Много шума из–за церкви…

Глава 1 Много шума из–за церкви

Я вырос в штате Джорджия. Церковь определяла течение всей моей жизни. Я регулярно посещал воскресные богослужения — утром и вечером. Ходил в церковь по средам, бегал в библейскую школу, на собрания молодежных групп, евангелизационные собрания, миссионерские конференции. Не забывал и о любых других мероприятиях, для которых церковь распахивала свои двери. На мир я смотрел через витражи церковных окон. Церковь говорила мне, во что нужно верить, на что полагаться, как себя вести.

Учась в старших классах, я ходил в церковь, размещавшуюся в блочном доме на территории бывшей конефермы. Неподалеку от нашего «здания» еще оставалось несколько пустовавших заваленных сеном конюшен. Однажды в воскресенье загорелась самая большая конюшня. С воем ворвались пожарные машины, дьяконы бросились разбирать завалы, отвязывать лошадей, а прихожане стояли и смотрели, как оранжевые языки пламени взмывают в небо. Жар ударял в лица. Когда огонь погас, мы чинно вошли в святилище, наполненное теперь запахами гари и угольев, и слушали, как пастор читал импровизированную проповедь об адском пламени, которое, как он нас уверял, раз в семь горячее того, которое мы только что видели.

Этот образ надолго отпечатался у меня в памяти, потому что в тот момент наша церковь действительно пахла «адским огнем и серой». Мы казались себе малым стадом, кочующим в мире, полном опасностей. Один неверный шаг — и мы, оступившись, собьемся с безопасной тропки и угодим в языки адского пламени. Церковь была для нас крепостью, защищавшей от страшного внешнего мира.

Мои походы в ужасный мир, в том числе и посещение государственной школы, были наполнены неловкими моментами. Я краснел от стыда, объясняя классу, почему не могу пойти вместе со всеми в кино и посмотреть голливудскую версию «Отелло». И сегодня я помню саркастические слова учителя биологии, разъяснявшего классу, почему в своем двадцати–страничном докладе мне так и не удалось стереть в порошок 592–страничный труд Чарльза Дарвина «Происхождение видов».

Однако мне и моим товарищам было приятно ощущать себя гонимым меньшинством. Мы радовались тому, что ухитряемся «жить в миру», будучи «не от мира сего». Я чувствовал себя отважным разведчиком, который знает страшный секрет, известный лишь единицам. «Этот мир — не родной мне. Я в нем лишь странник». Так мы пели. В детстве и юности я не испытывал неприязни к церкви. Она была кораблем, который нес меня по волнам бурного мира.

Моя церковь не одобряла катания на роликах (слишком похоже на танец), игры в боулинг (там пьют!), походов в кино, чтения воскресных газет. Церковь воздвигла глухую стену внешних правил, призванных защитить нас от греховного мира. На свой лад ей это удалось. Сегодня я могу предаваться любому из перечисленных «пороков» и не чувствовать себя грешником. Тем не менее я понимаю, что строгость фундаменталистов удерживала нас от бед: вокруг нас была очерчена граница.

Например, мы могли проскользнуть в зал для боулинга, но нам и в голову не пришло бы притронуться к спиртному или наркотикам.

Постепенно я стал понимать, что многие правила безосновательны, а некоторые и совершенно неверны. В южных штатах расизм был одной из составляющих церковной субкультуры. В церкви я регулярно слышал, что черные — мы использовали более грубое слово — это «недочеловеки», необразованные, проклятые Богом рабы. Почти все в моей церкви верили, что Мартин Лютер Кинг был «подпевалой коммунистов». Мы безумно радовались каждый раз, когда узнавали, что шериф избил его или запер в кутузку.

От религии, которая крепится на внешних подпорках, очень легко оторваться. Так со мной и случилось. Когда я вкусил жизнь в «большом мире», я уже не смог больше мириться с законничеством, окружавшим меня в детские годы. Слова церковников тут же показались мне лживыми, похожими на «новояз» из книги Джорджа Оруэлла. В церкви говорили о благодати, а жили по закону. Говорили о любви — и ненавидели. К сожалению, когда я оставил южную фундаменталистскую церковь, я отверг не только ее лицемерную личину, но и весь свод ее верований.

Сегодня я вижу, что церковь, окружавшая меня в детские годы, представляла собой нечто большее, чем место для поклонения или духовную общину. Она была управляемой средой, своего рода субкультурой. Сегодня я понимаю, что «жесткая» церковь, в которой брызжут слюной, проклиная грешников, в которой нет места смирению и таинству, «заморозила» мою веру на многие годы. Скажу короче: христианство помешало мне найти Христа. Я провел остаток своей жизни, стараясь вернуться обратно к вере, в церковь. Мой путь к вере — предмет долгого рассказа. Здесь вы его не найдете. В этой книге затрагивается лишь один вопрос: «Зачем нужна церковь?»

Обязан ли глубоко верующий христианин ходить в церковь? Уинстон Черчилль как–то сказал, что его отношение к церкви сродни отношению контрфорса к зданию — он поддерживает его снаружи. Некоторое время я тоже пытался так жить… пока искренне не поверил в церковное учение и не склонил дух свой перед Богом. Я не одинок в этом. Многие называют себя христианами, но немногие ходят в церковь. Многие прошли тот же путь, что и я: они почувствовали, что церковь отвергла и предала их. Есть и другие — те, которым «церковь просто ничего не дает». Следовать за Иисусом — это одно. Совсем иное — идти за вереницей верующих в церковь воскресным утром. Почему же мы поднимаем столько шума из–за церкви? Поэтесса Анна Секстон написала так:

Когда я размышляю о своем пути, то вижу несколько препятствий, вставших между мной и церковью. Первое — лицемерие. Философа–атеиста Фридриха Ницше как–то спросили, почему он так не любит христиан. Он ответил: «Я бы поверил, что все они спасены, если бы они вели себя иначе… как спасенные».

Я был запуган церковью в детстве, а потому подходил к церковным вратам с неохотой. В воскресное утро христиане надевают лучшие одежды, улыбаются друг другу. Но по собственному опыту я знал, что за этими улыбками порой скрывается взаимная неприязнь. У меня возникала аллергия на любые проявления лицемерия, пока однажды я не задал себе вопрос: «Во что бы превратилась церковь, если бы каждый человек в ней был похож на меня?». И тут я глубоко задумался о собственной духовности, перестав помышлять об остальных.

Я осознал, что судья церковного лицемерия — Бог. Я понял, что вершить суд может только Господь. «У него лучше получится», — подумал я. Я стал спокойнее, мягче, научился прощать. Да и что говорить: разве бывают совершенные мужья и жены? Родители и дети? Но ведь на этом основании мы не отменяем институт брака и семьи! Так зачем же «отменять» церковь?

Второе препятствие имеет чисто культурный характер. «Церкви искателей» тогда еще не были изобретены. Я же уяснил для себя, что воскресное утро в одиннадцать часов сильно отличалось от всего остального времени. Ни в какой другой день недели мне не приходилось сидеть прямо по тридцать–сорок минут в жестком кресле и выслушивать нравоучения. Ни в какое другое я не пел песни, написанные век, а то и два назад. Я чувствовал себя, как один из родственников Флэннери О'Коннор, который начал посещать церковь лишь по одной причине: «Богослужение было настолько кошмарным, что я понял: видимо, есть высшие причины, заставляющие людей высиживать его».

У О'Коннор было правило: садиться за письменный стол каждое утро, чтобы, если придет в голову мысль, записать ее. Бывшая католичка Нэнси Мэйрс пишет в мемуарах «Простые времена», что вернулась в церковь подобным же образом. Она колебалась в вере, но решила посещать мессу для того, чтобы подготовить в душе место, «куда вера смогла бы влиться». Она узнала, что не всех ведет в церковь вера. Некоторые идут туда «с пустыми руками». Порой церковь восполняет их пустоту.

Моей пустоте мешала заполниться сама церковная структура. Мне нравились небольшие собрания, где люди рассказывали о своей жизни, обсуждали вопросы веры, вместе молились. А вот формальное церковное богослужение с его рутиной, повторениями, толпами народа, объявлениями, с командами «встать — сесть» раздражало меня. Чем дольше не ходишь в церковь, тем более странным все в ней кажется. Я понял, что потерял привычку к церковной жизни.

Мне стало легче, когда я прочел, что Клайву Льюису и другим видным христианам, которые хотели поклоняться Богу, церковь часто не помогала, а мешала исполнить это желание. Например, лауреат Пулицеровской премии Анни Диллард так однажды описала свою церковь:

Даже сейчас, когда я пишу эти слова, я качаю головой в удивлении. Вспоминаю, каким был более двадцати лет назад, и удивляюсь, как страстно я тогда относился ко всему церковному. Теперь моя старая привычка вернулась ко мне. Уже многие годы эта рутина, которая раньше так раздражала меня, кажется мне чем–то вроде пары старых удобных тапочек. Теперь я люблю петь гимны, знаю, когда вставать и когда садиться, выслушиваю объявления, потому что мне небезразлично, что происходит в церкви. Тем не менее я заставляю себя вспоминать о своих прежних ощущениях, ибо они созвучны чувствам тех, кому трудно преодолеть культурный барьер между миром и церковью.

Почему изменилось мое отношение к церкви? Скептик скажет, что я просто перестал высоко поднимать планку или же «попривык» к церкви, как привык после долгих мучений слушать оперу. Но я чувствую, что здесь все не так просто. Церковь дала мне то, что я не мог получить ни в каком другом месте. Святой Иоанн Креститель писал: «Добродетельная, но одинокая душа… подобна горящему угольку. Она не разгорается, а лишь остывает». Я думаю, он прав.

Христианство — это не интеллектуальная личная вера. Христианин может жить только в общине. Видимо, именно по этой причине я так и не смог разочароваться в церкви. В глубине души я чувствовал, что у церкви есть что–то очень–очень нужное мне. Стоит на время оставить церковь, как я замечаю, что мне становится хуже. Вера моя увядает, и я покрываюсь коркой «безлюбия». Я охладеваю, а не разгораюсь. А потому, несмотря на все мои уходы из церкви, я неизменно возвращаюсь обратно.

В прошлом мои отношения с церковью складывались не очень гладко, но я с трудом могу представить свою жизнь без нее. Когда мы с женой переехали в другой штат, то первым делом стали искать церковь. Если воскресенье проходило без похода в церковь — мы ощущали пустоту.

Как я мог из скептика превратиться в горячего поборника церкви, из зрителя сделаться участником? Знаю ли я сам, отчего изменилось мое отношение к церкви? Отвечу так: за годы я узнал, чего нужно искать в ней. В детстве у меня не было права выбора: я не мог выбрать себе приход, как не мог выбирать школу. В зрелые годы я менял церкви одну за другой. За это время я узнал: чтобы найти подходящую, нужно заглянуть внутрь себя. Как только я научился этому, у меня тут же пропали вопросы, к какой деноминации эта церковь относится и пр.

Когда я иду в церковь, то смотрю вверх, вокруг себя, выглядываю за церковные стены и всматриваюсь внутрь себя. Это помогло: мне уже не приходилось терпеть церковь. Я научился любить ее.

Я обо всем этом рассказываю, зная, что немало людей — к примеру, в крохотных городках — не имеют большого выбора. Но я верю, что многие изменяют свое отношение к церкви благодаря этому новому взгляду. Если мы поймем предназначение церкви, то, став ее членами, сумеем помочь ей стать такой, какой хочет ее видеть Бог.