вредные для дальнего пути. Ему нестерпимо захотелось разразиться адской грозой, очиститься в ее сухом жаре и блеске, пролиться дождем, нет, ливнем, новым всемирным потопом.

Черная воронка несколько раз пронеслась над едва белеющей в предрассветных сумерках косой, поднимая тучи песка, сметая с нее все следы.

Затем небо раскололось от яростного удара грома, и на косу упали первые молнии.

Сначала Смерч вонзал их по одной, как стрелы. Затем стал бросать пучками, целыми кустами.

Хлынул дождь.

В голубовато-металлическом свете молний казалось, что море вокруг косы кипит и из него, спасаясь, выползают на берег сотни сверкающих, светящихся медуз. Это светились в местах ударов небесных бичей стеклянные озерца расплавленного песка.

Гроза кончилась так же внезапно, как и началась.

Вконец опустошенный, но вовсе не исцеленный, Смерч потянул свое облако-тело к берегу. Пока утро, он пройдет над франко-испанской границей и… если не остановится… — оставив в стороне Тарб и Андору, выйдет к Средиземному морю. Если не хватит сил, отлежится где-нибудь в поднебесье. А там остается проскочить между Корсикой и Сардинией, и уже будет третье море. Не повидав старика Стромболи,

…если не остановится… не поплакавшись на его обгорелых склонах, ему не одолеть дальний путь. Анды подождут. Если ему вообще суждено еще раз увидеть их и обнять.

Смерч уходил.

И никто в мире, в том числе и Мария, не смог бы объяснить, что заставило его посадить на косе целый сад из ветвистых молний. Что значил он?! Проклятие глупости и несовершенству рода человеческого, желание испепелить место их встреч или, наоборот, небывалый фейерверк в честь небывалого чувства, соединившего, как соединяет молния небо и землю, стихию и вполне обычную земную женщину по имени Мария.

Она проснулась не от света, не от звука, а от какого-то внутреннего толчка.

И первая мысль ее была черна и страшна, как ночной кошмар, когда даже понимаешь, что все это снится, но тебе все равно больно, ты стонешь и никак не можешь избавиться от наваждения.

«Он умер. Его больше нет», — подумала Мария.

— О ком ты? Что ты мелешь? — спросила себя вслух, чтобы голос разогнал ночные страхи.

И в самом деле. Смерч живет уже сотни лет, он, наверное, вообще вечный. Маленький Рафаэль? Нет… Ну что с ним может случиться — он ведь такой осторожный и трусливый. А больше у нее никого и нет… Это что-то ночное…

Мария встала.

«Пойду-ка я лучше к морю, искупаюсь. Всю дурь как рукой снимет».

Она надела купальник, взяла с собой махровый халат и шапочку для волос.

Вышла на веранду, толкнула дверь, которую никогда не запирала.

Дверь чуть-чуть приоткрылась, но дальше не пошла. Что-то держало ее снаружи.

Мария налегла плечом.

На крыльце что-то металлически зазвенело, рассыпалось.

Мария протиснулась в образовавшуюся щель и ахнула.

Дверь подпирала куча старинных золотых монет и украшений.

В еще неярком утреннем свете всеми красками радуги играли бриллианты, которыми были усыпаны распятья — большое и маленькое. Поверх золота лежали жемчужные ожерелья, светились драгоценными камнями целые россыпи перстней и колечек, всевозможных серег, браслетов и диадем, украшенных рубинами и изумрудами.

У Марии поплыло перед глазами.

«Это Смерч! Я говорила о деньгах, упрекала… Он где-то выкопал клад и принес».

— Где ты? — шепотом спросила она, охватывая горячечным взглядом утренний сад. — Ты здесь? Отзовись. Я прошу тебя: отзовись! Я была не права… Я больше не сержусь на тебя.

В саду ни шороха, ни звука, ни ветерка.

«Здесь целое состояние! — Мария не могла оторвать глаз от сокровищ. — Их хватит на всю жизнь: детям, внукам, правнукам… Это какое-то чудо!»

И тут пришел ужас: вдруг кто увидит, отберет. Чтобы завладеть таким богатством, могут и убить.

Мария бросилась к машине. Рывками, то перегазовывая, а то изо всех сил нажимая на тормоз, подогнала ее к крыльцу, открыла багажник.

Украшения еще старалась класть аккуратно, чтобы не повредить драгоценные камни, а золото уже бросала горстями. Затем сняла халат, стала сгребать монеты прямо в него.

Быстрее!

Еще быстрее!

«Это твой шанс, Мария! Не упусти его, Мария! Бери его, Мария!» — заклинала она самое себя, задыхаясь от радости и одновременно млея от страха, что кто-нибудь чужой застанет ее за этим занятием — хотя бы та же старая зануда.

Когда все подобрала, еще раз на коленях обшарила каждый уголок, каждую щель крыльца — не закатился ли случайно какой-нибудь камушек или дублон?

И только когда захлопнула багажник и закрыла его на ключ, почувствовала себя в безопасности. Никто ничего не видел, никто ничего не знает. Хотя, конечно, в таком крупном рискованном деле без помощника ей не обойтись…

Глаза заливал пот усталости, сердце колотилось; как после подъема, на горную вершину, и Мария без сил присела прямо на багажник.

Мозг ее, однако, работал быстро и четко.

Отдышавшись, она поехала на почту и, ни на минуту не выпуская из виду свою малолитражку, отправила Маленькому Рафаэлю телеграмму:

«Немедленно приезжай необходима твоя помощь жду вечером Мария».

Подъезжая к дому, она вдруг вспомнила, как ходила по комнатам, мечтала о том, что бы она сделала, будь этот дом ее. Перед глазами вновь возникло лицо старой зануды.

Мария злорадно рассмеялась.

Уж теперь она не пожалеет лишнего камушка, а десять, нет — двадцать раз заставит эту крысу унизиться. За деньги та на все пойдет… Во всяком случае, дом этот старая зануда назад не получит. И поломанный персик — тоже.

Мария загнала машину во двор, заперла ворота. Все! Теперь остается ждать Рафа.

Взгляд ее остановился на куче того, что еще два дня назад было прекрасными белыми лотосами. Лепестки их сморщились, стали грязно-желтыми. От кучи шел странный запах, в котором еще чувствовался и тонкий, чуть сладковатый аромат, и уже явно пробивался тяжелый болотный дух разложения.

«Он ушел! — поняла вдруг Мария. — Ушел навсегда. Улетел. Может быть, даже умер… Раз он не разбил окно, не хлопнул дверью… Это конец. Конец всему, что было…»

Она прислонилась к дереву и тихонько заплакала.

Но то ли слезы были легкими, то ли ветер их сушил, но глаза плакали-плакали, а щеки оставались сухими.

Это были явно чужие слова, и пришли они не из огненных глубин сознания, а откуда-то извне, издалека:

«Дыхание твое — нежный запах дыни и молока.

Песчаные многокилометровые отмели, пушок на щеке персика — вот на что похоже прикосновение к твоей коже, Мария.

Легкие перья облаков — волосы. Нет в мире большего наслаждения, чем перебирать и гладить их.

Руки твои — два теплых течения,

…теплых… теплых… теплых…»

Если бы Стромболи не знал, что разумные стихии не умеют мысленно разговаривать на больших расстояниях, он бы поклялся: эти слова, эти «вопли влюбленного мальчишки» принадлежат его ветреному другу. Впрочем, кто знает. Может, он научился общаться без контакта аур?!

Пойманные Стромболи сигналы были очень слабые, тающие в пространстве как эхо.

И старик вулкан забеспокоился.

Он загрохотал и задымил, не ожидая очередного выброса, выплеснул в сердцах через разрушенный северо-западный борт кратера изрядную порцию лавы.

Стромболи не знал, что значат эти слова-сигналы, что они пророчат: самую страшную беду из всех возможных или встречу с другом, который еще далеко, но который спешит, и мысль его прожигает пространство.

Мария уже не загорала, а просто лежала на берегу, не имея сил лишний раз подняться и окунуться в море. Солнце плавило ее тело, дурманом вливалось в жилы. Еще немного — и закипит кровь, задымится шоколадная кожа, вспыхнут волосы…

— Присматривай за мальчиком, — распорядилась она, не открывая глаз.

В красном сумраке, которым сквозь плотно сомкнутые веки наполнило ее солнце, возникли какие-то невнятные, бессвязные слова — бу-бу-бу. Пробились извне — и пропали. Это голос Рафа. Он, по-видимому, ехидно справляется: кто же, мол, всегда и во всем опекает сына, если не я.

Нет, какой он все-таки нудный!

Сын родился в год, когда она нашла клад — так говорят в их семье. В том же году она купила домик у моря — тот самый, который снимала летом. В том же году бросила работу в школе. В том же году, если это имеет значение, вышла замуж…

Мария вздохнула, сладко потянулась.

Как давно все это было… Правду говорил древний мудрец: когда человек пребывает в безмятежности — время для него как бы останавливается. Прошло семь лет, а ей кажется — вечность.

Она открыла глаза.

Рядом, в тени зонтика, лежал Маленький Рафаэль и читал еженедельник — вечно он таскает на пляж газеты. В год, когда она нашла клад, он навсегда оставил баловство с самолетами. Мария знала: у него в то лето случилась какая-то поломка или авария, но чувствовала, что об этом говорить нельзя, и не интересовалась подробностями. За эти годы Раф стал модным промышленным дизайнером, оброс жирком и рыжими курчавыми волосами.

— Мама, постереги мои ракушки! — мокрый и холодный бесенок на миг приник к ней и вновь убежал.

И в кого только он?

Худой, неугомонный, ни минутки не полежит, не позагорает… То с ребятами гоняет вдоль берега, то часами ныряет и балуется в воде, и тогда Мария тревожно вглядывается в сумятицу волн и человеческих тел: видна ли родная черноволосая головка.

С моря прилетел ветер, остудил обожженное солнцем тело. Если так будет задувать, море после полудня начнет штормить и только самые смелые будут прыгать среди волн.

Когда шторм, когда крепнет ветер и у берега, круто вырастая на пологом дне, начинают вздыматься бурые водяные валы, Марии всегда становится не по себе.

В той вечности, которая измеряется семью годами, было много необыкновенного, даже странного.

Мария давно и решительно выбросила все из памяти. Только один полусон-полуявь она не в силах прогнать: вид штормового моря с высоты птичьего полета. А еще глубже, в звездном колодце ночи, видится ей какое-то огромное пространство, заполненное лунным светом и сиянием моря, и кажется, что вернулось детство, когда она умела летать и когда так сладко замирало сердце…

— Мама, пойдем купаться, — вырывает ее из какого-то оцепенения детский голосок.

Она встает и идет к воде — бездумно, автоматически. На ум приходит давняя шутка о лунатиках, которая некогда так взбесила Рафаэля. Мария улыбается: все мы немного лунатики… И слава богу, что привычное течение жизни почти не оставляет нам времени на размышления. Мысль уходит далеко, а истина всегда ближе. Это то, что ты имеешь…

— Мама, смотри, я ловлю ветер!

Голос сына — звонкий, горячий — заставляет Марию вздрогнуть. Перед глазами стремительное мельканье загорелых ножек, брызги, блеск солнца в них, от которого наворачиваются слезы.

— Мама, он что-то говорит… Он зовет меня. Ты слышишь, мама?!

СНАЧАЛА ОН ПОСТРОИЛ ГЛАВНУЮ БАШНЮ — ДОНЖОН — И ПОДНЯЛ ЕЕ НА НЕВИДАННУЮ ВЫСОТУ.

ЗАТЕМ В ОДНО МГНОВЕНИЕ ВОЗВЕЛ МОЩНЫЕ СТЕНЫ И ПРОРЕЗАЛ В НИХ БОЙНИЦЫ — ДЛЯ КРАСОТЫ, КОНЕЧНО.

ПО УГЛАМ ОН ПОСАДИЛ ТРИ БАШНИ ПОНИЖЕ. ИЗ ТОГО ЖЕ МАТЕРИАЛА — БЕЛОГО, СВЕРКАЮЩЕГО НА СОЛНЦЕ, КАК САХАР. БОЛЬШЕ ВСЕГО ХЛОПОТ БЫЛО С ДОМОМ.

ОН СДЕЛАЛ ЕГО ПРОСТОРНЫМ, С ВЫСОКИМИ СТРЕЛЬЧАТЫМИ ОКНАМИ, ОТКРЫТОЙ ГАЛЕРЕЕЙ И ТЕРРАСОЙ. ГОТИЧЕСКУЮ КРЫШУ УКРАСИЛ ВЫСОКИМ ХРУПКИМ ШПИЛЕМ, КОТОРЫЙ ПРИШЛОСЬ НЕСКОЛЬКО РАЗ ПЕРЕДЕЛЫВАТЬ.

ОТКРЫТОСТЬ И НЕЗАЩИЩЕННОСТЬ ДОМА НЕ СОЧЕТАЛИСЬ С ОГРОМНЫМИ БАШНЯМИ И ТОЛСТЫМИ СТЕНАМИ, НО ЕМУ ВСЕ ЭТО ОЧЕНЬ НРАВИЛОСЬ. ПОХОЖИЙ ЗАМОК ОН ВИДЕЛ В ПЯТНАДЦАТОМ ИЛИ ТРИНАДЦАТОМ ВЕКЕ, КОГДА БЫЛ МАЛЫШОМ И НОСИЛСЯ ПО СВЕТУ В ПОИСКАХ РАДОСТЕЙ И ВПЕЧАТЛЕНИЙ. ЗАМОК ТОТ СТРОИЛИ, ПОМНИТСЯ, В ШВЕЙЦАРИИ, ДАЛЕКО ОТ КАМЕНОЛОМНИ. РАБОТЫ ВЕЛИСЬ МЕДЛЕННО — КАМЕНЬ ДОСТАВЛЯЛИ ВСЕГО ЛИШЬ НА ДВУХ ИЛИ ТРЕХ ПОВОЗКАХ. ЕМУ НАДОЕЛО НАБЛЮДАТЬ, КАК ВОЗЯТСЯ ЛЮДИ НА СТРОЙКЕ — НЕСТЕРПИМО МЕДЛЕННО, БУДТО СОННЫЕ МУХИ. ВЫБРАВ КАК-ТО ДЕНЬ, ОН, ИГРАЮЧИ, НАНОСИЛ СТРОИТЕЛЯМ ЦЕЛУЮ ГОРЫ ИЗВЕСТНЯКА И ГРАНИТА…

— ТЫ ЗАБЫЛ О ВОРОТАХ, — НАПОМНИЛА ОНА.

ОН ТУТ ЖЕ ПРОРУБИЛ В СТЕНЕ АРКООБРАЗНЫЙ ПРОЕМ, А СТВОРКИ ВОРОТ СДЕЛАЛ КРУЖЕВНЫМИ.

ЗАКОНЧИВ ГРУБУЮ РАБОТУ, ОН ВЕРНУЛСЯ К ДОМУ И УКРАСИЛ ЕГО ГОРЕЛЬЕФАМИ И

АНТИЧНЫМИ СКУЛЬПТУРАМИ. ЗАТЕМ БРОСИЛ НА СТЕНЫ И АРКАДУ ГАЛЕРЕИ ЗАМЫСЛОВАТУЮ ВЯЗЬ ОРНАМЕНТА. В СТРЕЛЬЧАТЫХ ОКНАХ ОН УСТРОИЛ ВИТРАЖИ.

ДЕЛО БЫЛО СДЕЛАНО. ОНО СТОИЛО ПОХВАЛЫ, И ОН ТЕРПЕЛИВО ЖДАЛ ЕЕ.

— НО ВЕДЬ Я НЕ БУДУ ЖИТЬ В ТВОЕМ ЗАМКЕ, — СКАЗАЛА ОНА.

ТОГДА ОДНИМ СОКРУШИТЕЛЬНЫМ УДАРОМ ОН МОЛЧА РАЗРУШИЛ ВСЕ, ЧТО СОЗДАЛ.

СТЕНЫ РУХНУЛИ. БАШНИ РАССЫПАЛИСЬ. ДОМ ПРОВАЛИЛСЯ, ПОГРЕБАЯ В РАЗВАЛИНАХ ОТКРЫТУЮ ГАЛЕРЕЮ, СТРЕЛЬЧАТЫЕ ОКНА И ВЫСОКИЕ СВОДЫ. БЕЗЗВУЧНО РАЗБИЛИСЬ ВСЕ ВИТРАЖИ, А ОТ АНТИЧНЫХ СКУЛЬПТУР НЕ ОСТАЛОСЬ И СЛЕДА.

ОН УНИЧТОЖИЛ ДАЖЕ РАЗВАЛИНЫ. ДО ОСНОВАНИЯ.

ЗАТЕМ РАЗДУЛ, РАЗМЕТАЛ И САМО ОСНОВАНИЕ — БЕЛЫЕ КУЧЕВЫЕ ОБЛАКА.

НЕБО ВНОВЬ СТАЛО ПЕРВОЗДАННО ЧИСТЫМ, ВЫСОКИМ И ХОЛОДНЫМ.

НЕСЧАСТНЫЕ!

ОНИ НЕ ЗНАЛИ, ЧТО ВСЕ В ЭТОМ МИРЕ ПОВТОРИТСЯ, НО НИКТО ИЗ НИХ БОЛЬШЕ НА ЭТУ ЗЕМЛЮ НИКОГДА НЕ ПРИДЕТ.