"Глубокая разведка" - читать интересную книгу автора (Добряков Владимир Александрович)

ГЛАВА 6

Тусклый серый свет и ничего, кроме него. И тишина. Даже не мертвая, а какая-то еще не родившаяся. Вот если бы удалось смешать свинец с молоком и залить этим коктейлем все вокруг, даже воздух, вот тогда и получилось бы то же самое. Горизонта не видно. Его просто нет. Всюду, до самых границ видимости, простирается свинцово-молочная муть, пронизанная тусклым сероватым светом. И свет-то исходит не разбери-пойми откуда. И не сверху, и не со стороны, и не снизу. Он — впечатление такое — исходит отовсюду. Словно светится сам воздух… Воздух ли? Хотя я дышу. А пока дышу, надеюсь, что это все-таки воздух. А может быть, свет исходит от поверхности? Назвать эту плоскость землей язык не поворачивается. Насколько достает взгляд, не видно ни бугорка, ни канавки. Впрочем, и под ногами поверхность твердая и ровная, как стекло. Хотя, нет, не как стекло. Структура какая-то мелкозернистая. И ни малейшего движения воздуха.

Пока я изучаю показания приборов, из сиреневого марева, висящего за моей спиной, выходит Лена. Она держит наготове бластер. Но стрелять здесь не во что и некуда. К выражению тревоги на ее лице примешивается недоумение. К такому она явно не была готова. И ей здесь не нравится. Как и мне, впрочем. Хотя приборы показывают полное отсутствие вредных излучений и ядовитых примесей в воздухе, по крайней мере, известных нам. Показывают они также полное отсутствие какой-либо биомассы (кроме нас с Леной), а также каких-либо аномалий в гравитационном и темпоральном полях. Искатель перехода тоже ничего не обозначает.

Из марева появляется Наташа, и сразу за ней Анатолий. Сиреневое марево начинает интенсивно вибрировать. Оно и понятно. Переход был открыт с той стороны, а теперь воздействие осуществляется с этой. Установка-то хотя и висит за плечами у Анатолия, продолжает работать. Надо прекращать это, так и до Схлопки недалеко. Делаю знак рукой, и Анатолий выключает установку. Марево схлопывается в точку и исчезает.

У Наташи и Анатолия растерянный вид. Они ожидали всего, но только не такого. Были готовы ко всему, но только не к этому. Не произнеся ни слова, мы занимаем «круговую оборону»; каждый просматривает свою сторону «горизонта». Но везде одно и то же. Я еще раз бросаю взгляд на приборы. Они по-прежнему не показывают ничего угрожающего. Но и без всяких приборов я ощущаю какую-то зловещую эманацию, скрытую угрозу, царящую в этом непонятном Мире.

— Время мое! Куда же мы попали? — говорит наконец Лена.

Эти первые произнесенные нами здесь слова звучат удивительно глухо. Словно в барокамере с пониженным давлением. Не думаю, что я услышал бы их, если стоял в нескольких метрах отсюда. Но приборы показывают нормальное давление.

— Вопрос хороший, — отвечаю я. — Только, надеюсь, ты не ждешь на него такого же хорошего ответа?

Наташа правую руку держит на автомате, а левой ладонью берется за щеку и качает головой:

— Лена, я хочу домой! — жалобно шепчет она.

Эта ее выходка несколько разряжает напряженную атмосферу. Мы все коротко смеемся и тут же умолкаем. Слишком уж дико и неестественно звучит здесь смех.

— Ну, куда пойдем? — спрашивает Лена.

— Схлопка знает, — отвечаю я. — У меня искатель ничего не показывает. А у тебя, Толя?

— Тоже ничего.

— На месте оставаться нет резона. Так мы ничего не выстоим.

— Вопрос только, куда?

— По-моему, нет никакой разницы, куда. Пойдем туда, — я показываю прямо перед собой.

— Вряд ли там будет что-то другое, по сравнению с тем, что мы видим здесь, — замечает Лена.

— Мне тоже так думается, — соглашаюсь я. — Но вариантов у нас маловато. Разве что остаться на месте и ждать дальнейшего развития событий. Но одно Время знает, с какой скоростью они здесь развиваются и развиваются ли вообще.

— Вот уж попали, так попали! — вздыхает Лена и прячет бластер в кобуру.

Я ставлю пулемет на предохранитель, чтобы подстраховаться от случайного выстрела, и иду вперед. Наша команда идет следом: Наташа, Лена, Анатолий — замыкающим. Я замечаю, что стрелка компаса болтается весьма произвольно. Интересная ситуация. Как же в таком случае держать направление? Ориентиров нет абсолютно никаких. Остается полагаться на внутренний компас хроноагента. Но и на него в данном случае надежда слабая. Не исключено, что мы, сделав приличный круг, вернемся на то же самое место. Чтобы подстраховаться, достаю маркер и пытаюсь сделать пометку на стеклоподобной поверхности под ногами. Безуспешно, маркер не оставляет никаких следов. Поняв мой замысел, Анатолий вынимает спичечный коробок и выкладывает из спичек заметный крест. Мы отправляемся в путь.

Через четыре часа я останавливаюсь и объявляю привал. Мы подкрепляемся сухим пайком: бутербродами, приготовленными Наташей. Запиваем трапезу несколькими глотками воды и обмениваемся мнениями. Обстановка ни на йоту не изменилась. Это наводит на невеселые мысли.

— Толя, ты за характеристиками поля следишь?

— Слежу постоянно. Да что толку. Впечатление такое, что поля здесь вообще нет.

То, что за четыре часа мы не обнаружили никаких флуктуации темпорального поля, наводит на еще более невеселые мысли. Установка Ручкина способна открыть межфазовый переход при наличии какой-либо, пусть даже самой незначительной, нестабильности в темпоральном поле. Такие колебания, флуктуации, присутствуют даже в самых стабильных Фазах. А здесь, Анатолий хорошо сказал, темпорального поля словно и нет. А раз его нет, то нет и его колебаний. А если нет колебаний, то нам отсюда не выбраться так просто, как мы сюда вошли.

К концу дня (по часам) мы преодолеваем несколько десятков километров. Но вокруг все та же картина. Свинцово-молочная краска, отсутствие горизонта (не говорит ли это, что мы идем по абсолютной плоскости, а не по поверхности сферы?), прозрачный сероватый свет, льющийся неизвестно откуда, и та же мелкозернистая стеклообразная поверхность под ногами. Кстати, звуки наших шагов совершенно не слышны. Температура воздуха и этой поверхности всюду стабильная, двести девяносто четыре градуса по шкале Кельвина (плюс двадцать один по Цельсию).

После ужина даю команду отдыхать и распределяю дежурства. Первым дежурит Анатолий. Наташа сразу засыпает как убитая. А Лена какое-то время наблюдает, как дым от моей сигареты совершает какие-то странные колебательные движения. Он не рассеивается в неподвижном воздухе. Сначала поднимается вверх, затем опускается вниз, снова поднимается вверх и так без конца, только с угасающей амплитудой.

— Не кажется тебе, — говорит она, насмотревшись на дым, — что все это, — она обводит вокруг себя рукой, — здорово напоминает ловушку. Знаешь, есть такие стеклянные сосуды. Мышка по наклонной планке поднимется за приманкой, планка переворачивается, и мышка поймана. Сама она из этого сосуда выбраться не может.

— Слишком уж ты, Ленок, мрачно на вещи смотришь. Мы с тобой все-таки не мышки, а хроноагенты. И не из таких ловушек находили выход.

— Гм! А ты уже бывал в таких ловушках? Или знаешь хроноагентов, которые бывали?

— Иди ты в Схлопку! Спи, подруга. Утро, как говорится, вечера мудренее.

— Дай-то Время, чтобы это утро мудрости наступило.

Я хочу возразить, но Лена отворачивается и засыпает. А ведь она права, Время побери! Все это здорово напоминает западню, куда мы сунулись наобум Лазаря. Вот «наступит утро», и куда мы пойдем? Что предпримем? Да и что можно предпринять в таких условиях? Мы сейчас как на самолете, который идет в сплошной облачности многокилометровой толщины. Да вдобавок все приборы отказали, и радиосвязи нет. Одно Время знает, что ждет летчика через двадцать минут такого полета, и куда он летит вообще. Он с равным успехом может выйти где-нибудь из облачности, но может и в землю врезаться на полной скорости. Но у летчика, потерявшего ориентировку, всегда есть выход из положения. Пусть и не самый лучший. Он может, в конце концов, выброситься с парашютом. А нам выбрасываться не с чем и некуда. Положение, как говорится, хуже губернаторского.

— Не спишь, Андрей? — тихо спрашивает меня Анатолий.

— Не сплю, как видишь. Черта лысого тут уснешь. Знаешь, Толя, я прошел через многое, где только не был, в какие только хреновые ситуации не попадал. Но скажу честно, в такое дерьмо я вляпался впервые. И пока выхода из этого нужника я не вижу.

— Да уж, представить такое было трудно. Даже самая буйная фантазия такое вряд ли представила бы. Как Лена сказала? Мышеловка.

— А ты знаешь, — я приподнимаюсь на локте и поворачиваюсь к Анатолию, — в этом что-то есть. Что если она права?

— Это в каком смысле?

— А в таком, что сидит сейчас какой-нибудь Мог или Фарбер, любуется на четверых кретинов, которые сунулись в его ловушку, потирает от радости потные ручонки и мерзко хихикает. А может быть, их там несколько. И заключают они пари. Что будет раньше? С голода мы передохнем или сорвемся от безысходности и перестреляем друг друга? И когда это произойдет? «Делайте ваши ставки, господа! Ставок больше нет! Игра!»

Анатолий долго молчит, переваривая нарисованную мной картинку. Наконец он тихо говорит, глядя куда-то вверх, словно разглядывая игроков с горящими в азарте глазами:

— Жутковатая картинка, даже слишком. Но все-таки, Андрей, я думаю, что не так страшен черт, как его малюют.

— А как он страшен? Видишь ли, Толя, так, как его малюют, он совсем не страшен. Все выдуманные и намалеванные образы черта, Дьявола, преисподней, Страшного Суда, все эти «Апокалипсисы» и прочие откровения несут на себе неизгладимую печать личности их авторов. Все это, Толя, слишком человеческое, земное. Как описывали ад древние церковники? Вечный пламень, жгущий грешников, сковороды каленые, смола кипящая, да сера горящая. Вот и все, что могло придумать их куцое воображение. Даже выражение появилось: «Адская жара». Нашли чем пугать! Надо было обладать гениальным воображением Данте, чтобы нарисовать еще и нечто другое. Кстати, как он, выросший под ярким солнцем Италии, смог догадаться, что муки вечного холода, вечного мороза не менее страшны, и даже более мучительны, чем пламя? Помнишь, как он описал Коцит?

— Нет. Я, увы, с Данте не знаком.

— Ничего, все впереди, — я умолкаю и ненадолго задумываюсь. — Ха! Сказанул, не подумав. Одно Время знает, что у нас теперь впереди. Вот сейчас наше положение напоминает грешников, вмороженных в этот самый Коцит. Правда, в отличие от них, мы не испытываем мук леденящего холода и можем двигаться. Но самое страшное из того, что описал Данте, это не пасть Дьявола, не Коцит, не Злые Щели, не жуткий город Дит, а всего одна строчка, горящая над входом в ад. Оставь надежду, всяк сюда входящий! Вот в чем основной ужас адского наказания. Надежды нет и быть не может! Вы осуждены навечно, и никто, и никогда вас отсюда не выпустит и участи вашей не облегчит. Вдумайся в это, Толя.

— Сдается мне, — говорит Анатолий после долгого молчания, — над нашим переходом эти слова не горели.

— Вот только это мне духу и придает. Знаешь мое золотое правило? Нет безвыходных положений, есть безвыходные люди. Из любой даже самой поганой дерьмовой ситуации можно найти выход. Надо только искать его, а не опускать руки в безысходности.

— Лена рассказывала, как ты сумел переиграть в безнадежном положении Старого Волка. Вырвался сам и ее вытащил.

— Тогда было проще. Тогда я имел дело с такими же людьми, как и я сам. Просто мне пришлось вначале принять их правила игры, играть с их раздачи и заходить с бубен, так как хода не было. А дальше я усвоил их правила, разобрался, что к чему, дождался своей раздачи и разыграл своего козыря.

— Образно выражаешься. А сейчас какого козыря будешь разыгрывать?

— А вот этого, Толя, я пока не знаю. Поскольку правила игры мне неясны.

— Как ты там пел? Их восемь, нас двое?

— Да, «Расклад перед боем не наш, но мы будем играть. Серега, держись! Нам не светит с тобою, но козыри надо равнять». Осталось дело за малым. Узнать, какие здесь разыгрываются козыри.

— И есть ли они в этой игре?

— Вот именно!

Следующий «день» не приносит ничего нового. Мы все так же идем по бесконечной плоскости. Именно плоскости, потому что на все четыре стороны отсутствуют малейшие признаки горизонта. Порой даже создается иллюзия, что мы движемся по внутренней поверхности полой сферы.

За ужином, обсуждая положение, мы тщательно обходим те моменты, которые могут нас навести на мысль о том, что мы застряли здесь надолго. Но я прекрасно вижу, что все уже готовят себя к такому исходу и постепенно настраиваются на него. Это еще более ясно становится к исходу третьего «дня». Лена, как всегда, держится спокойно. Только в глазах у нее время от времени загораются зловещие огоньки. Очень скверно они сочетаются с ее всегда спокойным и глубоким «перламутром». Наташа изредка вздыхает и с плохо скрываемой тоской оглядывается вокруг. Она готовилась к любым неприятностям, но вот такого она никак не ожидала. Что греха таить, я этого тоже не ожидал. Ее невольно вырвавшаяся фраза: «Лена, я хочу домой!», лучше всего выражает наше состояние. Когда представишь себе долгие, очень долгие годы, которые нам предстоит провести в этой пустыне… Да и не в пустыне даже. Нет во Вселенной таких пустынь. Это — какое-то искусственное образование; вне пространства, возможно, вне Времени. Короче, когда подумаешь о том, что всю оставшуюся жизнь придется провести здесь, то самое безобидное, что хочется сделать, это завыть волком. Хотя о какой жизни может идти речь? Продовольствия нам, как ни экономь, хватит не очень-то надолго. А дальше что? Голодная смерть? Самоубийства? Людоедство?

Анатолий тоже посматривает вокруг, но немного по-другому. В его глазах читается явное неодобрение всего происходящего и нарастающее желание стрелять, рвать, терзать и жечь. Но, увы, зло ему сорвать здесь совершенно не на ком. Вот его я прекрасно понимаю. Как и Наташа, он готовил себя к совершенно другому. Он настраивался на борьбу, смертельные схватки с врагами и со стихиями. Но он никак не предполагал, что бороться-то придется только с самим собой. А эта борьба потяжелее других будет. Наташу с Анатолием я понимаю, а вот Лену понять никак не могу. Ее зловещие огоньки в глазах нравятся мне все меньше и меньше. Что они означают? Я, конечно, далек от мысли, что у моей подруги начинает ехать крыша. Если это с кем-то и произойдет, то уж с ней-то в последнюю очередь. Хотя, может быть, она рисует себе перспективу: стать сиделкой при трех повредившихся умом? В таком случае, у меня не только глаза заблестели бы. Поздним «вечером» четвертого «дня», когда Наташа и Анатолий уже заснули, я все-таки решаюсь спросить у нее:

— Вижу, Ленок, у тебя что-то на уме играет. Давай, колись, не души в себе.

— Играет? Да нет, Андрей, не играет, а ползает. Ползает гаденькая мыслишка. Зря мы полезли в этот переход. Лучше бы нам оставаться там, где мы были. И вот душу я эту мысль в себе изо всех сил. Но не дай Время вслух ее высказать, да чтобы ребята ее услышали. Настроение и так гуановое, — помолчав немного, она спрашивает меня: — Как ты думаешь, это кончится когда-нибудь, а если кончится, то чем?

— Ты это всерьез спрашиваешь или чисто риторически?

— Конечно, риторически. Что ты можешь ответить? Информации у тебя ровно столько, сколько у меня. Чуть больше нуля. Но есть у меня предчувствие, что все это когда-нибудь кончится. Только не знаю как. Причем от нас здесь ничего зависеть не будет.

— Так что же ты предлагаешь делать?

— А ничего. Идти, как шли. Ни в коем случае не останавливаться. Если мы останемся на месте, то на второй же день у нас начнутся галлюцинации, а на третий день мы рехнемся. Все, хорош.

«Утром» я как-то незаметно ухожу вперед шагов на тридцать, сорок. Меня догоняет Наташа и, пройдя со мной минут десять, тихо говорит:

— Знаешь, Андрей, мне страшно.

— И давно?

— С самого начала. Мне стало очень страшно, когда мы только вошли сюда. Я очень боюсь.

— Знаешь, девочка, скажу тебе честно. Мне тоже страшно.

— Серьезно? А я думала, я одна такая трусиха. Куда мы попали, Андрей? Что это за Мир? Он даже не мертвый, он какой-то не родившийся еще.

— А попали мы, Наталья, в такое место, какое я при всей свой фантазии даже представить не мог. Помнишь, какие гипотетические картинки я вам рисовал тогда? А вот такого даже мне в голову не пришло.

— Так что же это за Мир?

— Это не Мир. Таких Миров не бывает. Это, Наташа, искусственное образование.

— Подожди. Если это — искусственное образование, значит, где-то есть те, кто его создал.

— Вот это-то меня только и утешает. Раз они существуют, значит, у нас есть шанс до них добраться.

— А что дальше?

Я не успеваю ответить. Неизвестно откуда рождается не то рык, не то рев, не то гул взлетающего реактивного самолета. Звук постепенно нарастает и достигает такой силы, словно мы стоим у кромки взлетной полосы, а самолет отрывается от земли в десяти метрах от нас. Не сговариваясь и без всякой команды, мы падаем на стеклообразную поверхность, непроизвольно занимая положение для круговой обороны. А звук все нарастает и накатывается на нас, подобно тяжелому танку. Он уже физически начинает давить на нас. И все это при полной неподвижности воздуха. И вдруг наступает мертвая тишина. Звук обрывается так же внезапно, как и начался.

Полчаса мы лежим неподвижно, всматриваясь в никуда и ожидая какого-либо продолжения. Все по-прежнему, как и раньше, как час, сутки и более назад. Я медленно встаю и подаю руку Наташе. К нам подходят Лена с Анатолием. Он спрашивает:

— И что это было?

— Лена вчера хорошо мне сказала. У нас информации у всех поровну: чуть больше нуля. Предлагаю устроить мозговой штурм на тему: что это было.

— Пошел бы ты в Схлопку! — машет Лена рукой.

— Я бы с удовольствием в нее ушел, лишь бы здесь не оставаться. Подскажи только, как это сделать.

Лена снова машет рукой и предлагает:

— Пошли дальше. Хуже чем есть, все равно не будет.

— Ты так думаешь? — спрашиваю я уже на ходу.

— Что ты имеешь в виду?

— Вода. Ее осталось всего ничего. Препараты от обезвоживания не дадут нам умереть от жажды, но не спасут от голода. А десантные пайки без воды употреблять невозможно.

— Придется урезать норму. Будем готовить одну порцию на двоих. А через некоторое время посмотрим, может быть, придется еще урезаться.

Проходит еще три «дня». Они не приносят ничего нового. Звук, так поразивший нас, больше не повторяется. Я даже не пытаюсь строить догадки: что же это было? Информация у нас нулевая. Или, выражаясь словами Лены, чуть больше нуля. Тут можно нафантазировать такого, что от собственной тени шарахаться начнешь. Впрочем, теней здесь тоже нет, как и многого другого.

Экономя воду, мы урезаем нормы питания до предела. На завтрак готовим одну порцию на двоих, на обед тоже, а на ужин — одну на всех. О таких вещах, как кофе и чай, стараемся не вспоминать. Принимаем по вечерам таблетки разработанного Леной препарата от обезвоживания организма. Так начинается вторая «неделя» нашего пребывания в этой… в этом… Даже не знаю, как и назвать.

Мы по-прежнему идем в избранном направлении. Идем только потому, что все мы ясно осознаем: стоит нам остановиться, как начнется неотвратимое. В пути и на привалах мы разговариваем на отвлеченные темы: искусство, история, философия. Беседуем и спорим часами. Однажды выясняется что в Фазе, где жили Наташа с Анатолием, Омар Хайям почти не известен. Весь вечер я читаю рубаи, разумеется, те, какие помню. Они производят на ребят сильнейшее впечатление. Особенно поражают их строки:

Наташа повторяет их несколько раз, чтобы получше запомнить. Анатолий же задумчиво произносит:

— Точно про нас. За исключением последней строки. Сюда-то мы попали как раз по своей воле.

А «утром» мы снова отправляемся в никуда. Снова идем и идем. Идем с единственной уже целью: не оставаться на месте. Мы теряем счет «дням», и только таймер, услужливо отсчитывающий сутки, подсказывает нам, что мы здесь находимся уже пятнадцать дней.

Мы с Анатолием идем впереди и спорим о Нострадамусе. Анатолий убежден, что он был гениальный предсказатель, пророк. Я возражаю, что репутацию предсказателя ему создали недобросовестные, падкие на сенсации исследователи и публицисты. Они, заявляю я, отобрали из каждой сотни его пророчеств по пять-шесть таких, которые более-менее сбылись, а об остальных просто умолчали и не стали публиковать их. Тем более что Нострадамус писал частично на латыни, частично на старо французском. При вольном переводе можно и кактус за хлопок выдать.

Анатолий не сдается, и я припечатываю его последним аргументом. Никакой он был не предсказатель. Нострадамус был сатириком, и сатиру свою замаскировал под пророчества. Я сам наблюдал сцену его пьянки с каким-то бродягой: не то монахом, не то вагантом. Тот упрекал Нострадамуса за то, что тот так глубоко и тщательно запрятал смысл свой сатиры, что даже сейчас его понимают далеко не все. А что будет лет через тридцать, через сто? Что подумают люди, читая его творения? «Кому надо и кто захочет, поймут! — со смехом отвечал Нострадамус. — А на потомков мне плевать! Я пишу не для них. Пойми, если бы я не прятал свой яд так глубоко, я давно бы уже сгорел на костре или болтался на виселице».

Анатолий хочет что-то возразить, но я останавливаюсь, чтобы прикурить сигарету, и он уходит немного вперед.

— А! Мать твою! — слышу я вдруг его возглас. — Что такое?!

Анатолий стоит, раскинув руки, и водит ими по воздуху. В чем дело? Рехнулся? Похоже на то. Я подхожу и тихо спрашиваю:

— Что с тобой, Толя?

— Стена.

— Какая стена? — не понимаю я.

— Да вот, прямо перед нами, — он тычет рукой вперед. — Я даже нос разбил об нее.

В самом деле, по губам и подбородку Анатолия стекает струйка крови. Я протягиваю руку, и она упирается в невидимое препятствие, в стену. На ощупь она такая же, как и поверхность под ногами. Только ее абсолютно не видно. Кажется, пришли.

К нам подходят Лена с Наташей.

— Что случилось, Андрей? Почему стоим?

— Кажется, пришли, — повторяю я только что прозвучавшую в моей голове фразу. — Дальше идти некуда. Стена.

— Что за стена? — недоверчиво спрашивает Лена и протягивает вперед руку.

На ее лице медленно проступает самое неподдельное изумление. Наташа тоже трогает преграду, и у нее тоже округляются глаза. Несколько минут мы молча осмысливаем обстановку. Интересно наблюдать, как меняется выражение лиц. У Лены изумление переходит в озадаченность: она ломает себе голову, что же делать дальше? А у Наташи появляется выражение страха. В самом деле, шли, шли и вдруг пришли. Хода в эту сторону больше нет. Неужели идти назад? Столько времени, сколько шли сюда, да потом еще неизвестно сколько. А вдруг там такая же стена?

— Вот мы и добрались до края нашего сосуда-мышеловки, — говорит Лена. — Что делать бедным мышкам?

— Мышки могут попытаться перелезть через стенку сосуда, — говорит Анатолий и предлагает: — Попробуем оценить высоту препятствия.

Он упирается руками в «стену», я забираюсь ему на плечи, _ а Лена помогает Наташе взобраться на меня. Со стороны это выглядит, наверное, забавным акробатическим трюком. Тем более что «пирамида» наша имеет отчетливый наклон вперед. Но наши усилия бесполезны. Сколько Наташа ни тянется, ее руки скользят все по той же невидимой преграде.

— Да, перепрыгнуть эту стенку нам не удастся, — констатирует Лена.

— Если телеграфный столб трудно перелезть, то его можно обойти — гласит древняя китайская мудрость, — говорю я.

— Правильно, — соглашается Анатолий. — Вы с Леной идите налево, мы с Наташей — направо.

— Нет! — возражаю я. — Разделяться нельзя ни в коем случае. Особенно сейчас. Пойдем вместе. Вот только куда?

— А не все ли равно? — говорит Лена. — Пойдем налево.

Мы соглашаемся и несколько часов идем вдоль «стены», касаясь ее правой рукой. На протяжении этого пути я не смог заметить, чтобы мы отклонились в какую-либо сторону. Я останавливаюсь.

— Судя по всему, обхода нет.

— Что будем делать? — спрашивает Наташа.

— Если преграду нельзя ни перелезть, ни обойти, то можно попытаться ее разрушить.

Я отхожу на несколько шагов и снимаю с плеча пулемет. Но тут меня останавливает мысль, что при стрельбе могут получиться самые неожиданные рикошеты. В Схлопку! Береженого и Время бережет.

— Толя, дай-ка мне твой лазер.

Отойдя еще подальше, я посылаю в «стену» луч под приличным углом. Коротко вспыхнув, он отражается от невидимой поверхности и уходит куда-то ввысь. В том месте, куда он ударил, не видно никаких следов

— Не берет, — говорит Анатолий, проследив за лучом. — Попробуем бластером?

— Я, по-твоему, похож на самоубийцу? — отвечаю я, покачав головой. — Отдача может быть такая, что от нас и атомов не останется. Да и не возьмет ее бластер.

— Почему так думаешь?

— Это, Толя, не вещество. Это — перестроенное пространство или что-то в этом роде.

— Откуда такие выводы?

— Эта штучка, Толя, излучает не солнечные зайчики, — я возвращаю ему лазер. — В режиме одиночного импульса луч способен пробить броневые плиты в несколько сантиметров. Допустим, что здесь структура более прочная и более мощная, чем обычная сталь. Но я не знаю материала, способного полностью отразить луч боевого лазера без малейшего ущерба для себя.

— Все это так, — соглашается Лена. — Разрушить нельзя, перелезть нельзя, обойти тоже нет возможности. Вопрос: что делать?

— Ответ, — говорю я. — Делать единственное, что нам остается. Идти вдоль этой стены прежним курсом. Или она где-то кончится, или изменит направление, или мы упремся в другую преграду.

— А если ни то, ни другое, ни третье?

— Я понял тебя. Сделаем так.

Снимаю пулемет с предохранителя и даю короткую очередь в воздух. Странно она звучит здесь. Глухо и вязко. Словно звуки гаснут где-то в десятке метров от нас. Под ноги нам падают четыре гильзы.

— Если через какое-то время мы снова их увидим, значит, мы — в замкнутом пространстве.

— Ты, конечно, оптимист, каких мало! — смеется Лена. — Но это предложение — единственно разумное. Пошли.

Наташа с Анатолием молча соглашаются. В самом деле, что еще более разумное можно предложить в сложившихся обстоятельствах? Мы снова пускаемся в путь. Пулемет висит у меня на правом плече стволом вперед в горизонтальном положении. Правой рукой я время от времени касаюсь невидимой «стены». Лена, Анатолий и Наташа идут за мной и тоже «поверяют» преграду. Так проходит еще три часа.

После привала и скудного обеда мы продолжаем движение в прежнем направлении. Время близится к ужину и ночлегу. Я уже начинаю думать, что нам опять предстоят длительные многодневные переходы, и прикидываю, как теперь экономить воду. Наверное, придется перейти на двухразовое, а потом и одноразовое питание. Долго ли мы так выдержим? Ведь, кроме своих собственных тел, нам приходится тащить на плечах немалый груз. А ведь его не бросишь.

Внезапно торчащий вперед ствол пулемета ударяется о невидимую преграду. Раздается резкий звук, напоминающий звон обрушивающейся стеклянной витрины гигантских размеров. Все вокруг дрожит и крошится, словно покрывается густой сетью трещин. Непрекращающийся звук переходит в дребезжащий лязг и звон. Будто рушатся на бетон огромные куски стекла. Непроизвольно прикрываю глаза левым локтем.