"Каменное сердце" - читать интересную книгу автора (Пежю Пьер)

Запустение

Поездка в обратном направлении заняла намного меньше времени, чем наше прихотливое путешествие к морю, но прошла в тягостном молчании. Я вел машину стиснув зубы. От сидевшей справа Эллен ощутимо исходила злая горечь, хотя она и старалась это скрыть, мимолетно поглаживая меня то по руке, то по щеке. Ей было чему радоваться: помимо нашей воли программа «эгоистических генов» выполнялась. Она вернется домой, в семью (еще одна ирландская черта!), а меня безотчетно потянуло туда, где произошли самые загадочные в моей жизни события.

Я высадил Эллен у ворот. Закрытые ставни. Безмолвный сад. Увидев черную дверь, через которую возил на тележке ящики с книгами, я прислушался. Ничего! Эллен забрала чемодан и украдкой проскользнула в свое роскошное жилище. Я уже думал, что она так и не обернется, но в последнюю секунду она навсегда отослала меня прочь слабым взмахом пальцев и горестной улыбкой.

Мне страшно было сразу увидеть наш дом разоренным, наш бывший участок изрытым. Я поехал наугад, скитался по улицам города. И в конце концов оказался у Алисы, которая встретила меня так, словно ждала именно в этот день и в этот ранний час. В кухне горячий чай. Кошка, мурлыча, трется о ноги. Алиса не задала мне ни единого вопроса, но я не забыл ее последних слов: «даже самое худшее…», «я все могу выслушать, Жак, даже самое худшее…». Почему же я тогда не воспользовался случаем?

Она предложила мне остаться у нее, отдохнуть. Мне это было необходимо. Проходя мимо двери чулана, я, не удержавшись, наскоро заглянул, как там мои покинутые ящики. Алиса уже сидела в гостиной и звала меня к себе. Я ждал. И вскоре услышал: «…во время этих кризисов он внезапно терял психическое равновесие, его внутреннее „я“ как бы проваливалось в бездну, обволакивалось каким-то туманом, искажавшим все окружающее. В такие минуты он не принадлежал себе, находился во власти только своей мускульной силы, сидевшего в нем бешеного зверя. Однако он не пил…»^[12] Я не стал задумываться над тем, исходили ли эти слова из заколоченных ящиков или из моей бедной головы, и пошел к Алисе.

В большой комнате, где она меня ждала, стояла просторная тишина, напоенная ароматом чая, и в ней колыхались кошачья улыбка и призрак теолога. Что на меня нашло? Усталый и опустошенный, но совершенно не боясь, что меня примут за сумасшедшего, я заговорил об исчезновении Жюльетты, принялся рассказывать Алисе о невероятных событиях, которые произошли за несколько месяцев до того в доме с каменным сердцем. Это получилось само собой. Словно кто-то потянул за ниточку.

— Случилось вот что, дорогая Алиса… Мы были в библиотеке… Жюльетта, вся в слезах, сидела напротив меня… Она нестерпимо страдала, но истинные причины этого от меня ускользали… От этой боли она злобно говорила со мной. Я отвечал не менее колко, должно быть, ожидая, что в конце концов мы выдохнемся и перейдем к затишью временного примирения… Жюльетта кричала мне, что больше так не может. Она говорила, что «подыхает», упрекала меня в том, что я ее парализовал, что я мешаю ей быть самой собой, не даю работать над ролями, которые ей хотелось бы сыграть… Я отвечал, что, как бы там ни было, роль женщины, которую притесняют и запирают, а также безработной актрисы, каких тысячи, удается ей отлично… «Хватит, Жак, — завопила она, — ты же знаешь, что между нами все кончено!..» Я усмехнулся: «В жизни точка никогда не ставится». Но Жюльетта твердила, словно старалась в этом убедить саму себя, что вдали от меня она сумеет выучить текст и когда-нибудь произнести его на настоящей театральной сцене, без ошибок, не забывая целыми кусками…

Я заметил, что Алиса слушает меня с глубочайшим вниманием, наморщив лоб, и взгляд у нее дружелюбный, но пронизывающий. В это мгновение мне вспомнилась последняя жалоба Жюльетты, которой я в то время большого значения не придал. Тяжело дыша, моя жена всхлипывала и шептала: «…я читаю вслух текст, все ясно, я чувствую роль, а потом я закрываю глаза, и ничего не остается, дыра, провал на месте фраз, да, меня это убивает, Жак, убивает…»

Я был бесчувственным тупицей: вместо того, чтобы догадаться, какую драму переживает Жюльетта, я бросил в ответ, что она может катиться к своей растаковской-запьянцовской театральной компашке, мне на это в высшей степени наплевать. И прибавил, что я тоже уеду, продам дом и землю, мне предложили, у меня их хотят купить для какой-то операции с недвижимостью. «Вот видишь, Жюльетта, ты сможешь наконец жить, как тебе хочется, потому что я отдам тебе половину денег».

Алиса, поглаживая кошку, смотрела на меня. Мне показалось, что она сейчас расплачется, но она с непривычной резкостью согнала кошку с колен и собралась с силами. Она ждала продолжения. Она ждала окончания.

— И тогда, — рассказывал я ей, — я увидел, как Жюльетта медленно оседает, сжимается у заваленных книгами полок. Я был ошеломлен: она съеживалась, подтянув ноги к груди, уткнувшись лицом в колени. Должно быть, она беззвучно плакала. Она не двигалась. А я терял время, подыскивая слова, которыми можно было бы такое описать! Внезапно мне показалось, будто я вижу сквозь тело Жюльетты стоящие позади нее книги. Словно она становилась прозрачной. Словно она обесцвечивалась, таяла. Словно она занимала все меньше и меньше места в углу библиотеки. Я перебирал и перетирал слова, а тем временем плоть Жюльетты будто проваливалась в черную дыру печали. И вскоре на том месте, где она рухнула, я уже не видел никакой Жюльетты! Никого! Пустота более пустая, чем сама пустота! Сокрушительное и внезапное отсутствие существа, с которым мы так терзали друг друга. Однако дверь библиотеки была закрыта. Никакого выхода. Стены сплошь уставлены книгами. Жюльетта не вышла и не ушла. Она исчезла, не сходя с места, не шелохнувшись.

Мы с Алисой долго молчали. Она качала головой.

— Кто, кроме вас, Алиса, — прибавил я, — смог бы выслушать подобную чушь? Но, знаете, именно это там и произошло! И Жюльетта как пропала тогда, так больше и не появилась. Спасибо, что выслушали меня… Спасибо за то, что вас не слишком шокировало мое безумие…

— Жак, — ответила Алиса, посидев некоторое время в задумчивости, — это в точности так, как если бы я кому-нибудь призналась в том, что Андре время от времени приходит посидеть со мной вечерком. Люди сказали бы: «Эта старая дура воображает, что ее муж не умер. Она его видит. Она с ним разговаривает». Но ведь Андре действительно приходит меня навестить, Жак, уверяю вас. Он проверяет мои расшифровки его лекций. Я завариваю ему чай. Я смотрю на него и жду, когда наконец скажу ему все, что у меня на душе! Вы ведь мне верите, правда, Жак?

Безумие к безумию, в этом обмене признаниями было что-то безнадежное. И все же я нашел в себе силы добраться до дома с каменным сердцем, разоренного гнезда утраченного счастья, разрушенных подмостков прежней жестокости.

…Больше километра асфальта перед поворотом на проселочную дорогу было покрыто слоем слежавшейся под колесами бульдозеров коричневой грязи. Сейчас, в воскресное послеобеденное время, грузовики и разрушительные машины простаивали. Площадка была пуста. В наших прежних владениях не осталось ни травинки, ни деревца — голая земля, изрытая ямами и канавами. От обочины дороги и до реки стройка была огорожена решеткой. На том месте, где раньше стоял наш дом, — гора строительного мусора, обломки дверей, окон и балок, осколки черепицы, выдранные трубы. Остался стоять только высокий кусок стены и две-три перегородки: последний вызов, последний отпор обреченного жилья.

Эта готовая рухнуть наружная стена и шаткие перегородки между комнатами остались от моей библиотеки, еще видны были пустые ниши и несколько поломанных полок, погребенных под слоем белой пыли. Последние следы жизни с книгами. Я вспомнил дома, разрезанные пополам бомбардировкой: на обоях в цветочек, открытых всем ветрам, видна гравюра в золоченой рамке, а чуть подальше над пропастью висит белая ванна.

Припарковав грузовичок на обочине, я пролез на стройку через дыру в ограде и пошел вперед, перешагивая через полные воды канавы и обходя огромные катушки электрических кабелей. Ботинки отяжелели от налипшей глины. Приблизившись к еще стоящему куску стены, я понял, что угол здания, временно пощаженный разрушителями, — тот самый, где исчезла Жюльетта. Я сделал еще несколько шагов и тут, к величайшему своему удивлению, увидел Муассака: мой энергичный издатель сидел на обломке балки и, совершенно обалдевший, разговаривал сам с собой! Он таращил глаза, разводил руками и снова их опускал, тряс головой. «Надо же! Не может такого быть! — бормотал он. — Не может быть!» Под черной кожаной курткой у него был неизменный ярко-красный галстук-бабочка. Ботинки превратились в два кома грязи. Я вспомнил, как он говорил мне по телефону, что заедет при случае, чтобы серьезно со мной объясниться. Он уже бывал у нас раньше. Знал, где мы живем. Что ж, вот и объяснение, Муассак получил то, чего хотел!

Увидев меня посреди этого хаоса, мой издатель только и спросил:

— Это что, бомбардировка? Или землетрясение?

Он надувал щеки, потом шумно выдыхал свое недоверие. «Не может быть!» У меня не было ни малейшего желания что-либо ему объяснять. Я упорно смотрел на угол, образованный стеной, и заваленную мусором землю, на тот последний закоулок, где Жюльетта у меня на глазах стала совсем маленькой и прозрачной. Муассак резко поднялся.

— Бедный мой Ларсан, я уже и при телефонном разговоре понял, что на тебе пора ставить крест. Как романист ты выдохся. Только я не догадывался, как далеко дело зашло! — Он даже не смотрел на меня, он обращался непосредственно к груде развалин, словно к разорванному на куски и разбросанному по земле писателю.

Не знаю, чего я хотел — успокоить его, привлечь его внимание, увидеть тот дружеский и доверчивый взгляд, какой он иногда останавливал на мне в самом начале нашего сотрудничества, но я протянул ему руку и быстро проговорил:

— Ты ошибаешься. Я забыл, что ты собирался заехать. Но ты как раз вовремя: у меня есть новая рукопись! Она там, в грузовичке. Я был у моря. Знаешь, я очень хорошо поработал. И рукопись наконец готова.

Я слышал слова, вылетавшие из моего рта, и удивлению моему не было предела. Кто меня заставляет изрекать подобные глупости? Разве можно себе представить, что я отдам такому типу, как Муассак, историю Лейлы и Шульца после того, как годами ее прятал? Муассак не взял протянутую руку.

— Свою книгу можешь оставить при себе, Ларсан, — сухо сказал он. — Твои досужие вымыслы меня больше не интересуют.

— Но это настоящий роман, Муассак, с очень молоденькой героиней, школьницей, которая сбегает из дома… Сам увидишь.

— Не старайся. Впрочем, я уже нашел тебе замену. О, нет, это не романист, только не это. Я по горло сыт писателями с их капризами и вывертами. Это наша корректорша, замечательная девушка! Она так долго вычитывала, правила и даже совершенствовала твои рукописи, что в конце концов научилась писать, хоть как Лорсанж, хоть как Нуарсей. И какой талант, какая свежесть!

— Но…

— Только не начинай спорить: ты же знаешь, что твои псевдонимы принадлежат мне. Контракт, Ларсан, контракт! Скоро эта девушка принесет мне роман. Я очень его жду: она интуитивно понимает, какие истории хочется читать современным молодым женщинам. И потом, она веселая и красивая. Через несколько дней она приедет ко мне…

Муассак расхохотался. Вздернул плечи, сунул руки в карманы и, даже не попрощавшись со мной, направился к шоссе, пробираясь между лужами грязи и ямами. В это безрадостное воскресенье алая бабочка под подбородком у Муассака трепетала легко и невинно.

Небо было грязно-белым. Совсем не холодно. Весна согревала рубчатые отпечатки, оставленные бульдозерами, и ту малость следов, какая осталась от нашей жизни в этих местах. Я хотел спуститься к реке, но тропинка исчезла во время строительных работ. Пенистая вода цвета кофе с молоком выбросила на берег поломанные, линялые предметы и развесила на ветках обрывки пластика.

Я бесцельно брел вдоль берега. Не дойдя до хижины Рака, повернул назад. Это жилище из хлама стоит так близко к стройке, что долго не протянет. Новые жильцы точно не потерпят непонятного соседства с бродягой, который ходит задом наперед.

Вернувшись к тому, что осталось от дома, к этому непристойному пеньку, торчащему из перекопанной земли, я внезапно увидел Рака, словно достаточно было о нем подумать, чтобы он появился. Вернее, я его застукал, подойдя к нему со спины, когда он пытался спрятаться за кучей строительного мусора, чтобы самому выследить нового персонажа, появившегося на сцене этого театра разрушений. Бродяга, полностью поглощенный своим наблюдением, не слышал, как я приблизился. Встав точно позади него, я, в свою очередь, смог присмотреться к субъекту, который так же, как Муассак и я сам, пролез через дырку в ограде. Он был одет в сюртук и широкополую шляпу, чья тень не скрывала ни его розовых щек, ни его юношеского вида. Он тоже что-то искал. Или кого-то!

Рак, так до сих пор меня и не заметивший, не сводил с него глаз. Я споткнулся о какую-то железку. Бродяга был настороже и тотчас обернулся, увидел меня и убежал, как стоял, согнувшись пополам, болтая длинными руками. Я направился прямо к черно-розовому юноше, с любопытством склонившемуся над большим камнем, который рабочие, ломавшие здание, поместили на подставку из толстых досок. Я сразу понял, что там было каменное сердце. Рабочие отделили его от фасада, разрубив камень. Сберегли, как странную, но настоящую скульптуру и оставили здесь, должно быть, собираясь потом забрать себе или продать.

Я увидел, как юноша поглаживает изрытый оспой замшелый камень, обводит пальцами контуры огромной сердечной мышцы. Подойдя к нему почти вплотную, я крикнул:

— Что, интересуетесь анатомической скульптурой? Это каменное сердце не продается, молодой человек, и вопреки видимости на этом огромном пустыре не проходит выставка современного искусства.

— Вы, очевидно, Ларсан, — без малейшего волнения отозвался юноша.

— До чего вы проницательны! А я, хоть никогда не видел вашего лица, знаю, что вы — Жан-Батист.

С первых же секунд кран, из которого хлестала враждебность, был у нас обоих откручен до упора.

Жан-Батист наставил на меня уличающий и дрожащий палец и потребовал сообщить, где пребывает моя супруга. Он подозревал меня в том, что я держу ее в заточении, в постыдных и преступных деяниях. Сбивчиво и взволнованно он стал говорить мне о театре, о роли, которую намерен предложить Жюльетте теперь, когда его заграничные гастроли кончились. Он поможет ей работать, поможет справиться с ужасными расстройствами памяти — у них нет другой причины, кроме страха, который внушает ей ее муж, один в один Синяя Борода. Еще немного — и я бы растрогался.

Среди всех этих стальных машин, переполненных кузовов и брошенных инструментов мы импровизировали сцену из бульварной комедии, в которой исполняли соответственно роли старого мужа и молодого любовника. Абсурд или гротеск — на выбор.

Жан-Батист, режиссер и актер, любил декламацию и красивые жесты. Вскоре он театрально сорвал с себя шляпу, подобно хулигану в баре перед дракой, а может, приветствуя воображаемую публику. Я, Ларсан, работал со словом, но теперь слов мне недоставало. Я терял их, как кровь, вытекающую из раны. Пока Жан-Батист объяснял мне, какое омерзение ему внушаю я и какую нежность внушает ему моя жена, испарившаяся у меня на глазах несколько месяцев назад, я почувствовал, что зуд стремительно возвращается.

Одной части меня удавалось сочувствовать его молодости, липкой, как конфета, благожелательности и восторженности. Обаяние чистосердечия, еще не успевшего сгнить на корню. Но другая, более дикая часть меня рвалась в бой.

Я сжал кулаки. Шагнул вперед. Наверное, я сильно побледнел. Жан-Батист был пунцовым. Он попытался строить из себя храбреца, снова задирать меня, но не нашел верного тона. Мне потребовалось совершить сверхчеловеческое усилие, чтобы не броситься на добычу. Мне удалось придержать кулаки.

И все же этот молокосос испугался, он слишком резко отступил, споткнулся о торчавший из земли стержень и, хотя я пальцем к нему не притронулся, тяжело рухнул навзничь. С размаху стукнулся затылком о край каменной глыбы, в которой было вырезано старое холостяцкое сердце. Я услышал тот самый звук, с которым раскалывается черепная коробка. Он умер мгновенно.

Я долго смотрел на это худое вытянутое тело, раскинутые крестом руки, окровавленную улыбку на губах. Старомодный сюртук порвался, из кармана торчал край фетрового свертка. Жан-Батист только что искренне, если не талантливо, сыграл лучшую свою роль.

Думаю, если бы я в эту минуту склонился над ним, щекотка умиления могла бы превратиться в жалость. Но я предпочел и дальше оставаться в состоянии ледяного уныния, в каком пребывал до встречи с несчастным парнем. Я разжал кулаки. Насмешка судьбы! Молодой актер погиб даже не от моих ударов! А когда я решил посмотреть, кто же подставил ему смертельную подножку, узнал одну из двух ручек своей тележки, так долго мне служившей: строительные машины, разъезжавшие взад и вперед, засыпали ее метровым слоем земли. Только две маленькие ручки и торчали над развалинами, тянулись к серому небу.

Я огляделся вокруг, и все эти наполненные водой канавы представились мне могилами. «Подтащу его за ноги… и сброшу в яму, — подумал я. — И надо бы еще подобрать его шляпу, вон она куда откатилась…» В одном из лорсанжевских романов я прибавил бы к этому краткие раздумья на тему: «Я мог бы быть его отцом, бедный мальчуган…»

Когда я уже собрался приступить к быстрому погребению, воскресную тишину нарушил вой сирены. Казалось, в пейзаже резко раздернули исполинскую застежку-молнию. Мяуканье богов.

Темно-синяя машина с выключенной мигалкой парковалась за решеткой у обочины, позади моего грузовичка. Это капитан жандармерии развлечения ради включил сирену. Теперь он, в свою очередь, пролез в дыру. На нем были джинсы и замшевая куртка, туго обтянувшая пузо, но я его сразу узнал. Чтобы не казалось, будто я прячусь, я сделал несколько шагов по направлению к нему, оставив безжизненное тело Жана-Батиста лежать рядом с каменным сердцем. Стало быть, всевозможные персонажи могли входить, выходить, разговаривать, молчать и умирать в этих минималистских декорациях. Два основных классических единства были соблюдены: единство времени и единство места. А вот с единством действия обошлись более вольно.

— Меня поставили в известность о вашем появлении, Ларсан! Ваш грузовичок можно узнать из тысячи. Мне казалось, вы собирались покинуть наши места? Что это вы тут делаете… или раскапываете? На строительную площадку доступ посторонним воспрещен. Значит, даже и вам тоже! Меня давно уже кое-что в вашем поведении настораживает…

Несмотря на то что капитан был в штатском и, по его собственным словам, вовсе не при исполнении служебных обязанностей, он намеревался подвергнуть меня допросу по всем правилам. На ногах у него были резиновые сапоги, и он, не боясь грязи, решительным шагом направился к развалинам нашего старого дома. Другими словами — к каменному сердцу, служившему изголовьем мертвому Жану-Батисту. Я вяло попытался его удержать. Нехорошо усмехнувшись, он двумя крепкими пальцами уперся мне в грудь, отстраняя меня со своего пути. Отсюда он не мог видеть труп, лежавший по ту сторону обломка стены.

— Говорят, преступник всегда возвращается на место преступления! Не будете спорить, Ларсан?

Я с полнейшим безразличием предоставил ему продолжать осмотр, ожидая, что он торжествующе хрюкнет и вытащит из-под куртки пушку и пару наручников. Не дождавшись ничего похожего, я подошел к нему. Он стоял в позе Эдипа, обдумывающего загадку сфинкса: оскверняющий сапог попирает каменное сердце, локоть упирается в колено, кулак — в подбородок. Но никакого трупа у его ног не было!

Меня мог ввести в заблуждение психоаналитик, безупречно прикинувшийся мертвым, но что касается театрального деятеля — тут я был совершенно уверен, что его жизнь прервалась. Жандармский начальник нагло оглядел меня с головы до ног, потом выражение его лица смягчилось:

— Послушайте, Ларсан… Давайте поговорим, как мужчина с мужчиной… Скоро в наших местах многое изменится: новые люди, новые постройки, пейзаж станет неузнаваемым… Насчет вас я уверен, что вы опять скроетесь. Насчет себя я узнал, что меня переведут далеко отсюда… В заморский департамент! Но я бы хотел, чтобы вы наконец сказали мне правду насчет вашей жены. Обещаю вам, что это останется между нами. Сейчас с вами говорит уже не полицейский, а человек… Знаете, у меня тоже есть жена, и… — Он поморщился, уселся на каменное сердце, стащил резиновый сапог, перевернул и тряс до тех пор, пока оттуда не выпал погнутый гвоздь. — Каким образом эта ржавая сволочь умудрилась впиться мне в ногу?

Пока он через носок растирал себе пятку, мне показалось, что я вижу в сотне метров от нас, за спиной у капитана, Рака, который, прячась за кустами, волочет по земле что-то тяжелое и темное. Я понял, что от него не ускользнуло ничего из случившегося здесь и что он проявил инициативу.

— Вы себе представить не можете, Ларсан, какие слухи, какие разговоры ходят о вас по деревне. Я всякого наслушался. Клевета, подозрения, оговор… Знаете, какие нелепые показания мне пришлось записывать! А уж про ящики, которые вы тут заполняли, мне такого наговорили!

— Такие уж это люди. Они не смотрят: они выдумывают. У них потребность сочинять истории…

— Но я готов все забыть. Ну, скажите мне сейчас правду насчет вашей жены, и я это тоже забуду. Что вы с ней сделали, Ларсан? Что вы с ней сделали? Я хочу сказать… то есть… с ее телом!

Вот что их всех волновало! Местных! Театральных! Полицейских!

Мы были одни у каменного сердца и совершенно не видны с дороги. Я сглотнул, вздохнул поглубже, стараясь расслабиться, но мышцы мои одна за другой напрягались. Сейчас точно что-то произойдет!

— Правду, Ларсан… Тело? Где оно?

Я тянул с ответом, сколько мог (я хотел сказать, с нападением), но внезапно, не выдержав, закричал:

— Там!

И второй раз торжественно прокричал:

— Там!

Капитан внимательно огляделся кругом, нахмурив лоб и выпятив губы, он пытался высмотреть на изрытой земле следы возможного захоронения. Я в третий раз выкрикнул:

— Там!

Потому что теперь мы оба видели за обломком стены Жюльетту собственной персоной: она с бесконечными предосторожностями пробиралась между строительными машинами и орудиями. Жюльетта, целая и невредимая! Жюльетта спокойно приближалась к нам.

Капитан застыл рядом со мной, разинув рот. Я бы тоже должен был вздрогнуть и испустить вопль, в котором смешались бы радость, испуг и величайшее удивление, но вместо этого холодно процедил сквозь зубы:

— Да, капитан, вот моя жена! Что еще вы желали бы узнать? Теперь вы от меня отцепитесь?

Жюльетта нас увидела. Я был уверен, что она меня узнала, но она не спешила к нам подойти, шла маленькими шажками и все замедляла ход, останавливалась, озиралась, что-то искала. Обхватила себя руками. Она казалась озабоченной и какой-то потерянной. Словно бросая вызов всей этой черной грязи, она явилась сюда в длинном белом пальто, его полы крыльями опадали вокруг ее тонкого, почти тощего тела. Под пальто у нее был белый же брючный костюм, на котором сверкали побрякушки и широкий золотой пояс. Идти ей было неудобно, каблуки увязали в земле.

Я ждал ее, не сводя с нее глаз.

Жандарм выдал залп очень грубой ругани — последний выпад раздосадованного офицера, побежденного и вынужденного отступить, сойти со сцены после жалкого выступления. Поднимаясь к дороге, он прошел совсем близко от Жюльетты. Я видел, как он ей кивнул и нерешительно протянул руку, словно хотел ее потрогать, убедиться в ее невероятном присутствии, но не остановился. Похоже, Жюльетта не обратила на этого опереточного жандарма ни малейшего внимания. Она продолжала озираться кругом, что-то или, вернее, кого-то отыскивая.

Я осторожно, словно хотел как можно ближе подойти к большой птице, которая вот-вот улетит, направился к ней. Очень скоро я подошел к ней вплотную. Она по-прежнему зябко себя обнимала и улыбалась печально и устало, как улыбаются внезапно возвратившиеся люди, которых считали исчезнувшими навеки. Я ощутил ее дыхание. Я узнал ее духи. По позвоночнику, словно током дернуло, пробежала легкая дрожь.

Я подумал, что мне надо немедленно ее обнять, что я должен с опозданием на несколько месяцев сделать то, что следовало сделать, когда она осела на пол в мертвом углу библиотеки.

Жюльетта сомнамбулически позволила себя поцеловать, но я ощутил сопротивление всей ее плоти. Это было не отвращение, а именно упорное сопротивление. Когда я коснулся ее твердых сухих губ, она деликатно отклонилась, отвернулась, и мне оставалось лишь зарыться лицом в ее все такие же светлые волосы, приложиться ртом к нежному изгибу шеи и вдохнуть ее ненавязчивый стойкий аромат.

Чем глубже мое лицо погружалось в зыбучие пески прошлого, тем более отчетливо я видел юную и хорошенькую Жюльетту моей молодости, тем настойчивее было видение веселой девушки, которая, в бытность нашу студентами, подошла ко мне под сводами нашего университета. И женщина, которую я против всех ожиданий вновь обрел этим тонущим в грязи утром, являлась мне лишь сквозь прозрачную, но искажающую материю утраченного облика.

Не решаясь покинуть укрытие из плоти и волос, я проговорил:

— Знаешь, Жюльетта, мне так хотелось, чтобы ты вернулась раньше, чем наш дом будет разрушен. На этот раз тебя долго не было, очень долго…

Жюльетта резко вырвалась из моих объятий. Немного отступив, с удивлением меня оглядела. Так смотрят на человека, когда не уверены, что знакомы с ним.

— Наш дом? Ах, да, припоминаю. Впрочем, я без труда нашла это место, несмотря на заграждения, которые они выставили у дороги… Но этот дом… как же он выглядел?

Я понял, что ей очень плохо. Так же плохо, как мне, но ее недомогание или беда — другого рода.

— А деревья, Жюльетта, ты видела, они срубили деревья.

— Здесь были деревья?

— В саду, осенью ты там собирала яблоки…

— Здесь был сад?

— А каменное сердце на фасаде?

— Каменное сердце? А, да, может быть. Серое сердце, холодное сердце, это мне о чем-то напоминает. Я думала, это кошмар, который мне приснился.

— Послушай, Жюльетта, все это не имеет значения. Ты здесь — вот что важно! И я с тобой. На этот раз мы уедем вместе и наберем новых воспоминаний далеко отсюда.

Реплики приходили мне на ум легко, словно текст нашего диалога где-то уже существовал, и мы произносили его механически. У меня уже бывало такое впечатление во время наших яростных ссор, но на этот раз я говорил так, словно примирение было еще возможно.

Жюльетта дважды широко, энергично шагнула, чтобы отойти от меня подальше. Повернулась, стиснув руки, и выражение ее лица ничего хорошего мне не предвещало.

— Ты ошибаешься, Жак! — бросила она. — Я вернулась вовсе не ради тебя.

Значит, она прекрасно помнила и мое имя, и свой отъезд, и, похоже, полностью осознавала собственное исчезновение.

— Нет! Не ради тебя! Я совершила трудное путешествие. Я побывала на другой стороне. Не знаю, как мне это удалось, но это было очень утомительно. Сначала видишь только туман. И тебе кажется, что ты так сильно устал, что теперь будешь только спать беспробудно. Меня и сейчас еще клонит в сон.

— Но ты вернулась, Жюльетта, и это единственное, что имеет значение. Все может измениться. Ничто не записано навечно.

— Если я вернулась, то сделала это ради другого человека! Он молод. Он мне доверяет. Он любит меня. Однажды он пообещал приехать за мной прямо сюда.

— В наш дом?

— Называй это как хочешь! Он назначил дату, и эту дату я никогда не забывала: это сегодняшнее число.

— Это театральный человек?

— Театральный! Разумеется, театральный… Вот этого человека, Жак, я и ищу, вот его я и жду. Теперь я живу ради него. Он меня спасет. Он меня спасает. Как бы там ни было, даже если он сегодня не придет, я найду способ с ним встретиться. Моя жизнь еще может измениться. Знаешь, я многое поняла.

Продолжая говорить, Жюльетта тревожно озиралась. Она кого-то ждала. Снова начав расхаживать по стройплощадке, она неминуемо должна была приблизиться к каменному сердцу, роковой глыбе, твердой, глухой и немой как никогда.

Я не мешал ей. Я представлял себе, как Рак бросает в быстрые воды реки тело молодого режиссера в черном сюртуке. Труп некоторое время держится на поверхности, его уносит быстрым течением, потом он утонет за много километров отсюда.

Контраст между резным камнем и хрупким дрожащим телом Жюльетты, стоящей рядом с ним и беспокойно ждущей появления своего принца, был нестерпимо резким.

Мне бросилось в глаза беспредельное одиночество этой крохотной жизни, столкнувшейся с тысячелетним равнодушием камня. Одиночество женщины. Одиночество плоти. Мне виделись огромные челюсти, которые со щелканьем сомкнутся на этом бежавшем от меня теле. Простая история: в одном из закоулков мира элегантная и усталая женщина возвращается на разоренное место, где она жила, в поисках юноши, надеясь, что он ее каким-то образом спасет, но она не знает, что он умер, разбив голову о камень, изваянный в виде сердца, и что его тело, уносимое водой, удаляется от нее с каждым мгновением.

Вот тогда, впервые за долгое время, я испытал некое подобие волнения.

Мной потихоньку овладевало сложное чувство: отравленная смесь нежности и ужаса. Смертельный эликсир, составленный из глубинной нежности, детского отчаяния, изнеможения и безумного желания начать все сначала. Сквозь трещину в реальности я мог единым взглядом охватить множество возможностей, так никогда и не осуществившихся. Мои неудачи, наши поражения лежали ковром опавших листьев. Ни одно слово никогда, пусть даже я искал его в панике крушения, не сможет передать этого состояния.

Жюльетта долго ждала, минуты текли, потом она, толком не зная, чего хочет, направилась к берегу реки и очень медленно побрела вдоль него. Низ ее белого пальто был забрызган грязью. Она снова зябко обхватила себя руками.

Не раздумывая, я издали последовал за ней. След в след. Река своим шумом перекрывала гул машин, проезжающих по шоссе. Когда мы дошли до того места, где стояла хижина Рака, которую Жюльетта, похоже, в задумчивости искала, я увидел, что эти скоты уже приходили и ее разрушили. Все материалы, из которых бродяга сложил свое непрочное жилье, были разбросаны на несколько метров во все стороны. Вокруг летали пожелтевшие страницы газет, цепляясь за склоненные над рекой ветви.

Жюльетта больше не двигалась. Она стояла ко мне спиной. Я ясно видел, что ей холодно, что она вот-вот упадет в обморок. Я мог следить за ритмом ее дыхания, глядя, как приподнимаются ее плечи. По спине пробегала дрожь. Жюльетта поеживалась.

По какой непонятной причине далекому писателю, увлеченному будущими историями, показалось интересным выдумать нас, ее и меня? Я догадывался, о чем просила его Жюльетта. Но был почти уверен, что писатель, нимало не удивленный появлением Жюльетты Ларсан, только покачал головой и отодвинул рукопись, отказавшись переделывать эту историю. Не столько от усталости, сколько оттого, что не мог найти слов. А меня вполне устраивало это запустение. Никакого раскаяния. Так было сделано. Так было записано. Так оно вышло. Занавес!

В конце концов мне стало казаться, что Жюльетта, которая не могла не слышать, что я иду за ней, наступая на сломанные ветки и пробираясь среди мертвых предметов, вот-вот медленно повернется ко мне, снова устремит на меня взгляд светлых глаз. Что за женщину я увижу перед собой?

Я был готов увидеть перед собой череп, миленький череп с черными провалами глазниц, хохочущий во все челюсти с ослепительными зубами, а пальцы скелета будут тем временем поигрывать серебряной подвеской, которая видна в вырезе белого пальто.

Я готов был увидеть ее совсем юное и очень нежное лицо, ее чудесную улыбку. Готов был блаженно и завороженно следить за ее губами, нимало не интересуясь тем, что за слова с них слетают.

Я даже настроен был принять удрученное выражение лица немолодой женщины, смирившейся с тем, чтобы еще какое-то время побыть моей женой.

У меня уже давно дрожали руки. Теперь они дрожали не от нервного или мышечного напряжения, а от незнакомого возбуждения. Ничего общего с потребностью писать или страстным желанием лупить по чему попало. Эти бегущие по коже мурашки, несомненно, означали желание соприкоснуться с другой кожей. Эта дрожь моей плоти означала влечение к другой плоти.

Приготовившись к последней встрече лицом к лицу, к самому последнему стоп-кадру, я затаил дыхание. О чудо — кулаки у меня не сжимались. Напротив, ладони раскрылись. Я ждал, а Жюльетта тем временем бесконечно медленно, бесконечно затянутым движением поворачивалась ко мне.

И тогда я почувствовал, как очень слабо, очень неровно, но все более отчетливо бьется мое сердце.