"Миклухо-Маклай" - читать интересную книгу автора (Колесников Михаил Сергеевич)

НАЧАЛО СТРАНСТВИЙ

Геккель был прав: канарские блохи могли свести с ума самого закаленного человека. Эти скачущие твари залезали в уши, в ноздри, под нижнее белье. Тело зудело, как от крапивы. Эрнст Геккель самолично убил за один месяц шесть тысяч блох! С немецкой пунктуальностью каждое утро он подводил итог охоты на блох, клопов, тараканов и делал пометки в своей записной книжке.

Канарские острова… Только благодаря счастливой случайности удалось так быстро добраться сюда. На Мадейре путешественники задержались ненадолго: в Фунчал совершенно случайно зашел прусский крейсер «Ниоба», направлявшийся в Гавану. Командир корабля охотно согласился высадить натуралистов на острове Тенериф.

— Нужно уметь управлять случайностями, и тогда они к вашим услугам, — изрек Геккель.

Океан, вулканические острова с их кокосовыми и финиковыми пальмами, белая, словно призрачная, пирамида Пико-де-Тейде… Когда вам всего-навсего двадцать лет, когда позади остались душные аудитории и кабинеты, лекции, конспекты и убогая затворническая жизнь, и небо и океан кажутся особенно солнечными, праздничными.

Научившийся скрывать свои чувства Миклухо-Маклай молча переживал свой восторг, свою острую влюбленность в этот красочный, такой солнечный мир.

— Завтра мы совершим восхождение на Тенерифский пик, — сказал Геккель. — К счастью, и у Фоля и у вас уже есть основательная подготовка к подобным предприятиям.

Буднично, деловито. Как будто само собой разумеется, что всякий очутившийся на острове Тенериф обязан совершить восхождение на эту знаменитую вершину Пико-де-Тейде, поднимающуюся над океаном на 3 718 метров.

В тот же день они отправились из Санта-Крус через Ла-Лагуну в Ла-Оротаву.

В проводники вызвался веселый, уже довольно пожилой испанец с плутоватыми глазами и нагловатой улыбкой профессионального вора. Он был черен, как головешка, только поблескивали белки глаз. Носил испанец потертую бархатную куртку, такие же панталоны, кожаные гетры. Получив задаток, он снял шляпу, церемонно раскланялся, а затем заявил «сеньорам», что должен отнести деньги жене, так как дети не ели со вчерашнего дня.

— Можете, профессор, проститься со своими денежками, — сказал приват-доцент из Бонна Греф.

— Похоже на то, — согласился Геккель. — С этими пройдохами нужно рассчитываться в конце.

Греф заговорил с испанцем. Тот внезапно помрачнел, гордо выпрямился, топнул ногой и швырнул деньги на землю:

— Tengo una palabra!

— Что он сказал? — спросил Николай.

— Он говорит: «Всегда держу свое слово!» Он, видите ли, потомок древних гуанчей и не терпит унижения.

— Tengo una palabra… — задумчиво повторил Миклухо-Маклай. — Это звучит, как девиз.

Смущенный Геккель подобрал монеты и снова передал их проводнику. Тот удовлетворенно улыбнулся и, помахав рукой, скрылся за углом.

Николай почему-то проникся доверием к проводнику и не сомневался, что тот явится в назначенный час. И в самом деле, испанец сдержал свое слово.

25 ноября 1866 года началось утомительное восхождение на Тенерифский пик, покрытый в это время снегом.

И Николай Миклухо-Маклай ощутил блаженный холод высоты. Он стоял на окаменевшей лаве, а внизу простирался океан, темный, как деготь. На юго-востоке поднимались скалистые берега острова Гран-Канария. И только берегов Сахары ему не удалось увидеть — даль была затянута фиолетовой дымкой.

Теперь, когда это свершилось, он мог с полным правом назвать себя путешественником. Этого уже не вычеркнешь из жизни, это произошло… Может быть, именно здесь, у Ледяной пещеры, стоял Гумбольдт и, полный восторга ощущения свободы, взирал на океан…

И лишь на Лансароте, куда натуралисты переправились на паруснике, восторг Миклухо-Маклая сменился унынием. Есть же на земле столь пустынные места: ни кустика, ни ручейка! Цепь вулканических кратеров, темные лавовые потоки.

Ему поручено заниматься губками и рыбами. Прежде чем перейти к изучению человека, исследователь обязан заглянуть в самый фундамент органической жизни. Низшими представителями многоклеточных животных являются губки. Это довольно странные организмы. Они ведут сидячий образ жизни. Не имеют нервной ткани, клетки их тела независимы друг от друга.

Миклухо-Маклай кладет на ладонь грушеобразный комочек жизни размером в два-три сантиметра и пытливо разглядывает его.

Черт возьми, они очень приспособлены к своей среде, эти комочки! Они почти бессмертны. Если губку протереть через сито, то это еще не значит, что вы ее уничтожили. Опустите полученную массу в морскую воду — пройдет не так уж много времени, и из этой кашицы образуется новая губка. Тут есть над чем призадуматься. Губки живут, усваивают пищу, размножаются. Кстати, размножаются двумя способами: половым и почкообразованием. Они образуют на дне моря колонии, напоминающие разветвленные деревца самой различной окраски: медно-красные, сернисто-желтые, белые, голубые. Губка легко восстанавливает утраченные части.

Дьявольская приспособляемость!

На покрытых водорослями потрескавшихся массах лавы, образующих низкий берег гавани Порто-дель-Арресифе, встречаются и совсем крошечные губки, не превышающие в длину двух миллиметров, очень красивые с виду. Эти-то. маленькие губки и привлекали внимание Миклухо-Маклая. Иногда бывают счастливые находки — праздник первооткрывателя.

Собственно говоря, все и началось с этой своеобразной губки, открытой Маклаем. Он назвал свою губку Гуанча бланка — в честь древних обитателей Канарских островов, красивых, рослых, светлокожих людей гуанчей, истребленных к началу XVII века колонизаторами. Гуанчи (то есть люди) жили в пещерах, не знали употребления металлов и орудия выделывали из обсидиана и базальта. (Позже они будут признаны последними представителями кроманьонской расы, дожившими до наших времен.) Остатки гуанчей смешались с испанскими колонистами, утратили свои обычаи и язык. Гуанчи уничтожены, но пусть имя этого племени живет в науке!

Маклай засел за микроскоп. Пол хижины с незастекленными окнами, в которой обитали натуралисты, вскоре был уставлен банками с губками Гуанча бланка. Постепенно молодой исследователь приходил к выводу, что он в самом деле открыл новый вид, неизвестный науке, и что, как ни разнообразна форма этой губки, все это лишь различные модификации одного и того же зоологического вида, зависящие от возраста и окружающих условий.

Своими наблюдениями он поделился с Геккелем. Профессор выслушал его очень внимательно и сказал:

— Да, вы далеко пойдете, мой друг. У вас аналитический склад ума. Я должен проверить ваши выкладки.

Спор вспыхнул вечером. Обычно подобные вечера проходили довольно мирно. Участники маленькой экспедиции, безмерно истомленные иссушающим ветром, дующим с материка, обменивались мнениями о проделанной за день работе. Эрнст Геккель, как и подобает учителю, делился своими замыслами, планами на будущее.

Чем ближе узнавал Геккеля Миклухо-Маклай, тем все более противоречивые чувства завладевали им.

Сверкающий ум выдающегося натуралиста Геккеля! Имя его навсегда останется в науке. Он говорил о мировых загадках, о своей новой книге «Естественная история мироздания», над которой сейчас работает. Это он, ученик Дарвина, создал знаменитое «родословное древо» животного мира и генеалогическую схему человека. Еще до Дарвина его острый ум охватил все разнообразие животного мира от монеры до человека. Это Геккелю принадлежит мысль о существовании в историческом прошлом промежуточной формы между обезьяной и человеком — питекантропа.

Захватывало дух от одного ощущения огромности горизонта видения этого необычайного человека, убежденного материалиста не на словах, а на деле.

В такие часы Маклаю казалось, что Геккель обладает некоей сверхпрозорливостью, недоступной обыкновенному смертному, а собственное открытие представлялось мизерным, ничего не значащим.

Но был и другой Геккель, которого не любил Миклухо-Маклай. Иногда Геккеля словно подменяли. Исчезала мягкая улыбка, зажигалось нечто хитровато-звериное в его бесцветных глазах, и появлялся некий одержимый дервиш, вещающий что-то совсем несуразное. Геккель начинал доказывать, что дарвинизм по своему существу является антисоциалистическим учением. В человеческом обществе идет непримиримая борьба за существование, в которой побеждает человек, принадлежащий к высшей расе. Субстанция непознаваема. Наука должна иногда давать место вере: пусть будет создана новая религия — «религиозный атеизм».

И всю эту галиматью проповедовал тот самый Геккель… из-под благообразного облика ученого начинала проглядывать личина ограниченного пруссака, шовиниста, обскуранта.

В этот вечер Эрнст Геккель сказал:

— Я поздравляю вас, мой друг: наука обогатилась новым видом. Ваша Гуанча бланка в самом деле многоформенна. Однако мне кажется, что различные ее модификации следует рассматривать в качестве самостоятельных родов…

Утверждение Геккеля было путаным. Миклухо-Маклай, сознательно приучавший себя к выдержке, сейчас потерял самообладание. Он побледнел, но внешне спокойно произнес:

— Разрешите не согласиться с вами, герр профессор. Гуанча бланка — отдельный вид, и нет смысла делить ее на роды и отряды.

Геккель нахмурился:

— Мы можем каждый остаться при своем мнении, — и раздраженно добавил: — Гуанча бланка — странное для слуха ученого наименование. Я советовал бы вам в подобных случаях придерживаться существующей классификации Шмидта.

— Я мало искушен в систематике, но мне сдается, что уже назрела необходимость в изменении принятых принципов систематизации губок, — ответил Маклай. — А если говорить по совести, то мне хотелось таким образом еще раз напомнить, что некогда на Канарских, островах, которые в те времена назывались «счастливыми», жил гордый свободный народ, гуанчи, истребленный любителями легкой наживы, проходимцами наподобие торговца шпагой барона де Бетанкура, залившего кровью эти острова.

— Ого! Мы сегодня, кажется, не в духе. Лично я с большой симпатией отношусь к Жану де Бетанкуру. То был человек необычайной силы воли, талантливый полководец. По сути, завоеванием Канарских островов было положено начало европейской колонизации, а остров Лансароте, где мы находимся, — первая цитадель завоевателей. Отсюда все и пошло. Ну, а что касается всяких там гуанчей, папуасов, альфуров, веддов, акка и прочих дикарей, то я считаю, что они в интеллектуальном отношении стоят ближе к антропоморфным обезьянам и другим высшим млекопитающим, чем к культурным европейцам. Их участь — исчезновение с лика земли. И чем скорее они исчезнут, тем лучше для нас и для них. В природе действует естественный отбор. В борьбе за существование побеждает наиболее приспособленный, сильный — выдающаяся белая раса. Я считал и считаю, что морфологические различия между расами больше, чем между видами животных. Приближение к образу нашего животного предка представляют современные дикари. Утверждения догматиков-моногенистов не имеют под собой никакой научной основы: видового единства человечества не существует. Это абсурд!

Миклухо-Маклай встал:

— Ваши рассуждения кажутся мне кощунственными, недостойными истинного ученого. Думаю, Дарвин, последователем которого вы себя считаете, придерживается несколько иного взгляда. А известный вам Карл Бэр…

Николай вышел из хижины. За ним последовал Герман Фоль.

Миклухо-Маклай чувствовал себя учеником, поднявшим руку на учителя. Нервы начинают сдавать. Во всем виноваты проклятые блохи. Дрянной островок Лансароте! Даже рыб для исследований приходится покупать на крайне скудном рынке. А канареек, знаменитых канареек здесь нет и в помине. Кстати, Канарские острова получили свое название вовсе не от канареек. «Канис» — по-латыни «собака». Больших собак местной породы еще застали испанцы в конце XIV столетия. Значит, Геккель — полигенист… Вот тут и конец его монизму.

Миклухо-Маклай много размышлял о расовом происхождении канарийцев. Одни считали их ветвью берберской расы, другие относили их к баскам. Этот спор не был решен и поныне. Изучение черепов и костяков гуанчей еще больше запутало вопрос. Вот тогда-то Миклухо-Маклай впервые подумал, что строение черепа — это далеко еще не решающий признак для опознания расовой принадлежности.

С того памятного вечера между Миклухо-Маклаем и Геккелем установились сугубо официальные отношения. Они больше не фотографировались, дружески обнявшись, не говорили о загадках мироздания. Все как-то поскучнели, сделались раздражительными.

Лопнуло терпение и у Геккеля.

— Хватит! — сказал он как-то в конце февраля. — Блохи заели нас вконец. Будем свертываться — и в Марокко!

Так после трех месяцев пребывания на острове Лансароте, раньше срока на целый месяц, экспедиция покинула Канарские острова.

2 марта 1867 года натуралисты переправились на побережье Марокко, в Могадор.

Так вот она, таинственная Африка! Где-то в глубинах черного материка все еще скитается изнуренный болезнями Ливингстон. На этот раз он решил пробраться к истокам Нила.

О, если бы в Миклухо-Маклае жила страсть к географическим открытиям! Сколько еще «белых пятен» на карте огромного материка, именуемого Африкой… И кто может с уверенностью сказать, что не Африка станет колыбелью научной славы Маклая?…

— Я решил поработать здесь с неделю, — объявил Геккель.

Миклухо-Маклай и Фоль были несколько разочарованы: оказаться в Африке — и так скоро покинуть ее!

Эрнст Геккель лукаво сощурился:

— Я говорю о себе. Нам с Грефом пора возвращаться в Германию. Все, что нужно узнать о радиоляриях, гидромедузах и голых слизнях, мы узнали. В Иене меня ждет начатая книга о мироздании. Что же касается вас, господа, то, думаю, неплохо будет, если вы ознакомитесь со страной и продолжите свои исследования. Вам, мой друг Маклай, следует проследить, встречается ли Гуанча бланка Маклая на северном побережье Африки.

О этот Эрнст Геккель! Он в самом деле обладает сверхпроницательностью и умеет читать в сердцах.

И пока профессор наслаждался эффектом, произведенным его словами, Миклухо-Маклай и Фоль, перебивая друг друга, строили планы своего будущего путешествия по Марокко.

— Мы переодеваемся в одежду мавров и пешком отправляемся в столицу султанства, — говорил Миклухо-Маклай. — Так безопаснее, и, кроме того, мы сможем узнать скрытую сторону жизни населения.

— Одобряется! — живо согласился Герман Фоль.

И вот они, переодетые в костюмы берберов, бредут по равнинам Марокко. Вдали синеют Атласские хребты. Кто выдумал эту страну, опаленную суховеями? На глинисто-песчаной, красной, как кровь, почве кое-где заросли карликовой пальмы, колючего скрэба и жестколистого маквиса. Лениво проползают медно-красные и зеленые змеи. Бредут караваны одногорбых верблюдов. Под сенью одинокого кедра приютилась семья кочевника. Сухой, горячий воздух, пересохшие русла рек — вади, корка соли на песке…

Африка! В ней есть что-то величественное, древнее. На верху дюны в багряных лучах заходящего солнца виднеется высокая фигура вся в белом. Это костлявый старик с редкой седой бородой. Опершись на посох, он равнодушно провожает глазами двух путников. Что нужно этим чужестранцам, переодетым в марокканское платье? Чего они рыщут здесь, проклятые чужеземцы?…

Переодетые путешественники неожиданно возвращаются, подходят к старику и приветствуют его по мусульманскому обычаю. Сразу видно, что они утомлены трудной дорогой и зноем минувшего дня. Нет, они не вооружены и вовсе не скрывают своего европейского происхождения.

— Я хаким, он хаким, — говорит бородатый. Хаким — значит врач. Путники хотят пить. Они выразительно потряхивают пустыми флягами. Кроме того, они просят приютить их на ночь.

Старый бербер хмурится. Такого еще не бывало: безоружные европейцы просятся на ночлег в берберское поселение! Сразу видно, что оба они страшно молоды и безрассудны. Нет, они не французы и не испанцы.

— Я русский, — говорит Миклухо-Маклай. — Россия… Там, на севере. Далеко-далеко. Петербург, Москва… Он — Женева.

— Россия… — повторяет старый бербер трудное: слово и ведет путников по верблюжьей тропе к колодцу. Волосяная веревка с кожаным мешком. Вода холодная, чуть солоноватая. Они жадно пьют эту воду, пахнущую овечьим пометом. Складки на лбу старика разглаживаются.

— Хаким, — говорит он и смеется.

В поселении их окружают тесным кольцом. Приносят пресные ячменные лепешки. Миклухо-Маклай: и Фоль снимают халаты. Зудит тело, горят босые потрескавшиеся ноги. И пока они растирают тело и ноги спиртом, берберы внимательно следят за каждым их движением.

Миклухо-Маклай уже освоился. На враждебные взгляды молодых берберов он не обращает внимания. Маклай знает, куда он попал. Берберы… Это имя им присвоили пришельцы. Сами себя они называют имазиген или имазирен, что означает «свободный народ». Это они и другие племена образовали в большей части Марокко «страну мятежа», не подчиняющуюся ни захватчикам, ни своему султану. Французы вторглись в Марокко не так давно — все-то каких-нибудь двадцать лет назад. Не легко было захватчикам сломить «страну мятежа»: до сих пор иногда вспыхивают крупные восстания, и султан вынужден искать защиты у своих французских хозяев.

Хаким Маклай сразу же занялся делом: с решительным видом он потребовал показать ему всех больных. Берберы переглядывались, перешептывались — и, наконец, уступили. У Миклухо-Маклая и Фоля появились пациенты, главным образом дети. Пришлось задержаться в деревне на два дня.

Миклухо-Маклай исподволь наблюдал за жизнью «свободных людей». Среди берберов преобладали смуглые, черноволосые, но попадались, правда редко, голубоглазые блондины. Грязь, нищета, засухи и неурожаи, тучи саранчи, опустошающей поля… Такая же грязь и нищета и на Канарских островах, которые когда-то назывались «счастливыми»…

Провожать Миклухо-Маклая и Фоля вышла вся деревня, Им совали в руки кукурузные початки, финики, ячменные лепешки, предлагали проводника и мулов. Странники от всего отказались. Улыбки и дружеские рукопожатия берберов были для них лучшей наградой.

— С пистолетом в руках доверия никогда не завоюешь, — сказал Миклухо-Маклай Фолю. — Все люди одинаковы, каждому народу присуще благородство и милосердие. Только негодяй способен напасть на безоружного. А подлость, как известно, не расовый признак.

Побывав в Рабате на невольничьих рынках, путешественники вернулись в Могадор за оставленным здесь имуществом и коллекциями. Вскоре они уже были на борту английского парохода, отправлявшегося в Европу. Но путешествие по Африке еще не закончилось: пароход останавливался в Сафи, Масагане, Касабланке, Танжере. И, только очутившись в Гибралтаре, они могли сказать: прощай, Африка!

Миклухо-Маклай не торопился в Иену. После Канарских островов и странствий по Марокко вновь оказаться в привычной, набившей оскомину обстановке, хлебать суп и жевать творог за пять зильбер-грошей? Нет! Свободой нужно распоряжаться разумно. До начала зимнего семестра еще несколько месяцев. Это время следует употребить на дело.

Обстоятельства подсказывают вам, господин Миклухо-Маклай: пора выходить в люди! Еще год — и вы самостоятельный человек, закончивший Иенский университет. Но вы пока еще ничем не зарекомендовали себя в научном мире, ваше имя по-прежнему остается неизвестным человечеству. Не нужно думать, что участие в экспедиции, хотя бы даже в качестве помощника такого ученого, как Эрнст Геккель, что-то значит. Правда, еще на Лансароте вы составили весьма интересную работу «Классификация акул по Йог. Мюллеру», одобренную тем же Геккелем. Вы также открыли губку Гуанча бланка, старательно изучали мозг акул, ганоидов и костистых рыб. Но пока что результаты ваших работ не известны никому. Не систематизирован материал и по губкам. Не заставляйте ждать благодарное человечество!

Нужно отдать вам должное: вы не теряли даром времени. В вашей голове зародился новый грандиозный план, — по сути, лишь некая часть еще более грандиозного плана: вы решили, ни больше, ни меньше, написать капитальный труд по сравнительной анатомии мозга. Это будет своеобразная энциклопедия знаний в данной области, краеугольный камень в фундаменте науки о человеке. Все выше и выше взбираетесь вы по ветвистому «родословному древу» животного мира. Первую часть задуманного труда следует посвятить мозгу акул, вторую — мозгу ганоидов и костистых рыб, третью и четвертую — головному мозгу млекопитающих и последнюю — головному мозгу человека. Мозг человека — вот венец всего. Здесь кроется разгадка полноценности рас и видового единства человечества. Пусть человечество немного подождет, и оно будет вознаграждено. Подобной книги не бывало за всю историю науки. Со скальпелем в руках вы раскроете неведомые законы жизни человеческого мозга и ответите на великий вопрос Белинского: кто же подсмотрит работу мозга во время деятельности ума? Подсмотрят ли ее когда-нибудь?

Это вам велит Герцен «проследить жизнь от клеточки до мозговой деятельности».

Миклухо-Маклай хорошо понимал, что собранного материала еще недостаточно для того, чтобы написать подобную работу. Поэтому он решил осмотреть зоологические коллекции в музеях Европы. Он побывал во Франции, в Дании, Норвегии, Швеции.

В Швеции он узнал, что известный полярный исследователь Норденшельд собирается в новую экспедицию. Музеи остаются музеями. Нельзя изучать живое в засушенном и заспиртованном виде. Ледовитый океан!.. Вот она, естественная лаборатория. Целый океан никем не познанной, не изученной жизни… Университет подождет. В университет можно вернуться уже законченным ученым с богатейшим материалом. И тогда раскроются все двери…

Нильс Адольф Эрик Норденшельд, профессор Стокгольмской академии и заведующий минералогическим собранием государственного музея, человек лет тридцати пяти, с гладко выбритым подбородком и пышными усами, холодно выслушал Миклухо-Маклая, нетерпеливо дернул шнурок пенсне и сказал:

— Нет!

Со злыми слезами на глазах ушел Миклухо-Маклай от Норденшельда. Поездки по музеям, попытка попасть в полярную экспедицию — сколько времени потрачено зря!

Пора возвращаться в Иену.

Снова занятия в университете, лекции, анатомический кабинет. Еще более рьяно изучает он анатомию и физиологию человека. Опубликована его статья о рудименте плавательного пузыря у селахий. В иенском журнале появляется вторая его работа о губках Канарских островов. А вслед за этим он сдает в печать большую работу о мозге акул, ганоидов и костистых рыб. Это серьезное самостоятельное исследование с оригинальными выводами. В самом же начале работы двадцатидвухлетний Миклухо-Маклай разбивает укоренившееся истолкование отделов головного мозга рыб. Он бесстрашно бьет по таким авторитетам в данном вопросе, как учитель Геккеля Иоганн Мюллер и академик Карл Бэр.

Даже Гегенбаур убежден его доводами и срочно меняет текст второго издания своего учебника сравнительной анатомии.

Необычайно тщательная, детальная и прекрасно иллюстрированная работа, содержащая большой фактический материал!..

Миклухо-Маклай еще не может знать, что его труд по достоинству будет оценен в науке и навсегда войдет в список основных работ по анатомии мозга. Не мог он знать и того, что этой работой он проложит дорогу таким выдающимся ученым, как Бехтерев, Эдингер, Джонстрн.

Он не щадил себя. Опять разболелись глаза. Нервы взвинчены до крайности. Чай, только чай поддерживает бодрость. Нужно написать матери, чтобы выслала еще несколько пачек. Работать, работать… Работать как вол, без передышки…

И когда приходит письмо из Франкфурта-на-Майне, он долго не может сообразить, от кого оно. Гм, почерк женский. Ах, это та, белокурая… Августа Зелигман. Маклай мучительно припоминает, при каких обстоятельствах они познакомились. Он рассказывал ей о своих скитаниях по Марокко и Канарским островам. Словно объятые огнем каменистые хамады, пыльные финиковые пальмы, сверкающий снегами Тенерифский пик, и океан, бескрайный океан… Она слушала его с расширенными глазами, смотрела на него с обожанием, как на существо из неведомого мира. Должно быть, у нее пылкое воображение, у этой Августы…

Он кладет письмо в стол и мгновенно забывает о нем. Он слишком увлечен работой. Напрасно Августа Зелигман будет ждать ответа. Но Августа не из тех, кто терпеливо ждет. Она шлет новое письмо.

Миклухо-Маклай крутит головой: «Я обещал… Тенго уна палабра! Всегда держу свое слово! Вот как, оказывается, опасно обещать, не подумав! С одной стороны — человечество, которому я обещал капитальный труд по анатомии мозга, с другой стороны — женщина, которой я тоже обещал. Человечество ждать не может. Капризная влюбленная немочка подождет. Подумайте, господин Миклухо-Маклай: может быть, вы лишаете себя счастья на всю жизнь, теряете верную подругу, неповторимую любовь? Может быть, Августа именно та единственная, которая разделит с вами все радости и невзгоды? Может быть, может быть… Сейчас единственная задача: как избавиться от этой неповторимой любви? Избавиться раз навсегда и целиком уйти в работу. Черт возьми! Августа Зелигман, разумеется, никогда не читала ни Лермонтова, ни Тургенева. Мы встанем в позу Печорина или же отпетого нигилиста Базарова, и дело с концом… Нам некогда заниматься любовью, мы торопимся к цели. Может быть, когда-нибудь потом…

Да и нужна ли вообще подруга жизни человеку, который преднамеренно обрекает себя на вечные скитания?»

И Миклухо-Маклай пишет:

Он отложил перо и улыбнулся. «Скучающий эгоист…»

М-да… Современный враг небес должен отлично знать сравнительную анатомию и пройти курс дарвинизма. Скучать нам некогда, милая барышня Августа! А «злом природы» ныне являются люди, увы, далеко не романтичные: жандармы, попы, помещики, заводчики и, конечно же, колонизаторы. Чтобы вылечить человечество от язвы, нужны доктора. Гейне назвал их «докторами революции», единственными властителями будущего. В России тоже есть «доктора революции». Чернышевский — в остроге, в Александровском заводе, Писарев после четырех с половиной лет одиночного заключения выпущен на свободу. Миклухо-Маклай по-прежнему с глубоким интересом следит за деятельностью Писарева. Революция не свершилась, говорит Писарев. Ну что ж, мы подождем, будем копить силы. «Механический» (читай: «революционный»!) путь сейчас невозможен. Займемся кропотливой «химической» работой: нужно просветить, активизировать «чернорабочий класс», подготовить его к осознанной борьбе. Настала пора расцвета естественных наук и изучения реальной жизни… Прав или не прав Писарев, покажет время, но Маклай с удивлением замечает, что уже давно идет по дороге, указанной Писаревым. Можно быть революционером и в науке. Таким, как Сеченов…

Вот уже четвертый год Николай Миклуха находится за границей. Но родина всякий раз властно напоминает о себе. Он вспоминает, какое смятение и тоску по Петербургу посеяла в нем поэма Некрасова «Железная дорога». Журнал принес Мещерский. Миклухо-Маклай единым духом прочитал поэму, а потом долго сидел ошеломленный, потрясенный.

Миклуха помнит, как возводили насыпь, как укладывали пропахшие смолой шпалы и рельсы. Ему тогда, наверное, было лет пять, не больше. Все, о чем написал Некрасов, в свое время рассказывал Николеньке покойный отец. Если бы эта поэма появилась при жизни отца!..

Поэма навеяла думы о доме. Как, должно быть, трудно приходится матери! Пора, пора освободить ее от забот о себе…

Тогда же он отправил матери письмо, в котором писал о своем желании освободить ее от расходов на него. На это Екатерина Семеновна ответила, что у нее хватит денег на пять лет пребывания его за границей.

Откуда же берет она эти таинственные деньги? Разумеется, зарабатывает. Помогает Оля. А кроме того, есть еще один источник дохода: практичная Екатерина Семеновна приобрела акции акционерного пароходного общества «Самолет», имеющего до сорока пассажирских пароходов, совершающих ежедневные рейсы от Твери до Астрахани и по Каспийскому морю.

В 1868 году Николай Николаевич Миклухо-Маклай окончил Иенский университет. Можно было возвращаться в Россию. Он ясно представлял, как появится в Петербурге, заведет нужные знакомства в ученом мире. Прежде всего, разумеется, следует познакомиться с Дмитрием Ивановичем Писаревым. Давняя заветная мечта…

Удивительный Писарев! Он всего на шесть лет старше Миклухо-Маклая, Всего на шесть лет. А какая потрясающая энергия, какая острота ума!.. Звезда первой величины на тусклом российском небосклоне. «Физиологические эскизы Молешотта», «Процесс жизни», «Идеализм Платона», «Схоластика XIX века» — эти статьи, составившие целую эпоху в умственной жизни России, написаны Писаревым, когда ему было немногим более двадцати лет. И как позорно мало за то же время сделал Николай Миклуха!..

Бывают моменты, которые переворачивают всю жизнь; до невероятия неожиданно пришло известие — погиб Писарев!

Мысль не хотела мириться с этим. «Не может быть, не может быть!.. — сдерживал рвущийся крик Миклухо-Маклай. — Это несправедливо… Угаснуть так рано, не совершив задуманного…»

Одиноко бродил он по улицам Иены. Все сделанное им за последний год после путешествия показалось жалким, крошечным, недостойным внимания. Как позорно мало сделано!

Какой светильник разума угас…

Нет, сейчас возвращаться в Россию рано. Прозябать на третьестепенных ролях, быть мелким чиновником от науки, а попросту говоря — еще, может быть, на долгие годы отказаться от осуществления своих больших планов, быть на побегушках у великих князей и господ, присвоивших себе высокие ученые титулы.

«Я слишком хорошо знаю вас, господа: вы привыкли преклоняться перед титулами, званиями, перед иностранными авторитетами. Талантливого соотечественника вы не ставите ни в грош, травите его, подвергаете насмешкам и издевательствам. Но стоит тому же соотечественнику мало-мальски прославиться за границей, как вы принимаете его с распростертыми объятиями, распахиваете перед ним все двери, заискиваете…

Чтобы общаться с вами, господа, нужно обладать мудростью змия, быть неуязвимым, быть величаво-солидным и не подпускать вас на близкое расстояние, не позволять похлопывать себя по плечу, заставлять вас служить себе, быть непроницаемым, в совершенстве владеть туманной наукообразной терминологией, а главное — не раскрывать своих сокровенных планов и мыслей. Вас следует ставить перед свершившимся фактом. Это о вас, господа, сказал Герцен: «Люди так поверхностны и невнимательны, что они больше смотрят на слова, чем на действия, и отдельным ошибкам дают больше веса, чем совокупности всего характера. Что тут винить… человека, — надобно винить грустную среду, в которой всякое благородное чувство передается, как контрабанда, под полой да затворивши двери; а сказал слово громко, так день целый и думаешь, скоро ли придет полиция…»

Мы вернемся в Россию тогда, когда почувствуем себя во всеоружии. А сейчас снова за работу! Дорога на родину лежит через новые странствия и новые испытания».

…Миклухо-Маклай познакомился с молодым немецким зоологом Антоном Дорном. Дорн мечтал основать где-нибудь на побережье Средиземного моря зоологическую станцию, открытую для ученых всех стран. Идея пришлась по вкусу Миклухо-Маклаю, и они укатили в Мессину.

Благодатная Сицилия, живописная Мессина… Друзья остановились в роскошном отеле, а затем перебрались в очень удобную большую квартиру с великолепным морским видом. Жизнь можно было бы назвать прекрасной, если бы…

Миклухо-Маклай работал. Работал, как всегда, много. Работал до полного изнеможения. За день выматывался так, что засыпал мгновенно, едва прислонившись головой к подушке. Он даже ухитрился проспать знаменитое мессинское землетрясение 1869 года и только наутро узнал, что большинство жителей не могло сомкнуть глаз всю ночь. Еще раньше, на Канарских островах, он пришел к выводу, что губки и кишечнополостные происходят от общих предков, но первые сохраняют в своей организации гораздо больше примитивных особенностей, чем вторые. Геккель безоговорочно принял его толкование. Теперь Миклухо-Маклай хотел проверить выводы, полученные им при исследовании атлантических губок. Дело в том, что, изучая коллекции губок европейских музеев, собранные разными путешественниками в Индийском и Тихом океанах, он встретил некоторые формы, прямо противоречащие его выводам. Не найдя подобных форм в Мессинском проливе, он затосковал.

— Я ненавижу губки, черт бы их побрал! — сказал он Дорну. — Фауна Мессины меня не удовлетворяет. Я должен побывать на берегах Красного моря.

Н.Н. Миклухо-Маклай и Эрнст Геккель на Канарских островах, 1866 г.

Н.Н. Миклухо-Маклай в арабском костюме. Красное море. 1869 г.

Денег на задуманное путешествие не было. Мать упорно не отвечала на письма. Наконец пришли желанные триста рублей. Терпение Екатерины Семеновны истощилось. В письме она негодовала на бессмысленные занятия сына, которые стоят кучу денег, портят глаза и никому не приносят пользы. Если бы он стал, как она советовала, инженером!.. Философия, губки, рыбьи мозги… Каждая строка письма дышала беспредельным гневом.

Бедная, бедная мама… Как объяснить ей?… Все его поездки ей представляются всего лишь прихотью, фантазией туриста, этаким сибаритством.

Ни один благоразумный человек не отважится, даже если он беспредельно предан науке, как, например, Антон Дорн, отправиться с ничтожной суммой денег в опасное путешествие без товарищей, без поддержки, на свой страх и риск.

Красное море. Оно совершенно не исследовано с зоологической стороны, и ни один из зоологов не отважится проникнуть сюда. На каждом шагу смельчака здесь подстерегает смерть. Здесь еще не ступала нога ученого. Нужно отправиться на берега Красного моря, и притом немедленно!

Ящики с анатомическими препаратами, книгами, бумагами и… грязным бельем отправлены в Петербург.

И вот в марте 1869 года Миклухо-Маклай уже в Египте. Здравствуйте, древние пирамиды Египта, здравствуй, вечная загадка знойных пустынь — сфинкс!..

Миклухо-Маклай своими глазами увидел все это. Там, на берегах Невы, тоже безмолвные сфинксы. Египтяне называют свою родину — Миср.

Западный берег Нила. Страна смерти. Царство богини Амен-Тет. Бронзовым огнем пылает пустыня. Мерно набегают на раскаленный берег мутно-красные волны вечной реки Нила. На горячем песке — босоногая египтянка. Стройное смуглое тело, лоснящееся в жарких лучах, коротенькая белая юбка. Переливаются разноцветными огнями тяжелые сердоликовые бусы. Она замечает одинокого путника и пугливо скрывается в тростниках. Только блеснули ее огромные, тонущие в тени глаза.

А память пытается воскресить прошлое. Пирамиды Хуфу, Хефрена, Менкаура… Кажется, Наполеон написал на пирамидах… Вот те самые лотосы, о которых сложены прекрасные стихи… Пустыня — это жар, это палящий бред…

Маячит в горячих струях воздуха фигура одинокого путника, тяжело поднимающегося на барханы…

Александрия, Каир, Гиза. Можно без конца бродить по сумеречным пустынным залам музеев, разглядывать гранитные статуи фараонов, алебастровые канопы, саркофаги, коричневые мумии. Но жизнь, горячая, полнокровная жизнь зовет. Миклухо-Маклай не любитель древностей. Он торопится в Суэц. И не руины мертвого города Кольгума близ Суэца влекут его. Он хорошо знаком с трудами великих арабских географов средневековья — Абу-ль-Фиды и Идриси. Но география Египта за последнее время сильно изменилась: только что закончилась постройка Суэцкого канала. Тысячи феллахов, согнанные на строительство канала, нашли могилу в песках пустыни.

Нужно спешить. Природа Красного моря должна быть исследована еще до того, как начнется интенсивный обмен вод Красного и Средиземного морей, до того, как изменятся течения, содержание солей и температура воды.

И снова бредет по пустыне Миклухо-Маклай. На нем аравийский бурнус, голова обрита до блеска, лицо вымазано коричневой краской. Как и положено правоверному мусульманину, он ревностно исполняет все религиозные обряды. Термометры, ланцеты, микроскоп Бруннера, карандаши и записные книжки старательно запрятаны в мешок. Пока что он знает всего лишь несколько арабских фраз, но произносит их без малейшего акцента, и никто не может распознать в нем «неверного».

«Путешествие мое не совсем безопасно, — пишет он брату Сергею. — В Джедду наезжает тьма арабов, отправляясь в Мекку (два дня от Джедды). В это время они особенно фанатичны и, кроме того, приезжают из таких стран, которые обыкновенно не имеют и не терпят сношений с европейцами.

Другие две мои станции, Суакин и Массауа, отличаются страшною жарою (Массауа самый жаркий город вообще) и нездоровым, особенно для новоприезжих, климатом. Все эти обстоятельства с прибавкой самых скверных и неверных путей сообщения, с моим незнанием арабского языка и, может быть, отсутствием европейцев, — прибавь к тому, что я получил от матери в Мессине 300 р. (1000 франков), теперь же остается у меня максимум 700 франков, т. е. около 200 рублей, — все это делает мою экскурсию в высшей степени зависимой от случая…

Я пишу тебе оттого, что матери я этого не мог бы сообщить, и чтобы, если что со мной случится (что очень возможно), ты бы знал причину или, лучше, моменты, которые побуждают меня к этому шагу…»

И оно случилось…

Сообщение между портами Красного моря поддерживалось парусниками-сумбуками да скверными пароходиками египетской компании «Азизие». Примкнув к толпе паломников, Миклухо-Маклай очутился на палубе такого парохода. Ученый не мог знать, что он находится в обществе самых ярых фанатиков — членов «священного братства кадиров». Пароход управлялся шкипером арабом и делал не более 2 — 3 узлов (что равняется скорости пешехода). Маклай огляделся по сторонам: ни одного европейца! Солнце клонилось к закату. Пустынный выжженный берег навевал скуку.

— Аллах-иль-аллах! — доносилось отовсюду. После вечерней молитвы Миклухо-Маклай решил вздремнуть. Но сон не шел. Паломники перешептывались, бросали на него враждебные взгляды. Особенно въедливо вглядывался в лицо ученого седобородый кадир в белом одеянии я с огромным тюрбаном на голове. Наконец он закричал:

— Среди нас неверный! Выбросить его за борт!..

Кадиры загалдели, повскакали со своих мест, окружили ученого. Миклухо-Маклай видел сухие, перекошенные злобой лица, сжатые кулаки. Молодой кадир подступил к нему вплотную и, изловчившись, схватил за шею.

Ученый не потерял самообладания. Он мягко, но решительно отвел руку кадира, развязал мешок и вынул микроскоп Бруннера. Кадиры отпрянули: вид незнакомого предмета испугал их не на шутку. Миклухо-Маклай не стал терять времени: размахивая микроскопом, он загнал седобородого смутьяна в трюм и захлопнул люк.

И только очутившись на берегу, он, посмеиваясь, объяснил незадачливым членам «священного братства» назначение микроскопа. Кадиры хохотали, ухватившись за животы. Седобородый кадир хоть и был обижен, но даже виду не подал.

— Хвала аллаху и твоей мудрости, — сказал он. — Доктор — желанный гость на нашей земле. Мы ненавидим только тех европейцев, которые вмешиваются в наши дела. А ты не похож на знатных иностранцев, выглядывающих из кают пароходов. Мир тебе и удача…

Миклухо-Маклай стремился завязать дружбу с арабами, и это ему удалось.

Из Египта он переправляется на азиатский берег Красного моря в Саудовскую Аравию, посещает городок Ямбо-эль-Бар, славящийся разбоем и фанатизмом бедуинов, бродит по коралловым отмелям Джедды.

Сказочная Джедда! Это самый большой и самый красивый город на побережье Красного моря. Бесконечный поток паломников, шумные красочные базары, огромный рейд, отделенный от открытого моря множеством коралловых рифов. А небо над головой всегда синее, безоблачное, а море прозрачное, как хрусталь. Это страна «Тысячи и одной ночи»!

Здесь можно снять комфортабельную комнату. Жизнь в три раза дешевле, чем в Египте: не больше восьми франков в день — это включая оплату труда ныряльщиков, которые достают вам со дна морского куски кораллов.

Миклухо-Маклай поднимается до восхода солнца. Его уже ждут ныряльщики. Обычно они заняты ловлей жемчуга, но за небольшое вознаграждение готовы послужить науке.

Проходят дни, заполненные интересной работой. Но нужно прямо признаться: коралловые отмели привлекают Миклухо-Маклая все же меньше, чем шумные базары и площади Джедды. Он изучает жизнь людей.

Пора, пора покинуть приветливую Джедду! На огромных барках-сумбуках он переправляется в Йемен, в Ходейду; затем — в Лахайя; посещает острова у Лахайя, а также Далакские острова, коралловые рифы между Массауа и Суакином.

Его влечет загадочная Эфиопия, и вот он уже в Массауа — неприглядном маленьком городке, расположенном на острове. Здесь он прихватил лихорадку. Здесь же обнаружил первые признаки цинги. Но хворать некогда. Нужно перебираться в Судан.

Он идет по Нубийской пустыне, одинокий больной и голодный человек. Между барханами лежит синяя предутренная мгла. Вот восток уже охвачен пламенем. Вспыхивают малиновым огнем пески. Пустыня накаляется все больше и больше, густеет зной, предметы теряют привычные очертания. И вдруг пески сверкнули лазурью, на пустом месте выросли прекрасные белые дворцы, стройные пальмы. Мираж — злой дух пустыни…

Куда ты идешь, Миклухо-Маклай? В чем смысл твоих исканий, что ты дал миру за это время? Да, пожалуй, ты и сам не сможешь внятно ответить на эти вопросы. Ты уточнил местоположение города Суэца; ты изучил головной мозг рыб Красного моря и нашел нужные для тебя губки; ты провел температурные наблюдения на рифах между Суакином и Массауа и собрал сведения о средней годовой температуре бассейна Красного моря; ты отметил особое значение Массауа и Суакина, как будущих портов Абиссинии и Судана; ты изучил дороги, ведущие к Суэцкому каналу, и пути судоходства на Красном море; ты высказал гениальную догадку о происхождении Горьких озер; а размышляя над геологической историей Красного моря, ты пришел к выводу, что берега моря находятся в стадии поднятия; ты собрал уникальную коллекцию фауны Красного моря, единственную в своем роде в Европе.

Но самые важные открытия ты не доверил бумаге, ты сохранил их в своем сердце. Главное, чему ты посвятил большую часть времени, — это изучение типов жителей побережья Красного моря. Ты занимался этнографией и антропологией — науками, которые еще не считаются науками. Ты отчетливо представляешь постные лица петербургских академиков. Им нужны губки. Ты заговоришь о губках — и будешь понят. Но стоит тебе открыть истину, сказать, что ты не щадил себя лишь для того, чтобы изучить условия внешней, географической среды, в которой живут люди, их образ жизни, их города, культуру, мировоззрение, как от тебя с презрением отвернутся. Серьезный ученый не должен заниматься подобными пустяками.

…Страшно худой, обожженный солнцем, изнуренный лихорадкой и цингой, без единого гроша в кармане возвращался он в Россию. 200 франков, которые ему удалось занять у одного французского негоцианта, были истрачены на дорогу. Миклухо-Маклай снова побывал в Массауа, в Джедде. В Суэце он пять дней высидел в карантине. Здесь же, в Суэце, познакомился с русским агентом Общества пароходства и торговли неким Пашковым, который устроил его (бесплатно) на пароход «Эльбрус».

В Константинополе русский консул, узнавший о прибытии в Турцию «знаменитого» соотечественника путешественника Миклухо-Маклая, радушно встретил его и выразил желание оказать ему какую-либо услугу.

— Требуйте все, что душе вашей угодно! — воскликнул он в порыве восторженного великодушия.

— Я хотел бы сдать в стирку грязное белье… за ваш счет, — застенчиво отвечал Миклухо-Маклай. — Я так издержался…

Консул был шокирован.