"Рыбы у себя дома" - читать интересную книгу автора (Кучеренко Сергей Петрович)

Обыкновенный, всем известный карась

С годами мне все реже и «короче» удается выезжать на рыбалку, но всякий раз гложет нетерпение: быстрее закинуть удочки, вытянуть карася и взять его вздрагивающее живое прохладное серебро на ладони. И именно о карасе мечтается, хотя всякую амурскую и заморскую рыбу лавливал и разную держал в руках — обычную и диковинную, размером нормальную и громадную, никчемную и бесценную, робкую и хищную. Оказывались в моих уловах пудовые сазаны, сомы и щуки, метровые верхогляды, амуры и змееголовы, а желтощеки и того больше. Видел еще живыми калуг и сомов в 2–3 метра длины, а в морях — громадных акул, тунцов, меч-рыбу. Удивительных по красоте и форме снимал с крючка тоже… Но нет мне рыбы милее карася, и никакая иная не радует так душу и сердце.

Почему же? Отчего так волнует столь тихая, скромная, чуть ли не всему свету известная рыба? Может быть, оттого, что всякая истинная любовь часто необъяснима? Но нет же, нет! Все гораздо проще: карась — это мои детские и юные годы. Сначала он ввел меня в чудесный мир ни с чем не сравнимых и ничем не заменимых ребячьих радостей и открытий, а потом помог пережить страшную голодуху военных лет. И с тех пор на всю жизнь стал он и любовью моей, и болью…

У каждого рыбака своя звезда.

…Всю долгую зиму я с нетерпением ждал появления первых мартовских проталин под берегами, из которых можно было осторожно вынимать сачком изголодавшихся по кислороду рыб, а больше всего карасей. Чуть позже, вооружившись удочками, усаживался на мелях около едва освободившихся ото льда зимовальных закоряженных ям, когда еще не совсем оклемавшаяся от долгих холодов и полугодового оцепенения рыба клевала едва-едва… Но известно было мне, что через несколько дней попрет карась вместе с весенними водами на быстро прогреваемые отмели и там покажет: что значит хороший аппетит в здоровом теле после многомесячного воздержания от пищи. А впереди была пора черемухового цвета, и знали мы, мальчишки, что в ту уже теплую, хотя и нежаркую еще пору карась пойдет на красного дождевого червяка и на раковый хвостик просто зверски… А потом будут нерест и хороший клев после него до августа, и станет наш зажиревший герой к концу лета ленивее, к наживе привередливее, но мы все же сумели выуживать его даже из зимовальных ям и глубоких заливов у самого ледового порога, когда он, полусонный, будет клевать столь вяло и осторожно, что едва заметно пошевелится самый легкий поплавок, который смело и легко топит даже синявка.

Деревенская пацанва — народ бывалый, предприимчивый, инициативный и сообразительный. Мы неусыпно следили за уровнем воды, погодой и поведением рыб и не хуже взрослых знали, какую из них, где, когда и как, да на какую наживу поймать. Умели наблюдать за событиями в подводных царствах и невооруженным глазом, и через «водяной бинокль», и сквозь стеклянно же прозрачный осенний ледок, еще совсем не посеченный белыми трещинами. И красоту познавали — правда, скорее подсознательно, — и щедрую пищу для размышлений черпали.

Бывало, уляжешься на плотике из бревен в чистоводном заливчике, опустишь в воду тот «бинокль», или «водяной глаз», прикроешься сверху от света и замрешь. Затаишь дыхание. Окунешься в сказочный таинственный мир и забудешь обо всем ином… Шевелятся будто бы во вздохах водные травы, суетливо снуют меж ними стайками пескари, гольяны, синявки, деловито осматривают свои владения сазаны, скрипуны да «красноперки», полусонно поглядывают на всю эту живность плотно набившие свое брюхо сомы и щуки. Озабоченно проплывают косячки чебаков, востробрюшек, белых лещей, темной тенью выплывет поверху воды «угорь» и растает где-то меж бревен. А то разбойно нагрянут волчьей стаей верхогляды и посеют панику… Но скоро снова здесь будет спокойно. И всякой рыбы полно. А глаза ищут… карасей.

А чего их искать-то! Вот они. И там, и напротив. Шестнадцатидюймовые патриархи карасьих племен в гордом одиночестве, те, что чуток поменьше, держатся парами или тройками, рядовые «лапти» — косячками, «подростки» табунятся гуще, ну а несмышленая молодь — как саранча. И чем крупнее карась, тем степеннее, тем крепче притягивает он твое внимание. Жадно смотришь, как он сонно шевелит небольшими плавниками, шлепает губами да жаберными крышками, и кажется тебе, что вот-вот и глаза-то прикроет. Но вдруг лениво взмахнул пару раз выемчатым хвостом и неожиданно быстро проскользнул на пяток метров, зачем-то всплыл. Погреться захотел? Да нет же: там на небольшом лоскуте коры, свесившемся с бревна, что-то заползало…

Тысячи раз держал в руках эту рыбу, а никогда не перестану любоваться ее широким, с боков изрядно сжатым, но стройным и красивым телом, длинным спинным плавником с колючезазубренным передним лучом, крупкой перламутровой чешуей в черной окантовочке, пунктиром боковой линии, серебристыми боками…

Впрочем, цвет карася не всегда одинаков: в текучих протоках и реках он серебрист, в тихих травяных заливах — бронзовато-золотист, в глубоких же озерах — почти черен.

Одной из моих самых уважаемых и читаемых в детстве книг была толстая старинная сабанеевская «Жизнь и ловля пресноводных рыб». У дружков ее не было, а потому я среди своих сверстников слыл рыбаком-грамотеем. Грамотеем меня даже обзывали — со злости или от зависти.

Осмеливался я кое в чем не соглашаться с Сабанеевым. Особенно меня удивляло утверждение, что карась — рыба будто бы вялая, ленивая, бродит мало и редко… Клюет якобы кое-как, на крючке почти не сопротивляется, отчего и ловить-то его скучно.

И оставалось думать, что у карасей разных водоемов, особенно не схожих по экологическим условиям, и повадки разные.

Сколько раз наблюдал я в свой «водяной бинокль», как активно караси пасутся, как энергично копаются в иле, зарываясь в него чуть ли не до половины тела, как внимательно обследуют притопленные травы, водоросли, топляки и карчи. А как шустры и бойки они в нерестовую пору! Да как отчаянно упираются на крючке! Быстро устают? Верно. Но пока не устанут, сопротивление оказывают все же очень чувствительное.

Караси очень живучи. Мало какая другая рыба способна выжить при таком ничтожном содержании кислорода в воде, как эта. Так же мало найдется других видов, которые «догадывались» бы заглатывать атмосферный воздух в рот, чтоб пустить к жабрам обогащенную кислородом воду.

А как долго он живет в садке! В сырой траве или мху при 20 градусах в тени выдерживает до 3–4 суток, если же ему, уже сонному, положить в рот ватный тампон, смоченный водкой, а под жаберные крышки подсунуть, чтобы они не присыхали, ломтик овоща или фрукта, то и 5–6 дней выдюжит.

При высыхании водоемов карась способен некоторое время выживать под коркой ила. Бывает, при промерзаниях зимовальных ям ему приходится вынужденно — когда уже не остается воды между дном и льдом — зарываться в ил. Если это произойдет в конце ледового плена, он, вероятно, доживет до весны. Распространенные же рассказы о том, что вмерзший в лед или ил карась при оттаивании оживает, относятся, должно быть, к обитающему в Европе более живучему золотистому карасю. На нем проводили такие опыты: промораживали до 16 градусов в течение 7 часов, потом постепенно оттаивали, — и карась оживал.

Но слишком часто приходится видеть в только что освободившихся ото льда неглубоких, до дна промерзших зимою илистых озерах сотни погибших карасей. Значит, замерзли — и погибли? Или просто задохнулись под сплошным льдом? И возможность зарыться в ил не стала спасительной? А может быть, избегать гибели долгое время в иле, почти начисто лишенном кислорода, способны лишь сверхживучие ротан, вьюн, гольян да еще совсем немногие, а серебряному карасю до них далековато? Все это, судя по редким публикациям на данную тему, изучено еще крайне недостаточно.

…Так дружно шагал я со своими карасями по детству и отрочеству. И так прочно въелись в юную память размеры карасей моего детства, что и теперь знаю: 30-сантиметровый перед нерестом весит около килограмма, 4-дециметровый — два двести. Детская память вечна и неистребима.

Но все это — в прошлом. Теперь по своим нечастым и небогатым уловам я тоже знаю карасей — «великанов» нашего времени: 20-сантиметровый — 300, на спичечный коробок подлиннее — 460–530 граммов… Обмельчал наш амурский карась оттого, что очень долго и слишком помногу ловили его наши отцы и деды. Брали сколько могли и в нерестовое время, и варварскими глухими забойками осенью, и зимовальные ямы неводом выгребали начисто. А тем временем вода год от года грязнела.

Всякому ресурсу, а тем более живому, есть пределы. В начале 40-х годов на амурские базы от государственного и колхозного лова поступало до 40–50 тысяч центнеров карася (10–12 миллионов штук!), да еще примерно половину такого же количества составляли частные уловы. А уже к концу того десятилетия добыча упала вдвое: и переловили, и маловодное двадцатилетие сказалось, лишившее возможности размножаться да нагуливаться.

В 50-х годах вроде бы на поправку дела промысловых рыбаков пошли — в 1950 году заготовили свыше 31 тысячи центнеров карася, но… Навалились рыбаки на эту рыбу слишком усердно… Да пошли потом лавиной моторные лодки, капроновые невода и сети, да с каждым годом все больше и гуще… Когда в 1965 году наступил маловодный период, уловы карася круто покатились под гору.

Говорят: сколько у зайца в лесу врагов! А у карася в речке их еще больше. Хищников — хоть пруд пруди, и ловят они этого «речного зайца» непересчетно. Выметанную оплодотворенную икру, личинок и мальков жрут почти все — от пескаря и вьюна до сома и краснопера. А сколько ее еще гибнет от обсыхания нерестилищ, случающихся сплошь да рядом. Молодь карасиную нещадно лопают щуки, окуни, змееголовы, верхогляды, косатки и прочие водяные разбойники и воры. И не удивительно, что даже в средних возрастных группах смертность карася составляет 20 процентов.

Невероятно много карася погибает в отшнуровывающихся и пересыхающих озерах, старицах, а также при зимних заморах, которые из-за усиливающегося загрязнения рек бытовыми, промышленными и прочими ядовитыми стоками переносятся рыбами год от года труднее… А помощи — ниоткуда и никакой. Результаты работы «голубых патрулей» — капля в море. Вся надежда на феноменальную неприхотливость и живучесть карася да на его высокую плодовитость.

Скажем еще: удивительно пластична эта рыба! Чужды ей, пожалуй, лишь горные ключи и реки да очень уж заболоченные и, конечно, вонючие озерушки. Ну а предпочитает она все же чистоводные озера и заливы, по зеркалу в меру заросшие кувшинкой, водяным орехом, кубышкой, ряской и прочими водными растениями, а по прибрежному закочкаренному мелководью осокой, тростником, рогозом, дальневосточным диким рисом… Любит карась копаться в иле, где полно всевозможных органических остатков, всякой микроскопической живности, рачков, червячков, личинок, а потому-то водоемы с илистым дном предпочитает всем иным. А еще нравится карасю бродить по зеленым разливам, лакомясь нежными листочками да с характерным чмоканьем заглатывая с поверхности воды всякую шестиногую нечисть: комара, мошку, муху, слепня. Гусеницу. И даже планктон способен отцеживать из воды густой бахромой жаберных тычинок! Подумать только, как много карась умеет!

Он вообще-то всеяден. Казалось бы, лишь на мелкую рыбешку не смеет покуситься, ан нет же! И малька крупный карась заглотить не прочь, особенно когда уйдет вода с разливов и обсохнут озера, заливы да протоки. Лавливали, лавливали бывалые вдумчивые рыбаки «лаптей» на малька!

Кормится амурский карась старательно: ему к осени нужно во что бы то ни стало обеспечить свое полугодовое оцепенение в зимовальных ямах: основательно зажиреть, накопить гликогена да подготовиться к очередному размножению, до которого 8–9 месяцев. И потому нет оснований амурскому карасю в период открытой воды лениться да проявлять вялость, особенно в нередкие маловодные лета.

Серебряный карась плодовитее золотистого: число созревших икринок в карасихе колеблется от 100 до 385, даже 700 тысяч — в среднем четверть миллиона (правда, некоторые ихтиологи показывают среднюю плодовитость в два раза меньше). Нерест — в 2–3 «очереди» от мая до июля, благодаря чему все же редко когда совсем не бывает у карася потомства.

Но есть в его размножении особенность: самок рождается значительно больше, чем самцов. Бывает, на сотню карасих приходится всего-то пять — семь «мужчин», редко когда один на 3–4. Но случается — и ни одного «рыцаря» в косяке «амазонок» не находится, а они не тужат! Только вот икру откладывает рядом и вместе с сазанихами, «кавалерами» обеспеченными сполна. Как говорится, греются «амазонки» у чужого огонька. Это не партеногенез, не бессамцовое размножение. В данном случае неоплодотворенная икринка карася стимулируется к развитию спермиями других видов рыб, без соединения ядер мужских и женских половых клеток. Называется это гиногенезом. В потомстве при гиногенезе — одни самочки, во всем подобные матерям своим. Это очень выгодное явление и для вольных карасей, и в прудоводстве.

А вот карась-самец в определенных условиях способен оплодотворить сазанью икру, и тогда развиваются карпо-караси — нечто среднее между родителями. В прудах они растут очень быстро: к концу второго лета достигают в длину 45 сантиметров! И так же живучи, как «сводные» родители.

Карасиный нерест начинается в самую восхитительную пору конца весны — начала лета, когда вода прогреется до 16–18 градусов. Еще доцветает черемуха, на релках вдоль берегов уже распускаются ландыши, вовсю дозеленяются, отражаясь в тихой воде, теплолюбивые монгольский дуб, маньчжурский орех, амурский бархат.

Так красив и свеж обновившийся мир природы, так благоухает и звенит, что хочется жить с удочкой в руках сто лет. Смотреть и слушать на зорях, как дремлет вода в сонной глади, как возбужденно носятся по зеркалам рек, озер и заливов, ломая их, стаи рыб, то и дело выпрыгивая и выплескиваясь, как гнут притопленные, едва успевшие подняться травы, качая запутавшуюся в них голубизну неба и белизну облаков…

Два-три дня — и первая карасья нерестовая порция икры отпущена на волю воды и солнца. Будет все хорошо — через 10–15 дней начнется новый тур икромета, потом еще…

Будущий карась формируется в икринке в течение 4–5 дней. Разумеется, если она приклеилась к траве: те, что падают на грунт, погибают.

Появившаяся крохотная предличинка три дня набирается сил, повиснув на чем-либо у самой прогретой водной глади, и лишь в 8-суточном возрасте эта крошечка, прекратившись в личинку, начинает свободную жизнь…

К первой осени малек-карасик вырастает до 5–8 сантиметров, ко второй он в два раза больше, а еще через год — 15–19 сантиметров, и он уже готовится к своей первой брачной поре. 5-летние караси радуют рыбака, 6-летние — приводят в восхищение, а 8—10-летние, в которых килограмм-полтора, повергают удильщика в буйный восторг и обеспечивают воспоминания на долгие годы… Мне посчастливилось держать в руках карасей в 3 килограмма, а вообще-то Амуру известны и 4-килограммовые рекордсмены. Но вот теперь в таблице минимальных размеров рыб, принимаемых к участию в конкурсе на лучший трофей по Хабаровскому краю, рядом со словом «карась» поставлено: «1,5 килограмма».

Что ни говори, а славная рыба карась. Представьте: розовым половодьем бушует утренняя заря, с водного глянца поднимаются белые пряди тумана, где-то полусонно вскрикивают цапли, утки и еще кто-то. Там заводоворотит не то сом, не то желтощек, здесь взметнется сазан или толпыга, в кочке — чавканье и чмоканье жирующего карася.

А вы в чувстве единения с природой завороженно следите за поплавками. Один завздрагивал, другой качнулся несколько раз и косо занырнул… Вот он! Первый! Упирается! То тянет прочь и в глубь, то вдруг резко поволок в кочку, но вы, конечно, сильнее… И уже любуетесь, не забывая поглядывать на поплавки других удочек…

Горько, с кислинкой пахнет дымом костра, глуховато вздрагивают полы палатки, мягко плещут в днище лодки пущенные какой-то крупной рыбой круги волнышек… И такой вокруг покой, что… опять хочется жить с удочкой в руках сто лет. О, если бы еще не комары да мошки, которых так много по всему Приамурью! Да не чудовищная влажность воздуха, превращающая лето в баню! Но и в морось рыбак не сдается! Разумеется, приходится облачаться в плащ или накидку, зато под дождик карась клюет лучше. Но пусть даже и не лучше — все равно хорошо: накрапывающий летний дождь побуждает к размышлениям, к воспоминаниям… Перебрасывает тебя по шатким мостикам памяти в затуманенные дали детства. А что может быть лучше возможности окунуться в ту лучшую пору жизни?.. И что в нашем бытии есть прекраснее памяти о прошлом?

Недавно был я на реке моего детства. Сидел на дуплистом кедровом бревне, смотрел вокруг, вдыхал знакомые запахи и думал, вспоминал свое уже стареющее былое. Прежде всего рыбачьи зори вспоминал, и в первую очередь ту из них, которая со множеством прожитых лет ничуть не потускнела. А была она в какой-нибудь сотне метров от дуплистого кедрового бревна, на котором сидел.

…Весенняя вода невысоко залила на низких берегах густые щетки трав, и вся рыба ринулась туда, но взять ее там было очень трудно. Поймаешь за зорьку на ушицу — и все, хотя бывали условия похуже, а лавливалось.

…Чуть светало. По крыше коровьей стайки, на сеновале которой я ночевал, шуршал мелкий затяжной дождик, вдоль огородных грядок улеглись марлевые полоски тумана, от сырости увлажнились и огрубели брезентовые штаны и отцовская парусиновая рубаха. Так не хотелось вылезать из-под изодранного, но теплого ватного одеяла, да уже тихо ходила в огороде по бороздам, набросив на голову и плечи углом сложенный мешок, мать, и уже дымилась труба летней кухоньки с грубым горбыльным навесом, и уже погнали по улицам коров счастливые соседи…

Позавтракав стаканом кипятка на чаге, аккуратненькой пластинкой хлеба и зеленой пухлой котлетой из лебеды, я ухватил под мышки связку удочек, засунул в карман банку с червями, прикрылся дырявым отцовским дождевиком и замесил босыми ногами скользкую грязь по своей заветной рыбачьей тропе. Мой колышек с вечерней отметкой уровня воды в заливе оголился на десяток сантиметров, а знал я, что при таком резком обмелении рыба с невысоких и недолгих разливов торопится загодя уйти, и в первую очередь — рыба крупная. Взбодрившись надеждой на хороший клев, я наловил раков, опасаясь, что не хватит червей, сколотил из двух плавающих у берега бревен плотик и отплыл на нем через хлопья тумана к противоположному низкому берегу, вздрагивая от промозглой сырости.

Была там длинная узкая старица, вытянувшаяся вдоль залива метров на двести и соединявшаяся с ним при невысокой воде узкой, глубокой и короткой проточкой. Прикинув, что теперь солидная рыба спешит в залив именно через эту проточку, я примостился у нее, размотал леску, замерил глубину на длине заброса, наживил один крючок червяком, другой — раковым хвостиком… Не успел забросить, как поплавок лихо задергался и исчез… На крючках оказалось по хорошему карасю — два сразу!

…Такой клев, живи хоть век, не забывается. Я выуживал из воды отборно крупных карасей одного за другим и свою пятую удочку стал разматывать только через час после первой, потому что не оставляли те караси свободных минут. Были и косатки, и верхоглядики, и килограммовые сазанчики да сомики; цеплялись, зля меня, коньки, чебаки, «красноперки» и прочая по тому клеву чепуха (о которой мечтал вчера лишь). Но особенно радовали караси. Не было среди них легче полукилограмма, попадались чаше всего по кило — на длину полных трех моих ладоней. И до потери дыхания радовали настоящие богатыри сазаньей стати и крепости.

Забросив, наконец, пятую удочку, я оглянулся назад и ликующе оторопел — на мокрой траве между мокрых кочек прыгало и ворочалось около трех десятков большущих карасей да еще примерно столько же другой рыбы. А клев разгорался пуще, и замечал я, что день начался без зоревого полыхания, а серо и угрюмо, что дождик все сыплет и сыплет и весь я уже мокрый и продрог… И только подумал, как обрадую столь обильным уловом и мать, и сестер, и соседей, как услышал с другого берега девчоночий голос: «Сергей, поймал что-нибудь?» Там стояла старшая сестра Зоя. И ответил я с достоинством: «Поймал… Только налови мне раков да плыви ко мне на лодке… Попроси у Храмовых».

Нагрузив Зою карасями — сколько могла она унести, круто согнувшись, стал рыбачить спокойнее. Сидя на мокром корче, я выволакивал карасей и другую рыбу не реже прежнего, но с другим наслаждением. С горделивым чувством одолевал упругую силу очередного «лаптя» своей грубой силой без какой-либо церемонии осторожного вываживания, а выбросив его на берег или прямо на колени, замирал в восторге от того, как вздрагивает он, как бьет мои ноги или мнет траву, ослепляя ту траву и меня своим блеском, как шлепает белой хрящеватой трубкой рта, пытаясь выбросить крючок. И попробуй удержи его, чтоб вынуть тот крючок: широк, стервец, в боках, здоров и скользок! Пляшет! Поводит крепкой перламутровой кольчугой! А плотное тело в броневой чешуе такое холодное и такое живое. И нет в нем ни намека на сдачу победителю: он все прыгает и прыгает, и шлепает хвостом, что-то коротко немо вскрикивает, и как будто горестно плачет по своей свободной стихии. На миг поднимается во мне жалость к нему, но… исчезли два поплавка, а одно тальниковое удилище потянуло в воду.

Стало совсем светло, за серостью неба смутно угадывалось солнце, но дождь еще сыпал и, собравшись в тяжелые капли, стекал с головы сквозь дыры плаща на шею, плечи, грудь и спину и опускался еще ниже по вспузырившейся холодом, посиневшей «гусиной» коже… На мокром сидел, в мокроту опущены ноги… Но был в те долгие мгновения мой мир прекрасен, потому что я уже, не глядя на поплавки, поднимал удилища одно за другим, чтоб вытянуть очередного карася или еще что там. Через пару часов привезли мне сестры прямо со сковородкой здоровенного зажаренного карася, сухие штаны, ватник да банку червей, увезли же, сколько могли поднять. А клеву все не было конца, и молил я бога, чтоб длилось это до бесконечности. Но прослышала про бешеный карасиный клев и мою сказочную рыбалку соседняя ребятня, и облепили меня у той проточки со всех сторон. Потому ли, что стало здесь шумно, или просто совсем кончилось утро, но оборвало клев, и пришлось сматывать удочки.

Сестренки потом подсчитали мой улов: 107 карасей, 32 косатки, по дюжине сомов и сазанов. Прочее во внимание не бралось, хотя в ход было пущено тоже…

Карась далеко не всегда клюет. Особенно в половодье, когда от пуза наедается всякими зеленями, разными букашками, ползающими по притопленным кустам и травам, да непересчетной микроскопической водяной живностью. Тогда он разве что мясом рака да уж очень аппетитным красным червяком и может соблазниться.

А в иные периоды нет карасиного клева, хотя по всем признакам вроде бы должен быть.

Не следует только думать, будто карась простофиля, поймать его — пара пустяков. Он чуток и осторожен, боковой линией улавливает шаги рыбака по берегу и тихий шлепок поплавка. Обонянием он превосходит человека, может быть, в тысячу раз. И орган вкуса у него развит прекрасно… Так что для ужения нашего славного карася надобны и опыт, и умение, и осторожность. А тем, что он в мутной воде иногда берет крючок в метре от рыбака, руководствоваться не стоит.

И славен именно наш дальневосточный серебряный карась, а потому именно его, но не золотистого и не серебряного европейского, широко акклиматизировали от Камчатки до Украины. Даже в Северную Америку и Индокитай завезли, где он прекрасно освоился. Более того, прижился этот карась в совсем, казалось бы, ему не свойственных условиях — например, в глубоких высокогорных холодноводных озерах Памира.

Да нельзя еще не упомянуть, что знаменитая аквариумная золотая рыбка выведена еще тысячу лет назад именно из серебряного карася: это обыкновенный хромист. Посмотрите на аквариумное великолепие: телескопы, вакины, кометы, вуалехвосты, шубункины, львиноголовки… И этих замечательных декоративных разноцветных рыбок много, а все они — от того же серебряного карася через золотую рыбку. И как спартански непритязательный предок, эта аквариумная внешняя хрупкость и нежность очень живуча, неприхотлива и плодовита, а радует людей своей красотой долгими десятилетиями.