"Большая руда" - читать интересную книгу автора (Владимов Георгий Николаевич)6Небо нависло над гаражами, плоское и беспросветно серое. Задранные кузова машин, казалось, на метр не достают до него. На стенках кабин, на ручках и оловянных медведях, потерявших свой блеск, выпала бисерная роса. Пронякин, с ватником на одном плече, прошел к своей машине. Он сбросил ватник на сиденье и запустил двигатель. Затем вышел и, открыв капот, протянул ладони над двигателем. Ему было приятно стоять на сыром холоде и греть руки и знать, что в кабине тепло. Рядом, сумрачный и, должно быть, не проспавшийся после вчерашнего, возился Федька. — Утро доброе, — сказал Пронякин. — Ну как, хмельно было вчера? Федька ухмыльнулся полусонно и посмотрел на него, точно впервые увидел. — А ты чего удрал-то? — А что, заметно было? — спросил Пронякин и пожал плечом. Ему хотелось показать, что он ничуть не обижен и что они все же обидели его. — Чудак ты, — сказал Федька. — Честное слово? Федька помолчал и спросил: — Фигурную отвертку дашь? — Чего спрашиваешь? Бери. — Хотя не надо, — сказал Федька. — Простая возьмет… А ты все-таки чудак. Гена Выхристюк, почесывая за ухом, прислушивался к двигателю. Цилиндры работали с неравномерным металлическим стуком, и выхлоп был густой и черный, как бывает, когда засоряются отверстия в распылителях форсунок. Гена страдальчески морщил лоб. Косичкин с блуждающей на лице тревогой, тоже вслушивался в его двигатель. Меняйло суровым и неподвижным взором уставился на медведя, отирая руки промасленными концами. Мацуев искоса поглядел на Пронякина и сунул голову под задранный капот. От гаража Пронякин ехал последним. Он мог обойти их перед карьером, но не хотел пока что мозолить им глаза. Все равно он возьмет свое с первой же ходки. «И черта с два меня тогда прижмешь, — подумал он спокойно и беззлобно. — Руки будут коротки. Главное-то было прилепиться, а уж не отлепиться я как-нибудь сумею». Он сделал три ходки и стал делать четвертую, когда вдруг начало моросить. Он увидел дрожащие извилистые потеки на запотевшем стекле, и у него упало сердце. «Теперь все, — сказал он себе. — Теперь они тебя на трехосных обдерут запросто». Но, подъехав к карьеру, он с удивлением разглядел всех своих на пустыре у выездной траншеи. Они как будто и не собирались возвращаться в карьер. Самосвалы выстраивались в шеренгу, сминая траву облепленными глиной скатами. Пронякин остановился и высунулся под мелкий дождь. — Неужто опять взрывать собрались? — Дождик, не видишь? — сказал Федька. Он вытащил из-под кабины лопату и стал соскребывать рыжую глину с покрышек. — Ну и что — дождик? Мацуев, не глядя на него, вытянул руку вперед и пошевелил толстыми пальцами. — А то, что не потянет машина по мокрому. Вылазь, загорать будем. — И долго? — Про это в небесной канцелярии спроси. — Ну, а посыпать чем-нибудь нельзя? Гравием, щебнем. Пес его знает чем, хоть солью. — Посыпали. Не помогает. Сам же глины с нижних горизонтов навезешь. — Так, — сказал Пронякин. — Так. Значит, актировать будем день? Как бы вроде по бюллетеню? — Значит, актировать, — сказал Мацуев. — Пятьдесят процентов гарантированных — твои. — Выходит, двадцать один рублик… — Выходит, так. Пронякин поставил свой «МАЗ» последним в ряду и надел ватник. Он стоял у дороги и тупо смотрел, как подходят самосвалы других бригад. Молчаливые, угрюмые водители ставили машины во второй, в третий, в четвертый ряд и вылезали, заглушив двигатель. С этой минуты дождь переставал для них существовать. Он был страшен только машинам, грозным, свирепым машинам, этот мелкий, как стая мошки, дождик. Пронякин медленно побрел к конторе. Последние самосвалы поднимались из карьера, тяжело урча и буксуя, и виляли задом, как гарцующие жеребцы. А на крыльце конторы одни уже забивали козла, а другие молча жевали, расправив газеты с кусками хлеба и колбасы или с крутыми голубоватыми яйцами и помидорами, уставясь в грязь перед собою пустым, неподвижным взглядом. — Присаживайся, — сказал Мацуев. — Ничего, привыкай. — Я привыкаю, — ответил Пронякин. Он сидел, сгорбившись, сунув руки под ватник, на лбу у него пролегла напряженная складка. Мацуев поднялся и отсел к игрокам. Они стучали костяшками по мокрым доскам крыльца и негромко покрикивали: — Братцы, я мимо. — Ну и балда. Ты тоже мимо? — Наш заход. Дуплюсь с обоих концов. — Тюря, гляди, с чего идешь. Ты чувствуешь, с чем я остался? «И что меня сюда занесло? — думал Пронякин. — Сколько ни ездил, по каким дорогам, по глине, и на диффер садился, и в студеной степи с заглохшим мотором сидел. И никогда я не думал, что такой паскудный дождишко может меня остановить. Пропащее место выбрал ты себе, Пронякин. Чувствуешь, с чем ты остался?» Дверь конторы открылась, вышел начальник карьера. Соломенный брыль сидел на нем набекрень, и синий заношенный плащ был короток: из рукавов едва не по локоть торчали худые руки с тяжелыми кистями. Щеки и горло начальника с острым кадыком заросли темной щетиной. «Должно, обещался не бриться, пока руда не пойдет», — решил Пронякин. Начальник смотрел на дождь, помаргивая и зябко ежась. — Ну что, товарищи козлы, — спросил он, — стучим помаленьку? Игроки взглянули на него снизу, и кто-то ответил: — Чего же еще остается? — Да, конечно, — вздохнул Хомяков. — Больше нечего. — Последние деньки достукиваем. Как достанем руду, там уж не постучишь. Хомяков усмехнулся. — Как же, достанешь с вами. Чуть что, вы уже и размокаете. — А это уж вы зазря, Владимир Сергеич, — сказал Мацуев, повернув к себе обе ладони с костяшками. Они совсем спрятались в его ладонях, и он разглядывал их, оттопыривая губу. — Разве ж мы одни размокаем? В Лебедях-то, наверно, тоже булькали. Да и на Михайловском руднике. — Что верно, то верно, — сказал Хомяков. — В Лебедях я сам на часах засекал: пять минут дождик — и размокает. — Ну так чего ж? — спросил Мацуев. Он говорил с неуловимым превосходством старшего, который, однако, подчиняется мальчишке. — У нас-то все-таки глыбже. И глина не та. И карьер узковат. Еще хорошо, ежели эта история на неделю. А ну как на весь октябрь зарядит? — Не зарядит, — убежденно сказал Хомяков. — Метеорологи обещают чудесный месяц. А там и до морозов рукой подать. — Подать, да не очень. А метеролухам верь! Они всегда чудеса обещают. В сентябре вон тоже погоду обещали. Хомяков помолчал и сошел с крыльца. — Белгород звонит, — сказал он. — Спрашивают: «У вас хоть одна бригада работает?» — Рыба! — сказал Мацуев игрокам. — Считайте. Костяшки торопливо застучали. Хомяков, подняв голову, смотрел в пустынное небо. — Чудаки! — сказал он, дернув худым плечом. — Что может сделать одна бригада? Для газеты им нужно, что ли? — А вы б им, Владимир Сергеич, в окошко посоветовали глянуть. Над ними, видать, не каплет. Не знают, что тут у нас творится. Колеса буксуют. Глина. Дороги крутые. Кто ж может заставить? — Заставить, конечно, никого нельзя, — вздохнул Хомяков. — И все это, друг мой Мацуев, очень прескверно. Пойти, что ли, к слесарям на водоотлив, как там у них… — Сходите, — посоветовал Мацуев. — Только не одни там в Белгороде болельщики. Мы тоже как-нибудь за это дело болеем… Хомяков нерешительно двинулся по грязи, широко разнося длинные ноги в забрызганных брюках и баскетбольных кедах. Плащ свисал с его лопаток, как с вешалки. Затем он остановился. — Мацуев, слушай-ка, все-таки как только кончится, не засиживайтесь. Договорились? — Мы-то не засидимся, — пообещал Мацуев. И добавил, понизив голос: Завял парнишка на корню. Нервничает. Да оно и понятно, своей-то руды не было у него еще, только в институте про нее учил. А в институтах чему их там обучают? Не разбери-пойми… Дождик поморосил еще час и перестал. Проглянуло скупое матовое солнце. Но пришлось ждать еще два часа, пока не высохла глина в карьере, и в этот день ни одна бригада не выполнила и половины нормы. Так было и назавтра, и день за днем повторялось с унылой точностью расписания. Комариная морось, пленкой покрывавшая глину, не позволяла людям пробить окно в руду. Она оставляла им для этого слишком редкие часы. Пронякину она позволяла делать две или три, от силы четыре лишние ходки, и когда через неделю выдали зарплату, он получил меньше всех, потому что должен был сделать больше. Он стиснул деньги побелевшими пальцами, мысленно грозя кулаком хмурому, слезящемуся небу. Если б он верил в Бога, он обратился бы к нему с упреком, но так как он не верил в Бога, он выругал его на чем свет стоит. И пошел один в поселок мокрой бетонкой и через капающий лес, спотыкаясь в промозглом тумане. В этот вечер он нашел на подушке письмо от жены. Он повалился на койку как был — в резиновых сапогах и ватнике, — чего никогда с ним не случалось, и, жуя папиросу, наискось разорвал конверт. «Витенька, дорогой ты мой, — писала жена крупными детскими буквами, падающими в конце строки. — Уж не знаю, как мне тебя благодарить, что не забыл, прислал известие. А то отец психует, и мамаша с ним теперь заодно, говорят: твой от тебя сбежал, загулял там, поди другую нашел. Ищи и ты, говорят, себе другого, пока не поздно. Уж очень ты им поперек горла. А кого мне искать, я же знаю, ты и погуляешь, а меня все-таки не позабудешь. Потому что вместе многое пережито. Витенька, я так за тебя рада, за твои успехи, не за себя уже. Хоть ты и говоришь, что я еще ничего, но ты ведь еще молодой совсем, тебе пожить хочется, погулять, и кто же тебя за это упрекнуть может? Витенька, я все сделаю, как ты велишь, вот только напарнице все передам, она у меня толковая. И кровать с шифоньером, конечно, продам, чего же за них держаться, и приеду к тебе, конечно, Витенька. Куда же мне еще, как не к тебе?..» Больше он не стал читать. Он закинул руку с письмом за голову, и курил, и слушал, как шумит гроза. Сколько ни жил Пронякин на свете и сколько ни колесил, он ни разу не видел таких гроз, какие по ночам бушевали здесь, над магнитными массивами курских аномалий, когда небо, взорванное густыми и сочными, ветвистыми молниями, становилось ослепительно белым на несколько долгих мгновений, так что можно было разыскать в грязи наперсток, а от репродуктора, который забыли выключить, разлетались длинные серебристые искры. И грохот грома был долог, точно поджигали с конца пороховой заряд в несколько верст длиною. Он докурил папиросу и швырнул ее за кровать. Потом сбросил ноги на пол и сел, расстегивая на груди ватник. — Давай, что ли? — сказал он Антону. — Чего давай? — спросил Антон. Он лежал на койке и читал что-то толстое про шпионов. — Выпьем, — сказал Пронякин. — Есть у тебя? Или сползаем? — Ты что? Ты серьезно? — Ага… — Нет, ты на самом деле? — Ну сказал же тебе… Антон взбрыкнул ногами в продранных носках и сел, бросив книгу на тумбочку. — Хлопцы! — сказал Антон. — Наша планета начинает вращаться в другую сторону. — Не имеет значения, — сказал Пронякин. Четверо их соседей зашевелились на своих койках и приподняли головы, разглядывая Пронякина точно впервые. Это были командированные из Курска, приехавшие на месяц монтировать электрооборудование на подстанции. Пронякин их невзлюбил с первого дня, сам не зная почему, и за все время ухитрился не обмолвиться с ними словом. Каждый вечер они аккуратно подсчитывали свои доходы и убытки и считали на пальцах дни, оставшиеся дни до той желанной поры, когда они снова вернутся к своим мотоциклам, и девочкам, и джазикам в шикарном парке «Боевая дача». Может быть, он невзлюбил их за то, что не видел разницы между ними и собою. Они расшевелились и повытрясли кой-какие денежки, и он своих добавил, не считая, и двое из них куда-то молчаливо сползали и так же молчаливо вернулись с закусками в карманах и с батареей четвертинок в авоське. — Значит, больше выливать не будешь? — спросил Антон. — Больше не буду, — ответил Пронякин. — Давно заметил? — В первый день. Чудак ты, комендант нас не обижает. Он тут с нами и сам выпивал. — Ладно, — сказал Пронякин. — Не прячь теперь. — Не буду, Витя. Только ты не надейся, особенно мы тебе загулять не дадим. В меру, понял? — Хорошо, в меру. Наливай… Водка булькала и успокаивалась в стакане, и он сморщился, представив себе ее полузабытый керосинный вкус. — Постой, — сказал Антон. — А ты с чего это вдруг? Что тебя точит? Жинка тебе чего-нибудь написала? — Написала, что очень любит. — А… — сказал Антон и внимательно, долго смотрел на Пронякина. Тогда за твою жинку. Только учти, больше одного стакана за жинку не пьют. — Ладно, — сказал Пронякин. — Поехали. Он давно не пил и захмелел быстро. Он и хотел захмелеть, чтобы скорее уснуть. И он не слышал, как Антон стащил с него сапоги и одежду и уложил под одеяло. Но поздней ночью он проснулся от неожиданной тишины и понял, что гроза кончилась. Где-то на краю поселка прокукарекал петух. Пронякин поднес к глазам руку со светящимися часами: было половина второго. «Не иначе как распогодится завтра, — подумал он. — А то с чего бы ему горло драть?» Он прислушался к часам. Они не остановились, они стучали, хотя он забыл их завести. |
||
|