"Уж замуж невтерпеж" - читать интересную книгу автора (Тутова Надежда)

Глава 8

— Удивительно, однако! — все восклицал староста деревеньки, в которую нас занесло через Туманную долину, в чьем доме мы собственно и пребывали в данный момент, к тому же еще и за столом, словно гости дорогие.

Деревенька была большой, зажиточной, с забавным названием Трышенка. Нет, для жителей оно не было забавным, а очень даже гордым (какой-то давний житель деревеньки прославился невероятным подвигом, о котором помнят до сих пор, только не помнят что ж за подвиг был такой; собственно по имени героя деревня и именовалась ныне), но не это главное во всем случившемся. А главное — наше явление, точнее тот факт, что мы попали в деревню через долину Страха. Да-да, именно так именуют деревенские то место, что на карте Сирин было обозначено Туманной долиной. Развернув карту Тванери, я смогла сама в том убедиться. Река же, протекающая по долине, небольшой заводью задевающая трышенские луга, носила вполне мирное название — Заветная. О долине ходило множество слухов, легенд, баек. И все как один страшные. Дело в том, что туман, клубящийся в долине, показывает самые потаенные, самые сильные страхи человека. Редкие храбрецы смогли пройти по этому пути. Да и сами жители Трышенки обходили долину стороной.

Все это понятно. Ну, почти понятно. Смущает другое: почему мне явился Фларимон? Я, конечно, страшусь встречи с ним, но что он — мой самый сильный страх… Сомнительно, однако выходит именно так.

— Тако дело и отметить надобно, — непрозрачно намекнул Шуклош — селянин, встретивший нас у поваленного дерева.

Так уж вышло, на этот год Шуклошу достался надел в самом конце деревенских луговых угодий, и угораздило его именно сегодня выгнать коров на тот самый надел (в наших краях тоже засевают в конце лета луга, чтоб на осень, почти до самой зимы, для коров, коз и овец была трава свежая, зеленая, сочная. Если урожайный год выдастся, то и косят ее последней. В Трышенке было нечто похожее: в воздухе разливался аромат свежескошенной травы, который Сирин, фыркая и морща нос, обозвала «сено воняет»). Пасти он коров пас, да только страх перед долиной уговаривал его все чаще и чаще прикладываться к заветной бутыли, припрятанной для согрева. И когда мы появились, он толком-то и не знал: то ли мы ему кажемся («Допился, дурак старый!» — была первая мысль Шуклоша), то ли чудища покинуть долину решились («На деревню страх идет!» — была мысль вторая).

— Разумно, — кивнул староста. — Да только ж нынче бабы все на девишник сбираются, еще и скалкой огреть жена могёт, если не вовремя сунуться.

— Ох уж эти бабьи именины! — проворчал Шуклош.

— Всесветные! — значимо поправил староста.

Всесветные бабьи именины? Не слыхала о таких. Все же чуден наш мир, чего только не бывает.

— Ну хоть по стопарику? — зашмыгал носом Шуклош.

— Это можно, — согласился староста и шустро полез под стол.

Мда, сразу видна выработанная многократным повторением сноровка, видать, не только по праздникам жена скалкой огреть может.

— Венюшка, ты что, опять пьянствуешь? — в дверях кухни нарисовалась женщина солидных размеров.

— Да не приведи Всевышний, Яшничка. По чуть-чуть хотели… Просто отметить чудесный исход… проход… выход… О! Явление гостей наших из долины Страха! — тут же принялся выкручиваться староста.

— Смотрите тут, не сильно-то отмечайте… — предупредила Яшничка, грозно нахмурив брови, и вышла по своим делам.

Староста с Шуклошем радостно выдохнули. Но едва они потянулись к заветным стопарикам, извлеченным из-под стола и наполненным до краев молодым вином, как в дверях опять появилась Яшничка:

— А девонькам-от сидеть с вами ни к чему. Уж лучше у нас пусть повеселятся! — и неожиданно ласково улыбнулась нам с Сирин, ну точно солнышко засияла.

Не раздумывая, Сирин подскочила с лавки и почти в припрыжку направилась к хозяйке. Не оставаться же мне здесь одной? Еще обидятся мужички: ее приглашают, а она тут сидит, следит небось.

— А вы не стесняйтесь, милые. Да не судите нас слишком строго: что послал Всевышний, тем и радуемся, — ни на минуту не умолкая, Яшничка вела нас в чей-то дом, где и должен был проходить девичник. — Куда ж нам деревенским-то. Как говорится, родились в лесу, молились колесу. Ну, родились мы, конечно, здесь, да и колесу не молились, только Всевышнему — славен Он и Его деяния. Эт так, к слову пришлось.

— Да что вы. Ой, да не смущайтесь вы нас… — в тон ей тараторила Сирин.

Слышали ли они друг друга — не знаю. Главное, от меня ответа не требовали.

Дом, где собиралось всё женское население Трышенки, принадлежал вдове купца Матшея (по молодости Матшей в город подался, где в гильдию купеческую и вступил, а на старости лет домой в деревню вернулся) — солидной женщине, пусть и маленького роста да хрупкого сложения, с длинным, незапоминающимся именем (причем запомнить его не только мы одни не могли), которое все дружно сокращали до Руни (а звали ее вроде как Петрунилеранирка, но уверенности в том нет). Высокие потолки, беленые стены, плетеные коврики на полах, вышитые крестиком занавеси на окошках, добротные лавки, столы да стулья — зажиточный дом, хозяйственный. А уж на столах, расставленных по всем комнатам… Разносолов, сладостей, копченостей и прочего — будто на свадьбе всеобщей, это когда разом во всей деревне невесты с женихами венчаться решили. В подтверждение такой мысли и внешний вид женщин был: сияющие, в праздничных нарядах, с волнительным румянцем во всю щеку, блестящими глазами и счастливыми улыбками. На их фоне мне даже стыдно было за свой неброский и слегка помятый наряд (еще бы, столько времени все в ридикюле лежало!), так еще и не платье, а штаны. Хорошо, ополоснуться успели: Яшничка споро нагрела две бадейки воды, хватило умыться, да обтереться. Но смотрели на нас, как на диковинных птиц, то и дело перешептываясь о столичной моде да нынешних нравах.

— Руни женщина вообще-то добрая, только за свое бьется до последнего: вцепиться не хуже клеща, и пока не сделаешь желаемое, не отстанет, — Яшничка по ходу дела рассказывала о хозяйке дома. — У нее и муж по струнке ходил, и дети безоговорочно слушались — пока в столицу совсем не переехали.

— А как принято Всесветные бабьи именины отмечать? — внезапно спросила Сирин, до этого с должным тщанием внимавшая рассказу.

— Ну… — жена старосты даже запнулась. — По всякому отмечаем: песни поем, загадки загадываем, пляшем, в игры разные играем, гадаем… — совсем уж смущенно закончила Яшничка.

— Гадаете? — навострила уши Сирин, буквально вцепившись в бедную женщину.

— Угу…

— А на что гадаете? — не отставала Благочестивая.

— На… удачу, здоровье, богатство, любовь… — с опаской перечислила Яшничка.

— На любовь… — мечтательно протянула Сирин, блаженно закатывая глаза.

Ой-ей, носом чую: добром это не кончится…

Аппетитные запахи дразнили голодные животы, глаза непременно замирали на сказочных яствах, но никто ничего не ел: все терпеливо ждали кого-то. Сама спросить не решалась, а вот Сирин… И я тут совершенно ни причем!

— Мы ждем кого-то? — поинтересовалась она у Яшнички.

— Угум, — кивнула женщина. — Вот щас придет бабка Миклошка с лукошком… тогда и начнется все.

Дружный вздох был полон сожаления и тоски: ждать бабку Миклошку видимо еще долго. Внезапно с передних комнат, чьи окна выходили аккурат на улицу, донеслись радостные возгласы. И опять самой полюбопытствовать не удалось: как дорогих гостей и зело важных персон (да-да, именно так нас величали Руни и Яшничка), Сирин и меня усадили за главный стол, благо хоть не по центру. Хм, а что это во мне так любопытство разыгралось? Не было такого ведь раньше… Однако соседки наши резво повыскакивали из-за столов и побежали встречать эту самую бабку Миклошку. И как не последовать при таком удобном случае?

Когда Яшничка говорила о лукошке, мне представлялась небольшая корзинка, сплетенная особым способом — раз уж о нем отдельно говорят. На самом же деле… Десять плетеных коробов, двенадцать корзин больших, девять средних да пятнадцать маленьких, в придачу были, правда, и лукошки — три штуки.

— Малиновая, земляничная, смородиновая, рябиновая, облепиховая, морковная… — принялась перечислять бабка Миклошка, тыкая в расставленные на полу прихожей корзины и коробы.

Среднего роста, она не то чтобы была толстой, скорее пампушкой — улыбчивой, с веселыми каре-зелеными глазами, кудрявыми волосами, не желавшими смирно лежать под цветастым платком, да румяными щеками.

— Калиновая, ежевичная, свекольная, тыквенная… Так, а где тыквенная? — бабка уперла руки в бока и грозно воззрилась на худощавого парня, мнущегося в дверях (собственно коробы, корзины и лукошки несла не сама бабка: часть принесли соседские девчонки, часть племянницы, а два самых больших короба и две корзины притащил паренек, приходящийся ей внуком). — А ну выворачивай карманы! Да за пазухой не прячь!

Миклошка ведь и не ругалась, но так красноречиво поглядела на внука, что тот, краснея и шмыгая носом, вытащил из левого рукава глиняную бутыль с желто-коричневыми мазками у горлышка.

— И? — бабка была неумолима.

Из правого рукава тоже показалась такая же бутыль.

— Ну хоть одну… мы с друзьями по чарочке… за труды… — просопел басом паренек.

— Вчера накатили уже… По бочонку! — отрезала бабка, резво вытолкав внука прочь.

Дверь захлопнулась. Засов тут же задвинули. И… с визгом да хохотом женщины налетели на корзины, и на свет появились бутыли, кувшины да фляжки. Ой-ей! Что же это? Никак настойки да вина…

Девичник грозился затянуться надолго: за столы сели вскоре после полудня, но сумерки уже спустились на землю, а расходиться никто не собирался. Да и куда идти, если столы полны снеди, из запасов бабки Миклошки выпито меньше трети, а душевные разговоры такие завелись, что грех не послушать.

— А как у прошлом годе-то на Купальню напились мужики? Стыд и срам! — припечатала Фелинат — жена трышенского кузнеца. — Швилька ведь так и умер: упился, да свалился в канаву, где и помер, шею свернув. Бедовый был. Совсем бедовый.

— Так уж и бедовый… — засомневалась Гхерта — сестра местного лекаря.

— Ну сама вспомни, в позапрошлом году ж дело было. Вот как на свадьбе Жданьки и Авруси от жениха-от невесту спрятали, да и просили за нее откуп целых десять злотников. У жениха таки деньги мож и были, да в сваты Швилий затесался. А уж какой он гордый да спесивый был… И стал Швилька искать Аврусю в доме. Долго искал — мужики цельный жбан вина молодого выхлебать успели. Жених уж готов был и больше выложить, да Швилий все не унимался. Наконец обозлился Швилька-то наш, сильно напился, стал драться и поджег дом. Сухая осень тады была, в единый миг стены с крышей запылали. Все выбежали, а невесты нет. Жданька плачет и рвется в пламя суженую спасать, мужики на Швильку гуртом кинулись — еле ноги унес, как вдруг целехонькую невесту выводят из соседней бани, где ее и прятали всё то время, что Швилька в доме искал.

— Что Швилий… Сестра евойная тож не хуже была, — пренебрежительно хмыкнула Гхерта.

Ой, она тоже умерла?

— Ну… подумаешь, ревнивая была…

— Ревнивая… Эт здесь она мужа к каждой девке, к каждой бабе ревновала-то, а уж в городе с ума сойдет. Ей-ей! И чего только в город с мужем подались? А уж там таких честных лекарей, как брат мой, и не найдешь.

— Да она ж здоровая была, что любимая лошадь старосты?! — подивилась бабка Миклошка.

— На голову больная, я ж говорю! — со знанием дела поведала Гхерта. — Она полгода силком кормила своего мужика одним зельем приворотным, деньгу немалую просадила. А он, гад, втихаря скармливал зелье-то ихнему коту, ущербному по этой части. Кот почему-то ел, хотя он вообще у них все жрал, что под нос подсовывали. Потом бедолага ж жить без зелья приворотного не мог: все орал дурнем — еще просил. А муж ее так на других и поглядывал. Тогда она ему в суп подмешивать зелье стала, в компот, даже в вино да настойку. Но мужик к ней так и не ластится, разве что на еду чуть что накидывается. Только потом, когда они к брату моему пришли за советом да лечением, она и призналась за зелье приворотное. Брат смеялся долго, чуть животики не надорвал, да прописал им успокоительные настои и молоко на ночь.

Ох, ну и методы лечения у них тут.

— Эт они к ведуну побоялись пойти. Уж он бы их отбрил… — протянула бабка Миклошка. — А вот как…

Мда, историям их нет конца. И ведь знают о них все — как никак живут рядом, бок о бок не первый год, сами же зачастую участниками событий описываемых и были. Получается, все ради нас рассказывается? Но зачем так стараться? Нет, мне не понять.

Как и не понять Сирин, умчавшуюся на тот «край» стола, где девчонки, девушки и молодицы собрались устраивать гадание.

— Эредет, пойдем! — запыхавшись, протараторила Сирин, будто в ответ на мои мысли явившаяся из-под земли.

— Куда?.. — только и успела я прохрипеть, как Благочестивая, не глядя на сидевших рядом женщин (соответственно и не заботясь об их сохранности и безопасности), дернула меня за руку, вытаскивая из-за стола.

— Там сейчас гадать будут, только захода солнца дождутся. И на любовь, и на суженого, и на богатство. Картами, костями, водой да воском… — восхищенно лепетала Сирин о гадании, упорно таща меня за собой.

От сладостей да разносолов сил противиться не было, а любопытство напрочь отсутствовало — как обычно, как должно. Да и что мне гадать? На любовь? Есть вообще-то. На суженого? Ох, сперва с имеющимся супругом разобраться надо. На богатство? Вот только пиктоли на это и гадать! Призвав для компании немного золота. Тогда чего ж топаю вслед за Сирин? Нечего было объедаться…

А гадать сразу не получилось: по уверениям большинства собравшихся делать такое лучше в темноте, глубокой ночью, когда солнца совсем не видно, и только луна едва выглядывает из-за облаков. Подчиняться для Сирин было обидно, да делать нечего. Девицы на выданье тоже загрустили, а потому решили развеяться известным способом: выпить по чарке Миклошкиного вина да подзакусить хорошенько. Заветные бутыли и кувшинчики почему-то оказались предпочтительней копченостей да солений. Быть может, не я одна так наелась?

Но лучше бы они поели: от выпитого вина да настоек ноги сами пошли в пляс, руки посчитали себя крыльями, и что тут началось… Хоть под стол прячься, но и там найдут. Из инструментов в доме Руни оказались лишь дудочки всякие — чудом нашлась даже свирель, только играть на ней не умел никто (особо впечатлительные девушки всё поминали по этому поводу какого-то Дрейна — местного пастуха, истинного умельца в игре на свирели, объятиях и жарких поцелуях). Но трышенские женщины не растерялись и принялись помогать, кто чем мог: ложками стучать, в ладоши хлопать, ногами топать и подпевать.

Ох, что-то эта песня мне сильно напоминает. Ну прям женский вариант небезызвестного Керли Тока! Вот только перечисления всех достоинств этой самой Полюшки мне и не хватало. А судя по настрою поющих, песня надолго затянется. Ой-ей, бедная я, бедная…

Неизвестно с чего в разгар плясок да песен, мне вдруг вспомнилась совсем иная песня — странная, непонятная сперва, но любимая папа:

А дальше не помню. Да и не в этом дело. Дело ведь в ином: если гадать на судьбу, что изменится? Раз это предсказание грядущего, значит, предсказанное все равно сбудется, как ты не старайся. А если не сбудется, то разве это судьба? «Время вышло все…» — вот и мне кажется, что время вышло: не успеть мне вовремя в Шуюк, не найти Фларимона, так и быть немужней женой. Мда, тоскливо получается. То ли гулянье так на меня действует, то ли и впрямь сама себе пророчествую.

Вот уж в окно заглянули даже не первые и совсем не вторые звезды, а трышенские женщины не собираются утихомириваться: веселье вновь пошло по кругу — вино, закусь, песни, пляски.

— Когда гадать будут? — обижено просопела рядом Сирин.

И что я могу на это сказать? Собственно ничего, да от меня и не требуется ответа: достаточно согласно вздохнуть.

— Говорили, когда стемнеет. Уж полночь скоро, а они все никак! — продолжила возмущаться Сирин.

Ну, до полуночи еще далеко, это она преувеличивает.

— Все, терпение мое лопнуло. Сейчас гадать будем! — внезапно оборвала причитания и возмущения Благочестивая.

Ой, а лицо-то такое, как когда кхири гоняла в таверне.

И ведь как сказала, так и сделала! В смысле она решительно встала из-за стола и направилась к бабке Миклошке, посчитав, что она тут самая главная. В чем-то Сирин была права: к словам Миклошки даже Руни прислушивалась, дамы постарше не спорили, а молодки слова лишнего сказать боялись. И ведь была бы она грозной, строгой да сварливой. Совсем нет: улыбчивая, посмеяться любит, пошутить. Что именно Сирин сказала бабке, не знаю я, но результат сказался сразу: инструменты были убраны, а один из дальних столов — что к окну ближе — освобожден от тарелок, чарок и бутылей.

— А на что сейчас гадать будем? — Сирин аж подпрыгивала от нетерпения.

— Сперва всем счастья да благополучия пожелать надо, — наставительно заметила Руни.

Остальные с ней тут же согласились. Взялись все за руки, глаза закрыли… Девичьи губы шепчут заговор древний: чтобы любви к ней, девице красной, суженого-ряженого не было конца веку, чтобы она в огне не горела, в воде не тонула (уп, этакое чудо получается, которому одна дорога в королевское войско дабы подвиги совершать!), чтобы ее зима студеная не злобила, не студила, чтобы солнце ясное только красило, чтобы ветра буйные не тревожили, а беды стороной обходили. Красивые слова, правильные, да только сбудутся ли они…

— На любовь гадать когда? — поинтересовалась одна из внучек Миклошки, поигрывая серебряным колечком.

— А отчего ж сейчас не погадать? — пожала плечами Шейна — главная гадалка Трышенки. — Ну, кто первая-смелая, кто колечко свое в воду кинет?

Почему-то девицы тут же засмущались, покраснели, глазки спрятали. Даже Сирин отвела взгляд.

Меж тем Шейна неторопливо налила воды в чашу деревянную, отделанную серебром да медью, накапала воска по ободку чаши — от злых духов защитила. Закончив нехитрые приготовления, женщина обвела взглядом окруживших ее девушек (старшие-то давно свое нагадали и вновь пошли за столы), но никто не решался кинуть кольцо.

— Эредет, попробуй ты! — внезапно выдала Сирин.

Все взоры тут же обратились ко мне. Ой, чего это они? Я и гадать-то не собиралась.

— Ну смелей, давай же! — не унималась Благочестивая, алчно поглядывая на печатку.

Угу, только этого мне и не хватало: сейчас сниму подарок папа, а там венок дубовый. И что я тогда скажу?

— Да нет, мне что-то не хочется… Как-нибудь в другой раз… — пролепетала я, пытаясь выбраться из плотного кольца собравшихся.

Куда там!

— Другого раза может и не быть! — воскликнула Сирин.

— Вот именно! Ты и должна попробовать: я ведь с замужеством не спешу (мне и впрямь некуда спешить), а тебе в твоем странствии это очень нужно! — я принялась убеждать ее.

— Ну… ты так считаешь?.. — засомневалась Сирин.

— Считаю! — уверенно кивнула я.

Пожевав губу, что-то подсчитав в уме, Сирин вытащила из-за пазухи цепочку, на которой висело золотое кольцо с гравировкой — соль так и брызнула на языке (мда, что-то я расслабилась нынче). Хм, уж не жениха ли подарок. Ан нет, оказалось это материнское кольцо:

— Матушка подарила, когда десять лет исполнилось, — поведала Сирин и… бросила кольцо в чашу.

Шейна принялась водить руками над водой, что-то не то напевая, не то нашептывая.

— Смотри, девица, гляди внимательней, — голос гадалки вдруг стал ниже, сильнее. — Что видишь?

— Зубцы какие-то… — Сирин, нахмурив брови, смотрела в воду. — Нет, корона… Лента клубится… Сверкает что-то… Все, больше ничего не вижу.

— Что ж, и так многое разглядела, — уже нормальным голосом сказала Шейна.

— А все это… что значит? — широко распахнула глаза Сирин.

— Лента клубится — дорогая длинная, долгая предстоит. Сверкает — богатство возможно на пути найдешь. Корона… хм… Быть может, принца встретишь.

— Принца?.. — блаженно закатила очи Благочестивая.

Все, она готова…

— И мне погадай, — решилась внучка Миклошки, подвигаясь поближе к чаше.

— И мне… — последовали за ней и остальные девушки.

Вот и ладушки: за столькими желающими обо мне точно забудут.

Мои надежды не оправдались… Нет, если быть честной до конца, то достаточно долгое время обо мне и не вспоминали — от желающих погадать отбоя не было. Да только Сирин, сполна насладившись предсказанием Шейны, вновь принялась за меня.

— Ну давай же, Эредет! Чего страшиться? Попробуй — судьбу свою узнаешь!

— Не хочешь на кольцо, воском давай, — включилась в разговор Шейна.

Тут и девушки остальные на меня уставились с такой надеждой… Эх, была не была!

— Давайте воск, — скрепя сердца, решилась я.

Девицы тут же засуетились: нашли не горевшую свечку, налили в чашу воды чистой и уселись рядком, будто чудо им пообещали чудное.

Воск тонкой струйкой в воду течет, а Шейна все пришептывает-напевает:

— Ты теки воск горючий, расскажи судьбу девичью. Ты поведай дорогу сердешной, не сокрой беды неминучей…

Мда, нерадостно как-то у нее получается.

— Гляди, девица, как в воде воск-то лег?

— Нитка получилась… Или лента… А может дорога… — с сомнением оглядываю дело рук своих.

— Дай-ка я посмотрю. Хм, странно… То не простая нитка, а жизни нить. То не лента, не дорога, а судьбы путь, — глубокомысленно изрекла Шейна.

— Э… я все время путешествовать буду?

Вот только такой радости мне и не хватало!

— Нет, девица, не так все… Видишь: вьется лентой путь твой, нитка тянется-тянется, да вдруг обрывается… Будто умрешь и вновь оживешь! — страшным голосом закончила Шейна.

Ой-ей! Это еще что за страхи такие?

— Может это проклятье страшное? — подала голос какая-то из девиц, перепугано взиравших на меня, будто я прямо сейчас буду умирать.

— Не похоже, — покачала головой Шейна. — Смерть тут, иначе и не скажешь!

— Ох… — разом испугано выдохнули девушки, Сирин даже за сердце схватилась.

— Чего это вы тут притихли? — внезапно в тишине раздался голос бабки Миклошки.

— Гадаем… — пропищал кто-то.

— Так чего как на похоронах? Эх, глупые. Мы вот как гадали, не чета вам. Бывает, выйдем в мороз по снегу белому, и давай в сугробы прыгать. Кто глубже прыгнет, та и удачливее. Не провалится, а как с горки съедет, знать замуж скоро. А вы?.. Так, ну-ка взяли чарочки, шевелитесь болезные. Вот… У всех ли полны? Так чего греете? Росяновка холодной вкусней будет! Эт рябиновку теплой можно. И выпили! Вот, умнички! А теперь закусывать, закусывать. Не то пойдете хмельные по деревне бедокурить! — быстро навела порядок Миклошка.

Глазки вновь заблестели, щеки заалели — о предсказании моей судьбы вроде бы и забыли. Хвала Всевышнему. Сама я в него не верю — судьбу не предскажешь, она такая, как есть, не изменить ее. Хм, а раньше я так думала? Или иначе? Мда… воистину память девичья. Но быть может, это дорога изменила меня, повзрослеть заставила. Или нашлось на столе вино дюже крепкое.

Под неусыпным надзором бабки Миклошки девицы выпили еще по чарочке, а потом еще и еще, и вновь веселье новым кругом пошло. Вот и славно: пусть лучше веселятся, чем гадают так странно и страшно.

Тихо на улице: звезды далекими огоньками сияют в синем до черноты небе, прозрачные облака неспешно скользят в вышине, в домах огни не горят — спят все, даже собаки брехливые умолкли. Хотя на счет «все спят» — это я поспешила. Девичник-то, наконец, закончился, и женщины по домам пошли. Вроде тихо, вроде спокойно, но такой толпой… В общем, мужчины двери сразу отворили, чтобы под горячую, хмельную руку не попасться. Нас староста еще и до комнаты проводил: боялся, мимо пройдем. Напрасно он сомневался, я ведь трезвая пришла, лишь уставшая.

— Эредет, давай ты сегодня сама косу на ночь заплетешь? — пробормотала Сирин, с закрытыми глазами стаскивая сапоги и плюхаясь на кровать.

— Заплету, заплету…

А она ответа моего и не слышит — спит уже.

Косу заплетать… Целый ритуал получился. А ведь так просто началось. Сирин как-то не сразу заметила, что я на ночь волосы не убираю в косу. Прочитав целую лекцию на тему, что коса — девичья краса, да и волосы лучше тогда растут, она стала каждый вечер перед сном заплетать мне косы. Когда одну, когда две — волосы же у меня тонкие, все норовят сквозь пальцы проскользнуть. А сегодня так она умаялась, что не в силах провести ежевечерний ритуал. Да надо ли? К чему лишние старания, когда красоты и так нет? Вот и я думаю, ни к чему.

Тогда ж зачем косу заплетаю?

Ночь идет своим чередом, а мне все не спится и не спится. Шорохи всякие слышатся, скрипы кажутся… А может и не кажутся? Уж слишком забористо выругались за окном.

— Гды-ыся-а!.. Гдысенька!.. — вроде как шепотом, но вышло громче, позвал кто-то.

В ответ тишина.

— Гдысенька-а-а!.. — еще одна попытка.

И снова тишина.

— Гдыся-а! Ну, выгляни, Гдысенька! — надрывался какой-то парень у соседнего окна.

Так нечестно: братья Феве похрапывают, Сирин видит десятый сон, наверняка о своем прекрасном принце на белом коне, а я не могу заснуть из-за криков этого идиота! Сейчас вот высунусь в окно, сменив ипостась, будет знать, как не давать спать честным путникам!

— Гдысенька, ясно солнышко! Ну, выгляни в окошко! Сделай милость! — не унимался недоумок.

— Сгинь, Кашела! — наконец распахнулось окно — треск створок был жалобен — и раздался голос этой самой Гдыси, старшей дочери старосты. — Сколько раз тебе говорить? Не люб ты мне! И нечего понапрасну под окнами кричать, еще перебудишь всех!

— Ну, Гдысенька, я же люблю тебя… — хлюпая носом, выдал Кашела (вот как зовут ночного героя!).

— И что? Не люб ты мне и все тут!

— Да чем же я не удался, что не люб?

Вот настырный, сейчас точно сменюсь, вылезу и пойду разборки чинить!

— Да всем! И волосы то у тебя не цвету шоколада, а самого обыденного — соломенного, и глаза то не фиалковые аки цветочки в лесу, всего лишь голубые! Все! Проваливай! — неожиданно оборвала пояснения Гдыся и захлопнула окно (от такого грохота проснуться и те, кто еще спал после криков Кашелы. Ан нет, спят, посапывают…).

Волосы цвета шоколада? Глаза фиалковые? Подозрительное сочетание!.. На улице послышался непонятный грохот. Я поспешила выглянуть в окно: оказалось, это Кашела слезал со скамейки под окном дамы сердца. Нужно срочно его остановить и выяснить, откуда у Гдыси такой идеал мужчины.

— Эй, парень! Как там тебя?.. Стой… подожди, Кашела! — сдавленным голосом позвала я горе-любовника (а как еще можно было кричать шепотом?).

— А? Это вы мене? — удивился парень.

Да, фигура колоритная — из тех, что бочкообразными именуются, а вот разума…

— Тебе, тебе, кас… — чуть было не ляпнула «касатик». — Что совсем не любит? — я решила проявить сочувствие.

— Угу… — хлюпнул носом парень.

— А с чего это она? — кивнула в сторону закрытого окна.

— Да был тут с неделю назад один… — зло сплюнул Кашела.

— Правда? — я изо всех сил удерживала маску сочувствия на лице.

— Ну! Прям рыцарь… Весь из себя… На черном коне… С мечом…

— Долго гостил? — сочувствующе выдохнула я.

— Да не… дня три пробыл, да в Рыбки намылился, Мифонька, мельника сын, слыхал, у него там встреча была назначена, дескать, к сроку надо успеть! — фыркнул Кашела.

— Да… неприятно… Но ты не теряйся: рыцарь был, да уехал и вряд ли еще приедет, — а в душе маленькая-маленькая надежда, что он вернется.

— Эт точно: он у ведуна и старосты спрашивал дорогу на Кормовцы, а там и до Еженского тракта недалече! — со знанием дела, будто бы он чуть ли не каждый день по этой дороге ездил, кивнул Кашела.

— Мда… Ну бывай, — все что могла, я узнала, можно попробовать уснуть.

— А…

Вот что Кашела подразумевал под своим «А», мне было совершенно неинтересно, поэтому я закрыла окно и плюхнулась на кровать: веки отяжелели, тело стало вялым — похоже сон пришел и ко мне…

Лично для меня утро выдалось вполне терпимым: могло быть и лучшим, только опять сон странный приснился. Это все от предсказаний Шейны, да страхов девичьих. Глупости это, вот! Хорошо, что рано вставать не пришлось. Трышенским женщинам повезло меньше: коров и коз никто не отменял, да хлеб свежий, и завтрак тоже. Как же они умудрились встать? Не знаю, но видимо у них получилось, потому как по комнатам разносился аромат горячего хлеба. Эх, почти как дома… Может бросить все и домой вернуться?

— Где же ты, принц мой, супруг долгожданный?.. — пролепетала во сне Сирин.

Мда, не получится вернуться сейчас: сама ведь решила с супругом своим разобраться. Ну уеду домой, а кто перед волхвом тогда стоять будет? Кто его вообще отменить церемонию заставит? Правильно, больше некому. Значит, пора собираться в путь.

Прощание с трышенскими женщинами вышло трогательным, даже немного слезливым: на окраине деревни они махали нам вслед платками да косынками. Сирин тоже хлюпала носом, клятвенно обещая как-нибудь, когда-нибудь еще раз посетить Трышенку. Как знать, быть может и сдержит слово. Со мной такого прощания не было: боялись, что именно попрощаются, а не махнут рукой до встречи — знать не забыли вчерашнее гадание. Обидно немного, но не знаю почему. Ладно, что уж теперь жалеть. Главное не это — я ведь нашла подтверждение тому, что Фларимон был здесь, что едет он в Шуюк. Чего ж еще?

Дорога шелковой лентой ложится под копыта лошадей, всадники дремлют в седле, а я опять размышляю. Над чем? Эх, знала бы, сказала. Так — обо всем и ни о чем. По большей части вспоминаются обрывки баллад да стихов старинных. И все как один печальные.

Тоскливо почему-то на душе, будто… обидел кто, а чем и как не знаю. Будто чувствую беду, но не знаю с какой ее стороны ждать. Сирин что ли разбудить? Пусть хоть трещоткой трещит, все лучше этой тишины. Одинокой тишины. Тишины предчувствия.

В Латрир въехали мы ближе к вечеру — сказывался девичник вчерашний. Сильно подозреваю, братья Феве отнюдь не отдыхали в наше отсутствие. Ну не зря же по утру у старосты нос синий был! Да и Феве слегка помятыми выглядели. Однако доказать не могу, да и не хочется, по правде говоря. Главной моей заботой было найти Фларимона. А еще купить новый плащ. Увы, но в прежнем не так тепло по утру и холодными ночами. Именно поэтому, едва устроившись в небольшой гостинице — Сирин опять укуталась в плащ с ног до головы, изображая сплошную загадку — на окраине городка, я поспешила в лавку портного. Откуда дорогу знаю? Пришлось спросить. А кто кроме золота даст верный ответ? Верно, никто. Пришлось опять к золотому дару обращаться — давно я соли на языке не чувствовала.

Лавка нашлась сразу: большая вывеска в виде ножниц, на кольцах которых выбит вензель гильдии местных портных. Мэтр Проль — владелец лавки — оказался седым, как лунь, старичком, но с цепким, словно у молодца, взглядом. Он не стал поспешно предлагать свой товар, терпеливо ожидая моих слов. Выслушав же, тоже не торопился. Степенно снял мерки, покопался в груде готовых плащей и, поцокав недовольно языком, заявил:

— Нужного, увы, нет. Но вот к утру я закончу подшивать два плаща, один из которых вам будет впору.

— До утра я никуда и не тороплюсь, — я позволила себе улыбку: ночью не собираюсь муженька искать, время есть.

— И замечательно, — кивнул мэтр Проль, берясь за иголку. — Через час после рассвета приходите, будет готово. Только запомните, на вашем поверху узор из фиалок пущен.

Опять фиалки? Не многовато ли?

Попрощавшись с мэтром, я направилась сразу в гостиницу: гуляний хватило еще вчера, на приключения не тянуло, узнавать что-либо не стала — не хотелось терять надежду.

Вечер уж давно спустился на улицы, прохожих почти не было — это и пугало, и успокаивало. Пугало, потому как раз нет, значит, чего-то опасаются. Успокаивало — меньше с золотом общаться придется.

— Тетенька, тетенька, дай монетку! — грязная ладошка ухватилась за край плаща, вырывая из клубка домыслов и рассуждений.

Мне кажется, или такое уже было?

— На, держи, — бросаю в протянутую ладонь целый серебряник.

Ишь, расщедрилась. Но я так хочу.

— Ох, тетенька! Спасибочки вам огромное! Мне только единожды, как раз давеча такую деньгу большую дали! — восторженно охнул чумазый мальчишка (все-таки факелы с магической подпиткой на улицах города — великое дело).

— Купец, наверное, таровитый, — не могу удержаться от улыбки, глядя на восторг мальчика.

— Не-э, рыцарь. Всамделишный! У него конь огромный, черный, будто сама ночь. И меч, прям как в сказках про Янко-королевича!

— Так уж и рыцарь? Настоящий? Седоусый, небось…

— А вот и нет! — радостно воскликнул мальчишка. — Молодой еще. Но рыцарь точно: сам городской голова ему кланялся. А дочка евойная влюбилась сразу же в него.

— Красивый значит?

— Наверное, — пожал плечами малыш, крепко сжимая в кулаке монету. — Волосы длинные, каштановые — у многих похожие. Но глаза у него не такие, ни у кого раньше не видал — фиалковые!

Фиалковые? Это же… А монетку мальчишке дали давеча… вчера… Неужели?..

— Спасибо, тетенька! — поклонился в пояс мальчик и со всех ног рванул куда-то вниз по улице.

Очень надеюсь, что домой.

О чем это я? Всевышний, он же рядом… Быть может даже в Латрире! Нет… Это было бы слишком хорошо, похоже на чудо. Куда бежать искать его? Как? Когда? Снова вопросы без ответов… И страх — липкий, горький. Чего я страшусь? Все того же… Да что же это?..

Слезы рекой хлынули по щекам. Глупо? Не спорю. Мне сейчас вообще все глупым кажется. Подсказал бы кто, совет дал… Не факт, что последую, но иногда надо услышать собственные мысли с чужих уст. Но у кого спросить?

Естественно, у золота. Да не совета, а узнать: в городе ли Фларимон или покинул Латрир. И не хочется, но… Это ведь только мне и надо.

Осторожно опускаюсь на колени — неизвестно еще чем все закончится, сколько сил уйдет. Прислушиваюсь к еле слышным бормотаниям монет. Неразговорчивые какие-то они к ночи стали. Ну что же ты, злотник потертый? Почему молчишь? Даже на жизнь не жалуешься… А вы, золотарии новенькие, чего притихли? Хоть кто-нибудь ответьте мне!

«Зачем шумишь?»

Что это?.. Ох… Да ведь то мне перстень городского головы отвечает. Мда, сам — невеличка, а гонору…

«Спрашивала чего?»

Спрашивала, родимый, спрашивала…

«А нам отвечать не хочется!» — ехидный голос-то какой!

Не хочется отвечать? Ну ничего, сейчас захотите!..

Вы слышали, как зимой ветер ломает тополя? Страшный треск, дикий крик, миг… и годами стоявшее дерево медленно клонится к земле в последнем поклоне. И никакие мольбы, слезы и стоны не в силах помочь — сильнее ветер, жестче… А видели, как река по весне лед крушит? Ослепительная белизна радуется солнцу, играя солнечными зайчиками. Но вот стремительные воды взламывают корку, крошевом разметая льды. И не помогут слезы-капельки оттепели…

Я и не думала, что могу быть такой. Не знала. Не хотела. Возможно, все это просто слова и оправдания. Но не стоило мне перечить, не стоило.

«Пощади, госпожа… Помилуй!» — снова перстень, только ехидства совсем не осталось, лишь страх и раболепие.

— Где и когда? — больше слов и не надо: они поймут, о ком вопрошаю.

«Он друга ждал… Вчера на вечерней заре должен был выехать из города. Большего не знаем, клянусь Всевышним!»

Уехал… Опять опоздала.

«Прости, госпожа, не гневайся…»

— Всевышний простит. Будьте покойны, — губы еле слышно шепчут странные слова, но для золота Латрира они — отпущение грехов.

Если бы все так просто было для меня. Что же теперь делать? Бежать за ним? Надеясь увидеть и страшась встретить? Всевышний, молю тебя, вразуми меня глупую, несчастную…

— Не спеши… — прошептал ветер, будто отвечая на мою мольбу.

— Потерпи… — подмигнули звезды в вышине.

— Утра жди… — улыбнулась луна.

Утра? Как там говорят? Утро вечера мудрей. Вот-вот, доживу до утра, а там…

Беспокойная ночь сменилась беспокойным утром. Мне бы бежать за ним во след, да боязно, страшно. А еще ведь и Сирин рядом. Сама я забыла уж за плащ, но она-то помнила. Пришлось в лавку ехать.

Видно судьба у меня такая: все время догонять. Кого еще? Знала бы. Бедняга Проль уснул под утро, а его подмастерье перепутал все и отдал мой плащ какому-то рыцарю. Быть может я и не стала бы гнаться за ним, махнув рукой на плащ и деньги, уплаченные за него, но вот Сирин… Командирский рык на Феве, грозный взгляд на Зорьку, и мы уже мчимся к городским воротам: по словам подмастерья рыцарь не мог далеко уехать, быть может, только до окраины города. Угум, знать бы еще как выглядит этот человек, а то всего описания: высокий, кучерявый, на старом плаще танцующий бес вышит (ой-ей, это что ж за чудо такое? Никогда не видела раньше бесов, причем танцующих!). Вот и разглядываем теперь всех встречных и поперечных на предмет столь оригинального плаща.

— Ну не мог же он так быстро из города выехать?! — воскликнула уж в который раз Благочестивая.

Почему бы и нет? Если конь хороший, всадник налегке, да еще и утром прохожих не так много, то вполне возможно.

— А вот там не он случайно? — махнул рукой куда-то влево один из близнецов.

— Где? — мы с Сирин даже в стременах приподнялись.

— За ворота как раз выехал, — пояснил Феве.

— Вперед!

Ох, Сирин точно в королевские войска надобно с такими талантами!

Как нас стражники не задержали, посчитав за преступников, не знаю. Чудо, наверное. А все благодаря Сирин. Вот только толку с этого… За воротами нигде не было видно того рыцаря. Но и тут Благочестивая руки не опустила (видимо она, как о своем плаще, заботилась о моей покупке): послав Феве по двум тропкам в обход Латрира, своего коня направила на Еженский тракт. Мне же достался Вивронский тракт.

Да только и там никого нет. Хотя я могу ошибаться: дорога виляла не хуже испуганного зайца, то и дело прячась за деревьями. Сзади послышался стук копыт — видимо у Сирин с Феве тоже ничего. Ох, а впереди-то кто? Двое, на холеных конях… А у одного всадника что-то мелькает на плаще. Никак бес танцующий?

— Зорька, ну давай же скорей. Иначе меня Сирин со свету сживет! И чего ей этот плащ дался?

Лошадка хоть и прибавила ходу, да все равно не догнать мне всадников.

— Э-эй! Подождите! Э-ге-эй!!! — изо всех сил кричу им вдогонку.

Хвала Всевышнему, услышали, вон ведь придержали коней. А Зорька, воодушевившись вдруг, выказала удивительную прыть. Еще чуть-чуть и…

— Постойте, пожалуйста… — уже не кричу, а только хриплю. — Вы… э… плащ…

— Что там с плащом? — недовольно фыркает всадник на черном коне, поворачиваясь ко мне.

Ох… Волосы каштановые, а глаза… Вот я и догнала рыцаря с фиалковыми глазами…