"Миклухо-Маклай" - читать интересную книгу автора (Колесников Михаил Сергеевич)

ВСЕ ПУТИ ЗАКРЫТЫ

Инспектор Петербургского университета небрежно перелистал «Дело вольнослушателя физико-математического факультета Николая Миклухи» и без видимого интереса пробежал глазами последнюю; страницу, «…подвергался аресту, сидел в Петропавловской крепости… исключен из гимназии… состоя вольнослушателем, неоднократно нарушал во время нахождения в здании университета правила, установленные для этих лиц…» Дальше длинный перечень нарушений, а внизу листа — красными чернилами: «…исключить без права поступления в другие высшие учебные заведения России…»

Захлопнув папку, инспектор откинулся на спинку плюшевого кресла и уставился поблескивающими лупами очков на Миклуху, который молча, с независимым видом стоял здесь же.

Какой, надменный, самоуверенный взгляд у этого юнца! И что за дурная манера держать руки за спиной! Будто прячет булыжник или нож… Откуда только берутся они, с таким вот холодным спокойным взглядом? Что заставляет их устраивать шумные манифестации, кричать о бесправии народа, требовать демократической конституции, а главное, подвергать себя риску?…

Сей Миклуха, если верить доносу, на недавней студенческой сходке больше всех орал о «зверствах царских палачей в Польше», а потом призвал начать сбор денег «в помощь жертвам произвола». Оно и понятно: мать — полька. Одно время была близка к кружку Герцена — Огарева. Три брата ее приняли участие в польском восстании. Яблочко от яблони недалеко катится…

И хотя инспектор знал, что пожертвования «на польское восстание» собирались по всей России, ему казалось, что здесь, в университете, одним из главных зачинщиков этой крамолы является все тот же Николай Миклуха, автор злых карикатур на начальство и поставщик запрещенной литературы.

Ему нет еще и восемнадцати, а уже побывал в переделках!

Участие в студенческих демонстрациях… Петропавловская крепость… Поделом! Таких нужно лишать дворянства и… в Сибирь, в Сибирь…

Молчание Миклухи раздражало инспектора. Пора кончать! Он нервно поправил очки, вытер платком лысину и нарочито официальным голосом произнес:

— Господин Миклуха! Довожу до вашего сведения: за неоднократное нарушение установленных порядков вы исключены из университета без права поступления в другие русские университеты. Отныне посещение занятий вам воспрещается. Извольте явиться к санкт-петербургскому обер-полицмейстеру!.. Там же получите документы…

Инспектор снова вытер платком лысину. Он знал, что последует за его беспощадными словами: вопросы, бесконечные вопросы, увертки, грубая ложь. «Нарушал порядки?… Что господин инспектор имеет в виду? Здесь кроется какое-то недоразумение. Я уже докладывал… Я могу назвать лиц, которые подтвердят…»

Вот тогда-то инспектор, не повышая голоса, разъяснит все…

Но Николай Миклуха не задавал вопросов. Только тверже стали губы, резче обозначился властный изгиб бровей. В суженных темно-голубых глазах мелькнуло легкое презрение.

— Значит, документы я должен получить у обер-полицмейстера и там же дать подписку? — спросил он ровным бесстрастным голосом.

— Да, у обер-полицмейстера! Такими, как вы, должна заниматься полиция… — взревел инспектор. В тоне вопроса ему послышалась издевка.

Николай Миклуха неожиданно улыбнулся и, не простившись, вышел. Лишь очутившись за воротами университета, он почувствовал, как дрожат руки и колени от нервного возбуждения. Исключен, не проучившись и полгода! Навсегда закрылись двери в мир науки… Он задохнулся от ненависти к инспектору, к подлому укладу университетской жизни, к тем незримым и вездесущим подлецам, которые отращивают ухо, чтобы не проронить ни единого крамольного слова, к жалким людишкам, строчащим доносы, подобострастно вытягивающимся при упоминании высочайшего имени. Убогие канцеляристы, несчастные кроты, живущие милостью начальства! Какое отношение имеете вы к науке?…

Миклуха понуро брел по набережной. Куда идти? Как сказать матери обо всем? Поймет ли она на этот раз? Только бы не видеть ее скорбного лица, горькой складки у губ и укоряющих глаз. Мама, бедная мама… Сколько огорчений за короткое время: смерть мужа, так и не выслужившего пенсию, изгнание сына из гимназии, а теперь из университета. Но ведь именно на него, Николая, больше всего было надежд. Маленькая слабая женщина с больными от беспрестанного напряжения глазами: она даже по ночам чертит карты — единственная возможность заработать кусок хлеба. На руках у нее пятеро детей, пять вечно голодных ртов: Сережа, Володя, Оля, Мишук и он, великовозрастный шалопай. Она никогда не жалуется на резь в глазах. Тихая, ласковая, не желающая причинить им ни малейшего беспокойства, она говорит: «Резь пройдет. Доктор заверил…» И только когда она садится за чертежи, резче обозначается складка у ее решительного упрямого рта. Где-то в Белоруссии у нее родные. Но когда они предлагают помощь, мама отказывается. Не принимает она подачек и от родных покойного мужа. «Я все сама… — отвечает она. — Наше горе никого не должно касаться…» Ей нет еще и сорока, но вечные тревоги за детей и заботы наложили морщины на лицо.

Кто вселил в тебя этот беспокойный дух, Николай Миклуха? Почему все, что творится в мире, касается тебя, возмущает или радует? Почему ты суешь нос во всякое дело, требуешь правды и справедливости? Почему ни одна студенческая сходка не проходит без твоего участия, и ты, зная, что глухую стену все равно не прошибить лбом, с восторгом бросаешься на эту стену? Были люди и старше и опытнее тебя, а чем они кончили? Казематы крепости, ссылка, Сибирь, вечное поселение, кандалы, чахотка… Что изменится оттого, что кучка таких же юнцов, как ты, прочитает роман «Что делать?» или «Рефлексы головного мозга»? Может быть, ты не дорожишь спокойствием матери и тебе доставляет удовольствие каждый раз приносить ей огорчения? Брат Сергей всего лишь на год старше тебя, но в нем нет подобного легкомыслия: он готовится стать кормильцем семьи, помощником матери. Все твои увлечения, громкие фразы о справедливости и независимости кажутся ему вздорными и даже опасными. Ему нет никакого дела до Чернышевского и Добролюбова. Он мечтает стать юристом, чтобы зарабатывать на жизнь. Ты — любимец матери и знаешь это. Тебе она прощает всегда то, чего не простила бы Сергею и Володе. Большая часть домашних хлопот лежит на плечах Оли, — Мишук еще слишком мал, чтобы быть помощником, но и он с недетской серьезностью иногда говорит матери: «Когда я вырасту, то сам буду чертить карты; у вас не будут болеть глаза…» А Володя мечтает стать моряком. Он кладет под подушку «Фрегат «Палладу» Гончарова, записки Литке, Коцебу, Дюмон-Дюрвиля. Николай тоже прочитал эти книги, но тяга брата к морю ему непонятна. Быть военным моряком, носить мундир… Нет, что угодно, только не мундир! Какое дело Николаю Миклухе до неведомых островов, затерянных в океане, где обитают папуасы, альфуры или как их там?… Все это, может быть, и романтично, но слишком уж иллюзорно, призрачно. Здесь, среди тяжелых каменных домов Петербурга, и океан и острова, населенные людоедами, кажутся нереальными.

Кроме того, все острова и материки уже открыты. А после путешествий Дарвина, Уоллеса, Гумбольдта не так-то уж много осталось и на долю натуралиста. Коллекционировать бабочек, описывать тропические травки и цветочки… Может быть, это и очень нужно для науки! Но Николаю Миклухе нужны еще никем не открытые материки. Ему нужно самое трудное, почти непосильное для человека дело, которое могло бы стать целью всей жизни. Есть свой материк у Герцена, Чернышевского, Добролюбова, Писарева. Есть свой материк у Сеченова и Боткина. Открыл свой материк Чарлз Дарвин — контуры этого материка уже ясно обозначены в его нашумевшей книге «Происхождение видов путем естественного отбора».

Впрочем, рассуждать сейчас о вершинах науки бессмысленно. Гораздо важнее получить документы у обер-полицмейстера. Наукой будут заниматься другие. Материк Миклухи отодвинулся в такую даль, что к нему не дойти и до седых волос.

Николай Миклуха не замечал пронизывающего февральского ветра. Старое пальтишко не грело, пальцы ног одеревенели. В другое время он прибавил бы шагу, но сейчас все потеряло какой бы то ни было смысл. Сквозь морозный туман проступал шпиль Петропавловской крепости — «тихой пристани» для всех ищущих неизведанных материков. Там в одиночных камерах томились Чернышевский и Писарев — гордость мыслящей России. Вид Петропавловской крепости всегда вызывал у Николая острое воспоминание. Багряный ветреный вечер. Карета останавливается в дальнем углу двора крепости. Гимназиста Миклуху и других участников студенческой демонстрации ведут к высокой кирпичной стене. Это Зотов бастион. Распахивается тяжелая дверь. Арестованных впихивают в камеру. Запах тлена, сырости. Кромешная тьма.

— Мы в толще стены, — говорит кто-то из студентов. — Окон нет. Здесь ждали казни декабристы…

Слух об аресте и двухдневном пребывании в Петропавловской крепости дошел до ушей начальства: в прошлом году, при переходе из шестого класса в седьмой, Николая Миклуху исключили из гимназии.

Чиновники и жандармы ничего не забывают…

Николай по давней привычке, почти неосознанно, остановился у Академии художеств, возле каменных сфинксов. Очень часто, когда становилось тяжело, он приходил сюда. С академией была связана детская мечта стать художником. Страсть к рисованию заронил отец, сам увлекавшийся живописью. Он даже пригласил художника Ваулина давать детям уроки рисования. Самым способным учеником оказался Николай. «Что может быть прекраснее человека, его лица? — говорил Ваулин. — Учитесь изображать человека, пристальней вглядывайтесь в лицо. Художник должен знать анатомию так же хорошо, как хирург Пирогов». Ваулин не признавал экспрессии, он требовал точности. «Вы знаете, что такое антропология? — спрашивал он. — Вот когда повзрослеете, тогда узнаете. Портретист — тот же антрополог. Отличать брахикефала, то есть «короткоголового», от долихокефала — «длинноголового» — для художника так же важно, как и для антрополога. Познавать красоту человеческого тела я учился у профессора сравнительной анатомии и физиологии Медико-хирургической академии Карла Максимовича Бэра, известного антрополога!»

Ваулин пророчил Николаю будущность живописца, поражался его наблюдательности и меткому глазу, свел кое с кем из художников и был искренне огорчен, когда ученик подался «по ученой части».

…Каменные сфинксы рождали представление о знойной пустыне, о пирамидах, о сверкающем Ниле и высоких папирусах с бледно-зелеными зонтиками длинных и узких листьев. Африка, Калахари, Замбези, Конго — от этих слов исходит сияние. Может быть, в эту самую минуту по неисследованным дебрям Африки пробирается со своей экспедицией великий путешественник, благородный защитник чернокожих Давид Ливингстон. Миклуха видел его портрет и часто думал о нем. Простое усатое лицо, суровые глаза под клочковатыми бровями, взъерошенные бакенбарды… Сын обедневшего фермера, безработный ткач Давид Ливингстон… Человек, выбившийся из самых низов…

«Дети работников гораздо умнее, солиднее, особенно во всем практическом; они меньше боязливы и осторожнее. То, что с ними делает необходимость, того нам надобно достигать волею», — так писал своему сыну Герцен. Мать Миклухи, Екатерина Семеновна, была близко знакома с семьей Александра Ивановича. Где-то, не то во Флоренции, не то в Париже, живет таинственная Тата, или Наталья, старшая дочь Герцена, сверстница Николая. Иногда Тата присылает Оле свои рисунки, и Николай не может не отметить, что они сделаны искусной рукой. Наталья — художница. Есть и ее фотография. Красивая, вполне оформившаяся девушка в простеньком платьице. Она наперечет знает все семейство Миклух и в каждом письме кланяется также своему сверстнику Николаю. Тата не сомневается, что рано или поздно они повстречаются с Николаем, рисунки которого ей также нравятся. Наталья лишилась матери, когда ей было всего лишь восемь лет. Живет она вдали от отца с младшей сестрой. Оля Миклуха в подражание Тате хочет стать художницей.

В каждом, даже в маленькой Оле, теплятся грезы о прекрасном…

Бедные, бедные сфинксы! Как, должно быть, холодно и неуютно вам в хмуром оледенелом Петербурге! Каменные дома стоят темные, угрюмые, словно нахохлившиеся. Если бы хоть на миг раскрылось серое тяжелое небо и там, вдали, совсем неожиданно, как в волшебной сказке, сверкнула бы ослепительная лазурь! Если бы в лицо пахнуло свежими океанскими ветрами, а перед изумленным взором закачались бы высокие пальмы… Но нет чудес. Нужно идти к обер-полицмейстеру…

Когда Николай Миклуха вернулся домой, Екатерина Семеновна сразу же догадалась, что случилось недоброе. Он без утайки рассказал все. Вначале 'слова упрека готовы были сорваться с ее губ, но она сдержалась, как сдерживалась всегда в подобных случаях, и постаралась успокоить сына. Он сидел, обхватив голову руками, подавленный, убитый. Практичный материнский ум и на этот раз нашел выход.

— Я мечтаю о том, чтобы ты получил техническое образование, стал инженером и поступил на завод, — сказала она. — Такое образование можно получить и за границей. Инженер — прекрасная специальность, у нее большое будущее…

— Но у нас нет денег! — почти выкрикнул он. Сейчас проблеск малейшей надежды был почти невыносим, мучительнее самого жестокого отчаяния.

— Ты не должен об этом думать. Деньги найдутся. Правда, тебе придется вести там очень скромный образ жизни, может быть, иногда отказывать себе в самом необходимом.

— Я готов голодать и работать как вол! — воскликнул Николай в порыве благодарности. — Вы еще не знаете меня, мама… Хоть спать на гвоздях… Екатерина Семеновна улыбнулась:

— Поверь мне, что я тебя лучше знаю, нежели ты сам себя. Как видишь, безвыходных положений не бывает.

Николаю хотелось расцеловать мать, прижаться, как в детстве, к ее груди. Но подобные нежности не были приняты в суровой семье Миклух.

Лицо его горело, глаза горячечно блестели. Ночью он почувствовал себя плохо. Пришлось вызвать врача.

Петр Иванович Боков считался домашним врачом этой семьи. Красивый, ласковый, он обладал типичной русской чертой распространять вокруг себя уют и доверчивость, располагать к себе. Он был любимцем детей, и здесь его запросто называли «дядей Петей». Сейчас следовало успокоить встревоженную Екатерину Семеновну. Но, обследовав больного, Боков сокрушенно покачал головой. Картина ясна: крупозное воспаление легких! Николай метался в бреду. Рыжеватые кудри рассыпались по подушке. Худая узкая рука безвольно свесилась с кровати. Петр Иванович смотрел на эту руку и подавленно молчал. Да и что утешительного можно сказать матери? Он утешал несколько лет, когда лечил мужа этой женщины, главу семьи Николая Ильича Миклуху. Тяжело больному чахоткой Николаю Ильичу он старался тогда внушить волю к жизни. Но Николай Ильич умер на сороковом году, оставив большое семейство без средств к существованию. Конечно, сырой, промозглый климат Петербурга меньше всего способствовал выздоровлению.

И все же у Бокова остался тяжелый осадок на сердце.

Нет, утешать нельзя. И он сказал суровую правду.

— Положение очень серьезное. Сердце слабеет, а температура ползет вверх. Кроме того, сильное нервное потрясение. Буду наведываться…

Прописав лекарства, он ушел. А Екатерина Семеновна, скорбная, убитая горем, уселась у изголовья больного сына. В комнатенке было почти темно. В голландке потрескивали дрова. За тонкой перегородкой негромко переговаривались дети. Но вот и они притихли. Только гулкий звон копыт по мостовой за окном…

Екатерина Семеновна сидела, скрестив руки на коленях, ее широко открытые глаза сосредоточенно всматривались в фотографию покойного мужа, освещенную ночником.

Невеселые думы завладели матерью пятерых детей. Как жить дальше? Нужда, беспросветная нужда, и никакой надежды на будущее. Дети пока плохие помощники. Да и удастся ли вывести их всех в люди?… Больше всего хлопот доставляет Коленька. Неуравновешенный, вспыльчивый, упрямый. Весь в отца…

Очень часто, оставшись наедине со своими мыслями, Екатерина Семеновна уносилась в прошлое. Вот и сейчас воспоминания нахлынули на нее.

…Родилась она в состоятельной семье ветерана Отечественной войны 1812 года подполковника Беккера, служившего в Низовском полку. Она приходилась внучкой доктору Беккеру, присланному прусским королем к последнему королю польскому, при котором он и состоял лейб-медиком. Матерью Екатерины Семеновны была полька Л.Ф. Шатковская. Шестнадцатилетней Кате прочили в мужья молодого, красивого князя Мещерского, частого гостя в их доме. Но именно в это время Екатерина Семеновна познакомилась с инженером-строителем Петербургско-Московской железной дороги Николаем Ильичом Миклухой и полюбила его.

Николай Ильич был лет на десять старше Кати Беккер. Не мог похвастать он ни богатством, ни знатностью рода.

О так называемом дворянском происхождении Миклух сохранились предания. О себе Николай Ильич рассказывал, что происходит он из запорожских казаков. Потомственное дворянство будто бы было пожаловано его деду Степану, который, состоя в одном из казацких малороссийских полков, отличился в русско-турецкой войне при взятии Очакова. Степан получил чин хорунжего, а затем по ходатайству генерал-фельдмаршала Румянцева-Задунайского — и дворянство.

Николай Ильич родился в 1818 году в Стародубе Черниговской губернии. С отличием окончил Нежинский лицей, тот самый, где еще были свежи воспоминания о Гоголе.

Юноша мечтал о техническом образовании, но семья была настолько бедна, что о дальнейшей учебе не приходилось и думать. Потомственные дворяне Миклухи перебивались с хлеба на квас и не всегда по праздникам ели борщ с мясом. Николай Ильич рвался в Петербург. Однако собрать денег на дорогу так и не удалось. Тогда он решил проделать весь путь от Стародуба до столицы Российской империи пешком. Оборванный, голодный, без гроша в кармане очутился он в Петербурге. И здесь ему повезло: он поступил в Институт корпуса инженеров путей сообщения и блестяще окончил его в 1840 году. Молодого инженера направили на строительство Петербургско-Московской железной дороги, где он возглавил прокладку самого тяжелого по природным условиям северного участка трассы. Строители вязли в болотах, тысячами гибли от голода и холода. Николай Ильич жил в палатке. В таких же палатках ютились семьи рабочих и крепостных, согнанных из окрестных деревень.

Деятельный, мужественный, сильный, этот человек увлек Екатерину Семеновну, и она, полная самых невероятных надежд, стремившаяся вырваться из-под опеки родных, сразу же ответила согласием, когда он попросил ее руки. Она повсюду следовала за мужем, ютилась в палатках и в крестьянских избах, безропотно переносила все тяготы скитальческой жизни. Сперва появился Сережа, а год спустя, 17 июля 1846 года, в селе Рождественском близ Боровичей Новгородской губернии родился Коля.

После переезда в Петербург семья увеличилась: появились Владимир, Ольга и Михаил. В 1851 году Николай Ильич получил чин инженер-капитана, и его назначили начальником пассажирской станции и вокзала Петербургско-Московской железной дороги, которую он только что построил. Семья поселилась прямо в здании вокзала, на втором этаже. Это была шумная, беспокойная жизнь: день и ночь паровозные свистки, толпы пассажиров, галдеж, выкрики извозчиков. Но все-таки, наконец, появился свой угол. Всегда строгий, озабоченный, Николай Ильич словно оттаял: теперь он много шутил, иногда выезжал с семьей за город, обзавелся обширной библиотекой. Он решил всерьез заняться воспитанием детей. По его мнению, дети должны были хорошо овладеть иностранными языками, познакомиться с историей и литературой, заниматься живописью и музыкой. «Галушки сами в рот не полезут, — говорил он, — найму-ка вам учителей!» И нанял. Большое значение придавал он физической закалке и воспитанию воли у своих малышей. «Воля и выдержка!» — любил повторять он. А по вечерам читал стихи Тараса Шевченко, Лермонтова, которого особенно любил, отрывки из «Фауста» и «Манфреда». Екатерина Семеновна, неплохо игравшая на стареньком фортепьяно, стремилась привить детям любовь к музыке.

Больше всего заботился Николай Ильич о здоровье детей. Сырой климат Петербурга внушал опасения. Сам Николай Ильич покашливал давно, но не придавал тому значения. Потом несчастье обрушилось на семью: Николай Ильич тяжело занемог. Врачи нашли туберкулез легких. Он лежал на диване высохший, бледный — даже светлые усы приобрели болезненный зеленоватый оттенок.

В декабре 1857 года он умер. Перед смертью тосковал по своей родной Украине, по цветущим подсолнухам у белых хаток и широкой степи, где в синем небе звенят жаворонки. Уже в бреду тихо произнес: «Мамо», — и скончался. Сознание утраты было невыносимо.

Начались годы бедствий. Пришлось продать мебель и снять более скромную квартиру в доме Глазунова по Большой Мещанской. Старших мальчиков Екатерине Семеновне удалось устроить в училище при лютеранской церкви Святой Анны, где преподавание велось на немецком языке. Предполагалось, что таким образом дети согласно воле покойного Николая Ильича смогут в совершенстве овладеть одним из иностранных языков. Но ничего из этой затеи не вышло. Коля взбунтовался и наотрез отказался ходить в немецкую школу. Знакомый матери, студент юридического факультета Петербургского университета Валентин Валентинович Миклашевский взялся подготовить мальчиков для поступления в гимназию. Подготовка пошла впрок, и Коля в 1858 году сдал экзамены в третий класс 2-й санкт-петербургской гимназии.

То было бурное время. Бунты крепостных. Ожидание «воли». «Реформу» 19 февраля 1861 года крестьяне встретили новыми восстаниями. Не прекращались волнения и студенчества в Казанском, Московском, Петербургском университетах. Екатерина Семеновна с тревогой следила за сыновьями. Коленька всегда возвращался с улицы взбудораженный, восторженный, рассказывал, как студенты оттеснили полицейских, как ему доверили пачку листовок и он разбрасывал их повсюду. Гнетущая тревога в душе Екатерины Семеновны все нарастала и нарастала. Особенно усилилась она, когда разразилось польское восстание. Полтора года сопротивлялись повстанцы громадной армии, и это не могло не вызвать симпатий, восхищения по всей России. На их сторону перешло несколько сот русских солдат и офицеров, был создан «Комитет русских офицеров в Польше». В университетах студенты открыто снаряжали своих товарищей, пожелавших принять участие в событиях. На помощь полякам пришли добровольцы из Франции и Италии. А когда восстание было потоплено в крови, волна жестокого шовинизма и произвола прокатилась по стране. Задела она и семью Миклух: Колю исключили, а Екатерине Семеновне угрожали высылкой из Петербурга. Теперь вот новые беды обрушились на слабую, истерзанную заботами женщину. И никому, никому во всем огромном Петербурге нет дела до ее беды. Разве что Бокову?… Он решительно отказывается от гонорара за лечение.

Екатерине Семеновне известно кое-что о Бокове. Впрочем, об этом знают все, вплоть до Третьего отделения: Петр Иванович — друг и личный врач Чернышевского. На его глазах был арестован Николай Гаврилович. Но еще до ареста Чернышевского, в октябре 1861 года, был схвачен жандармами сам Боков. Его обвиняли в составлении и распространении прокламации «Великорусе», хотели сослать на каторгу. Но прямых улик не оказалось, и Бокова вынуждены были отпустить на поруки. И после всего этого он не побоялся навестить Чернышевского в Петропавловской крепости.

— Ирония истории, — рассказывал Петр Иванович Екатерине Семеновне, поглаживая роскошную черную бороду, — тот же самый жандармский офицер, который сопровождал гроб с телом Пушкина из Петербурга в Михайловское, арестовал Чернышевского и отправил его в каземат Петропавловской крепости…

Это Боков после исключения Коленьки из гимназии пытался устроить его в Медико-хирургическую академию. Но в академию вольнослушателей не принимали.

…Петр Иванович каждый день навещал больного. Через неделю кризис миновал, и дело пошло на поправку.

— Еще недели три придется полежать в постели, — говорил Петр Иванович. Но Николай не хотел мириться с этим.

— Мы попусту теряем время, — возмущался он, — нужно как можно скорее добиться разрешения на выезд за границу…

И Екатерина Семеновна хлопотала. Ходила по бесчисленным инстанциям. Ее мольбы, робкие просьбы за сына, казалось, способны были бы расплавить железо. Однако сердца чиновников растопить еще никому не удавалось. Ей неизменно отвечали: нет! Молодому человеку, которого только что вышвырнули из университета без права поступления в другие высшие учебные заведения, нечего делать за границей. Такие люди, вырвавшись из России, предпочитают больше не возвращаться под надзор полиции, а основывают вольные типографии, печатают революционные прокламации — становятся заклятыми врагами самодержавия.

Положение создавалось безвыходное. Николай нервничал. Лежал на кровати и часами молчаливо смотрел в потолок. Препоны, запреты, рогатки… Неужели так будет всегда? И только Бокову удавалось вывести его из состояния апатии. Веселый, никогда не унывающий, он заражал всех своим оптимизмом, и при взгляде на него невольно думалось, что все как-нибудь образуется. Для Николая Петр Иванович был человеком, близким к его кумиру, к кумиру всей революционно настроенной молодежи — Чернышевскому.

Сохранилось иллюзорное, как сон, воспоминание. Как-то одиннадцатилетний Николай вызвался проводить Бокова. Кажется, на Большой Морской они повстречали человека в люстриновом пиджаке, читавшего на ходу книгу. Человек так был увлечен своим занятием, что Петру Ивановичу пришлось окликнуть его дважды. Оба остановились и весело заговорили. Смысл разговора трудно было уловить, и Николай принялся разглядывать незнакомца. Тот был небольшого роста, худощав, белокур, гладко выбрит. Сквозь сильные стекла очков в золотой оправе близоруко глядели голубые глаза. Николая поразили некая угловатость лица этого человека, его белые нервные руки, его манера говорить с усмешечкой, со скрытой иронией, потупясь, словно он собирался толкнуть вас в живот своим широким лбом. Иногда улыбка освещала его лицо, и оно становилось странно привлекательным, почти красивым. Нет, такое лицо, если взглянешь на него хоть однажды, никогда нельзя забыть…

— Мой друг Николай Миклуха! — неожиданно представил Боков. — Сын того самого Миклухи, строителя железной дороги, о коем говорил вам и Николаю Алексеевичу. Мечтает стать художником или врачом.

Лицо незнакомца вновь преобразилось, сделалось суровым. Он исподлобья взглянул на мальчика и неожиданно сказал:

— Будь честен, Николай Миклуха!

Что-то беспощадное, оголенное было в этих словах незнакомца. Словно холодный ветер ударил в грудь.

— Кто это? — почему-то шепотом спросил Николай, когда незнакомец скрылся за углом.

— Николай Гаврилович Чернышевский!..

За время болезни Николай особенно сбилизился с Боковым. Очень часто они спорили. Статьи Добролюбова, Писарева, «Рефлексы головного мозга» Сеченова, «Естественная история мироздания» Фогта, «Антропологический принцип в философии» Чернышевского… Двадцатишестилетний Боков увлекался не меньше своего восемнадцатилетнего оппонента.

Рассказы Петра Ивановича о Чернышевском были откровением. Миклуху удивляло одно обстоятельство: Чернышевский не обладал ни обаятельной внешностью Герцена, ни воинственным видом Гарибальди; по словам Бокова, не отличался он и ораторским даром. Ничего в нем не было от величественных героев древности. Сухощавый человек небольшого роста, бесконечно близорукий, способный из-за этой самой близорукости погладить муфту вместо кошки и поцеловать чужую женщину вместо своей жены, самоуглубленный, рассеянный, язвительный, колкий, насмешливый, способный весь вечер сидеть в кабинете за работой, пока в доме веселятся гости, — чем он покорил целое поколение людей, заставил трепетать врагов при одном упоминании его имени? Где кроется загадка его безграничного обаяния, почти колдовского воздействия на массы? Как сумел он, человек незнатного происхождения, родившийся в провинциальной глуши, за какой-нибудь десяток лет выдвинуться в первые ряды, стать властителем дум и чаяний? Где кроется та сила, с помощью которой отставной титулярный советник Чернышевский потряс Россию?

После ухода Бокова Николай размышлял. Статьи Чернышевского… Уничтожающий сарказм, сознание собственной силы, блестящее изложение самых запутанных вопросов… Каждое слово, как шип, вонзается в сердце. На каждой странице развертывается беспощадный мир человеческих отношений и страстей, открывается неведомая философия ожесточенной борьбы, обнажаются истоки истинно прекрасного; а на страницах такого будоражащего романа «Что делать?» почти с математической точностью выведена формула сокровенного смысла жизни: «От самого человека зависит, до какой степени жизнь его наполнена прекрасным и великим… Пуста и бесцветна бывает жизнь только у бесцветных людей». И не было вопроса, на который не дал бы ответа этот всеобъемлющий ум. Будто разверзлась бездна, и все, что было сокрыто мраком — и прошедшее, и настоящее, и будущее, — все предстало в своем естественном виде. Отныне все обретало конкретность.

От самого человека зависит… Но что делать, если тебе закрыли пути в будущее? Ты хотел быть таким, как Рахметов, а по мановению руки инспектора и обер-полицмейстера превратился в «неблагонадежного». Все те люди, перед которыми ты преклонялся и которым стремился подражать, «государственные преступники»! Все те книги, по которым учился дерзать, объявлены безнравственными, потрясающими основы и находятся под строжайшим запретом…

Как писал мятежный друг Чернышевского Михаил Михайлов, сосланный в Сибирь:

Помощь пришла от Бокова. На квартире Миклух собрался целый консилиум врачей — приятелей Петра Ивановича. Было составлено обстоятельное медицинское заключение: оказывается, только горный воздух Швейцарии или Шварцвальда может исцелить Николая Николаевича Миклуху. Климат Петербурга ему явно вреден.

А через неделю безмерно счастливый Николай уже потрясал заграничным паспортом «по болезни». Дорога в будущее была открыта. В корзину со своими скромными пожитками он сунул запрещенный роман Чернышевского «Что делать?».