"Роман с президентом" - читать интересную книгу автора (Костиков Вячеслав Васильевич)

Глава 3 В поисках точки опоры

Ельцина едва ли можно отнести к типу человеко-машины с заданным ритмом труда. Он, безусловно, человек настроений. В моменты обострения обстановки, особенно когда возникала опасность, он был способен работать с огромной нагрузкой, заряжая нервной энергией ближайших сотрудников. В более спокойные периоды Ельцин часто впадал в хандру. Иногда было впечатление, что он тяготится своими обязанностями, не находит себе места, замыкается и становится малоприятным в общении. В такие дни он рано уезжал из Кремля, нередко вскоре после обеда, ехал на дачу в Барвиху, где его не принято беспокоить. В эти моменты к нему лучше не приходить ни с идеями, ни с материалами. Вероятность того, что он их прочтет, невелика. Зато в периоды подъема он заглатывал бумаги, точно компьютер. Ему не хватало дня, и он «откусывал» от ночи, тем более что спал он мало и, проснувшись в два-три часа ночи, нередко требовал, чтобы ему принесли бумаги. При чтении он легко запоминал ключевые мысли и фразы.

Техническая сложность работы с президентом состояла в том, что за редким исключением он не показывал своей реакции на тот или иной документ. Присылаемые президенту бумаги возвращались чаще всего с жирной чернильной галкой в верхнем углу — свидетельство того, что он ознакомился с документом. Опытный политик с огромной аппаратной школой, он вообще не любил оставлять следов своей руки на бумаге, особенно если она носит щекотливый или кадровый характер. С другой стороны, он не терпел анонимных записок, даже если знал, кто ее автор.

В основе характера Ельцин, конечно, прагматик и рационалист. Но время от времени в нем просыпался актер, и тогда общение с ним доставляло огромное удовольствие. Он знал свои сильные стороны, в частности уникальную память, и порой любил «поиграть» на этом, удивить аудиторию. Обычно он доставал из кармана приготовленный помощниками текст выступления и, помахав им, небрежно бросал на трибуну: «Что это они мне тут приготовили, ерунду какую-то», — говорило его лицо. И начинал «импровизировать».

Конечно, выступление без текста, особенно по сложным аспектам политики, всегда таит в себе опасность. Помощники в таких случаях переживают: не сказал бы чего «лишнего». Но некоторые «импровизации» президента, которые казались опасными или ошибочными, на самом деле являлись его собственными «домашними заготовками», которые он держал в секрете даже от помощников. «Ошибка» иногда была результатом точного психологического расчета. Ельцин — настоящий мастер такого расчета. Иногда за «случайной импровизацией», смысла которой мы не могли уловить, стояла просто более высокая степень информированности президента.

Сложность работы пресс-секретаря президента состоит в том, что никогда точно не знаешь, до какой степени президент информирован по тому или иному вопросу. В этом вообще был один из серьезных недостатков работы президентской службы помощников. Приходилось гадать: знает Ельцин «об этом» или не знает? Я не раз убеждался в том, что президенту не приносят всей информации, особенно когда речь вдет о «неприятностях». Ведь известно старое правило: «Гонцу с плохой вестью голову долой». Конечно, мы работали не с падишахом. Но природа власти и людей мало меняется даже с ходом веков.

Зато информация из президентских структур текла как из худого решета. Сведения о работе над тем или иным указом президента разглашались нередко уже на первичной стадии. Случалось и так, что президент по той или иной причине отвергал какой-то указ, менял точку зрения, а проект указа еще долго муссировался в прессе как грядущий. Разумеется, были и преднамеренные утечки о тех или иных якобы готовящихся мерах с целью прозондировать общественное мнение, реакцию партий или законодательного органа.

В команде президента было проведено несколько служебных расследований по случаям нелегальной утечки информации, в том числе и из Совета безопасности. Однако многие каналы таких утечек остаются. Это и продажность чиновников и, может быть, самое главное — то, что в Администрации президента имелось немало его скрытых врагов. Ведь Ельцин никогда не проводил чисток аппарата по политическим мотивам. Практика люстрации, которая позволила в странах Прибалтики, в Чехословакии, в Польше, на территории бывшей ГДР избавиться от явных врагов, в России не применялась. А ведь я лично знаю людей, которые в роковые моменты октября 1993 года, когда непримиримая оппозиция, казалось, вот-вот возьмет верх, расхаживали по коридорам Кремля, выпятив грудь, и, в сущности, не скрывали своего ликования.

Со своей стороны, я старался возможно полнее информировать Ельцина, особенно тогда, когда у меня возникали сомнения, что часть информации не доходит до него.

Российская пресса в период 1992–1995 годов предоставляла обильнейший материал для анализа. Аналитические еженедельные обзоры, которые пресс-служба начала готовить для президента через несколько месяцев после моего вступления в должность, стали важным источником информации для Бориса Николаевича. Со временем они становились тем ценнее, чем меньше времени уделял президент чтению газет. Я очень дорожил этими обзорами еще и потому, что они давали возможность довести до президента ту информацию, которая к нему, возможно, не попадала. Прежде всего информацию, содержащую политические оценки кадровых передвижек.

К сожалению, после моего ухода из Кремля эти аналитические обзоры ликвидированы.

По мере того как приближался октябрь 1993 года, мне все чаще приходилось быть вестником плохих новостей. Все чаще, в том числе и в демократических изданиях, появлялись публикации, имеющие антиельцинский оттенок. О некоторых я говорил Борису Николаевичу, о других умышленно молчал, не желая настраивать президента против той или иной газеты. Моя позиция состояла в том, что необходимо, иногда даже проглатывая обиды, сохранять возможность взаимодействия с газетами. Ведь проще всего было встать в позу обиженного по отношению к задиристым, а иногда и злым «Комсомольской правде» или «Московскому комсомольцу», разгневаться по поводу критической публикации на «Известия».

— Что дальше, Борис Николаевич? — не раз спрашивал я президента при его сетованиях. — Сегодня разругаемся с одной газетой, завтра закроем доступ в Кремль корреспонденту другой… Кто будет вас защищать в случае кризиса?

Как правило, мне удавалось снять раздражение президента, и взаимодействие между президентом и демократической прессой сохранялось, хотя уже и не на условиях безоговорочной поддержки, как в первые месяцы после августа 1991 года.

Нужно сказать, что моей «миротворческой» деятельности в отношении президента и прессы (чем дальше тем больше) серьезно мешала Служба безопасности президента. Мотивы мне были понятны. Она искренне хотела избавить «своего Ельцина» от критики и нападок. Но упускалось два момента: что критика полезна, в том числе и президентам, и что прессу, как ни старайся, молчать уже не заставишь. Как правило, вторжение Службы безопасности в компетенцию пресс-службы или попытки накрыть «провинившихся» журналистов приводили лишь к негативным результатам. Нередко на журналистов сваливали вину и за утечку информации, в которой следовало бы винить других. Для меня настоящим бичом было то, что некоторые сотрудники Службы безопасности, прочитав что-то в газете «против Ельцина», тут же неслись к его уху, не затрудняясь анализом причин той или иной публикации. Раз против Бориса Николаевича — значит, сволочи! Вот мы им! А ведь действительно неугодившему журналисту могли «испортить настроение». Фактически шло регулярное натравливание президента на прессу.

Время от времени, когда президенту уж очень разбередят душу, он звонил мне. Голос у него был в таких случаях глухой, тон — недовольный, раздраженный. В нем как будто просыпался бывший первый секретарь обкома КПСС.

Впрочем, в отношении помощников он всегда, даже в минуты недовольства, сохранял корректный тон.

— Что же это такое, Вячеслав Васильевич! Ну сколько можно терпеть эти гадости? — Президент тяжело дышал в трубку, и я чувствовал, как он подбирает слова. — Ну поговорите вы с ними. Неужели нельзя стукнуть по столу кулаком?

— Нельзя, Борис Николаевич. Хуже будет. Настроим против себя своих же друзей. Надо терпеть…

— Терпеть… Терпеть… Легко сказать. Когда начинаются прямые оскорбления… Под печенку, понимаешь… На Западе бы их под суд за клевету!

— Президент не может судиться с газетой. Настроим против себя всю прессу. Журналистская солидарность — вещь серьезная…

— М-да, пожалуй, вы правы…

— Не получается из вас Суслова, — заметил он однажды после одного из подобных разговоров.

— Так вы мне дайте Отдел пропаганды ЦК КПСС, тогда и посмотрите, отшучивался я.

— Нет уж, избави Бог… — вздохнул президент. Больше он эту тему в разговорах со мной не поднимал.

Впрочем, не во всех оценках можно было положиться на демократическую прессу. У нее были свои «заносы» и свои иллюзии.

На середину 1992 года приходится пик российско-американских отношений. В то время Ельцин, отчасти под влиянием А. Козырева, разделял иллюзию, что если Москва договорится с Вашингтоном, то все проблемы России будут решены. Американцы умело подпитывали эти настроения на уровне пропаганды, фактически не идя на сколько-нибудь серьезные уступки в области экономики и торговли. Приезжавший в июне 1992 года в Москву Ричард Никсон рассыпался в комплиментах Ельцину. Во время личной встречи с президентом он сравнивал его с генералом Де Голлем и драматически сокрушался, когда Ельцин упомянул о том, что не собирается выставлять своей кандидатуры на второй срок в 1996 году. «Не является ли это политической ошибкой?» — спрашивал Никсон.

Ельцин пояснял, что отказ от повторного баллотирования дает возможность вести работу по продвижению реформ, «не оглядываясь на рейтинги».

«Впрочем, я понимаю, — лукаво улыбался Никсон, — лучший способ, чтобы тебя выдвинул народ, — это заявить о своем отказе баллотироваться».

В августе 1992 года Конгресс США принял Закон о поддержке свободы, якобы ориентированный на поддержку демократических преобразований в России. В Москве ожидали, что принятие Закона откроет все шлюзы для притока западных и в первую очередь американских инвестиций. В Москве настолько сильно было ожидание этого закона и связанной с его принятием «манны небесной», что по поручению президента меня разбудили поздно ночью, чтобы передать это сообщение. Такое случалось нечасто. На самом же деле Закон о поддержке свободы оказался одной из очередных пропагандистских кампаний и каких-либо дивидендов для России не принес.

Борис Николаевич, похоже, верил в реальность невиданной американской щедрости. Может быть, в чрезмерной доверчивости той поры виноваты и чисто психологические факторы. Это был период жесточайшей критики Ельцина со стороны Верховного Совета. И конечно же, на этом фоне было приятно слышать о высоких оценках со стороны Запада, о грядущих кисельных реках с долларовыми берегами.

Думаю, что в этих переоценках отчасти виновата была и наша демократическая пресса. В тот период она тоже была подвержена «вашингтономании» и в какой-то мере утратила критическое чутье. Конфронтация же в обществе была столь сильна, что разумные предостережения, звучавшие со страниц «Правды» или «Советской России», воспринимались демократами как «злобные инсинуации» и клевета на внешнюю политику России.

Именно поэтому крайне полезно было довести до сведения президента отрезвляющие оценки. И такие оценки были.

Достаточно критический анализ внешней политики России этого периода содержался в аналитической записке «Россия в новом историческом и мировом контексте», подготовленной Институтом Европы Российской Академии наук. Она поступила в Секретариат президента в конце июля 1992 года. Именно в это время в российское общественное мнение активно внедрялась идея о возможности особых отношений России и США и — на основе этих отношений вступления России в НАТО.

Оценки, содержавшиеся в аналитической записке, явно контрастировали с оптимистическими заявлениями МИД. Но Козырев тогда был одним из символов демократической России и постоянным объектом нападок со стороны оппозиции. «Крови» Козырева, как некоей ритуальной жертвы, требовал Верховный Совет. Одного этого было достаточно, чтобы президентская команда проявляла в отношении министра иностранных дел охранительную солидарность. Мне неоднократно приходилось и по поручению Бориса Николаевича, и по собственной инициативе выступать с опровержениями по поводу его отставки.

Очень бережно к фигуре А. В. Козырева относились и западные партнеры. Был момент, когда чуть ли не каждый приходивший в Кремль на встречу с президентом высокопоставленный посетитель из Западной Европы, и особенно США, просил Б. Н. Ельцина «не сдавать Козырева». Я не помню, чтобы так ратовали за Е. Т. Гайдара, хотя он тоже слыл западником. В конце концов Борису Николаевичу это навязчивое заступничество, видимо, изрядно надоело. «Что они так заступаются за Козырева?» — недовольно заметил он однажды.

Так или иначе, но Козырев той поры был одной из «священных коров» на демократическом пастбище, и всякая атака на него воспринималась как атака на всю президентскую команду.

Моя первая реакция на аналитическую записку Института Европы была именно такой. Вместе с тем что-то в этой записке заставило меня еще и еще раз перечитывать ее. В сущности, это был один из первых документов, в котором четко говорилось о том, что демократия демократией, а у России были, есть и будут «неисчезающие стратегические национальные интересы». «Ибо в конечном счете даже для наших новых партнеров мы представляем существенную ценность лишь при сохранении специфики нашего взгляда на мир и вклада в мировую политику». После долгих сомнений, хотя это и не входило в мою компетенцию, я сделал аннотацию этого аналитического документа и передал ее Борису Николаевичу. Он был очень удивлен. Оказалось, что ему об этом важном аналитическом документе не доложили.

Демократы часто упрекали Ельцина в неумении противостоять натиску реакции. Я вспоминаю бурные заседания Президентского совета той поры, на которых постоянно звучали призывы «прихлопнуть» Верховный Совет и крепнущую коммунистическую оппозицию. Нельзя было не заметить, как переживал и мучился Борис Николаевич, слушая такие упреки. Он сам был детищем радикальной демократии, и эти призывы внутренне импонировали ему. На какое-то время он загорался, выслушав очередной призыв «раздавить гадину». Особенно эффектно они звучали в «исполнении» Марка Захарова или Святослава Федорова, поскольку и тот и другой делали это на высшей эмоциональной ноте и не без артистизма.

Но я представляю, как мучился Борис Николаевич, когда после таких всплесков он оставался ночью один. Кому верить? На кого опереться? За его спиной не было ни собственной партии, ни движения. Период уличной, «праздничной демократии» с антикоммунистическими лозунгами, с безоглядной поддержкой Ельцина, с иллюзиями быстрой победы и быстрого экономического чуда — завершался. Начинались серые будни строительства гражданского мира. Нужно было искать новые точки опоры. Нужны были новые лозунги.

Видимо, не до конца улавливая масштаб негативных настроений, Ельцин все еще обращается к населению с призывом потерпеть. Ему и в самом деле казалось, что «еще немного, еще чуть-чуть» и желанная стабилизация, «а затем и медленный подъем» покажутся из-за горизонта.

В этом ключе было выдержано и обращение президента к народу по случаю годовщины августовского путча.

На следующий день после трансляции обращения я обзвонил нескольких знакомых журналистов: «Ну, как? Какое впечатление?» В оценках слышались нотки разочарования. Но никто не мог ясно сказать, что же конкретно не получилось. Меня это очень обеспокоило. И я обратился в фонд «Общественное мнение» с просьбой провести анализ откликов населения на последнее выступление Ельцина.

Исследование проводилось в семнадцати городах России и выявило весьма неутешительную картину. У большинства из тех, кто слышал президента, его выступление вызвало разочарование. Наибольшее раздражение вызывали напоминания о терпеливости русского народа, призывы еще немного потерпеть. На основе выводов фонда я подготовил для Бориса Николаевича короткое резюме. Насколько мне известно, больше президент народ к терпению не призывал.

Расстановка политических сил осенью 1992 года была такова, что ни одна из противоборствующих сторон — ни президент со своей командой, ни Верховный Совет, возглавляемый Русланом Хасбулатовым, не имели в обществе реальной опоры. Российская глубинка все дальше уходила от политики. Регионы жили своей нелегкой жизнью, постепенно приноравливаясь к новым условиям рынка. Но вся политика по-прежнему делалась в Москве. Огромную роль по-прежнему играла московская пресса, несмотря на резкое падение тиражей.

Социологические опросы того времени свидетельствовали, что пресса в целом и журналисты в частности пользовались, в отличие от органов власти, депутатов и политиков, наибольшим доверием у населения.

За обладание этим мощным рычагом влияния и развернулась настоящая битва между исполнительной и законодательной властями.

Формальным поводом для открытия «боевых» действий послужил острый конфликт между газетой «Известия» и Верховным Советом, точнее его спикером Р. Хасбулатовым. Газета несколько раз публично уличила его во лжи. В Верховном Совете началась шумная кампания за ревизию демократического Закона о печати. Фактически речь шла о попытке введения цензуры в виде «наблюдательного совета».

Нужно было думать о защите.

Трудности вовлечения президента в борьбу за прессу состояли в ток, что, по моему мнению, Ельцин в то время недооценивал опасности со стороны Верховного Совета не только для прессы, но и для демократии вообще. Ему казалось, что и с Р. Хасбулатовым и с Верховным Советом можно договориться. И он постоянно шел на маленькие уступки, а это только разжигало аппетиты Хасбулатова. Мне звонили главные редакторы, журналисты, деятели культуры и все в один голос говорили: президент утратил чувство опасности, он шаг за шагом отдает власть Хасбулатову. Возможно, Ельцину давало уверенность и спокойствие то, что он крепко, как ему казалось, держал в руках контроль над силовыми структурами. Последующие события, и в частности предательство тогдашнего главы ФСБ Виктора Баранникова, входившего в круг самых близких президенту людей, показали, что вера в людей без стойких убеждений, а призванных в команду по формуле «лично предан» себя не оправдывает.

В силу своего «политического происхождения» и политического опыта, большая часть которого приходилась на советский период, Б. Н. Ельцин никогда не испытывал особых симпатий к журналистам. Мне думается, что он так до конца и не осознал, что СМИ стали самостоятельной политической силой, с которой нужно и считаться, и работать. К некоторым известным деятелям из мира прессы и телевидения он испытывал тайное недоверие, полагая, что они работают на Горбачева. Принято связывать скандальное отстранение Егора Яковлева от должности председателя телевизионного канала «Останкино» с тем, что на него «накапал» О. Галазов, лидер Северной Осетии, обвинивший телевидение в раздувании национальной вражды. Однако стремительность расправы с Е. Яковлевым и оскорбительность формы отставки свидетельствовали скорее о том, что обида на него долго тлела. Попытку убедить президента отменить или изменить свое решение, кроме меня, предпринимали Гайдар, Полторанин, главный редактор «Известий» Голембиовский. Мы опасались, что отстранение Е. Яковлева, человека известных демократических убеждений, нанесет ущерб президенту в среде СМИ. Но наши усилия не увенчались успехом. Через некоторое время президент все-таки осознал, что допустил бестактность, и в косвенной форме попросил извинение. Однако Е. Яковлев извинений не принял.

Даже в моменты опасности приходилось прилагать немалые усилия, чтобы убедить Б. Н. Ельцина встретиться с журналистами. Такого рода встречи нередко переносились, а иногда и вовсе отменялись. Летом 1992 года конфронтация с Верховным Советом достигла опасных масштабов. Конституционный суд выступил с предупреждением об угрозе конституционному строю. Резко активизировался Руцкой, который все больше отдалялся от президента, сближаясь с деятелями «Гражданского союза», за которым маячила фигура Горбачева. В ночь с 22 на 23 июня непримиримая оппозиция провела шумный и агрессивный митинг около телевизионного комплекса «Останкино». Произошли столкновения с милицией. Ощущение реальной опасности возникло, когда на одном из московских заводов была объявлена стачка, носившая явно выраженный политический характер с лозунгами против политики Ельцина. Горячие головы из оппозиции открыто призывали к кампании гражданского неповиновения.

Президент просто вынужден был еще раз оглядеться вокруг себя и провести «инвентаризацию» сил поддержки. При помощи М. Н. Полторанина удалось провести встречу президента с руководителями средств массовой информации, которая в немалой степени способствовала взаимопониманию демократической прессы и президента.

Формальным поводом для встречи послужило «Обращение руководителей средств массовой информации к президенту России». О его подготовке мне было известно заранее.

«Выступить с этим обращением нас вынуждает беспрецедентная, близкая к печальному завершению кампания по удушению свободы слова и печати… Предотвратить его с Вашей помощью — цель данного обращения. Речь идет уже не только о свободе слова и печати, но и о твердых, неукоснительных гарантиях нашего дальнейшего демократического развития», — говорилось в Обращении.

13 июля 1992 года его подписали двадцать видных деятелей российских СМИ.

На следующий день я передал это Обращение лично президенту. Еще через день оно было опубликовано в прессе.

Сценарий встречи прорабатывался пресс-службой вместе с Полтораниным, который в тот период пользовался абсолютным доверием президента. В порядке подготовки встречи я переговорил со многими из авторов письма. Все оказалось значительно сложнее, чем я предполагал. Недоверие к власти было уже столь сильно, что оно распространялось и на президентскую ветвь. Газеты, конечно же, прежде всего опасались попасть под контроль Верховного Совета, но и в отношении президента у главных редакторов уже были подозрения.

Основания для таких подозрений были. Журналистов настораживала слишком уж активная деятельность М. Н. Полторанина, который, в сущности, и не скрывал своего амбициозного плана создать «суперминистерство» Федеральный информационный центр России (ФИЦ). Он даже мечтал наделить ФИЦ правом законодательной инициативы. М. Полторанин говорил о «программе государственной поддержки информации и печати», а журналистам не без основания слышалось: «государственного контроля». У Полторанина был уже подготовлен и проект Указа президента по этому вопросу. Проект Указа предусматривал, помимо прочего, и передачу Федеральной информационной службе огромной недвижимости.

Борис Николаевич нутром почувствовал тут опасность. Указ мог бы поссорить его с демократической общественностью, которая и слышать не хотела о государственном контроле. Видимо желая перепроверить свои опасения, президент дал мне ознакомиться с проектом Указа, попросив ничего не говорить Полторанину. Проект Указа откровенно напугал меня. От него веяло холодом государственного монополизма в области СМИ. Думаю, что, желая создать мощный блок газет в защиту президента, М. Н. Полторанин перестарался. Получилась Демьянова уха. На следующий же день я в самых решительных словах высказал Борису Николаевичу свои опасения. В результате Указ подвергся решительной переработке. Все эти закулисные маневры сказывались на подготовке встречи с главными редакторами, усложняли мои отношения с Полтораниным.

Тем не менее 16 июля эта встреча состоялась. Прошла она достаточно сумбурно, и я остался ею недоволен. Отчасти тут была и вина президента. Едва усевшись в кресло, он тотчас же объявил, что времени у него всего час. Журналисты так долго ждали этой встречи, так многое хотели сказать президенту, что это их сильно обидело.

И все-таки встреча свою роль сыграла. Главные редакторы в откровенном разговоре, а временами и в споре с президентом, сумели донести до него всю озабоченность общества и интеллигенции возможностью коммунистической реставрации. Даже сама острота этого разговора, похоже, импонировала Ельцину.

Впоследствии такие встречи повторялись не раз, и по предложению президента их стали проводить не в торжественном Екатерининском зале, где сами стены с их царственной позолотой как бы приглушали остроту и откровенность дискуссии, а в одном из ближайших загородных особняков на улице Академика Варги, в так называемом особняке АБЦ. (Между прочим, это тот самый особняк, где в августе 1991 года, накануне путча, собирались члены ГКЧП.) Встречи с журналистами здесь проходили в достаточно непринужденной обстановке при минимуме протокольных условностей. После официальной части разговор переносился за стол и часто затягивался.

Несмотря на все трудности и проблемы, период 1992–1994 годов был самым плодотворным в отношениях президента с прессой. Потом в силу целого ряда обстоятельств отношения президента с главными редакторами усложнились. Прежде отбоя не было от желающих принять участие во встрече с президентом и даже приходилось как-то ограничивать число участников, чтобы встреча не превращалась в обширное собрание. Но к концу 94-го года желающих откровенно поговорить с президентом становилось все меньше и меньше. Под всякого рода благовидными предлогами некоторые главные редакторы стали уклоняться «от чести». Думаю, что главная причина была в том, что все заметней становилась «смена пейзажа» в верхних сферах власти. Чуткая пресса, может быть, раньше других начинала свой собственный политический маневр уже с прикидкой на президентские выборы 1996 года. Похоже, что кремлевский адрес уже не всем казался самым перспективным.

Но были и привходящие обстоятельства. Главных редакторов, имеющих, разумеется, четкое представление о собственном достоинстве, стала раздражать некая «необязательность» в отношениях с пресс-службой. Договоришься с главным редактором об интервью, даже по-дружески заполучишь предварительные вопросы… а потом интервью либо многократно переносится, либо аннулируется. Заметно упал и интерес к получению эксклюзивного интервью. Главные редакторы жаловались на риторичность и повторяемость текстов и приемов. Что касается встреч, то и их характер претерпел изменения. Они стали носить менее дружеский и более назидательный характер, чего журналисты совершенно не приемлют.

На последнюю организованную мною уже в начале 1995 года встречу с главными редакторами не пришли лидеры журналистского корпуса И. Голембиовский и В. Старков. Владислав Андреевич Старков, человек прямой и независимый, когда я стал его «пытать» о причине, не лукавя и не прячась за благовидные предлоги, прямо сказал: «А что я там услышу нового на ваших встречах? Поговорим, и все останется как прежде». Для меня слышать это было тем более огорчительно, что возглавляемая им газета «Аргументы и факты» продолжала оставаться на демократических позициях. Все это наводило на невеселые размышления. К тому же В. Старков был прав.